Текст книги "Война красноармейца Константина Рукавицына. 1941—1945 годы"

Рукавицын смотрел, как он рвет листовку, а сам думал: ох, как безропотно и покорно, словно скотина какая, ходит русский мужик на смерть, и почему сие так? Власть он не любит, потому что ничего хорошего она ему не сделала, и сейчас не жалеет людей, воюет безжалостно, к тому же ещё и глупо, неумело, а вот ведь не выйдешь из строя, не скажешь, что нас всех предали… Невозможно русскому человеку спасаться одному, оставляя сотоварищей… Вот и листовку порвал лишь потому, что сказал ему Рукавицын: «Другие-то пойдут». И выходит, одно их держит совесть, совестно оставлять других в беде, а самому спастись. И сказал Рукавицын:

– Разорвал? Есть в тебе, значит, совесть. Есть…

– У нас-то есть… Вот и поляжем все. А комбат вернётся к своей бабе, ополовинит бутылку и нас даже не помянёт. Обидно. Мы за свою совесть смерть примем, а бессовестные орденов нахватают, чинов, жить будут да ещё хвастать, что они войну выиграли.

– Ну, комбат невелика шишка, его запросто могут хлопнуть, а вот генералы… Те, конечно… Как звать-то тебя?

– Степаном.

– Так вот, Степа, ты надежду все же не теряй. Может, и возвернёмся сегодня… Ну, а на всю войну не загадаешь, пехота же матушка…

– Знаешь, Рукавицын, я уже ни ноги, ни руки не жалею, пусть оторвёт, лишь бы живым. До боя думал, лишь бы что не оторвало, а сейчас пусть… Лишь бы живым.

– Это оно так… пробурчал Рукавицын.

На том разговор двух солдат и закончился. Повело их, как и остальных, в дрёму. Сперва Степан заснул, а за ним и Рукавицын, деревенский филозоф, который перед тем, как заснуть, все же подумал: а правильно ли он сделал, что уговорил Степана листовку порвать…

Уже снимал с плеча Пригожин автомат, чтоб отдать помкомбату, как раздался резкий щелчок взводимого затвора и вышел из темноты Конев, а за ним два бойца.

– Нет уж, товарищи командиры! Не дам я вам ротного заарестовать. Раз вы не по уставу воюете, так и я тоже. Мы пойдём, комбат, брать Овсянниково. Пойдём! Но вся кровь наша на вас будет. И мальчонки этого, и наша… Пойдёмте, ротный, ну их всех… Может, и возьмём эту деревню распроклятущую… Пошли. А вы отойдите, лейтенант, от греха, да и вы, комбат, не вздумайте игрушку свою вынимать, я диск набил, тут у меня семьдесят два патрона, – угрожающе повёл стволом ППШ Конев.

Все словно закаменели… Нерешительно топтался на месте помкомбат, молчал и комбат, покусывая губы, чуть, еле заметно усмехался командир второй роты, поглядывая то на Конева, то на комбата. Поднялся с земли Иванов и встал рядом с Коневым. Неровный, слабый свет из открытой двери землянки еле-еле освещал пятачок, на котором они стояли, выхватывая из темноты то одного, то другого. Помкомбат первым нарушил молчание:

– Вы сдадите оружие, Пригожин? – спросил он и сделал шаг к нему.

– Нет. Сержант прав, мы пойдём брать деревню, лейтенант.

Помкомбат повернулся к комбату и вопросительно глядел на него, не зная, что делать дальше. Комбат долго молчал, потом с нехотью и с раздражением сказал:

– Ладно, пусть идут… Ну, смотри, Пригожин. Возьмёшь деревню – все прощу, а нет – лучше не возвращайся.

Пригожин ничего не ответил, круто повернулся, и все они – Конев, Иванов и два бойца тяжёлыми шагами пошли к своей роте… Немного погодя помкомбат сказал:

– Их же нужно поддержать, товарищ майор.

