Текст книги "Война красноармейца Константина Рукавицына. 1941—1945 годы"

Ротный недолго подумал, а потом решил:

– Я снимаю вас с поста. Идите в избу, в которой командный пункт.

– А что я там буду делать?

– Ранило ротного писаря, будете вместо него.

– Мне бы не хотелось, товарищ старший лейтенант.

– Не глупите. Выполняйте приказание, – и ротный, взяв его за воротник шинели, потянул назад, – ползите за мной.

Котову ничего не оставалось, как подчиниться. Разумеется, в избе было лучше, горела печурка, от которой шло тепло, а бревенчатые стены дома казались солидной защитой, и его охватила тихая радость от этой временной безопасности, в которой он пробудет какое-то время до боя. Он устроился у печки. Около неё сидел один из телефонистов и курил, глядя в огонь.

– Ну как там? Не шебаршат фрицы? – спросил телефонист.

– Пока нет, вроде. Все спокойно.

– Покурить хочешь?

– Не-е… Я не курю.

Телефонист поначалу удивился, но, когда глянул на Котова, покачал головой: чего таких пацанов на войну берут, а потом спросил, не видал ли он ротного?

– Видал. Оборону обходит.

– Оборону… – презрительно сморщившись, выдавил телефонист. – Звонил ему помкомбата, как стемнеет, грозится прийти к нам. А что нам от него толку? Мальчишка, вроде тебя. – Сделав несколько последних затяжек, он бросил окурок в печку и раздумчиво сказал: – Я два года в кадровой и в пехоте, так вот мы копали, копали, но всегда летом, а зимой, во-первых, никаких учений не бывало, во-вторых, мёрзлую землю никогда не рыли. А воюем-то зимой, и ни кирок, ни ломов, ни даже больших сапёрных лопат в ротах нету. Вот и ползаем по переднему краю, ищем ямку какую, чтоб в неё залечь… Выбьют нас отсюдова немцы, помяни моё слово.

В заключение телефонист зло выматерился и стал свёртывать вторую цигарку. Котову же, попавшему в тёплую избу и отогревшемуся, положение их не казалось уж таким безнадёжным, тем более надеялся он и на пополнение, и на пушки, которые обязательно должны прибыть, как обещал ротный. Вскоре, прикорнув у печки, он задремал и проснулся лишь тогда, когда в избу шумно вошёл Петя Иванов, с порога прохрипевший:

– Вот сука, так сука. Знаешь, малыш, что особист придумал? Журкина взял за руку, чтоб он его слева прикрывал, а связному приказал сзади себя идти. Вот так и побежали они. От немцев Журкин особиста прикрывал, сзади, от нас, связной, на случай, если кто задумает шлёпнуть его. Приметил же, падла, что в роте его возненавидели…

– Ну и что? Прошли? – с интересом спросил телефонист.

– Хрен-то! Зацепило всех троих вроде, а кого как – не знаю. Надо ротному доложить. Где он?

– На краю деревни был, – сообщил Котов.

– Пойду искать. – И Петя быстро вынырнул из дома.

Политрук тоже видел, как особист прикрыл себя с двух сторон бойцами, и тихо ругнулся, но когда все трое упали и долго не поднимались, он пошёл обратно, чтоб послать кого-нибудь из бойцов к ним. Встретив по дороге ротного, он рассказал ему все, умолчав, правда, о том, каким подлым способом особист пытался обезопасить себя при переходе простреливаемого места. Тут навстречу попался им Петя, которому и приказал ротный узнать, что произошло на поле. Пети страсть как не хотелось ползти туда, но он сразу же сказал: «Есть» и рысцой побежал к немецким окопам. За ним повернули туда ротный и политрук.

Придётся на пузе, решил Петя и, осторожно вылезши из окопа, споро пополз вперёд по-пластунски, умело используя неровности местности. Что-что, а ползать его научили за два года кадровой. Раза три он передыхал и даже умудрился искурить сигаретку. Уже издали, чуть приподнявшись, он увидел только одного лежавшего – это был особист. Ни Журкина. ни связного не было. Видать, они за это время махнули в овраг, а поскольку не оттащили особиста, наверно, он мёртв… Так и оказалось. У него была прострелена левая часть груди. Рана была со спины, так как на груди был вырван клок шинели. Крови почти не было, рана в грудь, видимо была, смертельна. Петя вздохнул, хотя ему нисколько не жаль было особиста, но все же смерть есть смерть. Тащить тело особиста в деревню не было смысла, его свои хоронить должны, да и тяжело… Можно было подползти дальше, к оврагу, и крикнуть Журкина – может, он там ховается, но стоило ли лишний раз жизнью рисковать, ему ещё обратно ползти, а здесь каждый лишний метр смертью грозит. Передохнув ещё немного, Петя двинулся назад.

