Текст книги "Мартовские дни 1917 года"

II. Гуманность и революционная стихия

Один мотив в речи, произнесенной Керенским в Совете, находится в резком противоречии с теми побуждениями, которые якобы заставили его по какому-то таинственному наитию принять решение о вхождении в состав Временного правительства. Не случайно, однако, Керенский упомянул об арестованных представителях старой власти. Довольно знаменательно, что и Милюков, произносивший на митинге в соседнем зале чуть-чуть позже также свою первую «министерскую» речь, выдвинул ту же мотивировку выбора Керенского на пост генерал-прокурора в новой России. «Мы бесконечно рады были, – говорил Милюков по отчету “Известий”, – отдать в верные руки этого общественного деятеля то министерство, в котором он отдаст справедливое возмездие прислужникам старого режима, всем этим Штюрмерам и Сухомлиновым». Итак, речь шла не о гуманности, а о возмездии, и Керенский еще раз сам подчеркнул на солдатском митинге в Таврическом дворце вечером 2 марта, что все старые министры будут отвечать по суду за свои действия. Как можно объяснить это противоречие? Шульгин, который среди мемуаристов кладет наиболее густо краски в описании переживаний современников февральских и мартовских дней, в непоследовательной позиции Керенского видит своего рода «комедию», которую он сознательно играл перед «революционным сбродом». Керенский хотел спасти арестованных, и для этого надо было перед толпой «делать вид», что Гос. Дума сама «расправится с виновными». И крайне тенденциозный мемуарист отдает должное Керенскому: «Он употребил все силы своего “драматического” таланта, чтобы кровь “при нем” не была пролита». В правых кругах не один только Шульгин признает заслуги в этом отношении Керенского в первые дни революции. Ген. Врангель вспоминает, что в то время он уже услышал от члена Думы бар. Штейнгера, приехавшего в Киев и рассказывавшего о событиях в Петербурге, что только Керенскому (он один способен «сладить с толпой») «Россия была обязана тем, что кровопролитие первых дней вовремя остановилось». Писательница Гиппиус – человек другой среды – высказалась в дневнике еще сильнее: «В марте он буквально спас (курсив авт.) Россию от немедленного безумного взрыва».

Естественно, мы не будем отрицать гуманности революционного правительства, которая была за ним признана таким антиподом революции, каким неизбежно был вел. кн. Ник. Ник. Он говорил своему племяннику Андрею в Тифлисе 9 марта: «Единственное спасение я вижу в лозунге нового правительства – бескровная революция, но ручаться, конечно, нельзя. Народная ненависть слишком накипела и сильна». Готовы мы, в общем, признать, что именно Керенскому, в силу исключительной роли, которую ему пришлось играть, и ореола, окружившего его имя, принадлежит как бы честь проведения в жизнь лозунга: «Государственная жизнь не проливает крови». Но сам Керенский проявил так мало чуткости в своих воспоминаниях к описываемой им современности, что счел для себя возможным поместить в тексте такие строки: «Люди правые меня упрекали и упрекают еще за мою снисходительность в отношении левых, т.е. большевиков. Они забывают, что, если бы я действовал в соответствии с принципами, которые они выдвигают, я должен был применить режим террора, не налево, а направо, и что я не имел права проливать кровь (!!) большевиков, не пролив потоков крови (couler des flots de sang), в первые недели революции, когда я рисковал авторитетом и престижем в глазах масс, сопротивляясь требованиям жестокой расправы (peine atroce) с Царем, со всеми членами династии и их служителями». Вот это изложение, почти приближающееся к изложению тех мемуаристов, которые с излишним усердием желают изобразить народную стихию в февральские и мартовские дни насыщенной кровожадными инстинктами, мы должны решительно опровергнуть, как очень далекое от того, что было в действительности. О династии придется говорить особо, и, думается, роль Временного правительства и министра юстиции выяснится с достаточной отчетливостью117117
  Этот вопрос подробно разобран в моей книге «Судьба имп. Николая II после отречения».


[Закрыть]. Поэтому ограничимся пока лишь беглыми иллюстрациями в дополнение к тому, что сказано уже было для характеристики настроения толпы в первые дни революции в связи с описанием эксцессов в отношении к офицерам. Это будет некоторым коррективом к показаниям строгих мемуаристов, обличающих революцию.

