Текст книги "Примкнуть штыки!"

Силы противника, окружённые перед 4-й и 9-й армиями, оказывают, если не считать отдельных контратак, лишь локальное сопротивление…»

Сводка № 116 от 9 октября 1941 г.:

«Брянский котёл закрыт. Из него и из вяземского котла противник предпринимает попытки прорыва в восточном направлении. Слабыми силами, действующими в основном вблизи главных дорог, противник пытается сдержать продвижение передовых частей. Сведений о переброске крупных сил с востока или участков других фронтов пока не поступало…

По показаниям военнопленных противник располагает в районе Москвы лишь частями НКВД и милиции (артиллерии нет, тяжёлого вооружения мало)…

Перед восточным флангом 4-й армии ещё держатся слабые группы противника на участках вблизи важных дорог, а также на восточном берегу р. Жиздра, по обе стороны Козельска и западнее Калуги, у автострады под Гжатском – части трёх дивизий. Этими силами противник, вероятно, будет пытаться замедлить дальнейшее продвижение наших войск. Подтягивание новых сил с востока не наблюдалось, напротив, воздушной разведкой установлено интенсивное движение в тыл по железной дороге (в том числе и воинских эшелонов) и движение мотоколонн по автостраде в направлении от Москвы.

Силы противника, окружённые в котле западнее Вязьмы, под прикрытием арьергардных частей пытаются прорваться на восток…»

Глава двенадцатая
Последний бой 1316-го полка

К рассвету 10 октября 1316-й стрелковый полк в количестве шестидесяти пяти человек и взвод 45-миллиметровых орудий одного из ИПТАПов РГК[3]3
  РГК – резерв Главнокомандования.


[Закрыть] заняли оборону по фронту линии окопов группы Воронцова справа и слева от просёлка.

После перевязки Воронцову стало легче. И сразу неодолимо поклонило в сон. Чтобы не уснуть, он пошёл осмотреть окопы. С ним подхватились из своих ячеек и Алёхин с Зотом.

Линия окопов уходила теперь вправо и влево. Везде шла работа. В березняке, позади стрелков, окапывались артиллеристы. Торопливо зарывали в землю орудия, расположив их уступом, как делали это курсанты.

– Красота! – цокал языком Зот, оглядывая ожившую опушку. – Истинно ж сказано, что с хорошим командиром солдат – и противу смерти не сирота.

И по тому, как Зот посмотрел на Воронцова, он понял, что эти слова обращены к нему. «Эх, Зот Федотыч, Зот Федотыч, – мысленно отвечал Воронцов похвальному слову своего бойца, укрепились мы вроде бы и неплохо, и народу у нас побольше, и просто так уже нас не возьмёшь, но если немцы попрут серьёзной колонной, с бронетехникой, бой для нас не может быть успешным и продолжительным».

– Как рука, сержант? – окликнул его майор, когда они проходили мимо НП комполка.

От НП к артиллерийским позициям тянулся черный телефонный провод. Худощавый светловолосый сержант в распахнутом ватнике и в пилотке, круто и щегольски сбитой набок, возился возле телефонного аппарата в потёртом деревянном футляре.

– Але! Але! Суржиков! Чего молчишь, морда? – весело кричал сержант в телефонную трубку. – Эх, Суржиков, возьмусь я за вас! А вот увидишь, как!.. Пайку урежу! Понял? Але! Второй?

«Зачем им телефонная связь, – подумал Воронцов, – всё равно на прямой наводке стоят. Командовал бы прямо оттуда, от своих орудий». Но вспомнил, что и капитан Россиков во время боя всегда был рядом с ротным, следил в бинокль за передвижением немцев, засекал их огневые точки. Постоянно в ходе боя с их НП в тыл, к батареям, выскакивали связные и уползали как ящерицы, унося листки с координатами и приказаниями.

Вот и сержант Федосов, исполнявший обязанности командира сводного истребительно-противотанкового артиллерийского взвода, готовил свои орудия к бою по всем правилам военной науки, которую он знал, должно быть, не хуже офицеров. На вид ему было не больше двадцати. Ровесник Воронцова. Воронцов задержал на нём взгляд и подумал: «Если немцы пойдут колонной, без боевого охранения, то у артиллеристов есть надежда наломать им хребта в первые же минуты боя».