Доложив ротному об увиденном лейтенанте, Петя высказал предположение, что Журкин, ежели ранен, то пошёл в тыл, а если нет, то ждёт, наверно, темноты, чтоб в роту вернуться.

– А точно ли мёртв особист? – спросил ротный.

– Точно, товарищ командир. Тут подошёл политрук.

Он вынул кисет и стал свёртывать цигарку.

Сделав несколько глубоких затяжек, спросил:

– Вы что-то слишком спокойно отнеслись к гибели особиста. Не жалуете эту публику?

– Мне рассказал Иванов, как подло он поступил, прикрыв свою значительную особу двумя рядовыми. Вы, кстати, это тоже видели.

– Видел. Мне тоже не понравилось это… А вообще как к ним относитесь?

Ротный резко повернулся к нему, посмотрел выразительно и отрезал:

– Нам сейчас с вами не до посторонних разговоров, политрук, о другом думать надо – как деревню удержать.

– Понимаю… Вы не подумайте только, что я провоцирую вас. Нет. Я по-простому, старшой. Помню, как в 37-м обкомы и райкомы громили. Тогда не понимал и сейчас не понимаю. Может, нам с вами на ты перейти? Одной верёвочкой связаны, обоим тут насмерть стоять придётся. Правда, мало мы знакомы, но в бою вроде оба вели себя неплохо. Ну что, старшой? – протянул руку политрук.

– Хорошо, – принял его руку ротный.

– Вот и лады, – как будто обрадовался политрук.

– А теперь скажи, если не трудно, ты же из этой самой… интеллигенции? Да?

– Да, из этой самой, – чуть усмехнулся ротный.

– Родителей-то, наверно, притесняли после революции?

– Да не особенно. Обошлось как-то. Отец-то погиб в той войне.

– Офицером был?

– Да.

– Дворянином, значит?

– Нет. Из вольноопределяющихся… А мать – дворянка, – вроде бы с вызовом произнёс Пригожин.

– Вот оно что?… Все скрывают, а ты мне, политруку, напрямик.

– А разве дворяне плохо Россию защищали? Все «великие предки», о которых Сталин говорил, из дворян, между прочим, – уже усмехаясь, сказал ротный.

– Это оно так, конечно…

– Знаешь что, политрук, мы оба с тобой русские люди, и Россию я люблю не меньше тебя, а может, и больше, потому что у меня есть прошлое. Давай-ка больше биографий не разбирать. Понял?

– Конечно. Да я доверяю тебе, не сомневайся.

Так, за разговором, подошли они к штабной избе, приостановились.

– Как думаешь, помкомбату будем докладывать о случившемся?

– Подождём пока, – ответил ротный, подумав.

– Самим бы выяснить надо. Я по взводам пойду, старшой.

– И политрук тронулся в сторону так называемой обороны.

Там и встретился с Петром, который, сообщив, что ничего узнать не удалось, высказал затем наболевшее:

– Товарищ политрук, мы вот почти всех людей на одном краю деревни выставили, а ведь фриц ночью окружить нас сможет. Надо круговую оборону организовать. Помню, на учениях мы завсегда так делали.

– Соображаешь. Иванов, – одобрил его политрук.

– Что тут соображать? Два года кадровой протрубил, кое-чему научили, да я и сам старался, чуяло сердце, не отслужу мирно кадровую, доведётся хлебнуть лиха.

– Не зря чуял для меня вот война, как обухом по голове, надеялся очень на наши соглашения с Германией.

– Обхитрил нас Гитлер, чего уж тут… Дали мы промашку.

– Ну-ну. Иванов, ты в большую политику не лезь, не нашего ума это дело… А насчёт круговой обороны ты молодец. Как прибудет ночью пополнение, расположим его в старых немецких окопах, обезопасим себя с тыла, – политрук прикурил потухшую цигарку и, помолчав немного, продолжил. – Вы с ротным земляки вроде?