Нельзя отрицать, что в первые дни Петербург пережил пароксизм лихорадки массовых арестов, временно превративших даже здание Таврического дворца, где, по выражению Зензинова, билось «сердце русской революции», в какую-то революционную кордегардию. Мемуаристы левого сектора русской общественности – Керенский не представляет в данном случае исключения – всемерно стараются снять с себя ответственность за насилия, учиняемые именем революции, и довольно решительно отклоняют приписываемую им инициативу в деле «самозащиты» революции. То было инстинктивное, самопроизвольное устремление масс, носившее «партизанский характер». Руководители революции пытались лишь регулировать анархическую инициативу самозваных групп, придав ей некоторым образом законную форму. Так поясняет Суханов в своих «записках». «Самочинные группы, одна за другой, – вспоминает он, – подносили членам Исп. Ком… написанные ими приказы об арестах, как невинных, так и действительно опасных; как безразличных, так и на самом деле зловредных слуг царского режима… Не дать своей подписи в таких обстоятельствах – значило, в сущности, санкционировать самочинное насилие, а, быть может, и эксцессы по отношению к намеченной почему-либо жертве. Подписать же ордер – означало в одних случаях пойти навстречу вполне целесообразному акту, в других – просто доставить личную безопасность человеку, ставшему под подозрение. В атмосфере разыгравшихся страстей нарваться на эксцессы было больше шансов при противодействии аресту, чем при самой процедуре его. Но я не помню ни одного случая (и даже могу утверждать, что такого не было), когда тот или иной арест состоялся бы по постановлению Исп. Ком. или по инициативе его. С первого момента революция почувствовала себя слишком сильной для того, чтобы видеть необходимость в самозащите подобным способом»118118
  «Я лично, – добавляет мемуарист, – подписал единственный подсунутый мне ордер об аресте за всю революцию. Моей случайной жертвой был человек, во всяком случае, достойный своей участи более, чем сотни и тысячи. Это был Крашенинников – сенатор и председатель петербургской Судебной Палаты – возможный (?) глава царистской реакции, вдохновитель серьезных монархических заговоров».


[Закрыть].

Память несколько изменила мемуаристу, и факты далеко не всегда совпадают с его категорическим утверждением. Как ни скромны документальные следы этих дней в архивах, но они говорят об инициативе, проявленной членами Исп. Ком.: вот, напр., «приказание», отданное подп. Ст. Шиманскому «отправиться на основании полученных сведений для производства ареста б. председателя Совета министров Бориса Штюрмера и доставить его в помещение Государственной Думы» – приказание помечено датой 8 ч. 45 м. утра 28-го и подписано за председателя военной комиссии Врем. Ком. Гос. Думы ст. лейт. с. р. Филипповым, не состоявшим даже членом Исп. Ком.119119
  8 марта совершенно неожиданно инициатором одного из арестов является представлявший тогда в Исп. Ком. трудовиков Н.В. Чайковский: по его предложению постановлено было арестовать протопр. военного ведомства Шавельского. Мотивы решения в протоколе не указаны. Шавельский был арестован и находился под арестом в течение двух суток.


[Закрыть].

