Текст книги "Война красноармейца Константина Рукавицына. 1941—1945 годы"

Ротный взял бутылку, крутить её не стал. Видать, навыка пить из горла не имел. Сделав несколько небольших глотков, молча отдал бутылку.

– Сержанта Конева вы на взвод поставили?

– А что?

– Задираться уже начал.

Ротный ничего не ответил, цигарку стал завёртывать. Видел Петя – худо ротному, прошёл вспыл, с которым они в наступление шли небось, мысли всякие навалились. И чтоб поддержать его, он сказал:

– Поздравить нас следует всех с победой-то…

– Какие к черту поздравления! Хреново наше положение, Иванов. Разве это оборона? – показал он рукой на край деревни. Начнут немцы нас выбивать, вряд ли удержимся.

– Надо удержаться, командир. Ежели он нас обратно по этому нолю погонит, побьёт всех начисто.

– Понимаешь это?

– Чего тут не понимать. Это все понимают.

– Это хорошо, если все, – вздохнул ротный и задумался.

Петя потоптался ещё немного и, поняв, что ротному не до разговоров, спросил:

– Если я вам не нужен сейчас, то разрешите ещё по избам пошукать насчёт съестного?

– Валяй, – кивнул ротный.

Иванов пошёл. Для компании решил взять с собой Женю Котова. Тот лежал, закрыв глаза, подложив вещмешок под голову.

– Мальчиша, подъем! негромко позвал Петя.

– Пошли, облазим эту фрицевскую деревню. Может, ещё пистолетик найдём.

Котов вздрогнул, открыл глаза и ничего не ответил.

– Что, устал? Неохота?

– Если найдём, мне отдашь? – стал приподниматься Котов.

– Беспременно законный твой трофей.

По дороге Петя стал напевать какую-то блатную песенку про паровоз, где часто повторялось: Курва буду, не забуду этот паровоз… Напевал тихо, почти про себя, но Котову казалось странным и даже кощунственным, что Иванов позволяет себе это, когда кругом наши убитые. Как он может? – думал он, поглядывая на товарища, не понимая, что тот отвлекает себя и свои мысли от того, что было, что есть и что может быть впереди.

Двинулись к немецкой обороне, шли вдоль хода сообщения, тянувшегося от крайней избы к блиндажу. Из блиндажей вился ход уже к окопам… Все сделано было добротно, толково и по всем правилам.

– Умеют, гады! – вырвалось у Пети.

– Теперь понятно, почему эту деревуху наши почти два месяца не могли взять.

– А как же мы взяли? – еле слышно спросил Котов.

– Не знаю, – пожал плечами Петя. Рукавицын сказал «дуриком», а по-моему, оплошали малость фрицы, всерьёз нас не приняли.

Справа виднелся развороченный танковым снарядом дзот. Взрывом выброшены были и искорёженный пулемёт, и сам пулемётчик. Котов отвернулся от трупа. Петя бросил взгляд, поморщился и сказал:

– Давай в блиндаже посмотрим.

Женя кивнул, и они стали спускаться в блиндаж. Спустились, свет от приоткрытой двери высветил труп немца с развороченной раной в животе.

– Кто это, интересно, сработал? У кого из нас СВТ? Здорово резанул, все кишки наружу, – поморщившись, но бодро сказал Петя.

Женька отвернулся, смотреть на это было страшновато, и у него пропало желание искать здесь что-то. Иванову тоже, видать, не очень-то хотелось тут копаться, но он все же оглядел все внимательно. Ничего стоящего не найдя, выкарабкались из блиндажа. Идти к развороченному дзоту Женя отказался, хватит с него и этого трупа, не будет он рыскать по блиндажам.

– Подбодрись, малыш, – вспомнил Иванов о бутылке и вынул её из кармана.

Котов долго раздумывал, потом нерешительно согласился

– Ну, если глоток… Может, согреюсь.

– Конечно. Меня колотун сразу перестал бить, как принял дозу.

Котов глотнул немного и совсем неожиданно для Иванова попросил закурить.

– Дам фрицевскую сигарету. Держи. Итак, мальчиша, посвящаю тебя в солдаты, – усмехнулся Петя, хлопнув его по плечу.