– Да, в одном районе в Москве жили.

– А знакомы не были?

– Вы что, политрук, думаете, Москва деревня какая, где все друг друга знают? В одном нашем Дзержинском районе, почитай, около пятисот тысяч жителей, – не скрыл Петя превосходства москвича перед селянином, слыхал, что политрук в сельском райкоме инструктором, что ли, работал.

– Это я понимаю. Но бывают же случаи. На этом разговор кончился. Политрук отправился сержанта Конева искать, а Петя в штабную избу пошёл.

Ротный же, как вошёл в избу, так приказал Жене Котову идти по взводам, чтоб от взводных строевые записки получить. Тот даже обрадовался какому-то делу и живо отправился выполнять приказание. По дороге наткнулся он на сидящих, на завалинке папашу и красноармейца Рукавицына. Лица у обоих были нахмуренные, вроде чем-то озабоченные. Однако папаша спросил:

– Живой пока, малец?

– Живой, – весело ответил тот.

– Ротный меня в писаря взял.

– Это хорошо. Парень ты грамотный, перо с ручкой тебе сподручней, чем винтарь-то. Небось, еле таскаешь родимую? Ну, ты иди, куда шёл, тут у нас с Рукавицыным свои разговоры, – сказал папаша, увидев, что Котов приостановился и расположен к дальнейшей беседе.

Когда Котов отошёл па порядочное расстояние. Рукавицын спросил:

– Не жалеешь, Петрович?

– А чего жалеть? Мне думается, промазал я. В самый последний миг рука дрогнула. А ты молодец – сразу срезал.

– Я не про это, а про то, что со мной это было.

– Ты свой, деревенский… Тоже «товарищами» обиженный… Верю я тебе.

– И правильно, ты, Петрович, во мне не сумлевайся. А греха я в том не вижу.

– Грех он, конечно, есть. Но нашему брату за всю нашу жизню разнесчастную Господь Бог все грехи отпустить должон, – заключил папаша и перекрестился.

После этого долго молчали, покуривали… Затем Рукавицын сказал обеспокоенно:

– Показалось мне, Петрович, что кто-то смотрел за нами. Чуял я это… Тогда хана нам с тобой.

– Какая хана? – небрежно бросил папаша. – Ты что, надеешься живым отсюдова выйти? Хрен-то… Пойдут германцы отбивать деревню – всем нам крышка. Ну, а если… продаст кто?… Пока винтарь у меня в руках, расстрелять я себя не дам, отбиваться буду, – твёрдо сказал папаша.

В это время сержант Конев тихонько поднялся, чтоб не обеспокоить начальство, и вышел из приютной избы в темень и холод – и посты надо проверить, и наказы дать строгие, чтоб не вздумали дремать, враг-то близок, метров четыреста, можно заснуть и не проснуться. Говорили ему бойцы из сменяемой ими части, что орудуют тут финны, которые в маскхалатах и на лыжах подбираются, как тени, к нашим постам и забирают языка, а остальных безжалостно вырезают кинжалами, чтоб шума не поднимать. Об этом и надо напомнить бойцам…

Когда он уходил, ротный открыл глаза и стал завертывать цигарку. Очнулся от дрёмы и политрук и тоже взялся за кисет. Закурив, они помолчали немного, а затем политрук спросил:

– Почему ты не в партии, старшой? По соцпроисхождению не приняли, что ли?

– Да нет, оно ни при чем. Не подавал я…

– Отчего же? Не согласен с линией партии?

– Не дорос, политрук, – усмехнулся ротный.

– Это ты-то не дорос? С высшим образованием… покачал он головой.

– Не подкован я политически. Понимаешь?

– Шутишь?

– Шучу. Ты брось меня допрашивать, политрук. Каждый у нас волен и вступать в партию и не вступать. Добровольное же это дело?

– Конечно, добровольное. Вот сейчас и вступай. Рекомендацию тебе дам.

– Не заслужил ещё, – так же с улыбкой ответил ротный. – Мало ещё воюю. Вот возьмём мы с тобой ещё пяток занятых немцами деревень, тогда можно и подумать.