Само собой разумеется, что инициатива ареста правительственного аппарата принадлежала не взбунтовавшейся солдатской толпе, а руководителям движения, которые в первый момент исходили в гораздо большей степени из соображений революционной целесообразности, чем гуманности. Для объяснения этого естественного последствия восстания, когда борющаяся сторона пыталась изолировать и обезвредить представителей старой власти, вовсе нет надобности становиться в искусственную позу безупречного революционного Дон Кихота. Сам Керенский рассказывает, что думский комитет поздно вечером 27-го, приняв временные бразды правления, решил арестовать старое правительство в Мариинском дворце (очень сомнительно, чтобы такое постановление Врем. Комитета существовало, но какие-то попытки в этом отношении были сделаны, как устанавливает процитированный выше документ из архивов военной комиссии). Еще раньше, даже до формального образования Врем. Комитета, по распоряжению уже диктаторствовавшего в кулуарах Керенского было отдано в революционном порядке предписание об аресте председателя Гос. Совета Щегловитова. Это вновь рассказал сам Керенский в несколько противоречивом повествовании о событиях первых дней революции, и рассказ его подтвердил в своих воспоминаниях литовский депутат Ичас. По словам Керенского, в толпе, собравшейся в Тавр. дворце, говорили о необходимости суровых мер в отношении представителей и защитников старого режима и интересовались его «мнением». Керенский ответил, что те, кто особенно опасны, будут немедленно арестованы, и назвал Щегловитова, тут же приказав, чтобы последний немедленно был к нему приведен (fut amené sur le champ devant moi). Отпадает, таким образом, приводимая Сухановым и другими, распространенная при посредстве «очевидцев» версия о том, что какой-то студент, «неизвестно по чьему распоряжению», арестовал Щегловитова, пригласив к себе на помощь с улицы случайную группу вооруженных солдат. Надо думать, что тогда же было дано распоряжение и об аресте мин. вн. д. Протопопова, задержать которого пыталась еще в 11 ч. утра по собственной инициативе какая-то группа инсургентов при помощи солдат Преображенского и Волынского полков, которых еще не было в Таврич. дворце (эту совершенно неправдоподобную версию приводит Керенский).

Щегловитов был приведен. По всем почти воспоминаниям проходит сцена, разыгравшаяся в кулуарах между председателем Думы и считающим себя на деле диктатором левым депутатом120120
  Находившиеся в Думе репортеры говорили Керенскому, что он в данный момент всемогущ в России (франц. текст воспоминаний).


[Закрыть]. Из этих мемуарных версий выберем ту, которую дает Ичас: он был не только непосредственным свидетелем, но и действующим лицом; его изложение привлекает своей ясной простотой – затерянное к тому же среди газетных сообщений, оно менее известно, чем воспоминания Керенского, Родзянко, Суханова, которые легко сравнить между собой. В то время, когда «300 членов Думы» бродили по «унылым залам», ожидая решения Временного Комитета, «два студента с саблями наголо» ввели Щегловитова и обратились к Ичасу с вопросом: где Керенский? «Я велел отвести Щегловитова в приставскую комнату и сказал, что сам пойду за Керенским», – рассказывает Ичас. Керенский ответил: «Сейчас приду, пусть подождут». «Минут десять мы его ждали. Тем временем толпа с улицы уже проникла в помещение и стала окружать нас. Керенский прибежал в комнату и громко спросил, озираясь: “Кто меня звал?” Тогда студент, конвоировавший Щегловитова, указал на арестованного. Керенский взволнованным голосом спросил: “Так вы – Щегловитов? – и… прибавил: – Ив. Гр., вы тот человек, который может нанести самый опасный удар ножом в спину революции, и мы вас в такой момент не можем оставить на свободе”. При этих словах вышел из своего кабинета, окруженный членами Комитета, председатель Гос. Думы Родзянко: “Ив. Гр., как вы сюда попали? А.Ф., ведь в Комитете постановления об аресте его не было?” “Я еще до избрания Комитета распорядился его арестовать”, – ответил Керенский. “Так пойдемте в кабинет, обсудим этот вопрос. Ив. Гр., пойдемте со мной, посидите, пока мы обсудим этот вопрос”, – продолжал Родзянко, протягивая Щегловитову руку. Тогда молодой студент с саблей оборвал председателя Думы: “Не по вашему распоряжению мы его арестовали и не можем отпустить его с вами”. “Отведите г. Щегловитова в министерский павильон и приготовьте ему кровать”, – распорядился Керенский и вошел вместе с комитетскими в кабинет председателя»121121
  В воспоминаниях Керенского студент не играет никакой роли. Это он, Керенский, пришедший тогда уже, когда Родзянко приглашал Щегловитова в свой кабинет, оборвал чрезмерную любезность Родзянко словами: «Щегловитов здесь не ваш гость, и я отказываюсь его освободить». В воспоминаниях Родзянко никакого Керенского не было, когда группа преображенцев привела к нему арестованного Щегловитова. Пораженный произволом Родзянко приказал освободить Щ., но солдаты сомкнулись вокруг своего пленника и самым «вызывающим образом» показали председателю свои винтовки, после чего Щ. был уведен «неизвестно куда». По словам Керенского, он немедленно после захвата председателя Гос. Совета направился в министерский павильон и пытался убедить Щегловитова, во имя искупления своего прошлого, оказать родине услугу, протелефонировав в Царское Село о бесполезности сопротивления и посоветовав отдаться на милость народа. Щегловитов с твердостью от этого отказался.


