Текст книги "Примкнуть штыки!"

И выживет тот, кто «скорее и спокойнее…»

Живых война и страх гнали на восток. Война и страх учили их своим жестоким правилам. Вот и теперь, здесь, на Угре и Извери, где догнала их война, они едва успевают вытаскивать своих раненых. После каждого боя, после каждой бомбёжки – по десять, пятнадцать, двадцать человек. Пограничники, добровольцы, курсанты. И многих хороших ребят он потерял за эти четыре месяца войны. Он обретал их на дорогах Белоруссии и Смоленщины, делил с ними последний сухарь, отбивался от внезапно высаженного в тылу десанта, радовался тому, что снова удалось вырваться из окружения, выполнить задание, и – терял, терял, терял… Теперь их лица проплывали в памяти, словно берёзы в лесу, вспыхивали вдруг живыми, улыбающимися, не верящими в смерть и в то, что их могут убить. Вот Костя из-под Красноярска, весёлый, находчивый сибирячёк с раскосыми глазами; его убило в машине, когда они вырвались из Минска. «Мессершмитт» дважды атаковал их грузовик, прихватил в поле – где там укроешься? – и обстреливал изо всех пулемётов, заходя в атаку снова и снова. Немецкий лётчик был неважный стрелок. В машину попало всего две или три пули. Одна – в Костю… Старший лейтенант Волков. Коля Волков. Пилот Р-5 и отличный, божией милостью парашютист, мастер спорта, участник всех довоенных авиадесантных маневров и учений, проводимых Белорусским военным округом. Не вернулся с задания. После Старчак разыскал могилу друга, узнал о подробностях гибели: Коля вылетел на задание, их самолёт был атакован «мессершмиттом», лётчик пытался дотянуть до ближайшего аэродрома, но не смог, рухнул на край взлётной полосы и загорелся. Вскоре после гибели Коли Волкова сгорел в самолёте старший лейтенант Степан Гаврилов. Не вернулся с задания Гриша Туляк. На восточном берегу Угры и здесь, на Извери, потери были настолько огромными, что теперь внутри у него всё онемело. И Наташу он вспоминал теперь всё реже и реже.

Выживет тот, кто скорее…

Но вот мелькнул голубенький лоскуток, и лицо Наташи вспыхнуло в нём с такой болью и печалью, что какое-то время он не мог думать ни о чём, кроме прошлого, совсем недавнего, где было столько счастья!

Два дня назад на берегу Угры он оставил заслон из тридцати пяти человек во главе с младшим лейтенантом Наумовым. К вечеру Наумов вернулся с восемнадцатью бойцами…

Гриша Забелин. Гриша погиб вчера. Гриша сгорел в танкетке. Танкетку действительно отбили у немцев на Угре у моста в первом бою. Тогда они устроили удачную засаду на шоссе. На засаду вышла небольшая колонна. Немцы двигались довольно беспечно. В прикрытии шла та самая танкетка. Колонну расстреляли из пулемётов, забросали гранатами. А танкетку тут же захватили. Гриша лихо управлял этой машиной. Выскакивал прямо на дорогу и косил из пулемёта мотоциклистов. Немцы начали настоящую охоту за ней. Ночью выкатили на прямую наводку 37-миллиметровое ПТО, затаились, не сделали ни одного выстрела по другим целям. И когда Гриша в очередной раз выскочил на шоссе, расстреляли несколькими точными выстрелами с короткой, пистолетной, дистанции. Из сгоревшей танкетки вытащили обугленный труп, положили на плащ-палатку и отнесли в Воронки.

В том же бою пулей в грудь ранило Сашу Старикова. Саша был лучшим снайпером в батальоне. Таких стрелков готовят годами. Ранение тяжёлое. Довезли ли его до Подольска? Или хотя бы до Медыни.