– Ну, ежели ты из скромности, то понимаю. Партия – дело серьёзное, разумеется. На всю жизнь надо себя ей отдать. Ну, я напомню тебе на пятой деревне.

– Напомни, напомни… Если доживем до пятой-то…

Политрук выяснил, что хотел, и теперь определил своё отношение к ротному: мужик честный, верить можно, ну, а происхождение – черт с ним. Удовлетворён он был и тем, что свой партийный долг выполнил, да и просьбу особиста тоже пощупать ротного, определить, каков он человек, инженер этот. Надо сказать, что в разговоре пришлось ему покривить душой, когда сказал, что не понимал и не понимает того, что творилось в 37-м и 38-м. Нет, сомнений у него тогда никаких не было, верил он и Сталину, и партии, и все, что делалось в те годы, принимал безоговорочно, а как же иначе, когда партия сделала из него человека и, дала ему все. Кем бы он был без неё, без революции? Батрачил бы на какого-нибудь кулака, а сейчас он человек государственный, партийный и дана ему власть людьми командовать. И поучать, и за идейно-моральный облик их отвечать.

Когда совсем стемнело, ротный стал звонить помкомбату насчёт пополнения и сорокапяток, тот поначалу пообещал, а через некоторое время позвонил сам и сказал, что обстановка изменилась и сделать это невозможно.

– Вы знаете, сколько у нас народа?

– Знаю, знаю… Продержишься, тем более, говорят, немцы ночью не воюют. Может, к рассвету пришлю тебе обещанное.

– Мало ли что говорят, а вдруг пойдут?

– Ты бди, ротный. Сам не спи и людям не давай.

– Люди измучены донельзя. К тому же голодны.

– Нам тоже жрать не принесли. Терпи, дорогой. Терпи. Все, – закончил разговор помкомбата.

Ротный удручённый отошёл от телефона… Позвав Иванова, он приказал разыскать Конева…

В то же самое время в штабной избе зазвонил телефон и спросил помкомбата, когда от них особист ушёл, беспокоятся, дескать, в штабе, не случилось ли что?

– Случилось, – ответил ротный. Убило его на обратном пути. Только недавно мне об этом сообщили.

– Вот черт возьми! Предупреждал его – не ходи, ан нет, полез из-за этого говна – листовок. И надо же угодить было в наш батальон. Давай, выделяй людей, пусть притащат тело.

– Сейчас не дам, какие у меня люди! Четырёх надо, а у меня каждый на счёту. Доложите в штаб, пусть своих пришлют.

– Они пришлют… Ну, бывай, и зубами держись за деревню-то.

Политрук прислушивался к разговору, а по окончании его занервничал, заходил по комнате.

– Затаскают нас с тобой, ротный.

Ротный был таким же усталым, как и его бойцы. Он тоже почти не спал все трое суток марша. Совсем не спал ночь перед боем, однако заснуть сразу, как заснул политрук, Иванов и другие, не мог… Он лежал и думал о том, что раз не дали ему подкрепления, то, видимо, никому не нужна занятая его ротой деревня, поскольку не взяты Усово и Паново, составляющие оборону немцев. Он выдвинулся со своей ротой почти на километр вперёд, за ним простреливаемое противником поле, связь с батальоном ненадёжна. Так в любую минуту телефонные провода могут быть перебиты, снабжение роты боеприпасами и едой почти невозможно даже ночами, и вообще получившийся из-за победы его роты выступ нашей обороны только лишняя и постоянная забота и боль для бригады, вроде больного зуба, который лучше поскорее вырвать.

Самое благоразумное было бы отвести роту сегодняшней же ночью назад, потому что развить наступление бригада, уже здорово обескровленная и не имеющая поддержки артогнем и достаточным количеством танков, вряд ли способна. Но приказа на отход не дают и не дадут, потому что уже пошли донесения, что Овсянниково взято, что есть успех, который нужно закрепить, а потому кровь из носа, но ни шагу назад… Но комбат, наверно, прекрасно понимает, что удержать деревню, даже усилив роту пушками и людьми, очень трудно, а потерять при том пушки и ещё роту, за это по головке не погладят, вот и оставили их одних на авось: авось немцы не пойдут, авось удастся отбить атаку, ежели она и будет, авось удержатся, ведь советский человек все может… При последней мысли ротный горько усмехнулся.