[Закрыть].

Арест Щегловитова, по словам Керенского, вызвал чрезвычайное возбуждение среди «умеренных» членов Думы. Они настаивали на освобождении председателя Гос. Совета во имя принципа неприкосновенности членов законодательных собраний, они протестовали против превращения Гос. Думы в дом тюремного заключения и, вероятнее всего, отнюдь еще не желали вступить на революционный путь. Но фактический «диктатор» был тверд, несмотря на все протесты Врем. Ком., о которых говорит Родзянко. В воспоминаниях Керенский высказывает удивление, как его коллеги не понимали, что освобождение Щегловитова в этот момент означало бы не только умаление престижа Думы в глазах масс, но и передачу его возмущенной толпе на линчевание. Это было безумие, на которое предвидевший последствия будущий генерал-прокурор революции пойти не мог.

Министерский павильон быстро наполнился арестованными сановниками – элитой бюрократического мира122122
  Для того чтобы избежать упреков за то, что он Думу превращает в полицейскую кордегардию, Керенский нарочно избрал «министерский павильон», находившийся как бы вне Думы и соединенный с ней крытой галереей.


[Закрыть]. Сюда приводили арестованных по законным «правительственным» ордерам, выдаваемым от имени членов обоих Испол. Комитетов и их военной комиссии; сюда поступали приведенные любителями творить самочинно революционное правосудие, согласно официальному объявлению доставлять сановников и генералов в Таврич. дворец, «буде таковых придется задерживать» (подобные объявления могли лишь толкать население на производство арестов); сюда сажали добровольно явившихся в целях самосохранения – здесь они чувствовали себя, как за «каменной стеной», по выражению секретаря Родзянко. В хаосе «чересполосицы» невозможно разобраться и определить случаи, когда вожди революции в предписании арестов проявляли активную инициативу и когда лишь вынужденно легализировали революционное беззаконие. Ордера посылались на бланках, которые были под рукой, и немудрено, напр., что с.-р. Мстиславский, член военной комиссии, по собственному признанию, заполнял, не имея на это никакого права, бланки тов. пред. Гос. Думы. Малопонятно, на основании каких полномочий чл. Врем. Комитета Караулов, занявший 28-го временно пост коменданта Тавр. дворца, отдавал 1 марта приказ о немедленном аресте «всех чинов наружной и тайной полиции и корпуса жандармов», но совершенно очевидно, что аресты в этой среде производились вовсе не в соответствии с «приказом № 1», как утверждал впоследствии отчет думской «комиссии по принятию задержанных военных и высших гражданских чинов».

Керенский с первого же момента сделался вершителем судьбы представителей того режима, который свергла революция. Может быть, поэтому естественно, что его имя вне зависимости от официального поста, который он занял 2 марта, оказалось особо тесно сопряженным с волной арестов, прокатившейся по Петербургу. Отмечая «поразительную планомерность» арестов, несмотря на неоднократное будто бы объявление со стороны Врем. Ком. об их «незакономерности», Родзянко намекает на специфическую роль Керенского – по крайней мере, воинские чины, производившие аресты, указывали «имя члена Гос. Думы Керенского, как руководителя их действиями»123123
  Были аресты, произведенные и по инициативе самого Врем. Комитета – так, «по приказу правительства» (т.е. Вр. Ком.) был арестован финл. ген.-губ. Зейн и его помощник Боровитинов.