Котов неумело затянулся и раскашлялся… Иванов поглядел на него, покачал головой и отошёл, подумав, что таких мальцов на войну брать ни к чему. Пройдя немного, увидел он связистов, тянущих связь, тоже в измазанных, грязных шинелях, с серыми, усталыми лицами. Видно, не раз фрицы своим огнём утыкали их на поле в воронки. Глянул он и на кажущийся очень далёким лесок, из которого начали они наступление. Подумал, что ежели выбьют их немцы из этой деревни, то вряд ли кто доберётся живым, и стало ему страшновато – нет у них тылов, и подмоге не добраться, и связь перебьют сразу, так что все это – мартышкин труд. Хотел сказать связистам, да раздумал, отошёл в сторонку и хлебнул глоток от зябкости, которую ощутил, когда глядел на поле и на такую дальнюю передовую.

У одной из изб, на завалинке, сидели папаша, бывший парикмахер Журкин и другие ребята. Папаша, смоля длинную закрутку, как всегда, что-то вещал:

– Помню, в германскую энто дело, то есть бой первый, обставляли серьёзнее: бельишко чистое надевали, поп молебен служил, письма родным карябали… А сегодня с ходу пошли, будто в игру играем. И, кстати, без разведки сунулись. Ведь энтих фрицев здесь батальон мог быть, они бы нас тут враз всех прикончили, и танки не помогли бы… В ту войну так не делали…

– Рота их здесь была, а может, и меньше. Небось, начальство знало, заметил один из бойцов.

– Ни хрена твоё начальство не знало… Нам бы, Иванов, когда стемнеет, хотя бы энти спирали Бруно перетащить на конец деревни, а то ничего впереди, ни окопчиков, ни заграждений, а фрицам сейчас ихнее начальство за то, что деревню оставили, мозги вправляет. Как бы они ночью выбивать нас не стали. Ты на начальство, – обратился папаша к тому бойцу, – особо не рассчитывай: помкомбата у нас сопляк, ротный уж больно учёный, а политрук – что? Он только болтать может. На войне, брат, каждый солдат лишь на себя надеяться должон. Верно, Иванов?

– Верно, да не все. Ротный у нас дело знает… Но, говорят, немцы ночью не воюют, а к рассвету надо быть наготове.

Эти Костины слова подействовали на всех успокаивающе. И верно, все болтают, что фриц ночью спать любит, а к утру они передохнут малость, поспят хоть несколько часиков, а там со свежими силёнками дадут фрицу прикурить, ежели он, гад, сунется. Хотя окопов с того конца деревни и нет, но воронок тьма, деревца есть, ну и за фундаментами сгоревших изб укрыться можно. Ежели танки не попрут – отобьются, а ежели попрут – тогда хана. О танках, видать, почти все одновременно подумали, потому что кто-то сказал, что неужто сорокапяток не подкинут, без них не выдержать.

– Раньше ночи и не мечтай. Как они их через все поле потянут на виду у фрицев… Да и ночью вряд ли, от ракет светло, как днём. Вот, может, на самом раннем рассвете… – сказал папаша.

Парикмахер Журкин сидел, положив руки на колени, и смотрел в никуда отсутствующим взглядом. Рядом прислонил он винтовку СВТ с окровавленным штыком-кинжалом. Иванов сразу смекнул, что это, выходит, Журкин фрицу пузо распорол. Вот уж не подумать на него, мужичонка хлипенький. да и трусил на поле здорово, один раз его ротный за шкирку поднял с земли, второй – Иванов прикладом в спину погнал, а гляди-ка, угрохал немца. Хотел было Иванов спросить, как это он с таким верзилой управился, но тут завыли над ними мины, застрекотали пулемёты. Глянули на поле и увидели, как залегли там несколько солдат с двумя станковымн пулемётами.

– Пулемётики-то нам к делу, – заметил папаша. – Только не пройдут.

Но пулемётчики отлежались, переждали огонь, потом рванули рысцой, вновь залегли, снова рванули и минут через пятнадцать достигли деревни. Лица белые, руки дрожат. Сбились возле избы и задымили.

– Ну, как дорожка? – спросил Петя.

– Иди ты… – проворчал пожилой усатый пулемётчик.