Он подошёл к НП майора Алексеева, оглядел аккуратно выложенный дёрном бруствер и сказал, поглаживая предплечье:

– Спасибо, товарищ майор. Доктор у вас действительно настоящий. После перевязки я совсем не чувствую боли.

– Гутман сказал, что вас необходимо срочно отправить в тыл. Рана ему не понравилась. Я не специалист по медицинской части, но у вас, сержант, нехорошее, бледное лицо и синяки под глазами.

– Это – усталость. А в тыл мы пойдём вместе. После полудня. Всем колхозом, товарищ майор. – И Воронцов попытался улыбнуться.

Станковый «максим» и несколько ручных пулемётов они установили вдоль просёлка, выдвинув их немного вперёд. Пулемёты должны были открыть огонь первыми, в тот момент, когда колонна уткнётся в гать. Дать несколько прицельных очередей, но потом по очереди отойти на запасные позиции – лощиной, через лесок, к позициям артиллеристов, занять окопы по флангам и закрыть орудия круговой обороной.

Зоту особенно понравился сержант Федосов. Он долго оглядывался на него, прислушивался к тому, как он разговаривает по телефону с командирами расчётов и сказал:

– Весёлый народ – артиллеристы! И война у них вроде другая.

– Это ж какая такая другая? – усмехнулся Алёхин.

– А не такая страшная. Посмотри, щит у орудия вон какой крепкий! Никакая пуля, поди, не берёт.

– Другая была бы, если б, к примеру, они с закрытых позиций стреляли. А то – на прямой наводке. Если сам промазал, то первый же снаряд оттуда – твой. Забыл, как наших на Извери побило?

– Ну да. И это правда. Что правда, то правда.

Когда совсем рассвело, Воронцов забрал из своего окопа гранаты, запасные рожки для автомата и перебрался на НП майора Алексеева. Его знобило. Спрыгнув в просторный окоп комполка, аккуратно подрубленный по углам и подчищенный, он тут же примостился в углу на каком-то ящике и сказал:

– Я должен полчаса поспать. Иначе не выдержу.

В ушах у Воронцова звенело. Отдалённо, с шорохом, рассыпалось битое стекло… Контузия всё же не прошла совсем.

Майор Алексеев даже не оглянулся на него. И только когда Воронцов уснул, по-птичьи уткнувшись лицом в колени, он приказал вестовому принести запасную шинель и укрыть сержанта.

Раненых они ещё затемно отправили на подводах в Мятлево. Сейф со штабными документами положили на телегу, где лежал лётчик с перебитыми ногами, которого полк подобрал на Угре, на переправе. Лежал, запутавшись в стропах, у самой дороги. Но знамя полка майор Алексеев оставил при себе.

– Полк не там, не в санитарных повозках, а здесь, в окопах, – пояснил он, провожая взглядом уходящий обоз.

На рассвете, обходя опушку леса, Воронцов заметил, с какой тоской в глазах окапывались в березняке бойцы. Каждый из них ещё час назад радостно думал: «Вышли, будем жить». А тут, на тебе, какой-то сержант с пятью штыками остановил их и потребовал окопаться и ждать противника. Вот тебе и вышли… «Нет, – думал он, глядя на окапывающихся стрелков, – бойцы старшины Нелюбина и в первый день выглядели иначе. Они хотели драться и дрались потом не хуже курсантов и десантников».

Совершенно иное впечатление производили артиллеристы. Они и держались от пехоты особняком. Сами везли своих раненых. И, видимо, не особенно-то подчинялись майору. Приказы отдавал сержант Федосов, юркий голубоглазый весельчак, чем-то похожий на Смирнова. Когда Воронцов доложил Федосову все обстоятельства, тот удивительно быстро согласился, словно только того и ждал, что бы израсходовать последний боекомплект. Тут же указал расчётам их позиции и приказал, не медля ни минуты, окапываться.

Люди майора Алексеева были угрюмы и, казалось, сосредоточены только на одном – поскорее закопаться, зарыться поглубже и понадёжнее в землю, чтобы выжить и на этот раз.

«Они словно что-то чувствуют», – подумал Воронцов, и ему стало не по себе.

Когда возвращался с осмотра обороны, стал свидетелем такого разговора.