– Вот ты и поддержишь. С тем взводом, что ходил уже, и пойдешь за ними. Сами в бой не вступайте, но ежели они отходить станут… Понял?

– Нет, товарищ майор.

– Ох, какой непонятливый, – усмехнулся комбат.

– Я действительно не понял.

Не валяй дурака! Присматривать за ними должон, ну и если кто сдаваться пойдет – пресеки. Теперь понял?

– Я пришел сюда с немцами воевать и пойду, чтоб помочь первой роте.

– Помогай, помогай… Ну, а если они на сторону врага перейдут, а ты не пресечёшь – отвечать будешь по всей строгости.

– Что вы выдумываете? Вы должны верить людям!

– Я ничего не выдумываю. И верю. Но должон все предвидеть и за все отвечать. А ты должон приказ выполнять и не рассуждать много. Молод ещё и мозгов у тебя для этого мало. Понял? Ежели трусишь, на, выпей для смелости, – протянул он помкомбата флягу.

– Спасибо, я пьяным в бой не хожу.

– И тут перечишь? Ну-ну, давай… А я вот глотну малость, – и комбат отхлебнул из фляги изрядную дозу, неприязненно поглядывая на помкомбата. Выпив, он утёр губы рукавом, а потом грубо спросил его: – Чего ждёшь? Иди, собирай взвод и выполняй приказ. Повтори.

– Есть выполнять приказ, – тихо сказал помкомбат, приложил руку к каске и пошел вслед за Пригожиным и другими.

Комбат закурил, посмотрел на командира второй роты и вдруг неожиданно предложил:

– Ну, а ты, старшой, выпьешь?

– Спасибо, товарищ майор. Не пью, – холодно ответил тот.

Комбат нахмурился. Неужто и этот, как будто бы кадровый командир, осуждает его? В общем-то плевать ему на всех, поступил он правильно, только вот с этим пацаном нехорошо все же вышло. Но виданное ли дело, чтоб рядовой ухватил руку командира части. Фактически он в порядке самообороны в него стрельнул, хотя сейчас и сам не помнит, случайно нажал крючок или нет. Курок-то был взведён, тут чуть нажал и выстрел. Сейчас ему хотелось думать, что случайно, как показал Пригожин, но если и нет, то в справедливом гневе, потому что не отставал от него этот чумовой… Невольно глянул он на лежащее рядом тело и при свете вспыхнувшей немецкой ракеты увидел открытые, застывшие вроде бы в удивлении, глаза и чёрную струйку крови из полуоткрытого рта, застывшую у подбородка… Он быстро отвел взгляд и буркнул командиру второй роты:

– Прикажите захоронить… Ну, и насчёт похоронки не забудьте…

– Погиб смертью храбрых в боях… и так далее? спросил тот, скривив губы.

– Да! – почти крикнул в сердцах комбат.

В этот момент снова вспыхнули несколько ракет на поле…

– Берегутся немцы. Видать, настороже, – заметил ротный.

Комбат сжал губы и бросил злой взгляд. Он понял, для чего сказал это ротный, и ничего ему не ответил. Он отцепил флягу и припал к ней надолго, граммов двести в себя влил, после чего прибавилось в нем уверенности, что поступил он справедливо – пусть все знают, что значит приказ нарушать, все равно придётся кровью расплачиваться, ну, а потери?… Они же неизбежны в войне, что значит несколько десятков перед теми сотнями тысяч, которые гибнут за нашу советскую Родину? Да и он сам не сегодня-завтра может быть убит. Черново же немцы вон как обстреливают, а блиндаж его сделан наспех, накаты хлипкие, прямого попадания не выдержат. Надо бы, конечно, приказать второй ряд сделать, да все недосуг в этой кутерьме и суматохе… Да и сейчас, сидя на передовой, он тоже рискует жизнью: немцы за то, что потревожит их ночью рота Пригожина, откроют огонь по Черновскому лесу, а тут ни траншей, ни щелей не удосужилась сделать сменённая ими часть, прихлопнут запросто, и останется батальон без командира, а что солдат без начальника мясо…