Наташа…

«А командующий мог бы пару “тридцатьчетвёрок” из своего охранения отдать», – в следующее мгновение подумал Старчак, преодолевая тяжёлую тоску нахлынувших дум и воспоминаний. Или не поверил, что их на Извери действительно с гулькин нос. Или, наоборот, решил зря танки не посылать… Хотя бы два средних танка. Ставка распоряжается… А от Извери до Ставки, как говорят водители грузовиков, которые привозят боеприпасы и увозят раненых, ни одного подразделения в обороне нет. Только бегущие. Старчак пытался сдвинуть с души тяжёлый камень неопределённости, которая угнетала его все эти дни, но не мог. Если бы не подошедшие курсанты, не удержал бы он со своими парашютистами, пограничниками и кольчугинскими комсомольцами траншею на Извери. И здесь, по этому участку дороги, уже шли бы немецкие колонны. К Москве. Походным маршем. Без помех. Посыльной офицер даже не удосужился осмотреть наш участок… Где они собираются их остановить? До Медыни ни одного окопа, ни одного бойца. Значит, Медынь сдадут без боя. Курсанты… Скорее всего, именно так: в последний момент бросят курсантов. Куда-нибудь в чисто поле, под танки. Вот и весь фронт…

Но маршал всё же обещал, что танки будут. Старчак и верил, и не верил в это. Что докладывать ребятам? Что сказать Мамчичу, Россикову, командирам рот?

– Танки подойдут перед рассветом. Перед самым наступлением, – сказал Старчак.

Он сказал именно так: «перед наступлением», – и посмотрел на Мамчича. Командир курсантского отряда молчал. Он даже не поднял головы. Как будто не расслышал. А между тем после их отчаянных контратак, спонтанных и неглубоких, силами двух тающих рот при поддержке артдивизиона и при полном отсутствии резерва завтрашняя операция уже вполне может называться наступлением. Тем более что проходить оно, их завтрашнее наступление, будет по важнейшей стратегической магистрали. Отходят, оставляя свои позиции, потрёпанные полки, отступают растерзанные дивизии, откатываются потерявшие фланги армии и армейские группы… А отряд капитана Старчака и старшего лейтенанта Мамчича, спешно пополненный несколькими сотнями штыков, готовится к наступлению.

Обещанные танки не подошли. И подойдут ли? Заставы, высланные на дороги в тылу, сообщали, что никакого движения и шума моторов они не наблюдают.

– Танковая бригада несколько дней назад разгрузилась с платформ где-то на ближайшей железнодорожной станции, – сказал командир роты 108-го запасного полка, пожилой старший лейтенант. – Дальше танки ушли своим ходом.

– Куда? – спросил Мамчич.

– Как сказали железнодорожники, куда-то за шоссе, на север, – пояснил пожилой старший лейтенант.

– Где-нибудь прячутся в лесах.

– Если до рассвета сюда подойти не успеют, «штуки» их накроют на марше. Вот и будет там тогда поддержка…

– Что ж они, дураки совсем…

– Танки будут, – снова повторил Старчак. – Так сказал командующий.

Вернулась разведка. Лейтенант-десантник вытер потную шею пилоткой, доложил Старчаку о прибытии и сказал, блестя глазами:

– Кажись, Иван Георгиевич, важного взяли. Так что приказ выполнен.

– Ну, давай посмотрим, кого вы привели.

Немца втащили в землянку, наскоро оборудованную десантниками под штаб сводного отряда и уже обжитую. Немец был чуть выше среднего роста, плотный, под стать разведчикам. Видимо, непросто было такого скрутить. Чисто выбрит. Окопом от него не пахло.

– Обер-лейтенант, – представил его лейтенант-десантник.

Обер-лейтенанта развязали, вытащили изо рта обрывок какой-то тряпки. Немец выругался, брезгливо взглянул на неопрятную тряпку, потрогал свой гладко выбритый подбородок и, вскинув голову, потребовал:

– Тринкен! Вассер!

– Переведи ему, – сказал Старчак курсанту-артиллеристу, которого привёл из дивизиона посыльный, – что мы ему не только попить, а и выпить нальём. Если чётко ответит на все вопросы.

Немец зло и затравленно оглядывал офицеров. Страха в его глазах не было. Но, когда переводчик довольно хорошо заговорил по-немецки, вежливо обратившись к нему, он усмехнулся, посмотрел на Старчака, на Мамчича, на командира стрелковой роты и кивнул согласно.

– Ну кто ж от такого подношения откажется! – засмеялись офицеры.

Немец жадно хлебнул из кружки, потом потянул несколько глотков по-настоящему и вдруг закашлялся.

– Столяров! – окликнул Старчак пограничника, который принёс кружку со спиртом. – Ты что, не развёл?

– Не стал, – ответил пограничник.