Потом пришла мысль позвонить помкомбату с просьбой поговорить с командованием об отходе его роты из Овсянникова, но тут же понял бессмысленность этого… Подхрапывающий рядом на койке политрук повернулся и, открыв глаза, прижёг потухшую цигарку.

– Не спишь, командир?

– Не сплю.

– Понимаешь, проснулся от страшной мысли: не дадут нам подмоги.

– Поздно догадался. Я давно это знаю, – ответил ротный и тут же сказал политруку, что никому оказалось не нужна занятая ими деревня.

– А мы, а люди?… С нами-то как? – обеспокоенно спросил тот.

– Если же мы не удержимся, нас с тобой под трибунал отдадут.

– Наверно, – совсем безразлично процедил ротный.

– Ничего не понимаю, – в сердцах бросил политрук.

– Что тут понимать? Не профессионально воюем. Уж если наступать, то надо бы всей бригадой сразу на две деревни. Тогда Паново осталось бы у нас почти в тылу и немцам пришлось бы его покинуть самим. А сейчас мы оказались в таком положении. Окружить нас – раз плюнуть. Не доживём мы с тобой до трибунала, политрук…

– Не каркай. Я помирать не хочу.

– Я тоже. Никто не хочет, политрук, но по милости командования, боюсь, нам не отвертеться.

– Не рано ли панихиду заказываешь? – дрогнул голос у политрука, а потом, взяв себя в руки, уже твёрже он сказал:

– Все же вы, интеллигенция, слабы на изломе, сразу и помирать собрался.

– Я здраво и трезво смотрю на все, политрук. А насчёт слабины на изломе, то видел я, какой мандраж тебя бил, когда на передовую пришли. Перед бойцами не стыдно было?

– Да, сробел я поначалу… – неохотно признался политрук.

– Все сробели, но не все подали вид.

– Да, не смог скрыть, ты прав. Как увидел этого… ну, у которого полтуловища осколком срезало, аж замутило и в глазах померкло.

– Ну и помалкивал бы… Что ты об интеллигенции знаешь? То, что тебе в политпросвете вякали? Мягкотелая, хилая и так далее? Не так это, политрук. Может, помнишь, как в кино «Чапаев» каппелевцы в психическую шли? Неплохо шли…

– Неплохо, – усмехнулся политрук. – А ты случаем, не за них болел?

– Я за всех болел. Чего больнее, когда русские друг друга уничтожают.

– Не понимаю, – искренне удивился политрук. – Как можно за помещиков и капиталистов болеть? Ты что, ротный, закручиваешь?

– Поймёшь когда-нибудь… А теперь пойдём посты проверять. Я на правый край деревни, ты на левый…

А у бойцов на постах с наступлением ночи нарастающая тревога все же не могла превозмочь усталость и сонливость… Слипаются глаза, и сам того не замечаешь, как в дремоту уходишь, а то и в настоящий сон…

Папаша и Рукавицын договорились: один дремлет, другой бодрствует, но не получилось. Без разговора дремоту не уймёшь, вот и решили эти три часа на посту обоим не спать, а разговаривать, тем более что поговорить было о чем, у обоих судьбы кручёные, корявые, без радости и просветов…

– Понимаешь, у меня четыре девки было и двое парней, сила же. Сколько землицы поднять могли. А сейчас девки по фабрикам работают… Парень один воюет, другой на заводе броню имеет, может, живой останется… Как думаешь, Рукавицын, распустит Сталин колхозы после войны?

– И не мечтай, Петрович… Не нужен ему вольный хлебопашец, он завсегда занозой будет для его власти.

– А я слыхал, что ходют такие разговоры…

– Пустое… Да и чего нам об этом мечтать? Война долгая будет, живым нам с тобой в этой пехтуре не остаться. Видишь, как воюем неразумно. Нам и эту ночку, может, не пережить, а ты вон куда заглядываешь.

– Я не о себе мечтаю… О сынах и девках, да и жена моя ещё здоровая. Хоть бы они зажили по-старому, на своей земле, при своём дому, при своей скотине… – мечтательно произнёс папаша и вздохнул глубоко, как бы со стоном.

– Я, Петрович, заказал себе думать об этом. Сломали нам хребет, уже не поднимемся.

– Так без надежды и живёшь?

– Так и живу. Чего бередить душу.

