Текст книги "Фирс Фортинбрас"

33

Написать брату письмо. Да, мне часто хотелось.

(Написать брату письмо хочется часто.)

Попросить прощения – за всё. Прости, брат, что я тебя бил иногда, я был старше, сильнее. Доставалось тебе от меня, плохо это. Ты дразнил меня, выводил из себя. Я не сдерживался. Нехорошо.

Мама мне всегда говорила, что старший брат должен быть защитником младшего. А что, я не играл роль защитника, когда требовала ситуация? Но ты зачем-то дразнился. Отрицал очевидное, говорил, например, что мой рост самый обычный, что я среднего роста. Тогда как я был больше тебя и сильнее. И старше.

Или, противореча сам себе, говорил, что у нас в роду таких крупных нет и никогда не было и что меня подменили в роддоме.

И даже когда мы выросли, ты продолжал в том же духе. Всем рассказывал, что меня не взяли в армию, потому что я симулировал гигантизм. Симулировать гигантизм – это бред сивой кобылы. В армии нет ограничений по высокому росту. По низкому – есть, а по высокому – нет. Совершенно естественно, что меня направили на обследование гипофиза. Допустим, это действительно открывало возможности. Но, во-первых, братишка, ты сам отрицал мой актёрский талант. А во-вторых, всё то же: это не симуляция гигантизма. Симулировать гигантизм невозможно. Неужели это следует объяснять?

И что в Театральный я поступил, потому что подружка моя была дочь декана, это неправда. Не из-за этого я поступил в Театральный. А ещё бы тебе понравился мой Фирс, когда ты не забыл мои прежние роли – палача, когда я тебе выкручивал руки, надсмотрщика, когда запирал в чулане! Просто ты злопамятный, вот и всё.

Ты даже к имени моему придирался, говорил, что «кит» – это по-гречески «морское чудовище», хотя Кит – всего лишь сокращение от моего полного имени. Между прочим, «победитель» – так с греческого Никита. И никому, кроме тебя, не приходила мысль, что Кит – это чудовище. Просто я родился крупным ребёнком, а кит-рыба в нашей традиции – это добряк, а никакое не чудовище, это основа основ, земля на таких держится.

А сколько раз ты говорил, что у тебя нет брата, что я не брат тебе… Может, ты прав был? Может, тебя нет, брат? Нет и не было? А кто был?

Гражданин Французской Республики… Свобода. Равенство. Братство. Поди, дорожишь победами Бонапарта?

34

В качестве вставной главы, предвосхищая события, уместно, по-моему, запечатлеть недавний разговор с коучем нашим С. А.

– Зря вы мне показали финал. Ну забежали вперёд, так и держали бы при себе.

А разговор был приватный.

С. А. категорически не понравился финал (он впереди, мы ещё не дошли до финала).

Справедливости ради, редактура С. А. касается стиля, композицию он оставляет неприкосновенной. Но критикует нещадно.

– Был бы я автором, поступил бы в финале иначе. У меня бы к вашему герою нагрянули серьёзные люди спортивного вида. Он хоть и могуч у вас, но они бы нашли способ нейтрализовать его и примотать скотчем к стулу, так бы он и сидел с кляпом во рту и мешком на голове. И было бы ему очень некомфортно. «Бешеные псы» как пример можно вспомнить или другое кино про бандитов. Представляете? В общем, они бы у меня потребовали бумаг от него, о каких он не имеет представления даже.

С. А. прохаживался взад-вперёд, заложив руки за спину. Он входил в роль. В роль меня – автора.

– Папка коричневая!.. Сознайтесь, вы про неё сами забыли. А тут бы она и пригодилась для сюжетного поворота. Её, сколько помню, забрал Феликс. Там что-то на переговорах о какой-то третьей силе упоминалось. Вот ребятки и пришли обработать Никиту вашего – документы им подавай, какие-то там бумажки. Представители третьей силы, той самой, не хвост собачий. Так он сам ситуацию понимает, к стулу скотчем примотанный…

С. А., коуч наш, судя по блеску глаз, вообразил эту сцену довольно отчётливо, а мне удобнее перенести его выступление в пространство довольно условное – на фоне чёрного портального занавеса, например. И пусть он в роли меня будет не в свитере, а в трико!.. В белом гриме и с красным носом (в последнем не уверен – может, и лишнее).

– Всё-таки ваш герой – не герой в высоком понимании слова, да и надо ли ему страдать за интересы этого Феликса? Он, конечно, расколется: папка у Феликса. Больше ему и сказать нечего. Но чего от него добиваются, сообразит не сразу. Пусть себя почувствует на месте собственных жертв. Здесь побольше рефлексии дать. Каково это других терроризировать…

– Мы никого не связывали, – сказал я. – Кляпа тоже не было.

– Ну да, конечно. Но потерпеть придётся, придётся… Не уверен, что электрическим утюгом на вас бы воздействовали или, ещё хуже, паяльником… Подождите, а ведь у вашего соседа наверняка паяльник есть, раз он электротехник по образованию…

– Нет у него паяльника.

– Я к тому, что боль…

– Боль – единственная реальность, в которой нельзя сомневаться, – перебил я его.

– Даже так?

– Глупость и боль.

– Вот я и говорю, вам будет о чём подумать… в таком положении. Это хорошая тема… Простите, только не «вам», а «ему» – мы о вашем герое. В общем, он рад расколоться, лишь бы завязать поскорее с этой «единственной реальностью» – когда ему кляп вынимают… на некоторое контрольное время… А им не понять, про что речь, о каком Феликсе он, о Железном, что ли? Не смеётся ли над ними в таком положении? Ну берегись, фраерюга, ужо тебе!.. А он и адрес им… Как на духу!.. Представляете? В общем, оставят его с кляпом к стулу примотанным, а сами уйдут. И здесь я вижу, как вашу любимую тему – тему мычания – можно развить хорошо. От первого лица ужасно убедительно было бы.

Он позволил себе так увлечься, что сам попробовал замычать, но сразу же осёкся: не те способности.

– Пропустим промежуточные события. Вас, то есть вашего Никиту, освободят как-нибудь. Но интересно, что с Феликсом будет. А он вместе с папкой сбежит, когда узнает, что к вам нагрянули. Сбежит и, само собой, закроет проект. Вот по этой причине, а не по той, у вас какая. В общем, капут сериалу.

Нет, не поклон. Ложный конец выступления.

– Это не всё. Слушайте дальше. Тут самое главное. Время прошло. Вы, уже порядком очухавшись, пьёте пиво с соседом на кухне. Самогона, пожалуй, достаточно, не надо больше. Пиво, с рыбкой вяленой. И допустим, так. Он вам под мусор дал какие-то листы бумаги, уже ненужные, использованные, там на них напечатано что-то. Вы на эти бумажки чистите чешую и видите там какие-то печати, какие-то подписи. И по какому-то ключевому слову догадываетесь, что к вам те заявлялись вот за этими бумагами, а вы им про папку Феликса впаривали. А Феликс вообще в данном случае ни при чём. Тут надо придумать, как эти документы у вашего соседа оказались. Например, на электромеханическом заводе был рейдерский захват, а сосед ваш в это время в кабинете директора чинил проводку, ну и прихватил в суматохе зачем-то бумаги со стола. Наиважнейшие! Он ведь с работы, как я понимаю, всё домой тянет, ну это понятно. Детали придумать нетрудно. Главное, что к нему приходили, а не к вам. Ошибочка получилась. Как поворот? По-моему, здорово!

Он радовался, как ребёнок.

– Феликс ваш с перепугу тогда и сбежал. Понимаете? Так и закрыли ваш сериал!

Я молчал.

Мне стало грустно. Этот человек нам рассказывал о ложных концовках, о самоидентификации повествователя, предостерегал нас от авторского самозабвения, от лютых эффектов…

– Неужели не нравится?

– Чувствую, вы никогда триллеров не писали.

– Скажете, у вас лучше развязка? Убедительнее?

– У меня такая развязка, какая была на самом деле.

– Будете по-прежнему меня уверять, что в самом деле о себе написали?

– А есть сомнения?

– Какие сомнения? Просто не верю. Не верю.

35

А как там с Мариной?

Да, в общем, всё просто. По правде, рассказывать нечего. Если коротко, так.

