Текст книги "Примкнуть штыки!"

Воронцов встал, обошёл воронку вокруг. Воронка была двойная. Вначале один снаряд разорвался, в потом другой. Вещмешка с патронами нигде не было. Видимо, его всё же утащили сами же курсанты, ползшие следом. Но могло случиться, что патроны остались в воронке, и их засыпало вместе с Красновым. И он опустился на колени и начал разгребать руками рыхлую землю. Чёрт возьми, что я делаю?! Какие здесь могут быть патроны? Какой мешок? Всё разметало двойным попаданием. И патроны, и Краснова. И Воронцов так же торопливо стал сгребать разрытую землю. Под рукой что-то блеснуло. Это была часть иконки-складня Краснова. Одна из створочек с каким-то нечётким, затёртым барельефом. Воронцов машинально сунул её в карман, подхватил автомат и побежал назад. И тут среди неубранных снопов ржи он увидел серый бугорок шинели. Кто же это? С поля они вытащили не всех. Некоторых просто прикопали. Как Краснова. А здесь уже бежала пехота старшины Нелюбина. И своих выносили они. И Нелюбин сам закапывал воронку. Воронцов это видел.

Убитый лежал на боку, подтянув к животу худые коленки и уткнувшись в них лицом. Руками он удерживал то, что выпустил из его живота, судя по величине раны, осколок или разрывная пуля. Шинель без хлястика, снизу обожжена. На ногах изношенные до крайности рыжие ботинки, давно не знавшие ни гуталина, ни дёгтя. «Да это же Близнюк, – догадался Воронцов. – Вестовой старшины Нелюбина».

Воронцов потянул убитого за шинель. Тело уже застыло и не распрямлялось. Так, с поджатыми к подбородку коленками и кишками в охапку, Воронцов и стащил тело бывшего вестового в воронку. На стерне осталось багровое пятно. Рядом лежали две пулемётных коробки. Он их сперва не заметил. Их прикрывала распахнутая шинель Близнюка. Воронцов кинулся к ним – тяжёлые, полные. Вот и патроны нашлись.

Теперь пора возвращаться. Закапывать Близнюка было нечем да и некогда. Он бросил в воронку, на шинель бывшего вестового старшины Нелюбина горсть земли и сказал:

– Спасибо тебе, Близнюк.

Подхватил коробки с патронами и побежал к дороге. В предплечье немного покалывало. «Хорошо, что кость не задело», – в который уж раз подумал он.

Гаврилов протянул Воронцову фляжку. Опять где-то раздобыл самогона.

– Закусить, извини, нечем, – усмехнулся Гаврилов; по выражению лица его было видно, что сам он приложился уже хорошенько.

– Ну, сержант, ты нас спас! – радовался, сияя улыбкой, пулемётчик.

«Выпить или вернуть ему его фляжку, – размышлял Воронцов, неприязненно поглядывая на помкомвзвода. – Пусть допивает сам своё добро. А что плохого он мне сделал? Отдал приказ, послал за патронами, и патроны действительно нашлись. Хотя и не там, куда посылал Гаврилов. Нет, всё правильно». И Воронцов сделал несколько глотков.

Иван Макуха откинул крышки коробок, потрогал брезентовые ленты с ровными рядами маслянисто поблёскивавших патронов. Глядя на него, Воронцов засмеялся:

– Ты, Макуха, смотришь на них, как скупой рыцарь на сундуки с золотом!

– А это и есть золото. Может, и выкупим у смерти свои жизни, – ответил пулемётчик.

– Не болтай. О смерти не надо говорить, когда она рядом, – сказал Гаврилов. – И о жизни тоже. Давайте лучше о бабах, что ли?

Но Гаврилова никто не поддержал. Все молчали. Молчал и он.

Иван Макуха достал из кармана шинели ветошку, пропитанную ружейным маслом, и принялся деловито, как в учебном классе, протирать затворную раму «максима». Это он делал всегда, когда выпадала свободная минута. В боевое охранение на Извери Макуха ходил с РПД, а теперь превосходно управлялся с «максимом». «Максим» – машина, куда более мощная и надёжная, чем ручной пулемёт Дегтярёва. Правда, тяжеловат. Без второго номера не обойтись. А лучше, когда при пулемёте три человека, вот как их сейчас. И все уже бывалые, обстрелянные, надёжные.

