Текст книги "Мартовские дни 1917 года"

Глава третья. Второе марта

I. «Приказ № 1»

2 марта «стихия» начала входить в русло, и в Петербурге наступило заметное успокоение. «В городе совершенно тихо, везде флаги. Стрельбы уже нет. Поражает громадное количество людей», – вспоминает Ломоносов, смогший прервать свою напряженную работу в мин. пут. сообщения для очередного визита в зубному врачу. На улицах «мирно» уничтожают царские эмблемы (двухглавых орлов), а «дворники подметают», – записывает Гиппиус. «Дисциплина восстанавливается понемногу в войсках. Порядок царит в городе», – вносит того же числа в свой дневник французский посол. На улицах если не исчезают индивидуумы, вооруженные с головы до ног – саблей, винтовкой, револьвером, ручными бомбами, с перекинутой через плечо пулеметной лентой, то эта «модная» форма одежды стоит уже на грани превращения в сюжет для революционной карикатуры, как и гарцующие на улицах всадники на дрессированных лошадях, реквизированных в цирке Чинизелли.

В этом успокоении, несомненно, значительную роль сыграла инициатива советских кругов. Отсюда был дан толчок организации на местах столичного населения и гражданской милиции, – «милиции младенцев», как назвал ее один из ее руководителей, так как наряду со студенческой и рабочей молодежью записывались и скауты 10—15 лет. Сделавшись 28-го неожиданно для себя комиссаром Петербургской стороны, по предложению членов Исп. Ком. Совета, один из редакторов «Русского Богатства», Пешехонов, счел «необходимым зайти в Исп. Ком. Гос. Думы, чтобы получить от него полномочия». Писателю пришлось беседовать с Милюковым, и он вынес впечатление, что в думском Комитете вопрос об организации власти на местах даже не поднимался. «Для меня все яснее становилось, что Совет Р.Д. решительно опережает думский комитет» – таково тогдашнее заключение мемуариста: уже в 4 часа в ночь на 28-е Исп. Ком. приступил к организации районных комитетов. При наличности думского комитета в Петербурге не могло создаться центрального объединения наподобие тех комитетов общественных организаций, в состав которых входили советские представители, как одна из составных частей, и в руки которых в других городах фактически перешла власть в первые дни революции. Так с первого дня на столичной периферии создалось своего рода двоевластие, перешедшее очень скоро к полной административной, почти анекдотической неразберихе, когда всякого рода самочинные «гражданские» и иные районные комитеты с их комендантами и комиссарами проявляли «сепаратистские» вольности. Но в первые дни «комиссариат» на Петербургской стороне, созданный в целях «водворить здесь свободу и установить народную власть», как видно из ярких воспоминаний его руководителя, имел огромное сдерживающее и организующее начало, ибо «праздничное, даже ликующее настроение» в массе при пароксизме «сомнения, тревоги и страха» само по себе вовсе не гарантировало еще от эксцессов. Не стоит говорить о возможных последствиях той «неслыханной» свободы, которая водворилась для «преступного мира» с открытием тюремных дверей.

Вопреки распространенному представлению в те дни для столичной солдатской массы имел умиротворяющее значение и пресловутый «приказ № 1». «Утром 2 марта (т.е. в то самое утро, когда на улицах и в казармах стал известен «Приказ № 1» и создалась в изображении Шульгина и его единомышленников сгущенная атмосфера «убийств») офицеры свободно могли появляться на улицах» – свидетельствует на основании непосредственного наблюдения Набоков, подчеркивавший в воспоминаниях, что выходить с утра 28-го на улицу в офицерской форме стало опасно. Но и первые два-три дня эта опасность все же была относительна – не смерть витала, конечно, над тем, кто носил офицерскую форму, а ему грозило насильственное разоружение со стороны возбужденной толпы. Что может быть нагляднее показаний командира 82 пех. Дагестанского полка бар. Радека, официально доносившего 1 марта нач. штаба верх. главноком. Алексееву о перипетиях, им пережитых 28 фев. в Петербурге, когда он возвращался из отпуска. Толпа хотела разоружить его на Балтийском вокзале, но оставила, как только узнала, что он едет на фронт. Барон с Балтийского вокзала пошел пешком на Царскосельский и в донесении сообщал, что «по дороге… солдаты честь отдавали, хотя не все, а чернь угрожала и старалась напугать, стреляя через голову на воздух». Командир Дагестанского полка был офицером, враждебно относившимся к революции, и держал себя, пожалуй, в толпе даже вызывающе. На вокзале, – писал он в рапорте, – «на предложение ехать в Гос. Думу, где заседал какой-то комитет, узурпировавший власть и называвший себя Временным правительством, я, конечно, отказался».