– Степан Спиридоныч, оторвитесь на минуточку. Нет ли у вас, голубчик, чистой тряпицы? – послышалось из-за ближайшего бруствера. Комья земли там были навалены грудой, как попало, и сразу выдавали человека, не опытного на войне.

– Что за надобность, профессор? – отозвался другой голос.

– Да вот, батенька, оружие своё испачкал по неосторожности. Надобно протереть, привести в боевое состояние, а тряпицы подходящей нет.

– Что за спех, профессор? – отвечала ему спина в потной гимнастёрке. – Вот закончим окопы, тогда и почистите свою винтовку.

– Я думаю, очень скоро стрелять придётся. А моё оружие в таком, прямо надо сказать, небоевом виде, что… – Из окопа выглянул сутулый долговязый боец, расстегнул нагрудный карман, вытащил очки в тонкой, видимо, дорогой оправе с круглыми стёклышками, бережно надел их и, уже не щурясь, посмотрел на Воронцова. – Оружие у бойца, как говаривал наш лейтенант, должно всегда содержаться в чистоте и постоянной боевой готовности. Так ведь, Степан Спиридоныч?

– Это, профессор, в уставе записано.

– Я помню, что записано в уставе. Там всё же немного иначе: в совершенстве знать своё оружие, уметь отлично владеть им и содержать… И далее по тексту.

– То же самое, – устало возражала спина.

– Лейтенант изъяснялся короче и доходчивей.

– Да уж что может быть в этом деле короче и доходчивей устава.

– А стрелять, как видно, сегодня нам придётся. Или Бог и на этот раз отведёт? Как думаете?

– Да уж, видимо, не миновать. Погодите, что-нибудь придумаем. А свою протирку вы, профессор, что, опять потеряли?

– Потерял, батенька. Выбросил по рассеянности. Прошу прощения за такое упущения по службе. Готов понести наказание.

– Эх, беда с вами… Петраков! Слышите, Петраков? Будьте любезны, оторвите профессору от нашей простыни лоскут.

– Это ж нашто ему чистая материя? – отчаянным голосом ответил Петраков и тоже высунулся из окопа: непокрытая стриженая голова, потный, в грязных потёках лоб с белёсыми подпалинами, как у деревенского подростка, потрескавшиеся, спёкшиеся губы и тот же, что и у остальных, невесёлый взгляд.

«Этот, – заметил Воронцов, – окапывается со знанием дела, каждую лопату земли выкладывает грядкой, сразу формирует и бойницу, и покатый гребень».

– На протирку! Ружьё протереть!

– Ружьё… ружьё можно и рукавом протереть. А простыню я ещё вчера всю на бинты раздал. Профессору давно бы надо научиться свою протирку иметь. А не клянчить на каждом привале у всего взвода.

Увидев курсантов и Зота, бойцы притихли. Но стоило им миновать окопы ополченцев, разговор снова потёк.

– Командир боевого участка, – сказал бесцветным тоном Степан Спиридоныч.

– А говорят, простой сержант. Понятно? Сержант нами командовать будет! – Это оживился Петраков, который так и не дал профессору чистой тряпицы протереть его «ружьё».

– Не сейте панику. Нами как командовал майор Алексеев, так и будет командовать.

– А всё же, видно, у фронта нашего совсем дела плохи, раз обороной на главном направлении командуют сержанты.

– Вы бы, товарищ профессор, поменьше рассуждали, а лучше бы бруствер свой поправили. Нагрузили! Французский могильный курган времён нашествия Наполеона Бонапарта! За километр видно! Снайпер сразу вами займётся.

– Он, может, и сержант, небольшой чин, но вид и выправка соответствуют должности вполне.

– Ну как же, из училища. Курсант! Пока мы под Спас-Деменском держались, они в Подольске на полигоне в войнушку играли.

– Много мы под Спас-Деменском надержались…

– Слышь, профессор, – донимал Петраков долговязого профессора, – а курсант – это студент по-вашему? Или как?

– По-нашему так же, как и по-вашему, это – воин. Защитник Отечества. А вы, батенька, как лицо, долженствующее исполнять обязанности старшины, обязаны выдать мне тряпицу для, как её, этой самой протирки. Вы думаете исполнить свою обязанность или нет?

Они готовятся к большому бою. Они чувствуют его.