– Ну и правильно. Сейчас прокашляется и соловьём пойдёт.

Немец покачал головой:

– О, карош… Карош… русски шамгон. Мать твою…

– Ну, вот и по-русски заговорил, – подмигнул Мамчич Старчаку. – Что значит – доброе питьё и хорошая компания.

– Самогон… – проворчал Старчак. – Водка! Чистейшая, фриц! Московская! Пей, в Москве уже не придётся!

– О, я, я. Гут, Иван. Данке, – уже спокойнее заговорил немец и допил оставшееся в кружке.

– Да дайте же вы ему воды, – приказал Старчак.

Немец выпил воды и начал говорить. Курсант-переводчик торопливо поспевал за ним, иногда останавливал, подыскивая нужные слова.

Курсант-артиллерист, который тоже ходил в разведку с группой десантников, а теперь сидел напротив на гранатном ящике, сдвинул брови и вдруг выхватил из кармана шинели тяжёлый парабеллум.

– Ты что?! – перехватил его руку Старчак. – Отставить! Одурел, что ли? Нам его ещё в Подольск везти! А ну-ка, дай сюда свой трофей. – И ловко выкрутил из руки курсанта пистолет.

– Г-гад такой. Вы бы слышали, что он сказал…

– Что он сказал? Переведи.

– У, г-гад… – не унимался курсант.

Немец побледнел, выпрямился. На губах его дрожала усмешка.

– Ну, ну, успокойся. – Старчак встряхнул курсанта, похлопал по плечу. – Возьми себя в руки и спокойно переведи.

– Он сказал, что, если мы сейчас же сложим оружие, он готов вести нас на ту сторону Угры, в город, где гарантирует горячую пищу и хорошее отношение.

Все посмотрели на немца. Обер-лейтенант вскинул голову. Тонкие ноздри его трепетали, а глаза сияли решительным блеском. Всем своим видом он демонстрировал превосходство.

– Для господ офицеров, – продолжил немец через переводчика, – особый статус… особое положение… Кто не стрелял в германских солдат, тот будет допрошен, накормлен и под подписку отпущен домой, в семью, если семья проживает на оккупированной территории.

– Всё, довольно. А ну-ка, лейтенант, выводи его на свежий воздух. У кого есть фонарик? Ведите его к яме. Переводить не надо.

Кто-то из офицеров протянул Старчаку плоский сигнальный фонарик. Они выбрались из землянки, спустились по натоптанной стёжке к реке. Там, в ольхах, зияла глубокая воронка от авиабомбы. Именно в неё стащили всех убитых немцев, чтобы не запахли. Туда же подвели и обер-лейтенанта. Лейтенант-десантник подтолкнул его к краю воронки. Старчак включил фонарик и тут же выключил его. Тусклый зелёный луч скользнул по телам убитых, на мгновение выхватил из чёрного зева ямины окровавленные головы со слипшимися волосами, впалые животы, подошвы сапог со стёсанными подковками и металлическими ободками, разорванные шинели, бледные руки со скрюченными пальцами. Этого мгновения оказалось достаточным, чтобы настроение немецкого офицера сразу изменилось.

– Найн! – вскрикнул он. – Нихьт шиссен! Нихьт шиссен!

– Вот так-то… Все тут будете лежать! Вся твоя гренадерская рота! – И Старчак толкнул немца к яме. – Так что пойдём, обер-лейтенант, выпьем по маленькой. А будешь дурить, прикажу тебе на кол посадить. Ты, по всему видать, человек образованный. Может, даже из аристократов. Потомок Зигфрида Великого должен знать, как расправлялись с завоевателями восточные варвары. Переведи ему это, курсант. Всю мою лекцию от слова до слова. Переведи: посажу как вора, посягнувшего на чужое. Пусть подумает. Так и скажи: или в штаб фронта, или – на кол!

Курсант перевёл. Старчак опять включил сигнальный фонарик, направил его на лицо немца. Обер-лейтенант некоторое время молчал. Потом вскинул подбородок, обвёл взглядом своих неприятелей, что-то сказал коротко, щёлкнул каблуками и сделал едва заметный поклон.

– Он требует, чтобы господа русские офицеры, так он сказал, отнеслись к нему, офицеру германской армии, с подобающим уважением и… и тем благородством… на которое они способны…

– Ну-ну, требует он… – усмехнулся Старчак и выключил фонарик. – О благородстве вспомнил, об уважении. Видел я их благородство… на которое способны они. Под Минском. Танками давили обозы с нашими ранеными. Госпиталя, которые не успевали эвакуироваться, вырезали до последней санитарки. Это не переводи. Скажи, что его жизнь или смерть сейчас зависит от готовности отвечать на поставленные вопросы. Всё, ведите.

Теперь немец смотрел на переводчика с нетерпением и как на своего спасителя. Внимательно выслушал, покачал головой и попросил ещё выпить.

– Чего он хочет? – догадался Старчак.

– Выпить.

– Ну, вот, давно бы так.

Немец показал, что он – командир 6-й гренадерской роты 19-й танковой дивизии обер-лейтенант Вейсс, что их полк идёт в авангарде 57-го моторизованного корпуса, что некоторое время они были во втором эшелоне, в резерве. Потом были переведены в первый. Основные силы ушли к Износкам, севернее. Вдоль шоссе атаковал танковый батальон, который потерял много танков и бронетранспортёров и теперь отведён. В ротах других батальонов осталось меньше половины списочного состава. Корпус сейчас возвращается в район Юхнова, производит перегруппировку и готовится к наступлению.

– Он говорит, что этого наступления мы уже не сможем сдержать, – перевёл курсант.

Допрос, вопросы Старчака и ответы обер-лейтенанта тут же записывали. Старчак переспрашивал номера частей, уточнял численный состав подразделений, количество исправных танков, порядок обеспечения подвоза.

– Завтра ин Москау тшай пичь! – продекламировал немец, снова вскинув голову и улыбнувшись холодным, надменным взглядом. Видимо, он уже догадался, хотя бы по петлицам допрашивавших его, что русских войск на этой стороне Извери мало. Вот почему так свободно он говорил о потерянных танках, явно преувеличивая их количество.

– Да он над нами издевается! – спохватился один из офицеров-артиллеристов.

– Во тебе, фашист, а не чай в Москве! – сказал командир роты 108-го запасного полка и сунул под нос немцу здоровенный кулак. – Тут твоя чайная. А другой не будет. Шлёпнуть бы его, товарищ капитан, и время понапрасну не терять.

– Он нужен в штабе фронта. Что он говорит?

– Он говорит, что не фашист.

– А кто же он? Честный германский рабочий-коммунист?

– Он твердит, что не фашист.

– А почему он тогда командует ротой и ведёт её на Москву?

– Он говорит, что таков приказ командования, и он обязан его выполнить.

– Приказ командования…

Уже рассветало, когда обер-лейтенанта снова вывели из душной землянки. Двое разведчиков сопровождали его. В это время за лесом в стороне Юхнова послышались далёкие удары, и через мгновение тяжёлые снаряды с шелестом пролетели высоко над деревьями и упали в тылу, где-то на поле. Там сразу загорелся стог соломы. Встало, закачалось высокое зарево.

– Полевые гаубицы, – сказал один из разведчиков. – Сто пятьдесят, не меньше.

Следующая пара снарядов разорвалась ближе.

– Пристрелка.

– Опять…

Немец привстал. Он смотрел на запад, где уже виднелись очертания леса, поляну, уходящие в глубину, и заросшая ивняком лощина внизу, которую разрезала наискось, к мосту, чёрная полоска реки. Немец всматривался в неровную линию траншеи, которая кое-где прерывалась завалами, на затоптанный, изрытый минами и только кое-где восстановленный бруствер, за которым ниже по всему склону лежали тела его гренадеров. Русские не всех успели убрать. Вчера он потерял здесь большую часть своей роты, самых лучших солдат. С ними он воевал в Греции, во Франции и в Польше. Но нигде рота не несла таких потерь. Его солдаты всегда шли в авангарде успешно наступавшего полка. На их счету было самое большое количество побед, отличий и наград. Тут же, на этой небольшой речушке, где у противника (теперь обер-лейтенант видел это собственными глазами) нет ни сколько-нибудь основательных оборонительных сооружений, ни тяжёлого вооружения, ни поддержки авиацией и танками, – именно тут его рота попала в столь тяжёлое положение, что за несколько минут оказалась буквально вырубленой, искромсанной, как вон тот молодой лесок на пригорке.

Обер-лейтенанту стало невыносимо жаль своих солдат, своих несокрушимых, с кем он совершил дальний и трудный поход, который вот-вот должен был увенчаться вступлением в столицу противника или уничтожением её с расстояния выстрела тяжёлого орудия, как о том говорил фюрер. Сколько же драгоценной немецкой крови пролилось здесь, на этом невзрачном русском пригорке! Они, лежащие там, уже не передадут свою кровь потомству. Здесь прервалась цепь, тянущаяся с незапамятных времён в отдалённое будущее германской расы. Здесь уничтожена тайна творения. Здесь прервана пулями этих русских божественная воля и священное наследие отцов. Он указал рукой туда, в овраг, и начал торопливо говорить о том, чтобы прибрали тела, что нельзя оставлять убитых не похороненными, что они пали как воины и достойны погребения, что сейчас взойдёт солнце и тогда…

– Милитерише эрен эрвейзен!.. Эрен эрвейзен!

– Пош-шёл, гад! Милитерише… Живей двигайся, милитарист проклятый! – скомандовал один из разведчиков и с ожесточением сунул немцу в затылок холодным дулом ППШ.

Тот вскочил и побежал по стёжке, ведущей в русский тыл. Там, в густом молодом березняке, совершенно не тронутом войной и теперь мирно спавшем в дымчатой росе, стоял замаскированный мотоцикл. Разведчик, который так больно толкнул ему в затылок автоматом, раскидал берёзовые ветки и сказал своему напарнику:

– В овраг бы эту гниду, а не в Подольск.

– Ты что, Кузьма, и думать не смей, – отозвался другой разведчик. – Нас тогда самих в овраг отведут. Понял? Капитан приказал доставить его в целости и сохранности со всеми документами и бумагами. Отвечаем головой.

– Да понял, понял, – угрюмо отозвался Кузьма, бережно придерживая под мышкой автомат. – Сейчас бы спали… А тут – вези этого обера. В Подольске его небось действительно кофеем поить будут.

– Дурак ты, Кузьма. Что тебе до того, чем его там будут поить? Наше дело – доставить его в штаб фронта. В целости и сохранности. Ты меня понял?

– Да понял, понял.

– Ну, а коли понял, то автомат на предохранитель поставь. А то опять скажешь, что нечаянно сорвалось. И давай заводи свою тарахтелку. Скоро развиднеет, самолёты полетят.

В ответ Кузьма угрюмо засмеялся.

С полкилометра они прошли по шоссе, не заводя мотора. Кузьма, матерясь на чём свет стоит, толкал тяжёлый мотоцикл. Ему иногда помогал его напарник. Обер-лейтенант Вейсс, командир 6-й гренадерской роты 19-й танковой дивизии со связанными руками, заведёнными за спину, шёл впереди. Иногда он косил взгляд на вспотевших десантников, толкавших мотоцикл, и на его лице появлялось нечто похожее на улыбку презрения. Вскоре, когда шоссе, миновав лес, потянулось полем, они остановились. Кузьма завёл мотор. А его напарник проверил ремень, которым был связан немец, и, убедившись, что всё хорошо, толкнул обер-лейтенанта в коляску:

– Поехали, герман, в Москву чай пить…

Танки майора Клыпина к утру не пришли.

Разведка же сообщила, что ночью на левый берег Угры немцы переправили орудия и миномёты. И до роты пехоты на крытых грузовиках.

Немцы усиливались. А танки не пришли. Танки 17-й бригады, прихода которых все так отчаянно ждали. Танки, которые должны были решить успех наступавшего дня. Танки…

Командиры рот молчаливо посматривали то на дорогу, уходящую за деревню, то на Старчака. Молчал и он. Они понимали его. Он понимал их. Никто больше так не понимал друг друга, как они в этот предутренний час за несколько минут до начала намеченной атаки. Что он мог сказать им? Что без поддержки танков, если они всё-таки не подойдут, лучше было бы атаковать ночью, пока немцы не опомнились после неудачного боя, не провели разведку, не усилились и не развернули батареи? Но командующий фронтом твёрдо сказал, что подойдут танки и что утром надо наступать. Порядок и час наступления были назначены в Медыни, в штабном фургоне, в котором приятно пахло свежезаваренным чаем.

– Приказ наступать никто не отменял, – твёрдо сказал Старчак. – К девяти тридцати всем ротам сосредоточиться в районе деревни Чернышёвка для развёртывания. Пулемёты сосредоточить в промежутках между взводами и на флангах. Дивизиону капитана Россикова и зенитной батарее – продвигаться следом. В каждую роту выслать наблюдателя для корректировки огня. На марше расчёты рассредоточить. Двигаться по шоссе и параллельными дорогами. Впереди – разведка и боевое охранение от каждой роты. Выслать также боковые дозоры. Вопросы есть?

– Есть, – сказал Мамчич. – Предлагаю лёгкие орудия выдвинуть вперёд. Чтобы они продвигались непосредственно вместе с пехотой. Тогда артиллерия сможет быстро, не медля ни минуты, подавлять огневые точки и другие препятствия.

– Согласен. Капитан Россиков, распорядитесь, какие расчёты пойдут впереди, и поставьте им задачу.

Так начинался новый день.

Второй взвод, пополненный полуротой старшины Нелюбина, обтекая сожжённые накануне танки и бронетранспортёры, стал подниматься на противоположный склон. Бойцы и курсанты быстро миновали изрытую воронками поляну и начали втягиваться в лесок.

По шоссе ЗИСы и полуторки тащили орудия. «Сорокапятки» ушли вперёд, двигаясь в конных упряжках во главе ротных колонн. Одной из параллельных дорог, выслав вперёд и на левый фланг боевые охранения, усиленные пулемётными расчётами, продвигался дивизион капитана Лагуткина. Ездовые нахлёстывали лошадей, бойцы из запасного полка, ещё не побывавшие в боях, помогали артиллеристам выталкивать орудия из глубоко прорезанной колеи, несли ящики со снарядами. Продвигались быстро. В любую минуты и стрелки, и артиллеристы были готовы вступить в бой. Снарядные ящики перекочёвывали с плеч на плечи. Лица заливал пот. Шинели брошены на передки и лафеты. Команды подавались вполголоса. Никто не отставал.

Вскоре роты продвинулись вперёд на три километра до рубежа деревень Пушкино – Крюково. Немцев нигде не было. Молчали и боевые охранения.

Но тишина, как и ожидалось, оказалась зыбкой. «Рама» появилась неожиданно, как и накануне.

Немецкая воздушная разведка сразу засекла двигавшиеся цепи и немного позади небольшую, но хорошо организованную колонну машин с прицепленными к ним орудиями. «Рама» резко снизилась и прошла над верхушками берёз, заскользила с натужным рёвом, взблёскивая плоскостями и стёклами кабины. Наблюдая этот маневр, полурота старшины Нелюбина, от которой после вчерашней рукопашной осталось три отделения, тут же брызнула в разные стороны. Бойцы, пережившие бомбёжки под Рославлем и Спас-Деменском, залегли в колеях и ложбинах, замерли, закрыв руками затылки и втянув в плечи головы.

– Старшина! – насмешливо окликнул залёгших старший сержант Гаврилов. – Эх, старшина!.. Перепёлка с перепелятами!..

Курсанты засмеялись.

– Ну, будет, будет насмешничать, – ворчал старшина Нелюбин; он отряхивал «уши» широких командирских галифе и поглядывал на своих «перепелят», которые тоже торопливо приводили себя в порядок и поправляли оружие и снаряжение. – Не видали вы ещё горя. «Рама»… Она ведь не оконная. У неё, между прочим, тоже пулемёты имеются. И бомбу кинуть может. Насмешники, ёктыть. Вы, что ж, думаете, они прилетали так? Посмотреть на нас сверху? Подымайтесь, ребятушки, подымайтесь.

Из головного дозора пришёл курсант и доложил, что впереди, как раз по курсу следования, деревня Красный Столб, в деревне расположена батарея орудий малого калибра и миномёты.

– Какие орудия? – спросил курсанта Старчак.

– Противотанковые, – ответил тот. – Замаскированы хорошо. Готовы к стрельбе. Едва разглядели. Только по часовым и определили.

– Ну что, Леонтий Акимович, ты что-нибудь понимаешь? – выслушав доклад курсанта, спросил Старчак Мамчича.

– Ждут нас. И танки ждут. Чего ж тут не понять.

– Вот именно. Ночью их разведка тоже не спала. Наши маршевые роты, я думаю, они засекли ещё на подходе. И о танках они, как видишь, знают больше, чем мы. Надо было окопы на Угре занимать сразу. А теперь они тут укрепились, и выбить их будет трудно.

– До подхода основных сил они будут изо всех сил удерживать переправу. А мост надо брать.

Первая мина упала с недолётом. Вторая перелетела цепь бойцов старшины Нелюбина и хрястнула в березняке, срывая кору и обрубая сучья.

– Ну, ребяты, следующая – наша, – сказал старшина и бросился на землю.

– Пропали! Братцы, пропали мы! – пронеслось вздохом беды над сгорбленными серыми спинами бойцов, разбегавшихся по опушке в поисках укрытия.

Мины ложились так плотно, точно накрывая площадь, занятую наступающими цепями, что спрятаться от них и уцелеть, казалось, было невозможно.

– Вперёд! Надо продвинуться вперёд! – закричал помкомвзвода Гаврилов, поднимая залёгших. – Ползком! На карачках! Вперёд! К лесу!

По всей вероятности, где-то находился немецкий корректировщик. Или ещё хуже: немецкая разведка шла следом за ротами и постоянно передавала координаты по рации. От самой Извери. Старчак знал этот способ уничтожения колонн противника. Его группы точно таким же способом действовали под Смоленском. Вот почему ночью они так спешно перебросили на левый берег столько орудий и миномётов. Вот почему не вышли на исходные танки 17-й бригады. Танкисты – не дураки, они выслали свою разведку, и она обнаружила противотанковые батареи. Каждый действует по своему усмотрению. Какое уж тут взаимодействие? Бросили на убой… Нет, нет, думать об этом нельзя! Нельзя! Это отнимает силы. Лишает смысла все наши усилия и успехи.

– Вперёд! К лесу! Вперёд!

Командиры взводов и сержанты подгоняли людей. Но и сами время от времени падали, вжимались в землю. Крик, стоны, брань, топот ног, хрипы… Взрывы и справа, и слева, и в самой гуще бегущих. Там – снаряд, там – мина.

– А-а-й!

– Проп-па-а!..

– Вперёд! В лес!

Взрывы, крики, надсадное дыхание бегущих и ползущих к лесу в надежде спастись.

Впереди Воронцова полз второй номер пулемётного расчёта – курсант Краснов. Мелькали белые и жёлтые гвоздики его сапог, тащились по жнивью замызганные полы шинели. Взвод ползком, на карачках, короткими перебежками перекатывался к лесу, оставляя позади себя серые бугорки убитых. Немцы молотили по площади, уже не перенося огня. Мины и снаряды рвались полосой, и эта чёрно-огненная рычащая и хряскающая рвущимся металлом полоса никуда не сдвигалась. Но немцы, должно быть, всё же видели, что роты вот-вот минуют её, и потому справа, из перелеска, начали стрелять снайперы.

Командир батареи старший лейтенант Носов приказал развернуть одно орудие. Курсанты быстро сняли с передка лёгкую «сорокапятку», взяли в прицел видневшуюся впереди тригонометрическую вышку, сделали три выстрела осколочными снарядами и так же быстро снялись с позиции. Вышка вместе с сидевшими на ней потонула в разрывах и обрушилась вниз.

– К лесу!

– Да там же немцы, сержант!

– Вперёд!

– А-а, мать-перемать!

– Краснов, живее давай! – торопил курсанта Воронцов, подталкивая ползущего впереди стволом винтовки и не осмеливаясь поднять головы, потому что осколки вокруг так и стригли нагретый, затянутый дымовой завесой воздух.

Успеть убраться отсюда. В лес! В лес! Там хоть можно укрыться от осколков. Взрыв! Левее. Взрыв! Впереди. Взрыв! Перелёт. Кто-то застонал. Рвались не только мины. Осколочными стреляли и немецкие ПТО. Иногда с жутким воем проносились бронебойные болванки. Они действовали на психику посильнее бризантных. Не дождались они танков. Взрыв! Ещё взрыв! Ещё! Сапоги Краснова замерли. Ну что он там? И Воронцов толкнул в блестящие шляпки стёршихся гвоздиков стволом винтовки.

– Давай, Краснов!

– Подожди. – Краснов оглянулся; бледное лицо в грязных потёках пота и копоти, глаза бешеные, дрожащие губы.

– Ну что там?

– Кого-то из наших ранило. Вроде даже убило.

– Кого?

– Денисенко или Гаврилова. Они рядом ползли. Теперь не разберёшь.

У Воронцова кольнуло в груди: Гаврилова? Нет, только не Гаврилова! Как же им теперь без него?

– Санитара сюда! – закричали впереди.

– Какого санитара?! – Воронцов приподнялся. – Не видите, что творится?! Берите раненого и тащите вперёд! Двое – под руки! Живо!

– Да тут их самих, сержант, двое.

– Тащите всех! Раненых не бросать!

«Гаврилова не слыхать. А он, будь он где-то рядом, уже материл бы “сучат”, распоряжался бы… Неужели и его?.. Что ж мы будем делать без Гаврилова?»

Снова двинулись вперёд. Захрустела по жнивью, зашумела с воплями и хрипами сбившаяся в кучу поредевшая цепь взвода. Взрыв! Это лёг снаряд. Взрыв! А это мина. Уже ближе. Осколки невидимой стремительной стаей пронеслись над головой куда-то дальше. Только один, длинный, с ложку, обрамлённый иссиня-чёрной окалиной, упал около, перевернулся, шмыгнул в жнивьё и зашипел, будто живая злобная тварь, увидевшая вдруг своего заклятого врага – человека.

– Во как нас прихватили! Во как!.. – охал где-то рядом старшина Нелюбин. – Скорейши, ребяты! Скорейши, милыи! Сидора, говорю, кидайте в чёртовой матери! По сидорам снайпер лупит!

Взрыв! И – не то осколок, не то пуля чиркнула возле самого виска, так что кожу прижгло. «Неужели действительно снайпер? Воспользовался, гад, суматохой и теперь прицельно бьёт по взводу. Господи, только не в меня… Пронеси мимо… Буду молить тебе, Господи! Ведь сколько раз Ты меня спасал, Господи!» И опять, рядом, голосом старшины:

– Близнюк! Кому, ёктыть, сказано – скидай свой мешок! Видишь, бьёт как!

– Там же жратва, товарищ старшина! Как же нам на Угре без тылов? На курсантскую кухню надёжа плохая!

– Скидай, говорю! Ползёшь со своим тылом, как муравейник!

Воронцов торопливо, не чувствуя ни усталости, ни боли, загребал руками и ногами. Летит… Ещё одна летит… Неужели моя? Взрыв! Услышал. Свою не услышишь. Волна земли, копоти и страха опрокинула Воронцова, развернула в другую сторону и отбросила онемевшее тело, ставшее на мгновение чужим. Землёй забило рот и глаза. Он пошевелил пальцами, потом руками. Руки целы. Подтянул к животу ноги. Ноги тоже слушались. Перевернулся на живот. Слава богу, цел. Винтовка… Где моя винтовка? И тут голосом Селиванова вскрикнуло жнивьё, тесно, испуганно прижавшееся к щеке Воронцова:

– Братцы! Краснова убило!

Воронцов протёр глаза, привстал, посмотрел вперёд, куда только что уполз, загребая изо всех сил, второй номер пулемётного расчёта, и увидел, что из дымящейся воронки торчат одни ноги. Сапоги с белыми и жёлтыми стёршимися наполовину шляпками гвоздей.

– Краснов! – позвал он. – Краснов, ты что?

Воронцов подполз на четвереньках, потянул за сапог. Ему вдруг показалось, что Краснова засыпало землёй. Сапог легко подался. Но кто-то схватил за разорванное голенище, вырвал из его рук сапог Краснова, оттолкнул.

– Не трогай, сержант! Ты что делаешь? Ему уже не помочь! Ползи к лесу!

Старшина Нелюбин поднялся на колени, сгорбился, закашлялся от толовой вони, которую всё ещё вытягивало из жутких недр воронки. «Что он делает? Что он делает с Красновым? Почему он не поможет Краснову выбраться из воронки?»

Старшина столкнул в воронку обрубки ног Краснова и торопливо, как ребёнок в песочнице, стал засыпать их руками. Воронцов наконец-то понял, что он там делал, и пожалел, что не помог старшине: может, там, в воронке, вместе с останками Краснова ему удалось бы закопать, похоронить свой страх…