Так было в разгар солдатского мятежа7979
  Автор рассказывает, как грабители переодевались солдатами для того, чтобы иметь свободу действия. Образные иллюстрации подобных «обысков» по квартирам можно найти в воспоминаниях Кельсона и др. Не следует, однако, преувеличивать роль этих «полчищ» уголовных. Характерна, напр., московская статистика, не отметившая увеличения преступности за март по сравнению с отчетами прошлого времени («Р. В.»). И уголовный мир подвергся в известной степени облагораживающему мартовскому психозу. Чего стоит, напр., одно сообщение о революционной идиллии в Одессе, как начальник разбойнической шайки Котовский, приговоренный к каторге, отпускается из тюрьмы «под честное слово» для председательствования на «митинге уголовных». (Впрочем, возможно, что газетное сообщение и приукрасило действительность, и Котовский не то «разбойник», не то «анархист», прославившийся в большевистские времена, был просто освобожден толпой из разгромленной тюрьмы – газеты передавали, что из 2200 бежавших арестантов 1600 вернулись.) Но и через полгода уездный комиссар из Раненбурга доносил правительству, что в «знаменитой Братовке» (Нарышкинской вол.), «известной своими ворами», в дни революции краж не было, потому что на сходе «дана была клятва: кражи прекратить».


[Закрыть]. Конечно, были насилия, были убийства и в Петербурге. Но могут ли отдельные эксцессы свидетельствовать о специфической атмосфере убийств, которая создалась в первые дни революции? Общий колорит эпохи настолько очевиден и ясен, что испытываешь некоторое чувство неловкости за озлобление мемуариста, который в своих личных переживаниях стремится изобразить перед потомством действительность в сугубо мрачных тонах. Он возводит клевету на тогдашнюю современность – она была очень далека от фанатичной проповеди своего рода «варфоломеевской ночи». Трудно случайной статистикой что-либо доказать. В свое время в статистическом отделе петербургского комитета союза городов был составлен список «пострадавших» в дни февральско-мартовской революции. Данные тогда же были опубликованы в газетах с указанием, что они были собраны студенческой организацией союза. Основанием для составления списка послужили сведения, доставленные из больниц и лазаретов. Немало пострадавших в такую регистрацию, понятно, не было включено. Ген. Мартынов, пользовавшийся архивным материалом Чр. Сл. Ком., куда эти данные были представлены, приводит цифру 1315 пострадавших (убитых и раненых)8080
  Общее число несколько больше – 1656, но, по словам Мартынова, сюда были включены заболевания, которые на счет революции поставлены быть не могут (малокровие и пр.!!). В газетах эти заболевания более правдоподобно были отнесены к числу «нервных потрясений».


[Закрыть]. Распределяется это число так: офицеров 53, солдат 602, чинов полиции 73, граждан обоего пола 587. Сколько среди них было убитых, мы не знаем. Число «жертв революции» (их было по официальной статистике 181), торжественно похороненных 23 марта на Марсовом поле, ничего не говорит, ибо это была революционная демонстрация, мало считавшаяся с реальностью8181
  Среди «181» имена многих остались «неизвестными».


[Закрыть]. Запись Гиппиус 7 марта, говорящая об «уродливом» копании могил для «гражданского там хоронения собранных трупов, державшихся в ожидании», по-видимому, не очень далека от действительности8282
  Но совершенная, конечно, ерунда, что для устройства «похорон жертв революции» собрали из больниц тела китайцев, умерших от тифа. Об этих покойниках-«революционерах» говорит Мельник-Боткина, повторяя злостную пародию некоторых современников.


[Закрыть]. Сколько среди этого неизвестного количества убитых погибло от шальной «революционной» пули в дни бессмысленной уличной перестрелки, носившей или демонстративный характер, или вызванной паникой, неумением обращаться с оружием, а нередко служившей забавой подростков? Мы этого никогда не узнаем. Шкловский, непосредственный участник революционных действий, убежден, что большинство погибших надо отнести к числу случайных жертв. Конечно, восприятия современников были крайне субъективны, – напр., ген. Селиванов на фронте заносил в дневник со слов письма от «Тамуси»: «В газетах не было ¹/₈ того, что было на деле. Ужасно! Вот вам и свобода печати и слова».

Поскольку мы можем признать относительную ценность приведенной статистики, постольку приходится заключить, что она опровергает граничащие с инсинуацией суждения мемуаристов, пытающихся подчас сознательно каким-то кровавым туманом окутать первые дни февральской революции. Как ни далека была от уличной жизни придворная дама Нарышкина, все же она не могла бы написать в свой дневник 28-го: на улицах полный порядок, нигде ни малейшего насилия. Не только люди в «офицерской форме», но и люди в ненавистном массе полицейском мундире не подвергались на улицах Петербурга жестокой расправе в дни «солдатского бунта». Когда бывший член Гос. Думы Бородин (к. д.) в день десятилетия революции вспоминал в нью-йоркском «Нов. Русск. Слове», как «полицейских беспощадно убивали в участках и на улице», его память, быть может, и бессознательно воспроизводила под напором последующих переживаний нечто такое, что было очень далеко от действительности, – слишком разительна была та цифра – 70, которую давала «статистика». Наблюдавшие уличную толпу реально отмечают нам «озлобленность» против полицейских в моменты, когда обнаруживалась стрельба с крыш из пулеметов (воображаемых), или когда ловили переряженных «фараонов». На этих расправах особо останавливается в своих воспоминаниях бар. Врангель (отец); ряженые городовые, – по его словам, – становились «гипнозом, форменным сумасшествием» толпы, их ловили и убивали, принимая подчас бедного трубочиста с метлой за коварного и хитроумного фараона. Но, – должен отметить мемуарист, – очень скоро интерес к городовым пропал.