[Закрыть]. В своем стремлении охранить революцию от насилия («в благородных усилиях», чтобы «Тавр. дворец не обагрился кровью») Керенский проявлял временами действительно чрезмерное рвение. С некоторой наивностью рассказывает он сам эпизод, имевший место при аресте б. мин. вн. д. и юстиции Макарова. Где-то и кем-то арестованный Макаров был освобожден депутатами по «сердечной доброте»: они не понимали, что только арестом и проявлением известной строгости – повторяет Керенский свой излюбленный мотив – можно было воспрепятствовать массовым судам Линча. Керенский спешит исправить оплошность депутатов, не подумавших о том, что сделано было бы с этих бывшим министром, если бы господа демагоги и агенты-провокаторы узнали об освобождении министра, знаменитого своей неосмотрительной фразой в Думе по поводу ленских расстрелов в 12-м году: «так было и так будет» (этой фразе тогда придали несколько иной смысл, чем тот, который вкладывал в нее ее произносивший). Узнав, что б. министр Макаров, боясь ночью возвращаться домой, нашел себе пристанище в частной квартире, расположенной в антресолях дворца, член Гос. Думы Керенский, захватив двух вооруженных солдат, бегом поднялся наверх; перепугал даму, ему открывшую дверь на звонок, извинился, арестовал Макарова и водворил его в министерский павильон. Дело, конечно, было не только в личной экспансивности лидера думской трудовой группы. Вероятно, и соображения о гуманности привлечены были в данном случае мемуаристом задним числом. Эпизод скорее надо объяснить сугубо отрицательным отношением Керенского, выступавшего в роли разоблачителя ленских событий, к тогдашнему министру вн. д., заслужившему, однако, общественную амнистию своим независимым поведением в последний период царского правления, когда он вызвал неблаговоление к себе со стороны имп. А.Ф. и должен был покинуть министерский пост. И, может быть, не так уже не правы были те члены Думы, которые рекомендовали арестованному и освобожденному Коковцеву, как он рассказывает в воспоминаниях, идти скорее домой, пока на него «не набрел Керенский».

Побуждала ли обстановка в Таврическом дворце первого марта к принятию таких экстраординарных мер, если даже допустить, что имя Макарова было ненавистно массе так же, как оно ненавистно было Керенскому? Мемуаристы противоположного лагеря по иным, конечно, основаниям явно сгущают атмосферу. Примером может служить повествование все того же Шульгина. Он чрезвычайно картинно рассказывает, как в Думе «побежало особое волнение», когда пришел добровольно арестовываться или отдаться «под покровительство Гос. Думы» Протопопов (это было в тот же вечер, когда произошел эпизод с Макаровым) и как Керенский проявил все силы своего «актерского дарования». От озлобленной толпы распутинскому ставленнику «ждать ничего хорошего не приходилось». «И в то же мгновение я увидел в зеркале, – живописует Шульгин, – как бурно распахнулась дверь… и ворвался Керенский. Он был бледен, глаза горели… рука поднята. Этой протянутой рукой он как бы резал толпу… – Не сметь прикасаться к этому человеку… – Все замерли… И толпа расступилась… Керенский пробежал мимо, как горящий факел революционного правосудия, а за ним влекли тщедушную фигуру в помятом пальто, окруженную штыками…» Сам Керенский рассказал о появлении Протопопова в Думе менее картинно с внешней стороны, чем то сделал сторонний очевидец происходившего. По словам Керенского, его в одном из коридоров дворца остановила фигура странного вида, обратившаяся к нему с титулованием «Ваше Превосходительство». Это оказался Протопопов. И Керенский провел, не вызвав ничьего внимания, этого наиболее ненавистного в России человека в «павильон министров». Сам Протопопов так рассказал о своем аресте в дневнике: «Я спросил какого-то студента провести меня в Исп. Ком. Узнав, кто я, он вцепился в мою руку. “Этого не надо, я не убегу, раз сам сюда пришел”, – сказал я; он оставил меня. Стали звать А.Ф. Керенского. Он пришел и, сказав строго, что его одного надо слушать, ибо кругом кричали солдаты, штатские и офицеры, повел меня в павильон министров, где я оказался под арестом». Еще более прозаична была отметка в № 3 «Известий» комитета журналистов, утверждавшая, что появление Протопопова не вызвало в Думе никаких страстей.