– А я все же таю надежду… С ней воевать-то легче…

– Это оно так, – вздохнул и Рукавицын. – Темень-то какая, Петрович. Не пущают немцы ракеты. Видишь, и из Усова, и из Панова запаливают, а у нас нет. Неспроста это.

– А чего им пущать? Они знают, что мы наступать не пойдём, вот и берегут.

– Хорошо бы, ежели так… Тут Рукавицын чутим охотничьим слухом услышал шорох ползущих немцев.

– Братва! Окружают нас фрицы! Ах вы, падлы! – и припал к ППД, стрелял не прицельно, а по направлению откуда разносился шорох, веерком, по залёгшим фрицам, стрелял до тех пор, пока не кончились патроны в диске…

Тут пальба пошла со всех сторон. Кто стреляет, куда, свои или немцы ничего не разберёшь, но ясно, что ведёт рота бой… Не дал он немцам втихаря своё поскудное дело сделать, пусть и на этом спасибо скажут.

Ротный, услышав стрельбу и крикнув: «Иванов, за мной!», первым выбежал из избы, бросившись направо, к той обороне передней, где и ждали немца. Но стрельба шла и слева, с тыла деревни. Да и вообще отовсюду летели снопы трассирующих. Ротному пришлось двигаться перебежками, от избы к избе, иногда падая на открытых местах, чтоб уберечься от пуль…

Ещё не добежав до края деревни, встретил он отступающих, огрызающихся ружейным и автоматным огнём бойцов.

– Остановиться! – закричал он, – стойте! – и дал поверх голов короткую автоматную очередь.

– Окружили нас! Выходить надо! – крикнул налетевший на него и чуть не сбивший с ног боец.

А пока ротный разбирался с ним, схватив его за грудки и повернув лицом к противнику, мимо них бежали с ошалевшими физиономиями бойцы его роты, изредка останавливающиеся на секунду, чтоб пальнуть из винтовки или из автомата.

Иванов тоже пытался остановить ребят, но его не слушали, обтекали, продолжая драпать, выкрикивая на ходу, что надо прорываться из окружения, а то всем капут… Но все же ротному удалось остановить нескольких бойцов, и они, укрываясь за углами изб, открыли встречный огонь по немцам, которые тоже стреляли из-за домов. Кое-где раздавались и взрывы ручных гранат, своим грохотом на миг заглушая ружейную пальбу, и какое-то время, неслышимые, метались из конца в конец деревни нити трассирующих пуль. Ротный по августу сорок первого помнил страшные, вызывающие панику слова «окружение», «охват» и понимал состояние людей, хотя и не думал, что деревня полностью окружена. Передав Иванову командование, он бросился к бывшей немецкой обороне и увидел во вспышках разрывов, что там идёт рукопашная, в которой и днём не разберёшься, и которой командовать нечего тут каждый за себя и кто как сумеет. Он только крикнул во весь голос:

– Держитесь, ребята! Сейчас подмогу пришлю! – и бегом обратно.

А там тоже дошло до ближнего боя, и немцы, обтекая роту с флангов, грозя и тут окружением, медленно, но верно оттесняли бойцов к краю деревни, к своей обороне, и Пригожину ничего не оставалось, как вступить в бой, послав перед этим несколько бойцов на помощь тем, кому обещал. Ведя бой, он все ещё надеялся, что помкомбат, услышав стрельбу, поймёт, что немцы пошли отбивать деревню, и пришлёт помощь. Возможно, их спас бы полный взвод с дельным командиром. Но если помощи не будет, оставалось лишь одно – смять немцев там, у окопов, и уходить…

Помкомбату доложили, конечно, наблюдатели, что идёт бой в Овсянникове, да он и из своей землянки его услышал, и тут же стал звонить «первому», то есть комбату, майору Костину. Тот долго не подходил к телефону, видно, не сразу разбудили его телефонисты, и ответил голосом сонным и недовольным:

– Что, сам не знаешь, что делать надо?

– Знаю, но мне нужно ваше разрешение послать людей на помощь.

Комбат не спешил с ответом. Слышно было, как он попросил принести ему папирос, как зажигал спичку…

– Значит, так… Третью роту не трожь, она в резерве, а из второй выдели взвод и посылай…

– Взвода мало, товарищ комбат, – поспешно сказал помкомбат.