В Петербурге, где происходили уличные столкновения, неизбежно эксцессов было больше, нежели там, где переворот по инерции совершался в мирном порядке и в силу этого носил характер переворота действительно бескровного. Таков, однако, был характер революции почти по всей России, и он определяет собой общее настроение в гораздо большей степени, чем отдельные, всегда возможные эксцессы; как передавал корреспондент «Русск. Вед.», в Киеве говорили, что в революционные дни в городе погиб всего один человек, да и тот из меди (памятник Столыпину) 8383
  Провинция нам может дать много примеров того, что можно назвать революционной идиллией. Напр., в Екатеринославе помощник полицмейстера полк. Белоконь шел во главе манифестации 3 марта; в Бахмуте полиция охраняла порядок в аналогичной манифестации; в Харькове губернатор объявил 4-го, что всякое выступление против нового правительства будет «всемерно преследоваться и караться по всей строгости закона»; курьезно, что о «привлечении к ответственности» врагов нового строя говорил не кто иной, как местный начальник жандармского управления.


[Закрыть]. Убийства офицеров в Петербурге были единичными случаями. Этот факт тогда же отметил французский генерал Лавери в донесении шефу своей военной миссии в Ставке ген. Женену (донесение 28-го, помеченное 1¹/₂ час. дня). Черным пятном на революции остаются происшедшие в специфической обстановке трагические события в Кронштадте и Гельсингфорсе: по официальным приблизительным данным в Кронштадте погибло около 60 офицеров, в Гельсингфорсе – 39 (этих событий мы еще коснемся в другом контексте).

Для того чтобы понять психологию эксцессов, в сущности, надлежит расследовать каждый случай в отдельности, ибо подчас вовсе не «офицерский мундир» сам по себе, а случайно сопутствующие обстоятельства приводили переменчивую в настроениях толпу к эксцессу… Никакой «правильной, организованной облавы» на офицеров, конечно, не было (утверждение Врангеля-отца). Среди таких случайных причин едва ли не на первом месте надо поставить злостную провокацию. В революционной толпе, вероятно, шныряло немало «озлобленных, мстительных людей», пытавшихся сделать ставку на разнуздывание стихии (это отмечает Петрищев). Их пропаганда успеха не имела, преломляясь в миролюбивом скорее настроении толпы. Есть и еще некоторая особливость в этих первых эксцессах против офицеров, специально отмеченная адм. Колчаком в телеграмме Алексееву 6 марта. В Черноморском флоте было спокойно, «только на некоторых кораблях, – сообщал Колчак, – существует движение против офицеров, носящих немецкую фамилию». Эту особливость надлежит отметить и в отношении Петербурга. Ген. Врангель, прибывший в начале марта в Петербург, упоминает среди «жертв обезумевшей толпы и солдат» несколько своих знакомых: «Престарелый гр. Штакельберг, бывший командир Кавалергардского полка гр. Менгден, лейб-гусар гр. Клейнмихель»… Последние два были убиты в Луге своими же солдатами запасных частей гвардейской кавалерии8484
  Драма в Луге 1 марта (в этот день Луга пережила то, что Петербург пережил 28-го) может явиться довольно показательной иллюстрацией. Вот как она изображена в воспоминаниях Вороновича. Я вынужден отбросить все характерные детали, объясняющие обстановку, в которой произошел арест Менгдена группою солдат разрозненных частей, преимущественно артиллеристов новобранцев, при попустительстве кавалергардов, среди которых «наш старик» пользовался значительными симпатиями. Мотив ареста был тот, что нужно арестовать офицеров «из немцев» по подозрению в шпионаже. Подлежали аресту по приготовленной «записочке»: фон Зейдлиц, бар. Розенберг, Собир, Эгериитром и гр. Клейнмихель. Первые трое, оказавшиеся в управлении, были взяты на поруки кавалеристами и оставлены на свободе. Полк. Эгерштром и ротм. Клейнмихель были приведены на гауптвахту, где был заключен ген. Менгден, как не признающий нового революционного правительства. Воронович подчеркивает, что Эгерштрома и Клейнмихеля «ненавидели все солдаты пункта» (Клейнмихель накануне приказал «всыпать сто розог» за неотдание чести). Вызывающее поведение арестованных, т.е. угрозы со стороны их в ответ на «глумление» солдат, вызвали самосуд, жертвой которого сделался и Менгден… «Убийство Менгдена, – говорит Воронович, – произвело на солдат удручающее впечатление. Я слышал, как многие предлагали немедленно разыскать убийцу старика и расправиться с ним». Что касается Штакельберга, то здесь была и некоторая специфичность в обстановке. По рассказу кн. Путятиной, жившей в соседнем доме, старик генерал со своим денщиком оказали вооруженное сопротивление «в течение нескольких часов» толпе солдат, пытавшейся проникнуть в дом.