Но уходить с передовой, не узнав, чем закончится наступление, нельзя, иначе этот старшой не только презрительно хмыкнет, но и побежит к роте, сообщит, что комбат с передовой ушёл, ну, а тогда, знает он, как будут они наступать – продвинутся для виду сотню метров, постреляют и… назад, дескать, нельзя пройти, больно огонь немцы сильный ведут… Нет, страх смерти можно подавить только еще большим страхом – той же смерти, но ещё и с позором… Так и гражданскую воевали, так и эту придётся… Он тяжело поднялся и кинул командиру второй роты:

– Пойдём, старшой, к опушке, понаблюдаем, как они там…

Комроты ничего не ответил, только поправил на груди ППШ, и они пошли, обходя трупы, а порой в темноте спотыкаясь и наступая на них невзначай. С поля пока не доносилось никаких шумов боя, стояла тревожная тишина, лишь шипенье гаснущих и падающих осветительных немецких ракет да негромкие хлопки взвивающихся в небо новых… Около оврага в небольшом снежном окопчике сидел одинокий боец и напряжённо смотрел на поле.

– Ну, присядем… – хрипло сказал комбат и стал выбирать место. Небось, рад, что не тебя послал со взводом, а этого петушка?

– Мне все равно, – безразлично ответил старший лейтенант.

– Ну да? Помирать-то неохота, семья, наверно, есть?

– Есть.

– Ну, а этот петушок бессемейный, пусть пороху понюхает. Кто его мне в помощники сунул, понять не могу. Ежели не вернется, тебя назначу. Ты же кадровый?

– Кадровый, – так же безразлично ответил тот.

– С какого года служишь?

– С тридцать пятого.

– Смотрю, не разговорчивый ты.

– Люди на смерть пошли, а мы тут разговорчики вести будем?

– За мальчонку меня осуждаешь? Так нечаянно я. Да и что один мертвый, когда сейчас сотни тысяч за Родину гибнут, – комбат вытащил пачку «казбека», предложил старшому.

Тот взял папиросу, и они закурили…

– А ты молчун, старшой… Всегда таким был?

– Не всегда…

– Понимаю, со мной не хочешь говорить?

Старший лейтенант ничего не ответил, поднялся, а потом спросил разрешения пойти к своей роте.

– Не разрешаю, старшой… Думаешь, ты один переживаешь? Я тоже не каменный, только права не имею переживать. Ты сядь… Я, конечно, жестоко поступил, но правильно. Отдали деревню, струсили, берите обратно, другого на войне и быть не может. Ну, что можешь возразить?

– Если бы мы поддержали Пригожина, усилили его роту, тогда и спрашивать можно было. Их же в деревне горстка осталась.

– Не горстка, а половина роты. И приказа на отход не было, значит стой насмерть и ни шагу назад. Ты – кадровый, уставы должон знать.

– Разрешите все же пойти к роте, – снова поднялся старшой.

– Сиди. Знаю, что ты думаешь: вот бы и пошёл комбат вместе с ротой Пригожина… Так, что ли? А я не пошёл, потому как права такого не имею. Я отдельным батальоном командую, и не меня из деревни немцы выперли. Кабы меня – пошёл бы брать обратно. Самолично. Понял?