– Не перебивай! – повысил голос майор. – Всем устрой подъем, чтоб наготове были. Чем черт не шутит – выбьют немцы Пригожина и с хода к тебе нагрянут. Понял? Потому больше взвода тебе и не даю. Связи-то с Пригожиным нет?

– Какая связь!

– Тогда с комвзвода второй роты передай этому Пригожину: ежели деревню сдаст – расстреляю перед строем.

– Как это?… Пушек мы ему не дали, подкрепления тоже, а у него от роты дай бог человек семьдесят, и ни одного среднего командира, – убито пробормотал помкомбат.

– Рассуждаешь? Повтори приказание. А ежели ты этого Пригожина сильно жалеешь, иди сам со взводом, разрешаю. Пороху понюхаешь, может, умнее станешь. Понял?

– Понял, – постарался он придать своему голосу твердость.

Командиры второй и третьей роты находились тут же в землянке и в разговор вслушивались, а потому, как окончился он, начали расспрашивать.

– Ну, и что? – спросил командир второй роты.

– Выделяйте один взвод. И быстро на помощь первой роте. Может, я тоже пойду с ним.

– Есть выделить взвод, – поднялся тот и вылез из землянки.

– Ты что, всерьёз задумал с ними идти?

– на «ты» обратился командир третьей, старший лейтенант в летах.

– Да. Комбат разрешил.

– Разрешил – не приказал, а потому не глупи. Деревню все равно не удержать.

Этот короткий разговор привёл его в растерянность. По дороге к взводу он догадался, почему не нужна бригаде занятая ими деревня, и чувство тяжести и какой-то вины, даже не своей, а общей перед ротой Пригожина сдавила грудь… Взвод второй роты уже стоял на опушке напротив оврага, по которому и решили двигаться на подмогу…

Молоденький лейтенант почему-то тихо, сдавленным голосом давал последние указания командирам отделения. Уже в самом овраге стояли пять человек, вооружённые автоматами – они пойдут первыми. Лица напряжённые, усталые, в глазах смертная маета, как всегда у людей перед боем.

– Товарищи! – начал помкомбат. – Надо помочь первой роте удержать деревню. Там бьются ваши товарищи и друзья! Задача ясна?

В ответ раздалось не очень согласное, вразнобой

– «Ясна, «Понятно, надо помочь…» и ещё мало разборчивое.

– Вперёд, ребята. Ни пуха ни пера… – помкомбат попытался сказать это весело, бодро, но получилось фальшиво, как-то не к месту… Он понял это, и натянутая улыбка сползла с его лица.

Вначале в овраг втянулись пять человек с автоматами, за ними по-отделенно пошёл взвод. Ротный присел на сваленное дерево и закурил, помкомбат присел рядом и тоже задымил… Звуки перестрелки в деревне то затихали, то усиливались, но они ждали, что через какое-то время в шумы того боя ворвутся новые, от действий идущего сейчас на подмогу взвода, ждали сосредоточенно и напряжённо и не без чувства вины Перед этими людьми, которых послали в бой, а сами вот сидят здесь, в относительной безопасности и ждут, когда этот бой начнётся и чем закончится…

А роту Пригожина тем временем немцы выдавили из деревни, и она заняла немецкие окопы, отбив перед этим тех фрицев, которые наступали на них с тыла. Смяв их поначалу перед окопами и заставив залечь, рота затем яростной контратакой рассеяла их по полю. Ведя этот бой, Пригожин удивился, что перед окопами валялось много трупов немецких солдат, убитых вроде не ими, так как, нагнувшись над одним, он увидел ранение в спину. Но времени раздумывать об этом не было, и только после боя, вернувшись в окопы, отдышавшись, он снова подумал об этой странности…

Заняв деревню, немцы прекратили вести огонь, и наступило короткое, как они понимали, затишье… Немцы, видимо, не будут наступать в лоб, они, наверно, раздумывают сейчас, как выбить их без особых потерь, и но всей вероятности постараются зайти с флангов, чтобы оттуда начать выжимать их из траншей. Поэтому Пригожин усилил фланги ручными пулемётами и роздал бойцам дополнительно гранаты… Сам он находился в центре вместе с Ивановым, Женей Котовым, недалеко от них были и Рукавицын с папашей. Здесь Пригожин и выразил недоумение по поводу слишком большого количества убитых перед окопами немцев.