[Закрыть].

Трудно не увидать здесь проявление рикошетом в примитивной, грубой форме революционного эксцесса той псевдонационалистической пропаганды, которая в атмосфере военного психоза родилась в предреволюционное время, нервируя массы, распространяя фантастические слухи о предательстве и измене даже в царской семье. Надо призадуматься еще над тем, кто является подлинным виновником рождения чреватой по своим последствиям легенды «о генералах-изменниках» (см. мои книги «Легенда о сепаратном мире» и «На путях к дворцовому перевороту»). С 1 марта нельзя зарегистрировать ни одного факта убийства «офицера» в столичном граде Петра. Это само за себя уже говорит. Показательно и то, что в тех немногих случаях, которые могут быть зарегистрированы, месть почти всегда производилась выстрелом неизвестного «из толпы».

Конечно, никакой непроходимой пропасти между офицером и солдатом на исходе третьего года войны не было. Много ненормального оставалось в быту, порожденном сословными перегородками старого режима, но совершенно неизбежно взаимное общение в окопных бивуаках и изменение, демократизация состава низшего командования смягчали искусственно устанавливаемую рознь. Но условия, в которых произошла революция, когда солдатская масса почти всегда выступала без офицерского состава, совершенно естественно порождали недоверие к настроениям верхнего слоя армии – что в значительной степени вытекало при неуверенности еще за будущее из страха ответственности за содеянное. Этот безотчетный страх «ответственности» спаивал до некоторой степени массу и заставлял ее держаться за коллектив. Пешехонов рассказывает, какие огромные трудности предстали перед ним, как комиссаром Петербургской стороны, когда из Ораниенбаума 28-го пришел в столицу «делать революцию» второй пулеметный полк и потребовал отвода себе помещения. Солдат было… 16 тысяч. «До нельзя испуганные, чуть не в панике, они ужасно боялись расправы, которая может их постигнуть за то, что они наделали», и потому требовали «поместить их в одном месте»8585
  «Страх» и «неуверенность» отмечает и упомянутая выше протокольная запись опроса в Волынском полку. «Стадо баранов» – скажет про перепуганных запасных старик Врангель.


[Закрыть]. Их поместили в знаменитом Народном Доме. Вся масса производила впечатление «потревоженного улья», – солдатам казалось, что их с умыслом завели в стоящее особняком помещение, где их могут взорвать или иначе как-нибудь уничтожить. Офицерам была отведена небольшая комната, где они должны были проводить все время, оставаясь в сущности под арестом. Через образовавшийся полковой комитет комиссар убедил полк вернуться в Ораниенбаум, если будет «такой приказ от Совета». Но получить «такой приказ» оказалось не так легко, ибо «революционные войска не могут быть выводимы из Петрограда и должны оставаться здесь, чтобы защищать завоевания революции», – сказали в Исп. Ком. Пешехонову, а некоторым в его просьбе почудилась даже «контрреволюционная затея»…

Такова была психологическая обстановка, и поэтому первая же попытка от имени Временного Комитета ввести стихию в определенные рамки вызвала некоторое волнение в гарнизоне. За подписью Родзянко был выпущен «приказ» по войскам, в котором предписывалось всем отдельным нижним чинам и воинским частям немедленно возвратиться в свои казармы, всем офицерским чинам явиться в свои части и принять все меры к водворению порядка. Командиры частей вызывались в Гос. Думу к 11 час. утра 28-го для получения распоряжений. Тогдашний председатель военной комиссии, состоявшей формально при Временном Комитете и фактически объединявшей представителей обоих политических секторов, полк. Энгельгардт в воспоминаниях, напечатанных в бурцевском «Общем Деле», говорит, что «приказ» Родзянко не появился, так как был захвачен в типографии и уничтожен рабочими, увидевшими в «желании ввести солдат в рамки дисциплины и порядка» – попытку «приостановить, даже задушить, начавшуюся революцию». Надо думать, что «приказ» в том или ином виде все же был распубликован8686
  Трудно определенно решить этот вопрос, хотя во всей литературе, начиная с советской «хроники» революционных событий, приказ этот цитируется, но среди опубликованных официальных документов (два воззвания Временного Комитета, помеченные 27-м) его нет. Нельзя забывать, что типографская техника в первую ночь еще так плохо была налажена, что одно из первых советских обращений, предлагавшее населению приютить и накормить восставших солдат, распространялось по городу в литографированном виде.