– Эх, Иван-Иван! А ведь счастливая будет та дивчина, которая за тебя замуж пойдёт! – сказал мечтательно Гаврилов, блаженно докуривая в углу окопчика обкусанный косячок самокрутки. – Смотри, всё у тебя по полочкам. Оружие содержишь в исправности и чистоте. В одежде тоже опрятен. Нигде у тебя ни ниточки не торчит, ни пуговицы оторванной. Хозяин. Слышь, Иван?

– Ну? Так ведь служу… – как-то нехотя и неопределённо отозвался пулемётчик и, казалось, ещё прилежнее и основательнее налёг на ветошку.

– Девушка-то у тебя, говорю, есть?

– Была, – серьёзным голосом отозвался Макуха.

– Как «была»? Расстались, что ли? Характерами не сошлись? – И, торопливо дотягивая последнее, оставшееся в косячке, усмехнулся: – Если с одной расстался, другая должна быть. Девушка всегда должна быть.

– Умерла она – вдруг сказал Макуха разом изменившимся, будто запёкшимся, голосом, ломая лёгкую усмешку Гаврилова.

– Как «умерла»?! – Гаврилов привстал. – Ты ж никогда не говорил об этом.

– А ты не спрашивал по-человечески. Вы же все о женщинах – как?.. Если слова подол не задирают, то и слушать неинтересно. Вам только байки Смирнова по душе…

Курсантская пушка ударила неожиданно. Снаряд разорвался в глубине дороги, откуда они только что пришли. Следом за первым, пристрелочным, – сразу несколько шрапнельных.

– Пехота пошла, – сказал Гаврилов. – Сейчас и нам работёнка подвалит. Ну, Иван, вся надёжда на тебя.

– Я – что… Я свою службу исполню. – И спросил: – Интересно, далеко наши ушли?

– Да на Извери уже! Небось сидят сейчас в траншее и пайку жрут… Воронцов, как ты думаешь, что сегодня в роте на обед?

– Гречка, – тут же ответил Воронцов, потому что только о ней и думал.

– Вот, правильно! Гречка. И не просто гречка, а гречка с тушёнкой! Из трофейной кухни!

– С кухней теперь воевать можно, – немного повеселел Макуха. – А то всё сухпай да сухпай.

– А ну-ка, тихо, ребята…

Все разом замерли.

Немцы появились именно там, где курсанты их ждали в случае, если они задумают охват артиллерийской позиции. Один за другим они выскакивали из едва заметной полузаросшей кустарником узкой просеки и, минуя обломки геодезической вышки, выстраиваясь в правильную цепь. Но цепь держали недолго. Пробежали по краю поля и резко повернули к ним, сразу же выстроившись в затылок.

– Ты понял, как они воюют? Наши бы сейчас: роту в цепь и – вперёд напролом! А эти… Малыми силами. Скрытно. С тыла и фланга. Вот где, ребята, настоящая-то учёба. Смотрите и запоминайте, как надо управлять отделением, взводом и ротой в стрелковом бою.

– Их тут как раз отделение и есть. – Макуха уже выставлял прицел. – Девять, десять, одиннадцать… Полный комплект.

– Тихо. Замри и не дыхай. – И Гаврилов спрятал за пазуху бинокль. – Без команды не стрелять. Пускай подойдут поближе.

«Вот они, наши, – подумал Воронцов. – Прямо на нас прут. Как кабаны на засидку…»

Свою позицию они тщательно замаскировали. Бруствер выложили дёрном. Пулемёт притрусили соломой. И наблюдатели, которые, должно быть, обшарили в бинокли всё поле и противоположную опушку, прежде чем выйти в открытое, ничего подозрительного не заметили.

Немцы бежали по полю плотной цепочкой. На бегу подтянулись, взяли ногу и теперь издали согласованностью своего движения напоминали огромную гусеницу, которая быстро переползала поле от перелеска к дороге.

– Пропускай мимо воронок… Пропускай… Прихватим на чистом. – Гаврилов набычился и неподвижным взглядом смотрел в поле. – Ты, Иван, бей по голове, а мы с сержантом… Воронцов, твои трое – в середине. Мои трое – в хвосте.