Линия окопов правого фланга заканчивалась на краю луга перед самым оврагом. Здесь зарывался в песчаный склон расчёт «максима». Точно так же поступил бы и старший лейтенант Мамчич: пулемёты с самыми надёжными расчётами – по флангам. И – никакого фронтального огня. Во всяком случае, в первые минуты боя. Только косоприцельный и фланкирующий.

Воронцов взглянул на пулемётчика, хлопотавшего над кожухом «максима». Уже немолодой, лет, может, тридцати, с покатыми плечами, в прожжённой на спине шинели без хлястика. На дне окопа, возле дальней стенки, рядком, одна к другой, три коробки с патронами. Крышка крайней откинута: лента сложена аккуратно, правильными складками во всю ширину коробки. Брезентовая лента неновая, в деле, как видно, побывала уже не раз. Лицо пулемётчика небритое, густая чёрная с проседью щетина на щеках и шее. Лицо серое, усталое, словно присыпанное дорожной пылью. Позади, за кустом орешника, на самом склоне, два бойца в гимнастёрках маскировали еловыми лапами и травой запасную позицию. Шинели их лежали на поваленной берёзе. Полы шинелей грязные, в бурой копоти, снизу то ли оборванные, то ли сожжены.

Чувствуют…

И чтобы подавить в себе тревогу, которая могла перерасти в страх, Воронцов решил поспать, хотя бы полчаса. Он знал, что короткий сон поможет ему избавиться от усталости, от непонятной тоски, которая навалилась на него ещё вчера вечером, когда они разделились на две группы и пошли в сторону сосняка, и от ноющей боли в плече, тягучей и глубокой, которая всё-таки не проходила.

Воронцов спал и не спал. Вначале его одолевал холод. Показалось, что вдруг коротка стала шинель. И тут же приснилось, что немец, сделав стремительный выпад навстречу, ловко обрезал её своим штык-ножом чуть ли не до карманов… Так что он вздрогнул и на мгновение приоткрыл глаза. Знобило и тошнило одновременно. Судорогой сводило поджатые к подбородку ноги. Колыхалось под горлом, душило приторным вибрирующим комком, который застрял и не проходил ни туда, ни сюда. Потом вдруг согрелся. И тошнота, и мучительные судороги сразу отпустили. Спал и не спал. Наверное, всё-таки спал. Потому что пришла Любка. Пришла, нагнулась к нему, что-то сказала, обвила жаркими, как июльский полдень на покосе, руками, окутала своим запахом. Он тоже хотел изловчиться, привстать и обнять её, но у него ничего не получалось. Слишком тяжёлым стало вдруг тело и ни в какую не слушалось его. И руки тоже не слушались. А Любка сказала: «Не надо меня обнимать». – «Почему? Ты же мне нравишься. И тебе нравится, когда я тебя обнимаю». Тогда она приложила палец к губам и сказала: «Вставай, пора. Я тебе покажу её», – и, полуобернувшись, с тайным смыслом кивнула головой куда-то вперёд, за бруствер, где всё сияло и переливалось необычайным светом. «Кто там?» – спросил он, задыхаясь от страха и восторга. «Богородица», – сказала Любка и улыбнулась, так что ему сразу стало не страшно смотреть туда, где всё сияло. «Я теперь умру?» – спросил он. Но Любка неожиданно исчезла. Исчез и свет за бруствером. И никто не ответил ему. Он хотел позвать Любку, но вдруг понял, что тут, в окопе, на НП майора Алексеева Любка могла только присниться…

Была у него девушка. Или женщина. Он теперь и не знал, как её назвать правильно. То, что между ними приключилось, любовью, должно быть, не назовёшь. Но ничего другого, похожего на любовь больше, чем то, что произошло у него с Любкой, в его жизни не было. Потому так волновали теперь воспоминания именно о ней, о Любке.

Ей в то лето было побольше двадцати. Тётка! Всё женское в ней расцвело, распустилось, наполнилось и ходило ходуном от первого же его прикосновения и взгляда.

Жениха Любкиного, Петьку Клестова по прозвищу Нос, призвали в Красную Армию. Служил он далеко, на Дальнем Востоке, в кавалерийском полку. До армии у них всё ладилось и шло к свадьбе. Но тут Любка осталась вдруг одна, как говорят в Подлесном, без призору.