[Закрыть]. Офицеры стали появляться в своих частях, командный состав возвращался на посты, воинские части дефилируют с утра 28-го в Гос. Думе, выражая свою верность новому порядку и т.д. Представители Временного Комитета говорили успокоительные речи, призывая солдат слушаться офицеров: без начальников воинская часть превращается в толпу, которая неспособна выступить организованно и содействовать водворению порядка – убеждали Родзянко, Милюков и др. Но о каких офицерах шла речь? Только о тех, конечно, которые действуют в «согласии с Гос. Думой». Пока еще трудно при отсутствии систематически опубликованного материала, без специальных архивных изысканий представить себе бытовую жизнь воинских частей в первые дни этого переходного периода. В соответствии со всеобщим хаосом нечто хаотическое было и здесь. В одних частях сохранялся старый командный состав, в других военная комиссия сама назначала во временное командование кого-либо из наличного состава офицеров (напр., в Волынском полку – приказом Энгельгардта, помеченным 8 ч. 30 м. утра 28-го командование вручено было двум прапорщикам), в третьих происходили выборы. Не всегда это было самозваным действием образующейся солдатской вольницы в обстановке «мятежного движения». Найдите своих офицеров, которые стоят под командой Гос. Думы, и сами встаньте под их команду – рекомендовал 28-го не кто иной, как Милюков, лейб-гренадерам (по отчету «Известий» Комитета журналистов).

Как будто бы дело шло к мирному разрешению с того момента, как около 2 часов 28-го самоликвидировались сосредоточенные в Адмиралтействе «верные части», которыми располагала еще существовавшая военная правительственная власть. Их было немного по официальным данным: 600 чел. пехоты, 500 кавалерии, 15 пулеметов, 12 орудий при 80 патронах. Символом завершения этого процесса могла служить резолюция многолюднейшего – «несколько тысяч» – собрания офицеров утром 1 марта в помещении «Армии и Флота», единогласно признававшая власть Исп. Ком. Гос. Думы «впредь до созыва Учредительного собрания8787
  В воспоминаниях (с обычной неточностью) можно найти отклик закулисной борьбы, происходившей в собрании. В Исп. Ком. «явились возбужденные офицеры, – рассказывает Суханов, – которые жаловались «на злостное искажение их позиции, так как из Временного Комитета, куда доставлена была резолюция, она пошла в печать уже без Учредительного собрания». «Я прочел резолюцию (т.е. проект), – вспоминает Шульгин, – и кратко объяснил, что говорить об Учр. собрании не нужно». Делегаты обещали «вычеркнуть и провести это в собрании». Однако резолюция с Учр. собр. была проведена единогласно. Родзянко, относя резолюцию на 3-е марта, говорит, что собрание («в числе около ста тысяч человек» – так и напечатано в гессеновском «Архиве») вынесло «самые резкие резолюции до требования ареста имп. Николая II» – «многочисленная депутация явилась ко мне тогда во Врем. Ком. с целью поддержать резолюции, и с трудом удалось успокоить взволнованную до невозможности публику». Резолюция была напечатана с упоминанием об Учредительном собрании, и, вероятно, она оказалась не без влияния на то «новое течение», которое к вечеру первого марта стало намечаться в руководящих кругах «цензовой общественности».


[Закрыть]. В тот же день около 4 час. произошло демонстративное присоединение к Гос. Думе от имени Гвардейского Экипажа вел. кн. Кирилла, обратившегося перед тем с аналогичным призывом к начальникам царскосельского гарнизона, после чего дворцовая полиция, царский конвой, собственный Е.В. сводный полк и железнодорожники послали в Таврический дворец своих представителей с заявлением о переходе на сторону нового правительства. Под звуки Марсельезы с красными флагами, по утверждению коменданта Таврического дворца Перетца, в Думу прибыл и жандармский дивизион…

Итак, на петербургском небосклоне не было видимой пелены контрреволюционных настроений, а по утверждению арестованной престарелой гр. Клейнмихель, находившейся в Таврическом дворце в момент великокняжеской демонстрации, «революционная осанка» представителя императорской фамилии даже «восхищала» солдат8888
  По словам солдата-большевика Сорокина, принадлежавшего к составу Гвардейского Экипажа, «революционная осанка» вел. кн. Кирилла шла будто бы так далеко, что он сам, взяв винтовку, отстреливался от «городовых» – воображаемых и невидимых врагов.


[Закрыть]. Но… «тут вдруг посыпались фантастические, непонятные известия из целого ряда полков, – вспоминает Энгельгардт, – о том, что офицеры запирают солдат в казармах, отбирают оружие, заставляют присягать на верность старому порядку. Был отправлен ген. штаба полк. Балобан в Егерский полк, чтобы выяснить там положение вещей, пор. Гуровский и еще несколько офицеров отправились в другие полки для проверки сведений и для успокоения солдат». Посланные принесли успокоительные известия, но «с другой стороны, ко мне по-прежнему прибегали солдаты, взволнованные и, видимо, убежденные, докладывали о контрреволюционных выступлениях офицеров… Было несомненно, что тут была типичная провокация и что провокация имела успех». Энгельгардт доложил думскому комитету о распространившихся слухах и о возможных эксцессах (мемуарист относит свое сообщение на вечер 1 марта), и было решено для успокоения солдат издать приказ о недопустимости отбирания у них оружия. Упомянув о слухах, которые были проверены и оказались ложными, временный командующий революционной армией объявил, что «будут приняты самые решительные меры к недопущению подобных действий, вплоть до расстрелов…» Очень знаменательно, что угроза «расстрелом» раздалась впервые со стороны Временного Комитета8989
  Подлинного текста энгельгардтовского приказа я не мог найти. Даже дата его остается сомнительной, ибо многие из упоминающих о нем относят его к 28-му, не к первому, что, пожалуй, более соответствует обстановке.