Хотелось старшему лейтенанту, рвалось из груди, высказать комбату все, что он о нем думает, что противна ему демагогия, которой наслышался за свою службу в армии предостаточно от таких же отцов-командиров, что за всеми словами одно лишь – угодить начальству. Ведь поспешил он, наверно, доложить комбригу о взятии Овсянникова, а пушки и подкрепления дать побоялся, потому что потерять эти сорокапятки страшнее, чем угробить сотню людей, за технику-то спрос другой, а потому не стал рисковать ими, понадеялся «на авось» авось удержит деревню Пригожин, но ничего этого не сказал. Только мерзко было на душе оттого, что и его жизнь тоже зависит от этого человека…

Пригожин остатки своей роты повёл не по оврагу, опасаясь, что немцы, ожидая этого, выставят там посты. Он взял много вправо, и люди шли по открытому полю где-то между Овсянниковой и Пановой, куда не доходил свет немецких ракет. Но вскоре роте придётся подбираться к деревне ползком и, не дай Бог, если немцы заметят их, то уже никаких шансов на внезапность нападения не останется, а тем самым и на успех. В успех Пригожин не верил вообще, но одно дело быть расстрелянными немцами на поле, другое же ворваться в деревню и нанести хоть какой-то ущерб противнику в рукопашном бою, хоть и погибнуть, но не совсем уж зазря.

С помкомбата договорились, что он со взводом пойдет много левее Овсянникова, остановится как можно ближе к деревне и будет поддерживать Пригожина только огнем – зачем губить людей, и так у них будут потери, когда немцы их обнаружат. Пригожин рассчитывал, что огонь слева как-то отвлечет немцев и ему, быть может, удастся ворваться в деревню.

Сейчас рота, подойдя к участку, освещаемому ракетами, залегла и передыхала перед тем, как начать движение ползком. Людям хотелось курнуть хоть разок, затянуться махрой в предпоследние минутки жизни, но сделать это было нельзя, а потому тихо переговаривались друг с другом, обменивались адресами. Брезжила все же надежда у каждого, что, может, ранят в начале наступления, тогда как-нибудь доберутся живыми до исходного рубежа, до родного леска, а оттудова уж и до санвзвода.

– Что ж, прощаться будем, Евгений Ильич? – шепотом спросил Петя Пригожина.

– Подождем, Петя… – так же тихо ответил Пригожин.

– Тогда глотнём, – стал вытаскивать последнюю трофейную бутылку Петя.

Они сделали по глотку, после чего Петя передал бутылку ближнему к нему бойцу.

– По глотку, браток. И передай по цепи…

Глотки делали большие, а потому досталось немногим. Странно было осознавать, что, возможно, это последний глоток. Да что там возможно! Почти наверняка…

– А что вам помкомбат говорил?

– Комбат приказал ему, если мы сдаваться пойдем, чтоб не допустил, усмехнулся Пригожин.

– Вот падла… Может, зря вы меня остановили?

– Не зря, Петя… Под расстрел и вы, и я пошли бы. Или… или действительно к немцам надо было уходить. Нет, лучше уж в бою. Банально, конечно. Такое бы политруку вякать, а не мне…

– А почему вы политрука отпустили, пожалели?

– Он ранен.

– Но ведь комбат приказал ему идти с нами.

– Это незаконный приказ. Раз человек ранен, должен идти в тыл.

– А вот нам не повезло, хоть бы царапина, – горько усмехнулся Петя. Возьмём мы деревню, Евгений Ильич?

– Не знаю. Думаю, нам удастся в нее ворваться. Все зависит от того, сколько там немцев. Ладно, пора… Передайте по цепи – продолжать движение.

Петя пополз к бойцам, и рота начала двигаться к деревне, превозмогая усталость и смертную маету.

Пригожин поглядывал на часы. Они договорились с помкомбатом, что он начнёт обстрел в четыре ноль-ноль, и оставалось еще десять минут… В эти, быть может, последние минуты Пригожий не думал ни о матери, ни о доме, ни о Москве… Знал он по опыту, что мысли эти расслабляют, даже мешают, но вот от другой мысли, которой у его отца, сражавшегося против немцев в четырнадцатом году, наверное, не было, мысли, не только мешающей, но и разъедающей душу, отвязаться не мог… Он, быть может, единственный из всей роты понимал, что, защищая Россию, он защищает и сталинский режим, сломавший судьбы миллионов русских людей.