А Саньке только-только исполнилось семнадцать. Дед Евсей, приметив, как Санька стал поглядывать на девок, сказал однажды за столом:

– Парень-то на усу лежит…

Отец промолчал. Мать дёрнула бровями и беспокойно посмотрела на дочерей. Те и вовсе ничего не поняли, уплетали картошку с огурцами так, что только косы трепались. И только брат Иван хмыкнул и подмигнул Саньке.

Косили тем летом на делянках. И его с братом отец оставил в лугах на Яглинке, в шалаше, ночевать, караулить недосушенное сено. Стали пошаливать лазинские, из соседнего колхоза. В Лазинках испокон веку народ жил лихой и завистливый. Собьёт мужик лужок-другой в дольках, баба траву подтрусит, высушит, сгребёт в копёшки, чтобы на другой день увезти ко двору, а утром – глядь-поглядь, а от копёшек одни подстожья остались, еловые лапки, подстеленные на случай дождя, да кое-где, вразброс, остёбки впопыхах неподобранного сена…

Еловыми лапками пахнет… Смолой… Как хорошо… Будто на родине. Что это, галлюцинации? Следствие контузии? Нет, Просто бойцы наломали в лесу лапок и выстлали окоп, чтобы, пойди дождь или снег, не топтаться в грязи. Родиной пахнет… Подлесным… Знойным летом, когда солнце растопляет смолу на елях, так что она даже капает на траву… Любка наклонилась, нахлынула, волосами щекочет… Это Любкой пахнет, а не смолой… Смолой только покойники пахнут, а Любка живая.

Брат в ту ночь рассказывал ему, как накануне он со своими дружками-погодками ходил в соседнее село Ивановское, как подрались там с местными парнями из-за гармошки, а на самом деле из-за девчат, и как он потом, после драки, умыв разбитый нос, заночевал у медички Тани. У брата к девчатам отношение было лёгкое. И у них к нему – такое же. И за что они его так, по-кошачьи, любили? Иван собою не особенный какой красавец. И ростом не взял. Санька на голову выше его. И ноги с кривинкой, как у деда Евсея. Дед всегда, указывая пальцем на Ивановы ноги, говорил: «Во! Нашего кореню!» Но – гармонист! Развесёлая душа! Как это в частушке Смирнова? «Гармонист, гармонист, положи меня под низ…» Вот так. Да, что и говорить, имел Иван к нежному полу особенный подходец. Вот и курочил девок напропалую.

– Ты, братень, с ними не особо церемонься, – наставлял Иван и его. – Приголубил, придавил как следует и – вперёд, «на штурм Зимнего дворца». Ты – живая душа, она – живая душа, и тоже это дело любит. Ещё как любит… А размажешь с первого раза, так для неё размазнёй и останешься. И не захочет она дела с тобой любовного иметь. – И вдруг спросил, разом преодолев сон и уже не растягивая слова: – А ты, братка, девку-то хоть раз пробовал?

– Да так… – И он хотел было рассказать Ивану, как недавно в сенцах целовался с Веркой Горюновой, как ощупал её всю, и как сжала она его руку коленками и не отпускала, пока её не окликнула бабка Проска с огорода. Но передумал – ещё засмеёт. Разве ж это – пробовал?

– Понятно. – Иван хрустнул ветками подстилки, устраиваясь поудобнее. – Вот что, братка, пора тебе это дело осваивать. Не в теории. Не в юношеских, так сказать, фантазиях. Книжки там, стихи, Шекспир и прочее… От этих книжек – только в штаны дрочить.

Иван притих. Слышно было, как он сосредоточенно кусал жёсткую сенинку. Что-то соображал. И вдруг сказал:

– А Любка тебе нравится?

– Ну, так… Смазливая, пухлая.

Любка – да… Про таких в деревне говорили: соспела. Подлесские мужики так и провожали, так и охорашивали ее восхищёнными взглядами.

– Она ж на тебя сегодня глаз положила, – решительно, будто вспомнив о самом важном, сказал вдруг Иван.

– Да ладно тебе придумывать, – засмеялся он. – Это она с тобой заигрывала.

– Слушай, что я тебе говорю. Со мной… Это у неё только для видимости. Трепалась со мной, а сама на тебя глаз давила. Эх, молодой ты ещё, братка, глупый, – вздохнул Иван и засмеялся какому-то своему воспоминанию. – Ты не всему верь, что, к примеру, тебе девка говорит. Между её «нет» и «да» иголку не просунешь. А о самом главном она тебе и вообще никогда напрямую не скажет. Такова натура женщины. Цело-мудрие! Понял?