Всегда представляется несколько сомнительным, когда мемуаристы в однородных тонах и с однородными деталями сообщают разные эпизоды, хотя и возможно себе представить, что в аналогичных условиях должны были получаться однотипные картины. Совершенно в духе Шульгина несколько раньше Суханов изображал эпизод с арестом столь же ненавистного Штюрмера. Только роль Керенского в этом случае сыграл трудовик в форме прапорщика – Знаменский, обладавший зычным голосом. Надлежало провести в спасительный «министерский павильон» через враждебную и вооруженную толпу группу арестованных, во главе со Штюрмером и Курловым, под охраной ненадежных конвойных, «самочинно арестовавших и доставивших ненавистных правителей в Таврич. дворец». «Не сметь трогать!» – крикнул во все свое могучее горло Знаменский, открывая шествие. Толпа расступилась, злобно поглядывая на арестованную партию, и «ненавистные министры» были охранены от самосуда. «Труднее будет уберечь Сухомлинова, о котором постоянно спрашивали в толпе и против которого возбуждение было особенно сильно», – будто бы подумал тогда же Суханов, присутствовавший при том, как Знаменский вел группу арестованных сановников. И если Сухомлинова оберегли от самосуда, то здесь, в изображении Керенского, исключительно его заслуга. Кто-то «бледный и трясущийся от страха» прибежал сообщить Керенскому, что привели Сухомлинова и что солдаты находятся в чрезвычайном возбуждении (surexcitation terrible) и готовы изменника-генерала разорвать на куски. Керенский и через десять лет не мог вспоминать без чувства ужаса ту кошмарную сцену, которая готова была разыграться. Увидав приближающегося с охраной Керенского и поняв, что жертва может ускользнуть, толпа бросилась на Сухомлинова, и Керенский собственным телом его прикрыл. Он воззвал к чести солдат, заклиная их не опозорить революцию пролитием крови в стенах Думы. Он один противостоял негодованию озверелой толпы солдат, твердо заявив, что они коснутся своей жертвы только через его, Керенского, труп. Керенский почувствовал колебания в толпе и понял, что он выиграл игру.

Отдадим должное мужественному поступку мемуариста. Вероятно, нечто подобное было в действительности. В отношении Сухомлинова атмосфера должна была быть сгущенной – ведь около его личности была сосредоточена вся ненависть и вся агитация в период всех неудач во время войны. Враждебность к Сухомлинову не могла быть показательной для революционных настроений. И все-таки закрадываются некоторые сомнения – не чрезмерно ли мемуарное перо и позднейшее восприятие остро в свое время пережитого сгустили краски. Невольная случайная очевидица того, как толпа на улице требовала выдачи Сухомлинова для растерзания, тоже приведенная в Таврический дворец, – гр. Клейнмихель, видела, как «юноша, почти мальчик, в офицерской форме, хватал его за руки и толкал» свою жертву – мундир на Сухомлинове был изорван, погоны срезаны, ордена похищены… Депутаты спасли б. военного министра, окружив его тесным кольцом. Надо сказать, что у старой графини было чрезвычайно живое воображение. В ее воспоминаниях можно было бы почерпнуть яркие бытовые сцены для эпохи, если бы они не были приправлены подчас слишком уже фантастическими аксессуарами даже тогда, когда она говорит о своих собственных приключениях и своих собственных переживаниях124124
  Впрочем, условия, в которые поставлена была графиня, находившаяся с 11 марта уже под домашним арестом, были довольно-таки своеобразны в революционной обстановке. Как утверждает комендант Таврического дворца Перетц, у нее была собственная комбинированная охрана, ею оплачиваемая: 8 человек «домашней охраны» и 15 солдат гвардейского экипажа. Гвардейцы получали двойную плату – по 2 руб. в день.