– Так это мы открыли по ним огонь с тыла, – откликнулся услышавший это папаша.

– Мы с Рукавицыным были в карауле, а тут слышим, ползут Рукавицын и разрядил в них два диска из ППД, ну и я постреливал из винтовки.

Папаша о другом начал, о самом главном – придёт ли подмога, а если не придёт, как выбираться они будут, потому как ясно теперь, что отход неизбежен. Не выдержать им немецкой атаки, тем более патроны уже на исходе. И отходить нужно, конечно, по оврагу, который скроет их от огня…

– Должны же нам помочь, – вырвалось у Жени. – Товарищ командир, скажите должны же?

– Должны, должны, малыш… – успокоил его Иванов, а ротный промолчал, только посмотрел на Женю как-то внимательно, будто что-то вспоминая…

Ему и тогда, когда снял он Котова с обороны и отправил в штабную избу, детское личико Жени показалось знакомым, и теперь вглядевшись как следует, он спросил его по-немецки:

– Haben sie die deutsche Sprache nicht vergessen?

– Nein, – невольно ответил Женя по-немецки, а потом уже оживился. Откуда вы знаете, что я учился немецкому?

– Не у Веры ли Семёновны учились? – улыбнулся ротный.

– У нее! Вы её знаете?

– Это моя мать, Котов… Наверно, раза два или три я видел вас.

– Бог ты мой! Неужто это правда! Как я рад! Я очень любил Веру Семёновну, она была такая красивая – совсем седые волосы, а лицо молодое. И комнаты у вас были очень красивые, картины на стенах и стулья какие-то резные, и статуэтки. Как я рад! – он протянул к ротному свои ручонки.

– Вот. малыш, какие дела-то, – заулыбался и Петя. – Теперь держи хвост пистолетом – сам ротный тебе старый знакомый.

– Не смейся,, у меня же тут никого… Вот ты, а сейчас…

– Евгений Ильич, – досказал Пригожин.

– Да, да… Вера Семёновна говорила, когда я вечерам занимался: «Вот Женя что-то на работе задержался». Евгений Ильич, я так счастлив, словами и не передать… – даже слезы появились у него на глазах.

Хмыкнул носом и Иванов и, немного подумав, сказал ротному:

– Товарищ командир, а не послать ли нам связного к комбату с донесением, что ежели не пришлёт помощь, придётся нам отходить?

– Я как раз об этом думал, Иванов. Сейчас напишу записку.

И на планшете нацарапал короткое донесение.

– Держите, Котов. Пробираться будете оврагом…

Котов машинально взял записку, но тут дрожащим голосом попросил:

– Разрешите остаться с вами. Я не хочу уходить, не хочу.

– Это же приказ, малыш… Пойдём, я провожу тебя до оврага, – сказал Петя и взял его за локоть.

– Да, это приказ, Котов… Ну, с Богом… – сказал Пригожий и подтолкнул Котова.

Это с Богом» странно было услышать на поле боя. Странно, но и очень приятно… То же самое всегда говорила ему мать, отправляя в школу. Женя понимал, что, посылая его в тыл, ротный спасает его, но покидать сейчас и Петю, и ротного ему действительно не хотелось, и он еще какое-то время стоял, переминаясь с ноги на ногу, пока Петя не подтолкнул его к ходу сообщения…

– Радуйся, мальчиша, и не переживай. В живых останешься, сообщишь хоть своей училке, если что с ротным нашим случится. Может, он тебя потому и послал.

– Ну, а вы как?

– Мы-то? – усмехнулся Петя. – Авось выкарабкаемся как-нибудь, отпевать нас рановато. Мы с тобой после войны ещё в кинотеатр «Форум» сходим, пивка там попьём, музыку перед сеансом послушаем…

– Какое кино, Петя! Что я, маленький, не понимаю, что ли.

– Кино – самое обыкновенное. «Жизнь – это трогательная комбинация», как говорил мой тёзка Петя-капитан из фильма «Заключенные». Смотрел? В жизни все может случиться.

Они вышли из траншеи, до оврага оставалось немного, но в рост не пойдёшь, пришлось перебежками. Добравшись до оврага, присели. Петя осторожно прижёг сигаретку и, скрывая её огонёк полой телогрейки, затянулся.