[Закрыть]. Она свидетельствовала о той неизбежной двойственности, которой отмечалась деятельность военной Комиссии – с одной стороны, попытка внести успокоение, с другой – нервный страх перед неликвидированными еще силами старого порядка.

Были ли какие-нибудь основания для распространившихся слухов, была ли это «провокация» или просто у страха глаза были велики? Стоит заглянуть в опубликованную неполную серию входящих и исходящих бумаг Военной Комиссии за 28 февраля для того, чтобы воочию себе представить фантастические слухи, распространявшиеся по городу и волновавшие гарнизон. Отовсюду поступают частные сведения о больших полицейских засадах в тех или иных домах, о воображаемых пулеметах на крышах, о таинственных «черных автомобилях», разъезжающих ночью по улицам и расстреливающих прохожих, – сведения, которые подчас сопровождаются лаконическими пометками: «неверные сведения», «не оправдалось». Один из «караулов» доносит на основании сведений, доставленных «частными лицами», что в Академии Ген. штаба «собралось около 300 офицеров, вооруженных пулеметами, с целью нападения на Таврический дворец», от студентов с Балтийского вокзала поступают из «достоверных источников» сведения о продвижении с фронта «36 эшелонов в Царское Село», из саперного батальона сообщают о прибытии в Зимний дворец артиллерии из Царского Села с 12-дюймовыми орудиями и т.д.

Среди подобных слухов могли быть и слухи, вовсе не провокационные о попытках разоружения. Трудно, однако, представить себе, чтобы в обстановке 28-го, а тем более первого, подобные случаи реально могли иметь место. Современники не зафиксировали ни одного конкретного случая, и последующие сообщения повторяют лишь голословные предположения, высказанные Стекловым 30 марта: «Некоторые офицеры, очевидно, сторонники старого режима, начали разоружать солдат». При этом произошли эксцессы. Слухи в гораздо большей степени могли возникнуть в связи с отдельными распоряжениями военной комиссии, имевшими целью «восстановление порядка». Не надо забывать, что это был лишь второй день революции, а для периферий в сущности первый9090
  Весьма большое, конечно, преувеличение допустили составители «Хроники февральской революции» в утверждении, что «к 4 часам 27 февраля весь город за исключением Адмиралтейства, Зимнего дворца и Петропавловской крепости находился во власти восставших».


[Закрыть]. В то время как думские представители в Таврическом дворце, призывая солдатские команды сорганизоваться и объединиться с офицерами под думским флагом, указывали на опасность, которая грозит еще революции, военная комиссия или отдельные ее представители одновременно рассылали «приказания» вроде того, которое было дано, напр., прап. Пикоку, адъютанту квартировавшего в Красном Селе полка («приказание» от 1 марта за подписью Энгельгардта): предписывалось передать «нижним чинам», оставшимся в Красном, чтобы они «никуда из расположения полка не двигались и с особым усердием немедленно приступили бы к занятиям». Такие «приказания» могли быть в это время целесообразными в отношении таких привилегированных военно-учебных заведений, как пажеский корпус («приказание» 28 фев.) и некоторые военные училища (которым не вполне доверяли)9191
  Военные училища, которые старое правительство не считало возможным привлекать к подавлению уличных беспорядков, были в февральские дни на положении «нейтральных» (Мстиславский). Правильно было бы сказать о положении колебательном: один из документов военной комиссии, помеченный 6 ч. 50 м. утра первого марта, гласит, напр., что Павловское училище «располагалось, может быть, даже выступить против».


[Закрыть], – учебные занятия «в полном нормальном порядке» спасали училища от возможных эксцессов. Совсем по-иному подобные приказы в «разгар восстания» могли отлагаться в солдатской психике, – особенно если они не совсем удачно формулировались в привычных терминах полицейского режима; напр., «дозорам», назначенным от Преображенского полка, 1 марта вменялось в обязанность «разгонять различные сборища на улицах» (приказ командира батальона «во исполнение распоряжения Временного Комитета охраны гор. Петрограда» с пометкой: «не подлежит оглашению»). В царившем хаосе каждый член отдавал (нередко самостоятельно) «приказания» на различных официальных бланках – отсюда и резкие противоречия. Впоследствии военная комиссия в официальном отчете представляла свою деятельность вполне последовательной и планомерной. Конечно, это было не совсем так в первые дни9292
  При отсутствии материала приходится воздерживаться от слишком категорических толкований, к которым склонны комментаторы большевистских изданий, и связать диктаторские тенденции Караулова (если только верить указаниям Шульгина) с попытками использовать Преображенский полк.


[Закрыть].