[Закрыть]. В личных воспоминаниях Сухомлинов совсем по-иному рисует обстановку своего ареста. Взятый у себя на квартире (к моменту революции он был освобожден из Петропавловской крепости и находился под домашним арестом) «какой-то компанией вооруженных людей», Сухомлинов был отвезен в Таврический дворец. «Во время переезда в грузовом автомобиле студент в очках держал против моего виска браунинг, дуло которого стукало мне в голову на ухабах. Полнейшее мое равнодушие к этому боевому его приему привело к тому, что он вскоре спрятал оружие в кобуру. Несколько заданных вопросов относительно моего дела и совершенно спокойные мои ответы на них закончились тем, что первоначальное неприязненное ко мне отношение превратилось в благожелательное. У Тавр. дворца, снаружи и в залах, по которым я проходил, была масса народа, и никаким оскорблениям я не подвергался, как об этом неверно сообщали газеты». Сухомлинов вначале был приведен к Энгельгардту, а потом повели к Керенскому. «В небольшом коридоре просили обождать. Я сел у колонны и наблюдал то столпотворение, которое вокруг происходило… Подошел ко мне какой-то приличный господин и просил очень вежливо, чтобы я спорол погоны, и подал мне ножницы. Я их просто отвязал и отдал ему – тогда он попросил и мой Георгиевский крест, но я его не отдал, и, к моему удивленно, бывший тут часовой, молодой солдатик, вступился за меня и сказал: “Вы, господин… этого не понимаете, это заслуженное и так отнимать, да еще такой крест, не полагается”. Наконец, пригласили меня тут же рядом в сени, где стоял взвод солдат с ружьями, и появился Керенский… Мне он ничего не говорил, а обратился к нижним чинам и в приподнятом тоне сказал, что вот, мол, бывший военный министр царский, который очень виноват и его будут судить, а пока он им повелевает, чтобы волос с головы моей не упал… Тем все и кончилось… Я вышел на внутренний подъезд дворца, где стоял тот самый автомобиль, в котором меня привезли; мой почетный караул… присутствовал, когда я в него садился, а мои уже старые знакомые конвоиры дружески встретили меня… От них же я узнал, что меня повезут в Петропавловскую крепость, куда приблизительно через полчаса меня и доставили». Здесь, – подчеркивает Сухомлинов, – со мною все были вежливы – принесли даже котлету с картофелем и чай… Арестованных еще не было никого… и я занял опять свой № 55».

Легко можно допустить сознательную тенденцию Сухомлинова при рассказе, но в дальнейшем изложении, говоря о содержании в Петропавловской крепости, он отнюдь не щадит «обнаглевших со звериными физиономиями в серых шинелях». Неожиданно в некоторых своих частях рассказ Сухомлинова находит подтверждение в напечатанном 9 марта в «Известиях» письме прап. 171 пех. зап. полка Чиркунова, находившегося во главе отряда, который забирал Сухомлинова на его квартире. Между прочим, здесь устанавливалось, что солдаты хотели первоначально сорвать с изменника погоны, но после речи Сухомлинова о том, что он невиновен, погоны были оставлены. Как будто бы очевидно, что отряд прап. Чиркунова должен был по распоряжению новой власти перевести подследственного Сухомлинова с привилегированного домашнего положения, с чем так боролись до революции думские деятели из состава прогрессивного блока, на старое крепостное. Почему понадобилось провести такую техническую операцию через революционный штаб, каким являлся в тот момент Таврический дворец, не совсем понятно.

Как примирить две столь противоположные версии, которые выступают в изложении Керенского и Сухомлинова? – истина должна быть где-то по середине между двумя крайностями. При таких условиях сухомлиновский эпизод будет достаточно характерен. Он как бы подтверждает положение, что атмосфера в Таврическом дворце вовсе не была насыщена электричеством той злобности, при которой эксцессы приобретают кровавый характер125125
  Упоминавшийся уже французский журналист Анэ, со слов одного из присутствовавших членов Совета, говорит, что в Екатерининском зале с Сухомлиновым произошел такой инцидент. Какой-то солдат бросился на него со штыком наперевес. Не сплошавший Сухомлинов погрозил солдату пальцем – и солдат отступил. Пусть это будет только ходячим анекдотом – он характеризует обстановку.


[Закрыть]. Трудно поверить показаниям принимавшего непосредственное участие в «следственной комиссии» кн. Мансырева, который говорит о том, как уже вечером первого дня революции «толпа» в Таврическом дворце «неистово» избивала «кулаками и прикладами» арестованных «жандармских офицеров и полицейских чиновников» – трудно поверить потому, что подобная сцена резко противоречит фактической обстановке, которую можно установить для революционного штаба 27 февраля и последующих дней.