– Который час? – прервал размышления Пригожина Петя. Взглянув на часы, Пригожий увидел, что помкомбат запаздывает, было уже десять минут пятого. Видимо, еще не подобрались на нужное расстояние для действенного огня.

– Уже пятый час…

– Скорей бы, – вырвалось у Пети. – Невмоготу ждать.

Подполз Рукавицын и зашептал:

– Вот перестреляют всех нас, Петровича и не захороним, а слово ведь давали.

– Кто же знал, что нас снова погонят, – ответил Петя. – Простить должен нас папаша.

– Он-то простит, но я к тому, что ежели кто из нас уцелеет, чтоб не забыл… Эх, покурить бы, – вздохнул Рукавицын.

Люди лежали уже полчаса и стали замерзать. И вот наконец-то раздалась стрельба с левой стороны деревни, но Пригожин не торопился давать команду на атаку. Только когда услышал крики «Ура!», он скомандовал: «Вперёд!» Все поднялись почти разом и в полном молчании, стиснув зубы, с холодным отчаянием в сердце, тяжело двинулись к деревне…

Комбат тоже промерз в ожидании боя в деревне, а потому стрельба застала его, не сидящим на пеньке, а меряющим шаги вдоль опушки, чтобы согреться. Услышав стрельбу, он остановился, вынул казбечину, закурил и, подойдя вплотную к полю, старался рассмотреть, что же там происходит. Но видны были только пунктиры трассирующих с двух сторон, вспышки осветительных ракет и нечастые разрывы мин слева от деревни. Он понял манёвр Пригожина и теперь ожидал боя с другой стороны. Через некоторое время к нему подошёл командир второй роты и тоже стал глядеть на поле.

– Понял маневр, старшой? – спросил комбат.

– Да.

– Вообще-то верно поступили они, но этот мальчишка не выполнил мой приказ.

– Какой?

– Я приказал ему… А ты разве не слыхал? Ну и ладно, – пробурчал комбат, понимая, что тот, судя по прежнему разговору, не одобрит.

Стрельба шла, но рота Пригожина, которая должна начать наступление справа, пока не подавала жизни. Комбат начал нервничать. Чем черт не шутит, вдруг и верно предпочтёт Пригожин плен смерти? Ну, тогда помкомбата несдобровать. Приказал же ему следить за ротой Пригожина и в случае чего не допустить. А Пригожин отправил его от себя отвлекать немца, что вроде бы логично и грамотно, но развязал себе руки и может теперь спокойно перейти к врагу.

– Ты, старшой, с Пригожиным на формировании общался?

– Общался.

– Ну и как он? Можно ему доверять?

– А почему бы нет? Дельный командир, повоевал уже в сорок первом, ранен был… Не пойму я вас, товарищ майор, откуда такая недоверчивость?

– Оттуда, старшой, – коротко ответил комбат, рассчитывая, что поймёт тот.

Старший лейтенант понял, но все равно смотрел на комбата холодно. Комбат чувствовал его отчуждённость и неприязнь, но ему было это безразлично. Его никогда не любили подчинённые, и он, зная это, часто говорил в кругу командиров: «Я не баба, чтоб меня любить», и полагал, что командира нужно бояться, а потому всегда был жесток с подчинёнными, безмерно требователен и чего-чего, а дисциплина у него стояла на высоте, потому и продвинулся быстро по службе, особенно после тридцать седьмого – от старшего лейтенанта до майора. Когда он отошёл в кусты по нужде, остатки роты Пригожина ворвались в деревню и стрельба, разрывы гранат доносились до передовой.

Застёгивая на ходу прореху, комбат подошёл к опушке и облегчённо выдохнул:

– Начали наконец-то…

Бой на правой стороне деревни длился минут пятнадцать. Потом все смолкло. Слева взвод под командой помкомбата ещё вёл некоторое время огонь, но вскоре затих – видать, стали отходить. Комбат после этого искурил папиросу… Командир второй роты снял ушанку и стоял, вперив взгляд в поле. Комбат поморщился недовольно на эту «демонстрацию», как про себя он назвал поступок старшого, и вытащил вторую казбечину…

– Ну что, товарищ майор? – повернулся к нему командир второй роты.