Расхождение между двумя политическими секторами должно было сказываться в самом подходе к вопросу о «восстановлении порядка», расхождение, которое Энгельгардт в воспоминаниях определил так: «Говорить нечего, что для конституционалистов и постепеновцев, членов прогрессивного блока, дальнейшее «углубление» революции уже было не нужно 28 февраля». И тем не менее я побоялся бы, не нарушая исторической перспективы, резко противопоставить в данном случае политику «думскую» политике «советской», как это делают все мемуаристы левого сектора. Вот пример. Анализируя слова, с которыми Милюков 28-го обращался к воинским частям, Суханов отмечает проницательность того, кто «не в пример своей думской периферии умел смотреть в корень» и в «первый же момент революции», «еще до выяснения позиции Совета», поставил «ребром будущий роковой вопрос о двоевластии». Милюков, призывая подчиняться единой власти – Временному Комитету, – указывал действительно на опасность двоевластия (слова его были воспроизведены в «Известиях» журналистом). Между тем едва ли имеется сомнение в том, что в своих опасениях оратор был далек от мысли бросить «яблоко раздора» и отгораживаться от политики Совета, о настроении которого он был мало осведомлен и который в первые дни не претендовал на власть; говоря о двоевластии, Милюков имел в виду еще не ликвидированную старую власть, – это вытекает из контекста всех его речей. Суханов заключает: «С утра 28-го по всему фронту правого крыла уже шла атака на гарнизон с кличем: “возвращайтесь спокойно в казармы, подчиняйтесь офицерам, подчиненным Гос. Думе, и не слушайтесь никого больше, опасаясь двоевластия”». Было ясно, что «нашему Исп. Ком… предстояло немедленно принять меры к постановке агитационного дела… среди гарнизона… и немедленно озаботиться производством выборов во всех воинских частях в Совет Р. Д.». Итак, последующая советская политика, одним из звеньев которой было издание «приказа № 1», изображается в виде сознательного противодействия политике думской. Согласиться с этим без очень существенных оговорок нельзя. Нисколько, быть может, сусально зарисованная картина, на которой изображен член Гос. Думы октябрист свящ. Петров, из вестибюля Таврического дворца благословляющий 28 февраля подходящие воинские части, и соц.-дем. Чхеидзе, на коленях «с восторгом» целующий, как символ победившей революции, красное знамя, выхваченное из рук солдат Инженерного батальона, пришедшего одним из первых «с офицерами» и «оркестром музыки» (воспоминания Станкевича), – в большой степени даст представление о подлинном господствовавшем тогда настроении…

«Знаменитый приказ Родзянко», изданный «без ведома значительной части членов даже думского комитета», утверждал Стеклов в докладе 30 марта, привел к эксцессам. «Мы первые скорбили о смертях и насилиях, – говорил Стеклов. – Мы никогда не призывали к кровопролитию и убийствам. Наоборот, всем весом своего авторитета мы старались воздействовать против этих эксцессов… Мы не могли не видеть, что армию толкают на эксцессы, что народ призывают к насилию этим, в лучшем случае, неосторожным политическим актом, неразумность которого не мог сразу оценить его автор. Я должен сказать, что думский комитет поспешил взять обратно и уничтожить приказ9393
  Стеклов, очевидно, имел в виду упомянутое объявление Энгельгардта.


[Закрыть], но яблоко раздора было брошено: оказалось, не только революция, но и права солдата не обеспечены, и здесь стихийно вылилось… бурное стремление солдат как-нибудь оформить свои права». Эксцессы, вызванные «приказом» Родзянко и попытками разоружения гарнизона (или только «провокационными» слухами), остаются неуловимыми, и, думается, они должны в большей степени быть отнесены за счет позднейшей придуманной аргументации, объяснявшей те скорее все же единичные факты революционного насилия над отдельными офицерами, которые имели место в Петербурге в дни 28 февраля и первого марта. В наличности у гарнизона оставалось напряженное, болезненно-взвинченное самочувствие, всегда грозное в обстановке угрожающей демагогии, – как бы в преддверии возможных эксцессов… Нельзя не поверить тому, что большинство членов Исп. Ком., как и люди, заседавшие в думском комитете, были чрезвычайно обеспокоены поступившими из Кронштадта в утренние часы первого марта известиями с происходивших там насилиях над офицерами. «Кронштадтские избиения, – пишет Суханов, – могли вылиться в безудержную и гибельную стихийную бурю». Тогда же было решено в Исп. Ком. немедленно опубликовать воззвание к солдатам с протестом против самосуда, с призывом установить «контакт» между солдатами и офицерами революционной армии, с указанием на присоединение офицерской массы к революции и на безопасность ее для «солдатской вольницы в новых условиях».

В такой атмосфере и родился «приказ № 1». «Советские» мемуаристы довольно однородно рассказывают, как выработаны были основные положения, вошедшие в текст приказа. Происходило это на дневном общем собрании Совета первого марта, когда Совет с учреждением «солдатской секции» превратился в представительство не только рабочих, но и солдатских депутатов. Объединение явилось естественным результатом событий и не может быть поставлено в зависимость от какого-то обдуманного плана противодействия думской агитации, как хочет представить Суханов. Распыленные солдатские массы сделались центром событий с момента, когда февральские рабочие демонстрации превратились в солдатский бунт, решивший судьбу старого политического строя. Оставаться дезорганизованными в вихре революционных событий эти массы, конечно, не могли. По утверждению Шляпникова, только «после долгого колебания» из-за боязни вовлечь армию в «политическую борьбу» и сделать ее тем самым «небоеспособной» Исп. Ком. постановил 28-го вечером организовать при Совете специальную «солдатскую секцию». Не столько настойчивость представителей большевиков, выступавших против аргументации, которая развивалась «в рядах оборонческих групп», сколько жизненная необходимость разрешила вопрос.