– Понял.

– Что ты понял?

– Что изначально женщина непорочна. В этом суть. Так, что ли?

– Так в книжках твоих пишут. А в жизни… – Иван хмыкнул, и подстилка под ним, показалось Саньке, хрустнула тоже насмешливо.

– Я сказал: цело-мудрие. Ну, из чего это слово состоит? Ну? У тебя же «пятёрка» по русскому! «Цело» и «мудрие». Женское слово. Это, братень, надо чувствовать. Как девку – по запаху. В книжках своих ты про это не вычитаешь. Так-то. Ты, к примеру, знаешь, что девка, когда ей охота, пахнет по-другому?

– А как?

– Как… Балбес ты, Санька. Что ты об этом у меня спрашиваешь? Вот с Любкой всё и узнаешь как да что…

Санька замер. Слушал брата, и в горле у него пересыхало. Что-то он смутно понимал. А чего-то не понимал. Стучало в висках, напрягалось, жгло внизу живота. Хоть в ключик беги остужаться…

– Она сейчас одна, между прочим, – напирал Иван. – Тоже заночевала. Слышь, братень? Или ты уже спишь?

– Да не сплю я. Уснёшь тут…

– Что? Заиграло ретивое? – Иван, довольный, засмеялся. – Не ночевала, не ночевала, а тут вдруг – заночевала…

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. Я ж тебе сказал: у меня на эти дела… Заночевала. И тоже небось сейчас не спит, ворочается. Как и ты, балбес.

Иван умолк. Но молчал недолго. Закинул руку за голову, пошуршал сухими листьями, зевнул и сказал, как о давно решённом и почти обыденном:

– Давай дуй к ней. Одна нога здесь… Ну? Пока не уснула.

– А что я ей скажу?

– Скажи что-нибудь. Мол, это самое… – И Иван сердито хрустнул подстилкой. – Да ничего не говори. Как будто она сама не догадается, зачем пришёл.

– Ну как же, Вань? Вот подойду к шалашу…

– Заныл… Что скажу, что скажу… – вздохнул Иван. – Тогда дрочи до двадцати лет!

– А вдруг она с матерью ночует?

– Одна. Это точно. Скажи, знаешь что? Скажи, что… попить пришёл.

– Попить… Родник в лощине.

– Ну, ты, Санька, всё же настоящий балбес. По всем статьям. Хочешь девку попробовать по-настоящему, не в той лощине воду надо искать! Понял? Иди, делай, как я сказал.

И Санька послушно встал и поплёлся по лугу. И чем дальше уходил от своего шалаша, тем осторожнее становился его шаг. Он даже раз-другой оглянулся, но возвращаться назад уже не посмел. Миновал перелесок, понизу заросший малинником и таволгой. Вышел на чистое. И сразу услышал косу. Кто-то ещё косил. Неужто Любка? В самой глубине лощины тяжело, с потягом, с натужными задержками, посвистывала в мокрой, тугой траве коса. Санька замер, прислушался и понял, что косец уже устал, тянул на последней жиле, но, видимо, – ни спать, ни есть – таки решил добить последний клок. Любка! Это в её характере. Ухватливая, завистливая. И – точно. Белел, как одуванчик, её платок в углу узкой, как просека, лощины. В темноте он казался огромным. Санька перевёл дыхание и шагнул к ней в лощину и, переступая высохшие, ещё не увядшие ряды, подумал одурело: «Сейчас хапану прямо там…»

Видать, заслышав его шаги и даже, может быть, узнав их, Любка ойкнула, опустила косу и медленно повернула голову. А, оглянувшись и увидев его, так и присела то ли от страха, то ли от того, что не верила своим глазам.

– Сань! Ты, что ли? Ой, лешак! – Голос звонкий, решительный, немного с хрипотцой – устала.

– Я, – отозвался он и не узнал своего голоса.

– Напугал как! Я даже сикнула. – И засмеялась. – Подкрался… Ты чего это ко мне крадёшься? А? – И снова в смех.

«Ну и ну, – подумал он, – днём бы она такого, наверное, не сказала. И не смеялась бы так. Чего это она так смеётся?..» И, странное дело, это её откровение сразу сломало все преграды. Теперь он не боялся ни её, ни себя самого.