Петя и пошёл, но не туда, разумеется, куда послал его усатый, а на другой край деревни. Кабы не так ответил пулемётчик, дал бы им Костя глотнуть трофейного шнапса, но раз послали, хрен-то им… По дороге наткнулся он на ребят, все так же сидящих у избы и смолящих махру. Сержант Конев стоял перед ними прямой, подтянутый, будто и не из боя. Подошёл, остановился послушать разговор, который вели солдатики.

– Вот, разводили панихиду перед боем, – а живые, и деревню взяли, – это Конев выступал.

– Мы-то живые, а скольких положили, царствие им небесное…

– Опять, папаша, за религиозную пропаганду взялся? Предупреждаю, повысил голос на последнем слове сержант.

– А ты сам-то, сержант, неужто за весь бой ни разу о Боге не вспомнил? – оставил папаша без внимания строгое «предупреждаю».

– А чего о нем вспоминать? Без него деревню взяли.

– Ох, сержант, не гневи Господа. Вот выбьют нас фрицы отсюдова, да порасстреляют всех на поле, как драпать будем.

– Я вам подрапаю! И думать забудьте. И чтоб я таких разговорчиков больше не слышал. Слыхал, Иванов, уже драпать приноровились? Ну и народ, воюй с такими.

– Танки пойдут, не устоим, сержант, – сказал Петя.

– И вы туда же!

– А почему сорокапяток нет? – спросил кто-то.

– Будут, – уверенно заявил сержант.

– Ты, сержант, о Боге не думал, потому как сзади цепи шёл, а нам-то пульки-то немецкие прямо в грудь летели, страхота страшная была. – сказал кто-то из ребят.

– Позади шёл, как ротный приказал, людей подтягивать. Но там не лучше. Вы впереди не видали, как ребят косило, а я видел… – Опустил голову Конев и сжал кулаки.

Бойцы посмотрели на него с удивлением: неужто людей жалеет службист этот?

Папаша тоже оглядел сержанта, сказав:

– Это верно, в наступлении что впереди, что позади – все равно у фрица на виду. Но ты молодец, сержант, думал я, хвастал ты насчёт Халхин-Гола. Значит, медалька твоя не зазря.

– Вы мне комплименты не делайте, скидки не будет.

– Мне твои скидки не нужны, я за Расею-матушку воюю. Понял?

– Не за Расею твою дремучую, а за Советский Союз. Понял?

– Да сколько Союзу твоему лет? Двадцати пяти не будет. А России сколько? Тыща, понял? – Папаша довольно усмехнулся, решив, что уел сержанта.

Тот и вправду призадумался, но ненадолго:

– Старорежимный ты человек, папаша… А может, из хозяевов ты?

– Из них самых. Из крестьян, которые до тридцатого хозяевами были, а теперича… – махнул он рукой.

– Но-но, осторожней, отец, – прикрикнул сержант.

– А чего нам осторожничать? Все одно под смертью ходим. Чего нам бояться? А окромя прочего, ты, сержант, брось мной командовать, я воевать и без тебя научен, потому как империалистическую прошёл и гражданскую, а ты хоть медальку и получил, но воевал-то сколько?

Конев сплюнул и. проворчав – разговорчики, отошёл.

– Здорово ты его, папаша. – сказал Петя Иванов и полез в карман. На, глотни.

Папаша не отказался, взболтнул бутыль и выпил до дна. Костя взял её у него и кинул, но вместо ожидаемого звука разбитого стекла грохнул взрыв, словно гранату бросил. Все вздрогнули невольно, переглянулись с недоумением, пока кто-то не поднял голову вверх и не увидел «раму»… Видать, она и скинула небольшую бомбочку ради озорства.

– Ну вот, прилетела гадина, теперича жди бомбовозов, – в сердцах вырвалось у папаши.

И у всех засосало под ложечкой… По дороге на фронт бомбили их эшелон три раза, и хотя потерь было немного, страху натерпелись. И сейчас страшно сделалось, потому как ежели налетит штук пять, они от этой деревни ничего не оставят, да и от них тоже. Тогда фрицы заберут деревню обратно с лёгкостью.