Совершенно естественно на первом общем собрании Совета с делегатами от воинских частей был поставлен на обсуждение волновавший гарнизон «солдатский» вопрос: о пределах компетенции военной комиссии, о выдаче оружия, об отношении к возвращающимся офицерам и т.п. В результате совещания, происходившего под председательством вездесущего Соколова, были приняты положения, формулированные занимавшим отнюдь не крайнюю позицию с.-д. Кливинским, одним из ближайших сотрудников газеты «День»: «1. Немедленно предложить тов. солдатам не выдавать оружия никому. 2. …немедленно избрать представителей в Совет солд. и раб. депутатов по одному на каждую роту. 3. Предложить тов. солдатам подчиняться при своих политических выступлениях только Совету Р. и С.Д.; 4. Предложить тов. солдатам, подчиняясь во фронте офицерам, вместе с тем считать их вне фронта равноправными гражданами». Заседание не протекало в атмосфере какой-то особой непримиримости и враждебности. Разработка и окончательное редактирование положений, установленных на совещании, были поручены комиссии, куда вошли представители солдат, дополнительно избранные в Исполнительный Комитет. Суханов, мало интересовавшийся тем, что делается на безответственном «митинге», каким в его глазах являлось общее собрание, и занятый, как мы знаем, в это именно время в Исп. Ком. выяснением основной политической линии советской демократии, «лишь походя» мог наблюдать картину, как писался текст будущего «приказа № 1»: «За письменным столом сидел Н.Д. Соколов и писал. Его со всех сторон облепили сидевшие, стоявшие и наваливавшиеся солдаты и не то диктовали, не то подсказывали Соколову то, что он писал». «Приказ этот был в полном смысле продуктом народного творчества», – заключает Суханов. Заключение это стало общим местом, и его любили повторять те, кто хотел снять ответственность за «приказ № 1» с деятелей Исп. Ком. «И если среди всех актов Совета Р. и С.Д., если среди всех документов, носящих подпись Исп. Ком. – докладывал Стеклов в Совещании Советов, – имеется какой-либо, который был подлинным творчеством народных масс, то это был приказ № 1, выработанный солдатскими депутатами, пришедшими с улицы и из революционных казарм; это настолько был акт творчества этих масс, что большинство членов И. К. … узнали об этом акте, когда он был уже напечатан». И все-таки это, конечно, не совсем так – уже потому, что «представители солдат», «товарищи» Садовский, Падерин, Линде, Кудрявцев и др. (не говоря уже о прис. пов. Соколове, который, по мнению Суханова, был лишь «техническим выполнителем предначертаний самих масс»), были партийными людьми – некоторые из них были враждебны согласительной политике, доминировавшей в руководящем центре Исп. Ком.9494
  Человек иного лагеря, сын члена Гос. Думы Алексеев, тогда еще студент Петербургского университета, в статье «Рождение приказа номер первый» (с подзаголовком «из дневника»), напечатанной в 32 г. на столбцах эм. газеты «Возрождение», развил противоположный взгляд на происхождение этого документа. Он утверждал, что сам присутствовал 28-го в Таврическом дворце, когда «рабочие и солдатня», представители революционного Петербурга и германского ген. штаба создавали «приказ № 1». Алексеев видел отпечатанный на машинке оригинал текста с карандашными и чернильными поправками разными почерками, «заготовленный не в помещении Думы» и принесенный Кливинским. В его присутствии оригинал текста по использовании почему-то был инициаторами передан депутату Караулову, с которым представители революционной демократии не были в добрых отношениях. Глаза Алексеева вообще в то время видели слишком много, а рука его это многое занесла в «дневник». Явившись утром или в ранние дневные часы в Думу, он застал «необычайное зрелище» превращения Таврического дворца в «цитадель» – спешно свозилось продовольствие, заготовляли ручные гранаты. Вокруг в углах и на балконах говорились речи, «ежеминутно» приводились арестованные и т.д. На этой неудержимой фантастике слишком богатой памяти очевидца останавливаться, конечно, не стоит. Отмечаем ее, как последнее (хронологически) выражение другой версии происхождения «приказа № 1», сделавшейся также общим местом в мемуарах, вышедших из среды представителей «цензовой общественности» 17 г. Там царит на основании «внутреннего убеждения» вера в германское происхождение приказа, осуществленного через посредничество особой «подпольной организации» (Гучков, Родзянко, Шидловский и др. – даже отчасти Милюков). У таких «историков» революции, как Якобий, «приказ № 1», являющий собой выполнение обязательств перед германским ген. штабом, целиком и проредактирован последним.


[Закрыть].