– Ну? Чего ты, Сань? – уже тихо, почти шёпотом, позвала она.

Он молча перешагнул ряд и остановился вплотную к ней, коснулся её тёплого плеча. Любка стояла к нему вполоборота. Она всё ещё держала в руках белое косьё. И коса лежала в траве тоже – белая.

– Что ты тут делаешь? А?

– Пришёл.

– Ты ведь ко мне пришёл? Правда? Ко мне? – Она едва справлялась со своим сбившимся дыханием, то и дело облизывая сухие губы.

– К тебе, – ответил он, радуясь тому, что многого, как и обещал брат, говорить не пришлось, и жадно обнял её.

Платье её было влажным и тёплым. Даже подоткнутый подол тёплым.

– Погоди-ка, я сейчас… Умоюсь хоть. А то потная вся, нехорошая.

– Ты хорошая.

– Нет-нет, я сейчас…

Любка ловко, одним движением, развязала наглухо повязанный вокруг головы и шеи платок, отчего её лицо сразу стало худеньким, тонким, смуглым, почти невидимым в темноте, и толкнула его в спину, к шалашу.

– Иди туда, – сказала она шёпотом, как будто между ними уже что-то было. – Я только до родника и назад.

И она вскоре пришла.

Он стоял на коленях перед лазом внутри шалаша и с нетерпением ждал её. В шалаше оказалось ещё темнее. И всё же они смогли разглядеть друг друга. На Любке уже ничего не было. Лицо и руки её, смуглые от загара, казались прозрачными и потому неосязаемыми, а всё остальное – ослепительно-белым, так что вся она будто сияла и сиянием своим заполнила всё пространство шалаша. Они оба дрожали. И, дрожа, он никак не мог стянуть с себя рубаху. Она помогла ему, бросила рубаху в тёмный угол, откинулась, поймала его за шею и притянула к себе. И он почувствовал её. Но всё произошло так быстро, что он ничего не успел понять. Никакой тайны, которую он так ждал и о которой так мечтал, не открылось ему.

– Ой, ты что? Уже всё, да? – засмеялась она, ещё крепче прижимаясь к нему.

Её слова и её смех не были насмешкой над его неопытностью.

– Сань? – шептала она.

– Что?

– У тебя что, это в первый раз? Да? Ну, скажи, скажи, я у тебя – первая?

И погодя:

– Сань, а почему ты меня не называешь по имени?

– Любка…

– Нет, не так.

– Любка, – настаивал он.

– Ну, как хочешь.

И она принялась целовать его и щекотать, и валять по подстилке. Подстилка кололась сухими цубылками, и Любка ойкала и смеялась. Он пытался отстранить её, чтобы ещё посмотреть на её сияние. А она прижималась к нему, отбрасывала его руки за голову, обвивала горячими ногами, душила распущенными волосами. Вздрагивала, шептала, постукивая зубами. И её, и его снова начинала бить дрожь.

– Давай-давай, собирайся с силёнками. Я хочу, чтобы ты меня ещё потерзал. А то скоро уже утро.

И он собрался с силёнками. И это была уже другая сила, которой он владел впервые. И Любка сразу же почувствовала её, охнув, откинувшись на подстилку, забилась головой о прутья шалаша, выгибаясь своим сияющим телом в таких неистовых судорогах, и так громко и сладко застонала, что он даже испугался: что это с нею такое? Вот тебе и тётка…

От неё пахло женщиной. Запах этот его пьянил. Он грезил им и потом, без неё. И тосковал по ней. Его ровесницы, которых он, случалось, тискал где-нибудь на речке или на ферме, куда они приходили помогать матерям ухаживать за колхозной скотиной, не пахли так, как пахла Любка…

И теперь он, отгородившись от войны воспоминаниями и шинелью, которую кто-то заботливо и, видимо, из жалости накинул на него, нестерпимо тосковал по Любке. Он не хотел открывать глаза. Как бы обнял он её сейчас! Как бы прижался к ней! Ах, как бы он теперь её любил! Любка…

…Уже стало светать, и засочился сквозь реденькую крышу бабьими руками построенного шалаша нежный, как девичья щека, свет утренней зари, когда он, едва справляясь с одолевавшей его дремотой, приподнялся на локте и посмотрел на Любку. Любка спала, разметавшись во сне. Полные губы её вздрогнули и открыли ряд белых зубов. Прозрачная слюнка собралась в уголке рта. Он потряс головой. Туман не проходил. Он поцеловал её в пухлые губы. Слюнка скользнула вниз. И Любка всхлипнула, улыбнулась и открыла глаза. И Боже, целый мир, неведомый доселе, вспыхнул вдруг вокруг и засиял!

Когда он прокрался в свой шалаш, Иван тут же прекратил свой богатырский храп и спросил заспанным голосом:

– Ну? Рассказывай, братень, кто из вас двоих сверху был?

– Чего? – вздрогнул он, не ожидая, что брат не спит.

– Кто, говорю, целкой был? Кто – кого? Ты – её или она – тебя?

– Пошёл ты!

Иван замеялся, повернулся на другой бок и тут же захрапел.

То ли от братнего храпа, то ли от пережитого ночью он так и не сомкнул в то утро глаз…

Но насмешки брата на этом не прекратились. Когда на покос приехали родители и сёстры и мать увезла в Подлесное первый воз, а Варя и Саша принялись подбирать сырые, отволгнувшие за ночь и по этой причине отброшенные в сторону клоки сена, Иван подмигнул Саньке и вдруг брякнул отцу:

– Слышь, тять, Санька-то наш, братень мой молодший, нынче в сваты ходил.

Отец бросил налаживать косу и внимательно посмотрел на сыновей. Сперва на старшего, а потом на него, «молодшего». Так было всегда.

– И далёконько? А, сынок? – спросил отец, видимо, уже о чём-то догадываясь, и снова принялся расклинивать косу. Ударит молотком, а коса звенит… Ударит, а она – как живая…

– Да нет. По соседству, – хохотнул Иван и посмотрел на соседний покос, где уже кружила весёлая, ладно прибранная Любка. Словно ситцевое облачко, порхала она над рядами, подхватывала траву лёгкими грабельками, и они у неё в руках, выбеленные и выглаженные, поблёскивали, словно паутинка на солнце.

– Эх, какова! Бабочкой вьётся! – опять засмеялся Иван. – Сань, Сань, погляди-погляди на свою кралю. Сегодня мы и впятером за нею не угонимся…

Отец снова посмотрел на них, теперь уже в обратном порядке. Потом на Любку. Потом снова на него. И закурил. Коса была уже готова. И сказал:

– Воины, ти вашу… Вот воротится с кадровой Петька Нос, он тебе, Санька, яйца-то оторвёт. А тебе, Ванька, как поноровщику.

Иван опять хохотнул, весёлым глазом посмотрел по сторонам, далеко ли сёстры, и сказал:

– Да ладно, тять, не отбивай охоту. Пускай поозорует. От Любки не убудет.

Санька весь пылал от стыда и злости на Ивана. Какое он имел право, вот так, просто… Он готов был кинуться на брата с кулаками. И если бы не отец, драки было бы не миновать.

– Поозорует… С девкой озоровать – это не морковку в чужом огроде дёргать. Любка без отца росла. Или это для вас ничего не значит?

– Да ладно тебе, тять, – начал заступаться то ли за Саньку, то ли за себя самого смущённый словами отца Иван. – Что она, ребёнок, что ли? Несовершеннолетняя? К ней уже, может, вся деревня переходила!

Отец резко вскинул руку над Ивановой головой. Ударить не ударил, но кулак, увесистый, как цыганский чайник, так и завис над темечком брата и какое-то время покачивался в грозном раздумьи. Иван на всякий случай зажмурил глаза и втянул голову в плечи.

– Ты, сынок, больше такого не говори. А то обоих поучу. Ходоки…

Они, оба, опустили головы. Иван глядел в одну сторону. Санька – в другую. А хотелось взглянуть на Любку, хотя бы одним глазком, на её лёгкое порхание над разбитыми рядами на соседней дольке. Слышно было, как она ходила там хозяйкой, хрустела кошениной. И не смотрел, а видел, какое от неё исходит сияние. Никто этого не мог видеть. Только он. И напрасно такое сказал Иван – полдеревни… Ведь только он, Санька, видел Любку такой сияющей. И разве не к нему она сегодня пришла и ходит около, шурша своими лёгкими граблями?