– Чего что?

– Пригожий с ротой искупил кровью нарушение приказа, резко выхрипнул он.

– Кстати, и тебе, старшой, урок, и всем, кто посмеет нарушить приказ. Война же. Понял? Я пошёл. Передай помкомбату, что я объявляю ему благодарность. Если кто подойдет раненый, обеспечь отправку в тыл. Все, – он круто повернулся и зашагал по тропке, вытоптанной в снегу, которая вела к Чернову.

Он понимал, надо бы дождаться хоть одного из роты Пригожина, чтоб расспросить, а может, и посочувствовать, наградить, но, вспомнив высокого бойца в оборванной телогрейке, шедшего на него с автоматом, его сумасшедшие глаза, брызжущие ненавистью, ощутил неприятный холодок в груди. Конечно, струсил майор встретиться с кем-то из погубленной роты Пригожина, но сам себе в том не признался.

Иванова сильно ранило в руку, когда они бежали к деревне, но он не бросил роту. Наскоро перевязался и вступил в рукопашный бой вместе с другими, но когда автоматная, видать, нуля полоснула по щеке и все лицо залилось кровью, Пригожин, заметив это, приказал ему немедленно выходить из боя. Иванов, придавливая стыдную, но неумную радость от того, что, может, останется в живых, отбежал назад, залёг где-то в огородах у плетня, вытер лицо от крови и ждал, что вдруг кто-то вырвется раненым из боя, хорошо, конечно, если это будет ротный…

Но бой вскоре затих… Слышались лишь голоса немцев и редкие выстрелы, которыми они, наверно, добивали раненых. И только тогда Иванов начал потихоньку отползать, а когда отполз от деревни подальше, поднялся и, пошатываясь, заковылял в тыл. Не в тыл, конечно, а к передовой, к тому леску, из которого пошли они в наступление и с чего начался для них этот страшный день и такая же жуткая ночь…

Он плелся еле-еле, изнемогая от усталости и потери крови, но автомат держал крепко. В его диске оставалось ещё десяток патронов, и он уже знал точно, что если застанет комбата в лесу, то застрелит его без всяких колебаний и сомнений. Более того, он полагал это своим святым долгом перед погибшими ребятами и ротным, с которым так сблизился за это время. Та стыдная радость, которую он на миг ощутил, когда Пригожин приказал ему отходить, сейчас покинула его, ему уже не хотелось жить, а потому были не страшны последствия… Пусть расстреляют, но он отомстит за напрасную гибель своей роты.

Когда он добрался до леса, силы оставили его, он рухнул на снег, чувствуя, что теряет сознание… Превозмогая себя и чтоб не допустить этого, он вынул фрицевские сигареты и закурил, но после же двух затяжек провалился то ли в сон, то ли в беспамятство. В бреду уже замерзая, он чувствовал, как какая-то неведомая сила за воротник шинели тащила его куда-то, и только на передовой когда от боли при перевязи руки санитаром он на мгновение пришёл в себя увидел рядом лежащего всего в крови красноармейца Рукавицына, который дотащил его.

А ветер выл, рвался, поднимая снег, глухо роптал лес возле косогоров. И ночь лежала над Ржевом тёмная-претёмная. Окровавленных бойцов доставили в санитарную роту, а затем перевезли в медсанбат, где пройдя сортировку Петра отправили в госпиталь, Константина оставили на излечении всего простуженного. Кровь оказалась от рукопашного боя и залила весь ватник пока тащил своего боевого товарища.

Наш герой красноармеец Рукавицын прошёл ещё не все круги ада. Имея хорошую лыжную подготовку, сибиряк был зачислен в19-ю отдельную лыжную бригаду.