«Гусеница» быстро приближалась. От залёгших курсантов её отделяло уже не более ста шагов. Накатывался согласованный стук её добротных, подбитых железными гвоздями сапог – правой-левой, правой-левой… У «гусеницы» много ног, много рук, много глаз. Глубоко надвинутые каски, обтянутые тёмно-зелёными камуфлированными чехлами, высокие квадратные ранцы за плечами. «Гусеница» натужно, с хрипами дыша, хрустела стернёй – ближе, ближе, ближе…

Воронцов поглаживал указательным пальцем холодную скобу спуска, неподвижно наблюдал за приближением немцев. Как они быстро и уверенно бегут! Словно и не по чужой, а уже по своей земле. И в этом уверенном беге, в согласованном пружинистом шаге бегущих, в поблескивании штыков их карабинов была какая-то магия, которая придавливала к земле, парализовывала, наполняла страхом, как ледяной водой.

А в это время орудие в лощине продолжало вести огонь, посылая вдоль дорожной просеки снаряд за снарядом. Шрапнель рвала воздух над шоссе.

«Гусеница» издала гортанный звук и задвигалась ещё быстрее, немного изменив направление движения.

– Огонь! – рявкнул Гаврилов.

«Максим» задрожал и выпустил в поле жёлто-зелёную струю. Солому и листву маскировки будто смело со щита и кожуха.

Движение «гусеницы» сразу застопорилось, она будто наскочила на невидимую преграду, уронила на стерню поверженную голову и стала распадаться. Трое немцев метнулись к воронкам. Но жёлто-зелёная струя догнала их, толкнула в спины, опрокинула. Ещё двое залегли там, где застал их огонь, и начали отстреливаться из карабинов, ещё не определив, откуда вёлся по ним огонь. Они отчаянно палили во все стороны и пятились к спасительным воронкам, до которых так и не успели добежать их товарищи, которых они прикрывали и которые должны были через минуту прикрыть их.

– Макуха! Прижми их! Прижми! Отсекай от воронок!

Плотно придавливая к плечу раму откидного приклада, Воронцов взял на мушку крайнего и пытался достать его короткими очередями. Немец, видимо, понял свою участь. Он то пятился назад, то замирал. Наконец нервы его не выдержали, он встал и сделал бросок в сторону воронки. Залёг, произвёл выстрел и снова сделал короткую перебежку. Нет, умирать в этом холодном, бесприютном пространстве русского поля, когда всё у них, идущих на Москву, складывалось совсем неплохо, он не хотел.

Пулемёт Макухи замолчал. Закончилась лента. Немец вскочил и побежал к воронке, держа перед собою карабин с примкнутым штыком. Ранец его подпрыгивал выше головы. Ещё несколько шагов – и он спрыгнет в спасительную воронку. Воронцов привстал, чтобы видеть цель лучше, прицелился, нажал на спуск. Немец с размаху упал в стерню, закричал и вскоре затих.

– Забили… викинга… – сказал Гаврилов и сплюнул себе под ноги. – Вот так они нас летом гоняли. Куда ни сунься, везде их пулемёты. Они не воевали, а резвились.

Он приложил к каске дрожащую ладонь и сказал:

– Всему личному составу объявляю благодарность. Представление напишет старший лейтенант Мамчич.

– Ну-ну. Только не забудь об этом ему напомнить.

– А тебе, сержант, за снайпера медаль положена.

Наступила тишина. У дороги в лощине тоже стрельба прекратилась.

– Что-то артиллеристы затихли. Слышь, старшой? – Макуха привстал на локте, сдвинул набок каску, прислушался. – Неужели отбились?

– Вот что, ребята, война войной, а жрать охота. – Гаврилов перезарядил рожок, сложил приклад и закинул автомат за спину. – Моя очередь. Я сейчас живо сгоняю туда и обратно. Проверю самочувствие наших крестников. Если что, уходите без меня.

И Гаврилов рывком выскочил из неглубокого окопа и зигзагами побежал к распавшейся на части и неподвижно лежавшей на стерне гусенице. Теперь она не могла причинить зла ни им, ни артиллеристам.