С тоской уставились ребята в небо, где кружила рама, выглядывая, что они здесь, в этой занятой деревеньке делают. А что они делали? Связисты протянули связь в избу, которую заняли ротный и политрук, пулемётчики, появившиеся недавно, выбирали позиции на краю деревни, остальные бойцы тоже искали какую-нибудь лёжку поудобнее да поукрытистей. Кто бродил по деревне, кто шарил по избам и блиндажам, а кто просто дремал с устатку, привалившись куда придётся.

Петя тоскливо глядел на кружившуюся в небе раму и сожалел, что, угостив других, себе ни капли не оставил, а выпить страсть как захотелось и от противного жужжания самолёта, и от такого же противного ожидания бомбёжки. Побрёл он снова к офицерской избе и, открыв дверь, сразу же увидел Журкина, сидящего на полу с бутылкой в руках, с бессмысленными, затуманившимися глазами.

– Ты что опупенный такой? Фриц в блиндаже твоя работа? – спросил Петя.

– Не спрашивай! – взвизгнул Журкин. – Сгоряча я. Раненый он был, рану свою перевязывал. Как я вбежал, он руки поднял, а я… с ходу ему в пузо. Понимаешь, ни за что человека убил. Знаешь, как он кричал… – Журкин закрыл лицо руками.

– Неладно, конечно, получилось. Живым надо было фрица брать, хоть расспросили бы его. Не переживай, война же…

– Я никого сроду не убивал. Никого.

– Ты что, бутылку всю опрокинул!

– Всю.

– Придётся пошуровать. – И Иванов вышел в сени, где видел какие-то ящики.

Но не успел он их открыть, как вошёл сержант и накинулся на Петю:

– Опять мародёрством занялся? Отставить, Иванов! Выдь отсюда. Кто ещё тут? – Не дождавшись ответа, Конев плечом толкнул дверь в горницу…

Увидев сидящего на полу Журкина, сержант заорал:

– Встать! На пост шагом марш! Устроился, голубчик! Живо! Журкин! Во, бля, народ! Воюй с такими!

Журкин с трудом поднялся и побрёл к выходу, Как не заметил сержант, что он пьяный, неизвестно. Просто, видать, в голову не ударило, что этот занюханный парикмахер, боец, на взгляд сержанта, никудышный, может такое позволить, А скорее всего мысли Конева были заняты Ивановым, который много о себе понимает и которого надо укоротить,… Тем временем, пока сержант в избе был, Петя нашёл две бутылки и, засунув их в карманы ватных брюк, быстро зашагал к ротному, чтоб угостить земляка-москвича шнапсом, ну и вообще он как связной должен при нем находиться.

По дороге встретил он бойца, к которому давно приглядывался, – знакомая вроде физика, да все как-то не выходило спросить, не встречались ли где? А сейчас попросил тот прикурить, при этом тоже трофейную сигаретку достал.

– Пошуровал, вижу, по избам? – спросил Петя.

– Да нет, нашёл в траншее пачку, – лениво ответил тот.

– Ты, случаем, не москвич?

– Москвич. А что?

– Лицо мне твоё знакомо. Вроде встречались. Не в Марьиной ли роще?

– Нет. Там я сроду не бывал, в другом районе жил. А ты оттудова?

– Да

– Нет, браток, не встречались мы. Москва-то большая.

– Это верно, большая. Все-таки где-то я тебя видал…

– Ошибся, – так же лениво и спокойно ответил тот и отошёл.

Но Петя пока топал к штабной избе, все вспоминал, где же он видел этого парня? Не в той ли фатере, где видел он и Яшку с его браунингом? Там тогда было много народа, можно и ошибиться… Так и не придя ни к чему, дошёл Петя до места.

В горнице, возле печки сидел ротный без шинели, выставив руки к огню. Иванов присел рядом, снял каску и шапку и вытащил бутылку.

– Погреемся, командир? Сейчас раскупорю.

Они сделали по хорошему глотку и закурили.

– Вы где в Москве жили? – спросил Петя.

– На Первой Мещанской…

– Понятно. Значит, и «Уран», и «Форум», и «Перекоп» – наши общие киношки… Куда чаще ходили?

– В «Форум», наверно.

– Помните, летом в садике джаз играл, танцы… Потом в буфет пойдёшь пивка выпить, а после уж – в кинозал. