Текст книги "Война красноармейца Константина Рукавицына. 1941—1945 годы"

– Вот перекурим, и пойдёшь, малыш… Только осторожней продвигайся, будь начеку.

– Почему? Там меня не видно будет.

– Понимаешь, не дураки же немцы, должны же они предполагать, что к нам подмога может прийти. Неужто не ждут? А самое подходящее место овраг. Понял?

Немцы были, конечно, не дураки… Они давно уже расположились наверху по обеим сторонам оврага и ждали русских, недоумевая, почему они не идут. Они замёрзли и тихо переругивались, проклиная «иванов», которые по всем правилам должны прислать подкрепление своим, но почему-то не шлют, а бой в деревне уже кончился, русские в их окопах, ещё один удар, и они будут выбиты, и тогда им тоже придётся отходить по оврагу. Обер-лейтенант, посылая их сюда, поставил две задачи: отбить подкрепление, если оно пойдёт, и не выпустить ни одного русского при отходе. Уж больно был он зол на них за то, что каким-то чудом выбили его роту из тёплых изб Овсянникова, которое они так надёжно обороняли в течение двух месяцев и в котором полагали продержаться до весны, до нового наступления войск на Москву.

Петя докуривал уже сигарету и вот-вот собирался проститься с Котовым, как услышал стрельбу в овраге, выклики своих и немецких команд…

– Ну, малыш, что я говорил? Считай, в сорочке ты родился. Айда назад!

Они побежали к траншеям, а потом, уже в них, расталкивая испуганных стрельбой бойцов и не отвечая на их вопросы, добрались до ротного, который приподнялся из окопа и смотрел в сторону оврага, стараясь разобраться, в чем дело, откуда идёт стрельба. Петя, торопясь, выложил ему:

– Немцы ждали нашу подмогу, они в тылу у нас. Разделаются с подкреплением, пойдут на нас, ну, и из деревни на нас нажмут, Короче – амба нам.

– Найдите политрука, – приказал Пригожин, сразу понявший, что теперь-то отход неизбежен, иначе вся рота будет уничтожена или пленена.

– Ну, что? Плохо наше дело? – взволнованно спросил подошедший политрук.

– Да. Пока там, в овраге, идёт бой, роте надо отходить.

– Приказа-то нет… – обречённо выдохнул политрук.

– Отсутствие приказа не оправдывает бездействие командира, так, кажется, в уставе. Так вот, приказываю вам обеспечить организованный отход. Берите правее оврага. Если немцы не запустят осветительных ракет, пройдёте без потерь. Я остаюсь с несколькими бойцами в прикрытии. И поскорей, пока немцы не начали атаку из деревни. Поняли?

– Да, все ясно, – со вздохом облегчения ответил политрук, однако добавил для приличия: – А ты как, ротный?

– Не беспокойся, как-нибудь выберемся. Иди.

И тут они увидели стоявшего неподалёку Конева, который сделал шаг к ним.

– Я, товарищ ротный, со своим взводом без приказа отходить не намерен.

– Не дури, сержант. Себя не жалеешь, людей пожалей, – не выдержал Петя.

– Сколько в вашем взводе осталось людей? – спросил ротный.

– Двенадцать штыков.

– Останетесь со мной в прикрытии. А вы, Иванов, отправляйтесь с политруком, мне не нужен сейчас связной.

– Нет уж, командир, этот номер не пройдёт. С вами остаюсь, – твёрдо заявил Петя.

– Спасибо, – просто ответил Пригожий.

Пока рота покидала окопы, бой в овраге ещё гремел, а в деревне немцы помалкивали – ждали, видно, конца схватки в овраге. И вот в эти напряжённые минуты ожидания неминуемого боя, может, последнего для них, Петя, чтоб разрядить обстановку, решил с Коневым побалакать.

– Выходит, сержант, ты и верно герой, – начал он.

– Какой герой? Просто я по правилам воюю, по уставу. Понял? И без приказа отходить не имею права.

– Так по уставу последний приказ выполняется. Ротный наш отдал приказ, должен исполнять, а ты?

– Что я? Приказ на взятие деревни нам комбат отдавал. Мы ее взяли, выбили гадов, а теперь обратно отдавать?

– Уже отдали…

– Плохо дрались, значит. И отвечать за это будем.

– Дрались мы не плохо, но силенок не хватило… Ладно, сержант, ты скажи мне, почему особист знал тебя по фамилии и сразу вызвал?

– Память у него на фамилии хорошая, вот и вызвал.

– Ты мне мозги не дури. Давай по правде – работаешь на него?

– Ещё чего? Он меня ещё на формировании вызвал, поскольку я в Монголии воевал, ну и награда у меня… Разговор там сам знаешь какой – знаем, что вы боец сознательный, верим вам, на вашу помощь надеемся… Что мне отвечать? Надейтесь, говорю, в бою не подведу… А он: вы мне зубы не заговаривайте… Тут подошёл к нему кто-то, он и отпустил меня – идите пока, потом поговорим, ну а потом не вышло. Вот так… Ты меня «героем» не дразни, сам-то почему остался? Тоже геройствуешь? Посылал же тебя ротный.

– Раз уж я попал на этот «курорт, как говаривал мой тезка…

– Какой тезка?

– Да ты не знаешь… Так раз попал, то до конца хочу…

– Мелешь чего-то… Какой курорт, какой тёзка, не пойму… Ладно, закурим, что ли?

– Закурим.

– Я все приглядываюсь к тебе, вроде боец ты неплохой, но язык… Всегда с подковыркой какой-то подходишь, не по-простому.

– Таким уродился, сержант… Давай-ка скорей перекурим, вроде фрицы зашевелились.

Когда остатки первой роты во главе с политруком ещё добирались до исходных позиций, до черновского леса, туда вернулись уже и бойцы разгромленного в овраге взвода второй роты, вернулись без комвзвода, молоденького лейтенанта, оставив и его, и ещё полтора десятка убитых на дне оврага, успев только захватить тяжелораненых. С лёгкими ранениями дошли сами.

Сейчас они сбились в кучу, жадно смолили махру, кто-то тихо матерился, выбрасывая из себя злость и обиду за неудачный бой, а точнее, убой, потому что расстреливали их немцы сверху безбоязненно с двух сторон оврага, оставаясь сами неуязвимыми для ответного огня…

Растерянный помкомбат метался среди них с жалким лицом и дрожащими губами, спрашивал, как прошёл бой, но ему никто не отвечал, только один зло буркнул:

– Почему без разведки сунулись? Вот и получили. Не бой был, а смертоубийство.

У помкомбата упало сердце: как же так, действительно, получилось? Почему взводный не послал вперёд нескольких бойцов? Почему и он не напомнил об этом? Но тут боец, перевязывавший рядом рану, бросил:

– Что разведка? Пропустили бы немцы её спакойненько, не дураки же…

Да, конечно, разведка ничего бы не дала, с облегчением подумал помкомбат. Но все же по-умному можно же что-то сделать, и как ему доложить комбату, который вот-вот должен прийти на передовую и который, несомненно, свалит все неудачи на него. Дай Бог, если обойдётся только руганью и матом, как бы под трибунал не отдал? А он только начал воевать!

Ему зримо вспомнился выпуск в училище. Как стояли они в строю, бодрые, полные решимости воевать, мечтая о подвигах, которые они совершат… Играл оркестр, они прошлись строевым, чеканя шаг, перед начальником училища. И музыка, и слова начальника о том, что он уверен, что они станут гвардейцами, наполняли их сердца возвышенным восторгом, при котором им совсем не страшна была смерть – они готовы хоть сейчас отдать свои жизни за Родину… О, какой торжественный и незабываемый день! Получение командирской формы, привинчивание кубарей, одуряющий запах кожи ремней, кобуры, в которую они скоро вложат давно ожидаемый пистолет… Это было совсем, совсем недавно, но сейчас показалось далёким, далёким сном – два дня на передке словно отрубили его от такого недавнего прошлого. Два дня, за которые он ничего не успел сделать, ничего совершить, ничему помешать. Батальон фактически разбит, а его ожидает либо трибунал, либо разжалование в рядовые, хотя от него ничего и не зависело…

Поэтому, когда появился политрук с бойцами первой роты, он с ошалелой радостью бросился к ним.

– Выбрались! Живые! – бормотал он, тяня к ним руки, словно желая то ли обнять, то ли просто ощупать этих пропахших порохом, в перепачканных кровью шинелях, с почерневшими, хмурыми лицами бойцов.

А они отворачивали от него глаза, в которых не было радости возвращения, а таилась какая-то тревога и беспокойство – отдали же деревню и оставили часть бойцов прикрывать свой отход, оставили почти на верную смерть.

– Где Пригожин? – спросил он политрука.

– Остался прикрывать наш отход… Боюсь, что… – не закончил он, сокрушённо опустив голову.

– Вы ранены, – увидел помкомбат перевязанную руку политрука.

– Да, задело…

– Пойдёмте ко мне в землянку, угощу вас.

– Ох, неплохо бы глоток. Пошли.

Когда они ушли, то начались разговоры между ребятами первой роты и теми, кто ходил к ним на помощь. Начали с упреков.

– Что же вы так поздно пошли? Мы ждали вас весь день…

– Мы-то при чем, приказа не было.

– Приказа? Слышали же, что начался бой, поднажали бы на начальство.

– Кому охота в пекло-то…

– Это ясно, но ведь товарищи же ваши гибли. Подошли бы раньше, отбили бы мы деревню. Отбили…

– Не отбили бы, – это сказал кто-то из первой роты. – Много фрицев навалилось, да и хитрые они. В лоб не лезли, все окружить норовили. Умеют воевать, гады.

– Нет, отбили бы. Ротный говорил: взводик бы, взводик… – это произнес Женя Котов.

– А где ротный-то ваш?

– Прикрывать нас остался…

– Вон как? Наш не пошёл… – это голос из первого взвода. – А лейтенантика нашего первым же хлопнуло. Кабы был командир, может, и прорвались бы к вам, а тут такая паника началась. Бьют сверху с двух сторон, ну и свалка, одни вперёд, другие назад, прямо куча мала, а немец шлёпает нас и шлёпает…

– С таким начальством не навоюешь много…

– Наш ротный хороший, он умеет, – выступил Женя в защиту.

– Ну, ваш, может быть… Я вообще про начальство говорю. Помкомбатом пацана назначили. Малец неплохой, но молоко ещё не обсохло. Суетится, бегает, а толку чуть…

Хорошо, не слышал этого помкомбат. Приведя политрука в землянку, он налил ему полкружки водки, дал на закуску галету, а сам направился к выходу, потому как сообщил ему телефонист, что комбат уже как полчаса вышел из Чернова. Он торопливо шёл по тропке, поправляя на ходу обмундирование подтянул ремень, разгладил складки на шинели… Пройдя немного, остановился покурить, чтоб успокоить нервишки. Курил, жадно затягиваясь, чувствуя, как трепыхается сердечко.

Грузные шаги комбата он услышал издалека. Бросил папиросу, ещё раз оправил шинель и пошёл навстречу.

– Товарищ майор, разрешите доложить…

– Нечего докладывать. Знаю. Веди к этим трусам, которые приказ нарушили.

Комбат был без свиты, с одним ординарцем. От него сильно пахло спиртным в смеси с одеколоном, которым он надушился густо, чтобы отбить, наверно, запах водки. Шёл он, правда, не покачиваясь, но тяжело. Белый полушубок, перетянутый походными ремнями, не мог скрыть полноты и выпирающего брюшка. Помкомбата неудобно было идти впереди, и он топал сбоку. Ветви ёлок царапали лицо, и вообще идти было неловко до тех пор, пока не вышли к оврагу. Там больших деревьев не было, только мелкий подлесок и кустарник.

– Построй первую роту, этих героев в кавычках, – приказал комбат. – А где виновник торжества?

– Вы про Пригожина? – робко спросил наш комбат.

– Да.

– Он остался прикрывать отход. Пока не вышел.

– Давай политрука пока.

Помкомбат бросился к роте и скомандовал построиться в две шеренги, а за политруком послал связного. Пока рота строилась, подбежал и политрук, успевший соорудить косынку для своей раненой руки. Прихрамывая, так как ушиб ногу, подошёл к комбату.

– Докладывай, политрук. Почему нарушили приказ? Кто разрешил отходить?

– Пригожин дал приказ на отход, когда положение стало безвыходным, немцы уже почти окружили нас…

– Как допустили до окружения? Кто решил, что положение безвыходное? Нет безвыходных положений! Думать надо было. Да, видно, нечем. Чего молчишь? Сказать нечего? Всех буду судить, всех. И тебя тоже.

– За что?… – вырвалось у политрука.

– За предательство, – отрезал комбат.

И от этого страшного слова захолодело в груди политрука и даже потемнело в глазах.

– Ну, идём к бойцам, если их так можно назвать.

Остатки первой роты в разодранных, грязных и окровавленных шинелях хмуро глядели, как приближается к ним комбат. Нет, они не боялись его. Наоборот, чем ближе он подходил, тем твёрже становились их глаза, тем суровее лица… То чувство вины, которое они все же ощущали по возвращении, сейчас ушло – они видели перед собой подлинного виновника их поражения: это он не прислал вовремя помощь, это он не прислал сорокапятки, это он оставил их одних…

Комбат подошёл, остановился и долго обводил взглядом ряды, останавливая его то на одном, то на другом бойце. Но те не опускали глаз, смотрели на комбата без страха, и это разозлило его.

– Ну как вас теперь называть? Товарищи красноармейцы? Бойцы славной Красной Армии? А? Не могу я вас так назвать. Язык не поворачивается. Кто вы теперь? Кто? Сдавшие деревню без приказа? Нарушившие священную присягу? Кто? Отвечайте! – повысил он голос. – Молчите? Нечего сказать? Предатели вы, вот вы кто! Поняли?

По шеренге прошёл негромкий протестующий ропоток и лёгкое движение, но вслух никто не возразил. Люди не чувствовали себя предателями, наоборот, понимали, что их предали. Они совершили почти невозможное, взяли деревню, которую до них не могли взять несколько стрелковых частей. Но их не поддержали. А почему не поддержали, они не знали. И потому слова комбата не задевали их, они терпеливо ждали, что будет дальше, какое примет комбат решение. Ждали без трепета, без боязни, потому как были измучены и устали донельзя, и было им все уже безразлично. Отпустил бы скорей, чтоб смогли они завалиться на землю, не держали их уже ноги, стоял кровавый туман в глазах от неспанных ночей. Даже об еде не мечтали. Залечь бы куда-нибудь, забиться под ёлку, покурить бы. И больше, казалось, ничего им не нужно, ничего не требуется. Но комбат загремел опять:

– Вы что, надеялись, что примут вас здесь как героев? Кашей накормят и спать уложат? А кто искупать вину будет? Кто деревню обратно отбивать будет? Пушкин? Сейчас поднесут патроны и гранаты. А зачем? Не знаете? Подумайте. Разойдись!

Комбат резко повернулся и направился к своему помощнику и политруку, стоявшим в стороне.

– А вы, вояки, поняли, что я сказал? – негромко спросил комбат.

– Поняли, – враз и упавшими голосами ответили оба.

– Как вёл себя Пригожин в бою, политрук?

– Хорошо, товарищ майор.

– Хорошо? – усмехнулся комбат. – Ежели б хорошо, то не здесь бы вы были, а там, в деревне. Ты вот что мне скажи, политрук, вернётся твой ротный сюда?

– Если останется живым конечно…

– И ты веришь этому шибко грамотному? Не отвечай сразу, подумай.

Политрук мучительно задумался: какой ответ хочет услышать от него комбат?

– Подумай, – продолжил комбат. – Разве обязательно командиру роты в прикрытии оставаться. Сержанта бы оставил с бойцами, а сам роту обязан вывести. Но он знает, что его ждёт расстрел. Так, может, не зря остался-то? Плен предпочёл?

– Не может этого быть, – уверенно и без робости сказал помкомбат.

– Ты помалкивай. Я политрука спрашиваю. Отвечай, комиссар.

– Не знаю… Офицерский сынок он… Мать дворянка. Говорил он мне… Не знаю…

– Заладил – не знаю, не знаю. А я вот знаю, как волка ни корми, он все в лес глядит.

– Какая чепуха! – выскочило у помкомбата.

– Не чепуха, – оборвал его комбат. У меня к этим интеллигентам, инженерам всяким доверия нету. Что у них на уме – не знаю и не понимаю. Так вот, уверен я, не вернётся ваш Пригожин. Не вернётся. Сколько с ним бойцов осталось?

– Человек двадцать, по-моему.

– Ну, все ясно. Командовать ротой ты, помкомбат, будешь. И ты политрук, пойдёшь. Тебе в плен нельзя, шлёпнут немцы сразу, сам знаешь. Для тебя одно – смерть или победа. Понял?

– Понял… Но поцарапан я, товарищ майор. В предплечье ранен…

– Злее будешь. Не с такими ранами воюют. Вот дождёмся боеприпасов, и пойдёте искупать кровью.

– А если вернётся Пригожин? – спросил помкомбат.

– Пригожина для меня нет на свете, вернётся, не вернётся. Ежели придет – расстреляю саморучно перед строем. Другим и вам наука. Чего побледнели? Вы на войну пришли или в бирюльки играть? А на войне как на войне. Сантименты всякие да слюни – ни к чему. Нам Родину надо отстоять. Принимай, лейтенант, первую роту. И ты, комиссар, иди к людям. Разъясни, что обратного хода для них нет. Не возьмёте деревню, добра не ждите.

Не бодро отошли они от комбата. Пошатывало обоих. И тошно было на душе. Не дойдя до роты, присели и закурили. Единственная отрада, единственное, чем поддержать нервы можно. Хорошо, помкомбат вспомнил, что осталось у него во фляге, висевшей на ремне, немного водки. Отцепил от пояса, протянул политруку. Тот выпил, как воду, не ощутив ни запаха, ни крепости, только через минуты две, когда затеплило в желудке, понял, что выпил сорокаградусной. Чуть-чуть полегчало на душе и разомкнулись уста.

– Ты понял, лейтенант, на смерть же нас посылают?

– А мне уже все равно… Я ждал, что комбат под трибунал подведёт… Вообще за этот день и ночь столько было…

– И главное, не взять нам деревню. Ни за что. Так под нею все и ляжем. А мне, ежели ещё ранят, стреляться придётся… Вот знаю, а как-то не верится, что всего два часа жить осталось. А тебе?

– Мне тоже… А может, возьмём?

– Нет, исключено… Один раз взяли чудом или дуриком, как один боец сказал, второй раз не выйдет. Немцев туда сейчас набилось тьма. Не отдадут.

– Так что? Может, чтоб не мучиться, сейчас пулю в лоб? – странно спокойно спросил помкомбат и хлопнул себя по кобуре.

– Нельзя, лейтенант. Надо перед смертью хоть уважение к себе не потерять.

– Слова-то хорошие. А Пригожина предали, политрук. А зачем? Перед смертью-то? Надеялись, что отпустит вас комбат в санроту? Гадали, что он хотел от вас услышать? Понял я…

– Прав ты, лейтенант. Проявил слабость. Но понимаешь, чего я за это время не пережил… Скажу честно, обрадовался, когда руку пулей царапнуло… Человек же я. Не железный, а как и все. Виноват перед Пригожиным. Перед ним уже не покаешься, хоть перед тобой. Как на духу – виноват, чёрт меня дёрнул…

– Теперь, если и вернётся Пригожин, его комбат уже без всяких колебаний хлопнет – сынок офицерский, мать дворянка… И чего это он перед вами разоткровенничался?

– Сам удивился… Сказал он, правда: разве дворяне плохо Россию защищали во всех войнах, и кто такой Кутузов, Суворов, как не дворяне… А потом мы же с ним, уж если честно сказать, в живых остаться не надеялись…

Глотнули они из фляги ещё, до донышка опорожнили и поднялись, не зная, как и вести себя перед людьми, какие слова говорить, как им в глаза глядеть?

Стрельба в деревне уже давно закончилась, но никто оттуда ещё не пришёл. Больше всех переживал Женя Котов, он даже несколько раз выходил на поле и тщетно всматривался в темноту. Хорошие и близкие ему люди остались там – ротный и папаша с Рукавицыным, но от них он был далеко. А вот ротного – «С Богом», пронизало его до глубины души, ну, и к тому же оказался он сыном его милой учительницы Веры Семёновны… Что он ей напишет, если старший лейтенант Пригожин не вернётся?… Да и успеет ли написать? Вот бойцы его роты разбирают принесённые в ящиках патроны, разбирают гранаты, набивают диски ППШ. Все это делают молча, хмуро и не очень-то думают о том, что вот-вот снова придётся идти в бой. Им показалось, что комбат пугал их только, – это настолько бессмысленно, что трудно поверить в серьёзность такого приказа послать разбитые, деморализованные остатки роты опять наступать на деревню, которую и в первый-то раз взяли счастливым случаем – На дурничку.

А в это самое время старший лейтенант Пригожин, Иванов и Рукавицын, выбиваясь из сил, тащили тяжело раненного папашу на плащ-накидке. Он был грузен, и они часто останавливались, отдыхали, опуская папашу на землю. Он прерывисто дышал, ранение было в грудь, и порой, когда он говорил, розовая пена показывалась у губ. А говорил он слабым голосом, прося захоронить его обязательно…

– Не хочу валяться неприбранным…

– Чего о смерти заладил, выдюжишь ты, – успокаивал Рукавицын.

– Не болтай… Ты адресок дочки не забудь и отпиши обязательно… И место укажи, где захоронили… Хочу, чтоб на могилку после войны сыны и дочери приехали… Звезду железную мне не надо… Крест бы… Но его вы не поставите… Так лучше без всего тогда…

– Как в лес зайдём, тебя на носилки переложим, и быстро в санчасть доставят, Петрович, ну, и порядок будет… – это Петя успокаивал.

– Нет, браток… Чую, пришёл мой час… Я смерти не боюсь… Все равно жизни не было, и будет ли она, один Бог знает… Вы только исполните все, что прошу… Обещай, ротный, хочу твоё слово… офицерское услышать…

– Обещаю, Петрович…

– Ты мне моего командира по германской напомнил… Вот почему и про слово офицерское сказал… Понял?

– Вредно тебе говорить, Петрович. Помолчи лучше…

– Ничего мне теперича не вредно, Рукавицын…

И на следующей остановке о том же бормотал умирающий папаша и просил заверений, что захоронят его по-человечески. И так всю дорогу, пока перед самым лесом и не затих, Рукавицын перекрестился, остальные стянули с себя каски. На поле его не оставили, донесли до леса, положили около большой ели, чтоб потом вернуться и похоронить, как он просил…

Они повернули направо, чтоб выйти к оврагу, где, наверно, находятся остатки их роты. Шли медленно, часто передыхая. Пожалуй, только Конев был бодрее других, но и от его бравого вида мало что осталось – ссутулился, обмяк.

Немцы снова начали пускать ракеты из Овсянникова, и их свет пробивался сквозь деревья, а потому плутать, особо не пришлось. Минут через двадцать услышали они голоса и вскоре увидели ребят. Увидели и ящики из-под патронов, уже пустые…

– Это что же такое? – спросил Конев, кивнув на цинковые коробки. Неужто?…

– Это самое, сержант, – выдвинулся один. – Пойдём вторым заходом.

– Где комбат? – нахмурил брови ротный.

– Небось, у землянки помкомбата, – ответил тот же боец.

И здесь бросился к ротному Котов… Побежал со счастливой улыбкой.

– Живой, товарищ командир! Живой!

Ротный потрепал его по плечу и тоже улыбнулся, однако задерживаться не стал, тронулся с Ивановым и Коневым к землянке. Побрёл за ними зачем-то и Котов. Видно, хотелось быть рядом с Пригожиным… Женя, воспитывавшийся без отца, вообще тянулся к взрослым мужчинам и даже к ребятам старше его, и хотя ротный не годился ему в отцы, чувства, похожие на сыновьи, вспыхнули в нем. Он шёл позади, но до него доносились слова разговора, который вели ротный и ребята.

– Выходит, сержант, опять геройствовать придётся, – сказал Петя, выдавив усмешку.

– Выходит, так, – каким-то не своим голосом протянул Конев. – Я уж какой настойчивый, но и то дошёл… Не смерти боюсь, просто сил не осталось…

– Постараюсь доказать комбату бессмысленность всего этого, – сказал ротный, но не было в его словах уверенности, а потому шли к землянке с холодком в сердце.

Через некоторое время ухватился Петя за одну мысль, которую и высказал.

– В уставе говорится, выполняются любые приказы, кроме явно преступного. А разве приказ комбата не…

– Пустое это, – перебил сержант. – Есть это в уставе, но как определить?…

Ротный в разговор не включился, понимая, видно, что этот пункт устава их не спасёт.

Комбат сидел на пне и курил. Около него стоял помкомбат и командир второй роты… Из землянки вился тёплый дымок, и, почуяв его запах и даже тепло, и ротный, и Конев, и Иванов, и Котов так захотели очутиться сейчас в землянке, в тепле, что это желание на какое-то время вытеснило у них все остальное – забраться бы, лечь у печурки, курнуть два разка и… заснуть, забыться от всего кошмара, которым сопровождался весь этот день и ночь…

Ротный подошел первым к комбату, но не успел еще ничего сказать, как тот, окинув его холодным и безразличным взглядом, процедил:

– Явился, не запылился?… Докладывай, почему деревню сдал, приказ нарушил.

– Я не сдал, нас выбили, потому что вы не прислали подкрепление и сорокапяток.

– Выбили? И я, значит, виноват? Ловко, Пригожин! Так вот, слушай, хотел я тебя расстрелять без лишних разговоров, как вернёшься. И сделал бы это, вернись ты чуть раньше. Но решил дать тебе шанс и всей твоей роте искупить кровью! Приказываю: – Немедленно выбить немцев и возвратить взятую деревню. Возвратить! Понял?

– Деревню взять сейчас нельзя. Люди измучены до предела. Вы посылаете их на верную и бессмысленную смерть… Я не могу выполнять этот приказ… Я считаю его преступным…

– Что?! – заорал комбат, вскочив с пня. – Ты что сказал, сволочь недобитая? – он суетливо расстёгивал кобуру. Да я тебя тут… на месте шлёпну, ты что, этого не понимаешь? Дал тебе шанс искупить вину, а ты… комбат вытащил пистолет, дёрнул затвор, вогнав патрон в патронник, и, подняв руку с пистолетом, двинулся на Пригожина.

Тот стоял не шевелясь, бледный, с плотно сжатыми губами и смотрел на приближающегося комбата.

– Стреляйте! Ну, стреляйте! – вроде бы совсем спокойно сказал он.

– Товарищ майор… – пробормотал помкомбат, сделав шаг в его сторону.

– Молчать! – не повернув головы, крикнул комбат. – Я не шучу, Пригожин. Повтори приказание и марш – выполнять!

– Я считаю ваш приказ явно преступным. Стреляйте.

– Ах так!

И тут, откуда ни возьмись, выскочил Котов и, бросившись к комбату, схватил его руку с пистолетом, пригнув её тяжестью своего тела вниз.

– Не надо, товарищ комбат… Не надо! Товарищ комбат, миленький, не надо…

Комбат на секунду опешил от такого непредвиденного поступка и глупых слов, затем попытался ногой отпихнуть от себя этого чумового бойца, но Женя мёртвой хваткой вцепился в руку комбата, не оторвать… И тут прозвучал выстрел… Котов без стона, без вскрика рухнул ему под ноги… Комбат с брезгливой миной перешагнул через его тело и спросил:

– Кто такой? Как посмел? – и оглядел окружающих.

Ему никто не ответил, взгляды всех были направлены на убитого. Комбат грубо выругался. Не понять было, случайно он выстрелил или нарочно, но так или иначе, какая-то растерянность виделась на его лице.

И тут тишину разодрал дикий крик:

– Ты что натворил, гад?! Ты кого убил, падла?!

С автоматом наперевес, направленным стволом на комбата, шел Иванов…

– Арестовать! Обезоружить! – истерично взвизгнул комбат, но никто не бросился на Петю, все оцепенели… Да и как тронуться, когда так страшен был вид этого бойца, в окровавленном ватнике, почерневшего, с выпученными сумасшедшими глазами, который вот-вот брызнет очередью из ППШ и порешит всех, стоящих напротив.

– Арестовать! – крикнул комбат ещё раз, но его рука с пистолетом, опущенная вниз после выстрела в Котова, так и висела, и он боялся ее поднять, потому что дрожал палец Иванова на пусковом крючке и вот-вот, при любом движении майора, он несомненно нажмет на него.

– Ты кого убил, падла?! Ты что сделал, гад?! – повторял Иванов, неотступно и неотвратимо надвигаясь на комбата.

Первым очнулся Пригожин, он в два прыжка обогнал Иванова и встал перед комбатом.

– Отставить, Иванов. А вы, майор, уберите пистолет в кобуру, иначе я не отвечаю за вашу жизнь.

– Отойди, ротный! Не мешай! – прохрипел Иванов, уткнувшись стволом автомата в грудь ротного.

– Отставить, – повторил твёрдо и чётко Пригожин.

– Отойди, говорю! Все равно я этого гада прикончу. Всех прикончу, вдруг заорал Иванов, поведя стволом автомата. – Отойди!!! – совсем уж бешено повторил Петя и стволом автомата попытался отодвинуть ротного.

Пригожин не схватился за ствол, не стал вырывать автомат у Иванова, понимая, что тот в истерике и вот-вот нажмёт спусковой крючок.

– Петя, прошу, не надо… Комбат, наверно, случайно выстрелил… Майор, скажите ему…

Комбат молчал, но Пригожин продолжал уговаривать Иванова:

– Вот слышишь, Петя… Образумься, – он положил ему руку на плечо. Успокойся… Котова не оживить…

Иванов вдруг обмяк, сбросил руки с автомата, закрыл ими лицо и, сотрясаемый беззвучными рыданиями, побрёл в сторону, согнувшийся, словно переломленный пополам… Подойдя к ели, он опустился на землю, обессиленный и раздавленный.

Комбат уже убрал пистолет в кобуру и стоял, шумно и тяжело дыша. Пригожин повернулся к нему, и теперь они стояли лицом к лицу. Комбат смотрел зло, играли на скулах желваки и подрагивали тонкие, в ниточку губы. Пригожин глядел спокойно, даже как-то отрешённо, сердце давила боль за нелепую смерть Котова, этого мальчика, которого учила его мать немецкому языку, и ему вдруг стала совсем безразлична собственная судьба. Только придавила невероятная усталость, вытеснив всё… Комбат первым отвел взгляд, резко повернулся к помкомбата и другим командирам и приказал:

– Арестовать обоих!

Помкомбат нерешительно двинулся к Пригожину.

– Сдайте оружие. Пригожин… И бойцу своему прикажите, – сказал он мягко, чуть разводя руками, словно говоря этим – ничего не поделаешь приказ…

Тем временем остатки первой роты, бухнувшись кто куда, не подложив даже лапника на снег, сразу почти все ушли в дрему, отключились от кошмара прошедшего дня и ночи. Кто-то и покурить даже не покурил, а как пролёг, так и провалился в небытие. Не дремал только Рукавицын и ещё один боец из пожилых, с которым улеглись они вместе под большой елью, завернули по большой цигарке и вдумчиво потягивали горький дымок моршанской, переваривая в душе и только что происшедшее, и то, что предстоит им снова.

– Рукавицын, вот ты человек грамотный… – начал сосед, но Рукавицын буркнул, перебив:

– Какой я грамотный? Церковноприходская только.

– Да нет, грамотный ты. Вот политрук тебя филозофом прозвал. Так скажи, понимаешь ты, что из того, что сегодня было?

– А чего тут понимать? Не жалеет народ наша власть, и никогда не жалела. Она пол-России угробит, чтоб себя сохранить. Разве сможем мы отбить деревуху? Нет. Поляжем все. вот и весь сказ…

– Неохота помирать-то… Из такой заварухи вышли живыми… Сейчас бы нам на отдых надоть, хоть на два денёчки. Пришли бы в себя, а там и опять повоевать можно.

– На том свете нам отдыхать. Понял?

Они вздохнули тяжело оба и задумались. Молчали долго, пока не искурили… После этого сосед тихо и вроде бы ни к чему сказал равнодушным голосом:

– А я листовочку-то сохранил, – и глянул на Рукавицына выжидающим взглядом.

– Ну и что? – так же равнодушно спросил Рукавицын.

– Да, ничего… Просто сказал… Жизнь-то одна…

– Одна, – согласился Рукавицын.

– Дети у меня…

– Ты что, немцам поверил?

– Так пишут же: обеспечена жизнь и свобода…

– Ну и дурило ты, ежели поверил. Выкинь это из головы, а листовку порви, чтоб она тебе душу не мутила. Понял?

– Так убьют же, гады. Сегодня ночью и убьют нас с тобой. Что же, как бараны и пойдём? – с отчаянием вырвалось у соседа.

– Другие-то пойдут, – повернулся к нему Рукавицын.

Тот как бы съёжился и начал дрожащими пальцами свертывать вторую цигарку. И только сделав три глубоких затяжки, спросил шёпотом:

– Не продашь, Рукавицын?

– Сдурел, что ли? Не такой я человек. Но ты порви все же листовочку-то. Порви.

– А пропади она пропадом! – Он вытащил из кармана гимнастерки листовку и стал рвать ее с отчаянием, зло, отрезая себе этим последнюю надежду на жизнь.