Ещё вчера немецкие зажигалки, портсигары в руках курсантов и десантников раздражали Воронцова. А теперь, когда трофейный автомат, который вот сейчас он держал в руках, сработанный из рейнского железа чужими конструкторами и оружейниками и принесённый на его родину чужим солдатом, так выручил его, он понял, что победивший в смертной схватке всё же имеет право снять с поверженного врага доспех и овладеть его оружием. Во все времена оружие и доспехи противника победивший носил как награду. Это не надо объяснять. Потому что это необъяснимо, как необъясним смысл войны. И Гаврилов поступал правильно. Он знает о войне нечто большее, чем все они. И неплохо было бы поискать в сосняке того снайпера, которого он действительно мастерски снял с сосны и у которого должна быть хорошая снайперская винтовка системы «маузер» с лучшим в мире оптическим прицелом фирмы Карла Цейсса. Может, немцы и не забрали его, лежит под сосной. И винтовка лежит. Как бы она ему сейчас пригодилась!

Воронцов следил то за кромкой леса на той стороне поля, где чернели обугленные сваи и обломки геодезической вышки, то за бегущим по полю Гавриловым. В душе начало разрастаться беспокойство за товарища. Но остановить Гаврилова невозможно. Да и поесть, действительно, охота.

Так что не стоит думать о том, что там, в поле, лежат тела людей, только что убитых ими. Там не убитые люди, а поверженные враги. Тогда всё станет на свои места. «Тогда, – понял Воронцов простую истину, – не будет беспокоить та трещина, тот зазор между человеком и солдатом, который зачастую невидим, но в котором время от времени мятётся, трепещет живая душа. Душа, имеющая память и совесть».

Память и совесть…

– Сержант, ты есть хочешь?

– Хочу.

– И я тоже. Сейчас Гаврилов что-нибудь принесёт. С ним не пропадёшь.

– Я знаю.

Свой последний сухарь Воронцов прикончил, ещё когда шли сюда от Извери. Разломил на три части. Одну съел. Положил в рот, и она через некоторое время растаяла, как тает леденец. Когда долго во рту ничего нет, самый сухой и корявый сухарь тает мгновенно. Даже если не шевелить языком. Другой кусочек отдал Алёхину. Алёхин тоже сразу же сунул его в рот. А третью долю, самую большую, он потерял. Теперь жалел о том, что сухарь невозможно было разломить на равные части. Потерял его именно здесь, на этом поле, когда полз по стерне и барахтался в воронках под разрывами мин и снарядов. Воронцов уже несколько раз машинально ощупывал карман, где лежал третий, самый большой, кусочек сухаря, но карман был пуст.

Гаврилов бежал, низко припадая к стерне.

– И почему нам перед наступлением не выдали сухой паёк? – размышлял Макуха.

– Чтобы не сожрали всё сразу и не шли в бой с полными животами.

– Зато после боя расход каши меньше.

Гаврилов, кажется, добежал. Нагнулся, сел на корточки, что-то поднял. Зачем ему карабин? Встал. Приложился. Одиночный выстрел. Другой. Что он там делает? Чёрт бы его побрал! Он добивает раненых!

– Смотри, Макуха, он добивает раненых… – Во рту у Воронцова сразу пересохло.

Макуха выглянул из окопа и тут же отвернулся. Вытащил из кармана ветошку, открыл затвор и начал тщательно протирать его. И сказал:

– А ты что хотел, сержант? Перевязывать и вытаскивать их в тыл?

Воронцов молчал. Его поразил не столько Гаврилов, сколько Макуха. Гаврилов в поле мог и не выстрелить. Но Макуха подвёл под его выстрелы не просто черту оправдания, а вывел из них один из самых жестоких и непреложных законов войны.

– Ты не интересовался, как они с пленными поступают? Поинтересуйся у пехотинцев, у тех, которых старшина вывел. – Макуха защёлкнул затвор. – Когда формируют колонну для отправки в тыл, раненых сразу выгоняют прикладами, а то и просто выкладывают на обочину, под пулемёт. Помкомвзвода тоже это знает.

Вскоре Гаврилов вернулся, навьюченный двумя ранцами. На шее висела гранатная сумка, из которой торчали длинные деревянные ручки противопехотных гранат. На плече висели три карабина с плоскими штыками.

– Во! Видали? Куча добра! Полвзвода можно вооружить.