В милицию пошёл на второй день, да и то зря: встретили меня насмешливо, заявление принимать отказались – а что я хочу, собственно, чтобы объявлен был всероссийский розыск?

К родителям в Пензу она отправиться не могла. Подруг её я не знал телефонов. У одной мы были в гостях когда-то. Съездил, нашёл дом и квартиру, положившись на память. Не знала ничего, ничего не слышала. Потом сама обзванивала знакомых.

Когда уходил из дома, записку вставлял в щель у входной двери. Возвращался – оставалась нетронутой.

А на третий день пришёл некто. Лет двадцати трёх человек.

За паспортом и ключами и какими-то вещами по списку.

Звонок был в дверь, открыл ему.

Он спросил, не Андрей ли я Гаврилыч.

– Я сосед Андрея Гаврилыча.

– Вот как. Марина сказала, что вас не должно быть дома. Странно, что вы всё-таки здесь.

– Интересно, если бы меня здесь не было, кто бы открыл дверь? Андрей Гаврилыч тут редкий гость.

– Гость? Всё-таки, наверное, хозяин. А гость это вы. Мне надо забрать вещи.

Он уверенно направился по коридору в комнату.

– Раз вы знаете, кто я, может, сами представитесь?

– Владимир. За Марину не беспокойтесь, всё с ней в порядке. Я войду?

Забавно: он хотел постучать, но одумался и только потом задал этот вопрос.

И вошёл.

По-моему, бесцеремонно.

Я сам дал ему ключи, паспорт, сумочку. Он называл разные предметы, я выдавал. Он знал, где что лежит из одежды, сказал, что возьмёт. Сам шкаф открыл. Я промолчал, хотя там были и мои вещи.

– Если она ощущает себя хозяйкой, что ей мешает прийти самой?

– Возможно, ваше присутствие.

– Ого! Моё присутствие! При том, что моё здесь присутствие для некоторых неожиданность! «Его здесь быть не должно…» А вдруг? А вдруг?

Он не ответил. Сухо попрощался и направился к выходу.

Выпуская на лестницу, я сказал ему:

– Слушай, Вова, без дураков: у неё есть телефон?

– У меня нет телефона.

Спустя час я покинул это жилище – перебрался к отцу, по моему прежнему адресу. Он жил с женщиной, которую звали Галина Осиповна.

Я сказал, что поживу в комнате моего брата.

36

Роковое. Об этом наконец.

Роковое – это был у нас разговор.

Центральное событие этой драмы мой первый психотерапевт назвал эксцессом. С тех пор я тоже говорю об этом: эксцесс.

Разговор – роковой разговор – запомнился на удивление чётко. А то, что было до, и то, что было потом, – почти как в тумане. Периферийные события настолько незначительными оказались, что память моя сочла благоразумным на них отдохнуть, отоспаться, расслабиться: туман, туман, если не мрак забвения.

Что несомненно – мы готовились ко второй встрече, я опять помогал Феликсу. То есть чем помогал? Помогал убедительностью своего присутствия (самоприсутствия, как говорит С. А.). Мы располагали временем более часа и почему-то очутились в каком-то баре, где кроме нас не было ни одного человека, даже бармена за стойкой (запомнил только уборщицу, когда уходили, но кто-то ведь обслуживал наш столик? – не скатерть же самобранка его покрывала?). Скорее всего, заведение в этот час было закрыто, но не для Феликса. Не хозяином ли этого бара он был? Если так, мне вообще не понятно, почему я живой. Почему живой Феликс, тоже вопрос, но с другой стороны. Вот я и говорю, нам повезло обоим.

И ещё это: Феликс мне тогда признавался, что на переговорах ему со мной значительно проще, легче – легко; не так с драйвером, который как раз ждал нас в машине. Нам, вижу сейчас, предоставлялась возможность для важного разговора с глазу на глаз – что-то вроде сверки часов перед ответственной встречей. А что до водителя – кроме того, что водитель, он ещё был и отдел безопасности. Прежде участвовал в переговорах. Молчаливо – как я. А теперь уже нет. С моим появлением надобность в его умении делать лицо совершенно пропала. Конечно, не ему со мной в этом тягаться. Феликс, между прочим, тогда повторил, что уже приходилось мне слышать: видите ли, от меня передаётся, кому надо (то есть непосредственно Феликсу), уверенность и спокойствие, а неуверенность и тревога – тоже надо кому, но другой стороне. И это прекрасно.

Примерно в таком ключе он мне тогда признавался.

Почему-то нам захотелось перед началом переговоров поесть (избегаю говорить «перед стрелкой»), и вовсе мы не собирались ограничиться чашечкой кофе, определённо – мы ели. Не помню, что я (возможно, рататуй какой-нибудь), но что он, помню отлично: охотничьи колбаски с грибами, тогда как я не любитель грибов, не мною собранных. На столе стояла корзинка с лавашем, ещё был фарфоровый сливочник почему-то с кетчупом и почему-то неоткрытая минералка – боржоми (абхазско-грузинский конфликт позади, а до запрета напитка в нашей стране – временного, впрочем, – лет десять примерно, и чуть больше до войны с Грузией…). Может, это был грузинский ресторанчик? Но нет, вряд ли. Кстати, ел я, вспомнил, кажется, – борщ. Впрочем, не важно. Феликс по левую сторону стола сидел, рядом со мной лицом к окну, а я лицом к барной стойке, за которой, в чём уверен сейчас, никого не было – и не висел ли там, вспоминаю, портрет председателя Мао?.. Да откуда же взяться ему? Может, китайский был ресторан? Да нет же, нет. Портрет председателя Мао я видел только однажды и в другом ресторане, определённо китайском, не здесь (а в Питере – на Марата!). Но не важно, не важно.

Такова экспозиция, такова мизансцена.

Многое мне сейчас кажется странным.

Но самым странным был наш разговор.

Вот он запомнился хорошо.

(Я, кажется, повторяюсь.)

Казалось бы, перед ответственной встречей надо было бы и дискурс вести поответственнее, а Феликса потянуло вдруг на культурологию.

О да, слово «дискурс» – обязательно с ударением на первом слоге – было страшно модным в те годы.

О театре ему захотелось.

После знакомства со мной он, оказывается, не сидел сложа руки.

– Перечитал я вашего «Гамлета». Да, мне понравился.

Сказано было так, словно похвала относилась ко мне лично.

– Во-первых, немногословен, во-вторых, ненавязчив, в-третьих, предельно спокоен. В-четвёртых, человек-победитель, быть победителем – в природе его.

– Вы о Гамлете, о принце Датском?

– О Фортинбрасе. Мы о нём говорили. Хотели бы быть на его месте?

– Что значит «быть»? – Я не понял вопроса.

– Быть – значит быть, а не быть – значит не быть.

Смотри-ка, философ, – мелькнуло в мозгу.

– Я актёр, – напомнил я Феликсу.

– Мне кажется, каждый, кто видит на сцене этого актёра, хочет быть на его месте.

– «Этого», простите, это актёра какого?

– Какой Фортинбрас.

– Я правильно понимаю: каждый, глядя на актёра, играющего Фортинбраса, тоже хочет сыграть Фортинбраса?

– Хочет стать Фортинбрасом. Оказаться на его месте.

– На сцене?

– В жизни, конечно.

– Стоп, – попытался я вникнуть в его мысль, – не то же это самое, что сказать: каждый хочет оказаться наследным норвежским принцем?

– Фортинбрасом.

– Да, Фортинбрасом, принцем Норвежским?

– Я не спорю. Мы говорим об одном.

– Я вообще не понимаю, о чём говорим.

– Возможно, я высказываюсь неубедительно, – обидчиво проговорил Феликс. – Я далёк от театральной жизни. Это неправильно. И иногда сам задумываюсь, а не поднять ли мне на сцене… Из классики что-нибудь. Самому.

– Поднять в смысле поставить?

– Ну я не конкретно…

– В смысле профинансировать?

– Я не конкретно. Должна быть большая идея. Вы в этом, конечно, лучше разбираетесь. Просто хотел поделиться впечатлением.

– Я понял, вы прочли «Гамлета», и вам понравился Фортинбрас.

– Пример бессмертного героя.

– Они все бессмертные. И Гамлет. И Офелия. И Полоний. И даже Йорик со своим черепом.

– Нет, нет, эти все умерли. В отличие от Фортинбраса.

– Так и Фортинбрас умрёт когда-нибудь.

– Кто вам сказал?

– А разве нет?

– Там про это ничего не говорится.

– Но опыт подсказывает.

– Чужой.

– Чужой не чужой – общечеловеческий. А вы думаете, нет?

– Мой опыт подсказывает, что Фортинбрас жив. Фортинбрас бессмертен.

– Что-то подобное я слышал о Достоевском.

– Мы о Шекспире, – весомо произнёс Феликс.

В аллюзии на Булгакова я не стал признаваться.

– А Шекспир? – спросил я. – Он живой?

– Шекспир в могиле.

– А Фортинбрас нет?

– Вы читали пьесу? – спросил Феликс.

– Блеск. – Я терял самообладание. – Нет, просто блеск! Конечно, не читал! А надо? Мне бабушка рассказывала содержание… Советуете прочесть?.. Ладно, ладно, – попытался себя успокоить. – Так что же… если в художественном произведении… в романе, в трагедии, в поэме, например… любой, кто остаётся живым, так он уже и бессмертен?

– Мы не о любом, мы о Фортинбрасе.

– Чем же в этом смысле Фортинбрас отличается от любого другого вымышленного персонажа?

– Всем!

– Да чем же, чем?

– Просто вы не понимаете Фортинбраса.

– Я не понимаю?.. Блеск. Блеск! Я не понимаю Фортинбраса!

– Он бессмертен. Он отменяет смерть. Ну как же? Там прямым текстом говорится!..

– Что говорится? Там про бессмертие нет ни слова!

– Здравствуйте! Он приказывает унести мертвецов. Смерть перечёркнута. Он – воплощение жизни во всей её полноте! Он молод. Пушки – салют! А далее – открытая бесконечность!.. И мы – в ней!.. Вы что же, не чувствуете?..

– Нет никакой бесконечности!.. Нет ни вечности, ни бесконечности!.. Где вы видите бесконечность?..

– Везде! И Фортинбрас в неё смотрит!

– А Горацио? Он тоже остаётся живым… И свита Фортинбраса, она тоже состоит из бессмертных?

– Это всё мелочь. Главное – Фортинбрас. Он – воплощение.

– Чего воплощение? Бессмертия?.. Отстаньте от Фортинбраса! Не приставайте к нему!.. Он вам не нужен, он не ваш…

– Чей Фортинбрас, он бы сам вам ответил… жаль, что не может.

У меня перехватило дыхание.

– Что это? – недоумевал я вслух. – Зачем я спорю? И о чём, главное, о чём спорю? Вы пародия на меня. Зачем я здесь?

– Да и на сцене тоже, – проговорил Феликс.

– Что на сцене?

– Мы говорили с вами: в жизни или на сцене. И на сцене тоже. Почему бы и нет? Я бы сыграл.

– Фортинбраса?

– Он мне понятен и близок. Яркая роль.

– Вы в драмкружке занимались?

– Высокомерие вам не к лицу, – назидательно проговорил Феликс. – Будете играть Фортинбраса, держите в уме меня. С меня срисовывайте. Просто совет. Мы похожи.

– А что на Лаврентия Павловича вы похожи, вам никто не говорил?

– А Лаврентий Павлович, если вы о нём, он сам почти Фортинбрас. Ему только не дали сыграть. А то бы сыграл.

– Ого!

– Вот вам и «ого». Просто мне не безразлично, что из вас на сцене получится, поэтому говорю. Конечно, получится, тут не о чем спорить, но не такой, не бессмертный.

– Ну конечно, конечно.

– Не бессмертный, а бренный.

– Во как! Бренный Фортинбрас!..

– Потому что вы актёр.

– Неужели?

– Но, чтобы понять, о чём я говорю, надо быть меньше всего актёром. Актёрство… как вам сказать…

– Да уж скажите, скажите…

– То, чего нет в действительности.

– Нуль?

– Нет, мнимая величина.

– А вы сами-то есть?

– Есть. И буду.

– Во веки веков.

– Я не играю, не актёрствую. Я живу.

– Игра, актёрство – это жизнь моя, Феликс. Это серьёзно. Без актёрства меня нет.

– Может, как раз наоборот, вы есть, когда не актёрствуете?

– Когда я не актёрствую, я, знаете ли, действительно исчезаю. Любимая женщина так сказала, прежде чем взять и уйти. Зря вы об этом… Да, Феликс, у меня страх исчезнуть. Не быть.

– Хочешь сказать, ты просто актёр и ничего больше?

Он перешёл на «ты». (И засмеялся!)

– Я не хочу ничего сказать, не хочу говорить ни о чём! Ни просто, ни сложно! Это вы ко мне пристаёте!.. Вы все – ко мне пристаёте!..

– Подожди, а кто ты сейчас?

– Кто, кто! Тот, кто сейчас разобьёт тебе голову!

Когда я потом вспоминал эпизод, у меня перед глазами возникало на его лысом кумполе прицельное пятнышко лазерной указки. И ведь не скажешь о руке, что прожила эту секунду без участия мозга, был между ними какой-то сговор. Неоткрытая бутылка с минеральной водой опустилась ему на голову и разлетелась осколками.

37

Первая встреча с Феликсом: часто её вспоминал и сейчас вспоминаю, – тогда вошёл Буткевич в комнату, и они перекинулись двумя фразами о моей скрытности. Нашли достоинство. У меня есть достоинства, и, полагаю, оных немало, но вот уж никогда бы не подумал, что к их числу можно отнести скрытность. Примерно так им и ответил. А действительно, что мне скрывать? В чём моя скрытность? Всегда считал себя человеком открытым, я экстраверт. Это братец мой скрытен. Себе на уме.

В общем, задумался.

И по некоторому размышлению понял, что Феликс прав. Ты скрытен, конечно, но сам того не замечаешь. Скрытность твоя рефлекторна.

А как не быть скрытным, когда тебя готовы принять за умалишённого – скажи только, что думаешь о мироустройстве?

Я чувствую кожей: вся моя жизнь – это спектакль. И в макромасштабе, и в измерении повседневности. Вопрос такой: для кого я играю? Кто зритель мой? И как тут скрытным не будешь, если ответ: мой зритель – Вселенная.

Или никто.

Сам себе я не так интересен.

«Театр для себя» – это всё не моё.

Нет никого – значит нет никого. Никто – это не зритель. Никто – отсутствие зрителя как такового.

Кто же видит мою игру? Кто же мог бы единственно её оценить? А попробуй выскажи вслух, что это Вселенная!

Не надо думать, что я молюсь на Вселенную. Я нисколько не идеализирую мироздание наше. Вселенная мне не представляется совершенством.

Трагедия моя в том, что игру мою она понять не способна.

По-моему, это великая глупость – неудержимо расширяться, да ещё с ускорением!

Ладно. Вселенной я не судья.

Но кроме неё нет никого, кому предназначен мой спектакль.

Иногда мне кажется, что она сама для меня выступает, я зритель её.

Мне не нравится её представление.

А как ей моё?

Наверное, никогда не узнаю. Но другого зрителя у меня, по существу, нет.

Вселенная несовершенна – Вселенная неблагодарна.

Это не значит, что я хотел бы от неё какого-то особого признания. Мне не нужны вселенские аплодисменты. Цветов от Вселенной не надо. Не надо знаков внимания. Не надо ни «браво», ни «бис». Второго спектакля не будет.

Даже если попросит.

А я бы сыграл. Но ей всё равно. В том-то и дело, что ей всё равно. Но хотя бы тепла. Не холода, но тепла. И ничего больше.

Тепла чуть-чуть. Самую чуточку.

Вселенная! Если моё сознание, как и любого из мне подобных, лучшее, что есть у тебя, если оно итог тринадцати миллиардам лет твоей эволюции, почему ты не ценишь его, почему пренебрегаешь им?

Вселенная глупая. Она ничего не понимает. Ничего не знает ни о пространстве своём, ни о том, что такое есть время. Ей некому объяснить. Она меня просит: Кит, расскажи мне о времени – что это такое? Единица времени – чья-то жизнь?