– Пора уходить, – сказал Макуха и, не глядя на Гаврилова, будто сейчас он ему был не указ, толкнул в бок Воронцова. – Давай, сержант, бери с той стороны. Уходим. Артиллеристы замолчали. Вы что, не поняли? Они снимаются.

– Как «снимаются»?

– А так…

Они переглянулись и подумали о том, что не выходило у них из головы всё это время после стычки у первого взорванного моста, но о чём пока никто не проронил ни слова. Полчаса назад, когда машина остановилась в лощине и комбат Базыленко приказал снимать орудие с передка и разворачивать для стрельбы прямой наводкой, один из пехотинцев, то ли опьянев от самогонки, то ли одурев от боли (пуля попала ему в плечо и сидела там), спрыгнул с кузова вместе со всеми, попросил дать ему вместо винтовки трофейный автомат, из автомата ему, плохо владевшему левой рукой, удобнее стрелять, подошёл к артиллеристам и сказал:

– Эх, товарищ капитан, а лихо ж мы Донцова бросили! Здорово, твою лихо-мать, воюем!

Комбат вздрогнул. Он и сам думал об участи пулемётчика, оставшегося на переезде. Что они могла для него сделать? Чем выручить? Остановить машину, развернуть орудие и погибнуть там всем охранением? Комбат выдержал жестокий взгляд пехотинца молча. Ему незачем было отводить глаз. Он свой долг выполнял сполна. Пехотинец выговорился и ушёл к своим. А он шагнул на дорогу. На свой НП, с которого начинал каждый свой бой.

«Не бывает войны без смертей», – думал комбат Базыленко. Он пытался успокоить себя тем, что сейчас обязан делать только одно – точно стрелять по немцам, которые пытаются преследовать их. Точно стрелять, чтобы нанести им как можно больший урон. Точно стрелять. Но холодный, как штык пехотной винтовки, взгляд раненогобойца упирался ему в спину, и он чувствовал его. Он, командир батареи, а теперь, на этой проклятой дороге, командир расчёта дивизионной пушки ЗИС-3, отвечает перед этим солдатом не только за свой бой, а за всю войну.

Вот что случилось перед боем.

Воронцов подсунул под горячий кожух полы шинели, чтобы не обжечь руки, и подхватил пулемёт. А от дороги уже бежал курсант Фетисов из артиллерийского расчёта. Ещё издали он закричал:

– Ребята, скорей! Срочно снимаемся и уходим!

Артиллеристы уже ставили на передок сведённые станины орудия. На спинах тёмные пятна пота. На лицах копоть и оскал ожесточённости и усталости. Позиция сразу опустела. Одни гильзы лежали беспорядочным ворохом. Некоторые из них ещё дымились, как брошенные непотушенные сигареты.

– Грузите пулемёт! – распорядился Базыленко. – Сомов! Чмырин! Помогите им!

Артиллеристы, уже управившиеся со своей работой, тут же кинулись навстречу Воронцову и Макухе.

– Уходим по просёлку! Скорее, ребята! Скорее!

Комбат Базыленко запихнул в кузов последнего курсанта, ещё раз оглянулся на дорогу позади, перепаханную их снарядами и усеянную трупами немцев, на свою позицию, усеянную стреляными гильзами, и побежал к распахнутой дверце кабины, откуда уже несколько раз ожесточённо махал рукой шофёр, что-то крича ему.

Они останавливались ещё трижды. И трижды стреляли по немецкой колонне. По танкам и машинам. По рассеявшейся в березняках пехоте, стремившейся обойти их, отрезать путь отхода, расстрелять в спину или захватить живыми. И снова в дело вступали пулемёты Макухи и пехотинцев. И снова им удавалось отбиться и уйти. После каждой очередной стычки всё реже, скупее стреляло орудие, всё меньше в передке оставалось снарядов и всё больше в кузове полуторки накапливалось раненых.

К мосту через Изверь они выбрались уже далеко за полночь, едва не попав при этом под обстрел своего боевого охранения, которое двумя усиленными группами закрепилось на смежных высотках по обеим сторонам шоссе в полукилометре от реки и первой побережной траншеи. Пароля они не знали, и знать не могли. Хорошо, Макуха, знавший месторасположение окопов секретов, издали, когда те уже произвели первый предупредительный выстрел, выкрикнул свою фамилию. К тому времени в передке лежал один-единственный снаряд, а подсумках курсантов и пехотинцев оставалось по два-три патрона. Из двадцати четырёх человек, бывших при орудии, восемнадцать были ранены. Некоторые – по нескольку раз.

Комбат Базыленко доложил Старчаку о прибытии, о потерях и результатах боя. После некоторой паузы в ответ он услышал следующее:

– Ты нас, капитан, прости. Прости, Владимир Иванович. Скажу честно: мы вас уже похоронили. Прости. Потому и мосты рвали. Ты дал нам возможность выйти без потерь. – И капитан обнял капитана.

– Мы это поняли. И потому пошли параллельным просёлком. На шоссе выходили только для того, чтобы принять бой, когда колонна приближалась.

– Прости.

– Ладно, Иван Георгиевич, как-нибудь сочтёмся. После войны. У меня много раненых. Надо позаботиться.

– Я уже распорядился. Сейчас перевяжут и срочно отправят в тыл.

– А что, у нас ещё есть тыл? – вскинул усталые глаза комбат Базыленко.

– Есть, Владимир Иванович.

– Это хорошо.

Они, два боевых офицера, пройдут всю войну. Не раз будут ранены. Не раз окажутся на волосок от смерти. Но смерть пройдёт мимо них, унеся многих товарищей. У них ещё будут впереди яркие эпизоды удачных боёв, за которые они получат свои высокие ордена и новые звания. Но всю войну, до победных залпов сорок пятого, они будут помнить эту дорогу от Извери до Угры и от Угры до Извери. И потом, уже через несколько десятков лет после войны, снова встретятся здесь, и обнимутся крепко. Два бывших капитана РККА. Артиллерист и десантник. Два офицера. О таких в нашей армии принято было говорить: «офицер во славу русского оружия».

После разговора со Старчаком Базыленко отыскал землянку Мамчича. Тот не спал. То ли ещё не ложился, то ли уже встал. Базыленко застал командира сидевшим на минном ящике. Склонившись к коптилке, тот чистил свой ТТ. Пламя самодельной лампы в тесной землянке, да после ночной темноты, казалось необыкновенно ярким. Мамчич увидел своего артиллериста, вскочил с радостным возгласом:

– Жив!

– Как видишь.

Помолчали. Вздохнули.

– А я ведь слышал, как вы стреляли. Старчак не поверил. Говорит: кто-нибудь из окружения прорывается… Ну, Владимир Иванович, два века будешь жить! Вот за это давай и выпьем. За твоё возвращение да за то, чтобы Носова доктора выходили. – И Мамчич куда-то в темноту окликнул ординарца.

– Носова? Тимофея? Что с ним?

– Ранен. Потери большие. Очень большие. Сунулись мы сегодня… как воробьи под стебло… А Носова – осколком, рана нехорошая. Увезли. Не знаю, довезут ли.

Старший лейтенант Носов. Тимофей Носов. Командир батареи «сорокапяток». Свои лёгкие орудия он выкатывал на самые опасные участки. Почти всегда был рядом с пехотой. За что и полюбили его в шестой роте. Искусно маскировал свои пушчонки и неожиданно для противника открывал огонь по его танкам почти в упор, когда казалось, что их уже не остановить. Шинель его была вся пробита пулями, и о нём в отряде уже ходили легенды: мол, комбат Носов заговорённый, пули его не берут, отскакивают, как от орудийного щита. Но осколок вот, оказывается, взял. Эх, Тимофей, Тимофей… Не с тобою бы сейчас расставаться.

– Ну, давай, Владимир Иванович, за твоё возвращение и за здоровье всех, кого мы сегодня успели отправить в тыл живыми.

– Да, жалко Тимофея, – задумался Базыленко. – Недолго ему повоевать пришлось. Он у нас в училище лучший стрелок! Как он эту вышку срубил! Вместе с корректировщиком и снайпером – к чёрту! Да, кстати. Сегодня одна из наших позиций была как раз возле того поля, где стояла вышка. Мы стреляли по пехоте. А твои ребята лихо уделали целый отряд немцев, которые зашли нам во фланг. Если бы не твои курсанты, не сидели бы мы сейчас и не пили за здоровье живых и за упокой мёртвых.

– Кто? Старший сержант Гаврилов?

– Да, Гаврилов и ещё двое. Воронцов и Макуха.

– Хорошие ребята. Всех отмечу в рапорте.

Они сдвинули кружки, выпили.

– Поешь и отдохни. Жизнь, видишь вот, налаживается. Кухня у нас теперь есть. – И Мамчич подставил к комбату дымящийся котелок, который принёс в землянку курсант. – Утро уже скоро.

Базыленко кивнул и молча принялся за кашу. Последняя фраза, произнесённая Мамчичем, означала многое. Утро – это начало нового дня и, по всей вероятности, новой атаки. Прикончив кашу, Базыленко спросил:

– Танки так и не пришли?

– Утром придут.

Базыленко внимательно посмотрел на ротного. Тот не отводил взгляда. Они понимали друг друга без слов.

– У меня осталось два взвода. Два неполных взвода от всей роты. Вместе с ватагой Нелюбина. Половина из них имеют лёгкие ранения и только потому пока ещё не отправлены в тыл.

– А у меня в батарее из четырёх орудий осталось только два. У одного повреждён накатник. Вот, к утру, может, отремонтируют. У другого сильно изношен ствол. Ненадёжное. Два раза колесо отваливалось, когда перекатывали с позиции на позицию.

В углу на пустых ящиках и досках, принесённых, видимо, из деревни, была устроена лежанка. Базыленко захмелел, вернулась усталость, и он стал поглядывать в угол.

– Ложись-ка, Владимир Иванович. Когда-то ещё поспать придётся? Завтра снова по танкам стрелять.

– Да уже сегодня.

– Ну да.

– А ты что, уже выспался?

– Да нет, я и не ложился, – махнул рукой Мамчич. – Уснуть не могу. Бессонница. В голове гудит.

– Это после контузии. Со временем пройдёт. Сержант твой, Воронцов, который сегодня со мною был, тоже головой треплет. Плохо слышит. Ранило его. В руку.

– Ранило? В руку? Он ничего не сказал.

– Такой человек. Один сразу в тыл побежит, свою царапину бинтовать. А другой и не признается, что у него сквозное пулевое ранение. Вот, Леонтий Акимович, каких ребят мы воспитали.

– Жалко, что приходится их под танки бросать… Ладно, выясню я с Воронцовым. А ты, Владимир Иванович, укладывайся. Пойду посты проверю. И на батарею зайду, скажу, что ты у меня заночевал.

Выйдя в траншею, Мамчич вспомнил рукопашную и бешеные глаза сержанта, заколовшего рослого немца, и то, как умелым рывком тот вырвал из опрокинутого тела крепко засевший штык. «Воронцов… Хороший курсант. Родом, кажется, откуда-то из этих мест. Если выживет в этой мясорубке, станет хорошим командиром. Если выживет…»

ОБРАЩЕНИЕ ГИТЛЕРА К СОЛДАТАМ ВОСТОЧНОГО ФРОНТА НАКАНУНЕ ОПЕРАЦИИ «ТАЙФУН»

Солдаты Восточного фронта!

Глубоко озабоченный вопросами будущего и благополучия нашего народа, я ещё 22 июня решился обратиться к вам с требованием предотвратить в последнюю минуту опаснейшую угрозу, нависшую тогда над нами. То было намерение, как нам стало известно, властителей Кремля уничтожить не только Германию, но и всю Европу.

Вы, мои боевые товарищи, уяснили за это время два следующих момента:

1. Наш противник вооружился к готовившемуся им нападению буквально до зубов, перекрыв многократно даже самые серьёзные опасения.

2. Лишь Господь Бог уберёг наш народ, да и народы европейского мира от того, что варварский враг не успел двинуть против нас свои десятки тысяч танков.

Погибла бы вся Европа. Ведь этот враг состоит в основном не из солдат, а из бестий.

Теперь же вы, мои товарищи, собственными глазами увидели, что представляет собой «рай для рабочих и крестьян». В стране с огромной территорией и неисчислимыми богатствами, которая могла бы прокормить весь мир, царит такая бедность, которая нам, немцам, непонятна. Это явилось следствием почти 25-летнего еврейского господства, называемого большевизмом, который представляет собой в истинном своём смысле не что иное, как самую обычную форму капитализма.

Носители системы и в том, и в другом случае – одни и те же: евреи и только евреи.

Солдаты!

Когда 22 июня я обратился к вам с призывом отвести ужасную опасность, угрожающую нашей родине, вы выступили против самой мощной державы всех времён. Прошло немногим более трёх месяцев, и вам, мои боевые товарищи, удалось благодаря вашему мужеству разгромить одну за другой танковые бригады противника, вывести из строя его многочисленные дивизии, взять в плен громадное число его солдат и захватить бескрайние просторы – и не пустынные, но именно те, за счёт которых наш противник жил и восполнял потребности своей гигантской военной индустрии в сырье самого различного вида.

Через три недели все три важнейших промышленных района окажутся в ваших руках!

Ваши имена, солдаты вермахта, как и имена наших доблестных союзников, названия ваших дивизий, полков, кораблей и авиаэскадрилий войдут в мировую историю, как связанные с величайшими победами за весь её обозримый период.

Вот они, ваши деяния:

– более 2 400 000 пленных,

– свыше 17 500 танков и 21 600 орудий уничтожено или захвачено,

– 14 200 самолётов сбиты или уничтожены на земле.

Мир ещё не видел ничего подобного!

Территория, которую на сегодняшний день завоевали немцы и союзные нам войска, в два раза превышает территорию нашего рейха в границах 1933 года и в четыре раза – территорию английской метрополии.

После 22 июня мощнейшие оборонительные системы противника прорваны, форсированы крупнейшие реки, взяты штурмом многочисленные населённые пункты, крепостные сооружения и укрепрайоны уничтожены или выкурены. С Крайнего Севера, где наши финские союзники вынуждены во второй раз доказывать своё геройство, и до Крыма вы вторглись совместно со словацкими, венгерскими, итальянскими и румынскими дивизиями на территорию противника на глубину порядка 1000 километров. К вам присоединяются испанские, хорватские и бельгийские части, за ними последуют и другие.

Эта борьба – вероятно, впервые – станет борьбой всех наций Европы и будет рассматриваться как единая акция в целях спасения культурных ценностей всего континента.

За линией гигантского фронта вместе с тем ведётся громадная работа:

Построено около 2000 мостов длиною 12 метров каждый.

Возведено 405 железнодорожных мостов.

Введено в строй 25 500 километров железнодорожных линий, из которых свыше 15 000 километров переоборудованы на европейскую колею.

Ведутся строительно-восстановительные работы на тысячах километров дорог.

Огромные территории взяты под гражданское управление. Жизнь в них ускоренно восстанавливается по вполне приемлемым законам. Уже готовы громадные склады с продовольствием, горючим и боеприпасами.

Впечатляющие успехи этой борьбы достигнуты не без потерь. Однако число жертв – учитывая всю тяжесть скорби отдельных товарищей и их семей – достигает не более одной пятой потерь Первой мировой войны.

То, что вам, мои боевые товарищи, пришлось перенести за истекшие три с половиной месяца совместно с доблестными солдатами наших союзников, продемонстрировав величайшие достижения, мужество и героизм и преодолев всевозможные лишения и трудности, знает лишь тот, кто сам выполнял свой солдатский долг в прошлой войне.

За три с половиной месяца, солдаты, наконец-то создана предпосылка для нанесения врагу последнего и решающего удара ещё до наступления зимы, удара, который должен разгромить его окончательно. Все подготовительные мероприятия, насколько это оказалось в человеческих силах, завершены. Планомерно, шаг за шагом, сделано всё необходимое, чтобы поставить противника в такое положение, когда мы сможем нанести ему смертельный удар.

Сегодня начинается последнее величайшее и решающее сражение этого года.

Эта битва должна поставить на колени не только противника, но и зачинщика всей войны – Англию. Ибо, разгромив противостоящего противника, мы лишим Англию последнего её союзника на континенте. Вместе с тем мы устраним опасность не только для нашего рейха, но и для всей Европы, опасность нашествия гуннов, как когда-то впоследствии монголов. Весь немецкий народ в предстоящие несколько недель будет близок к вам, как никогда прежде.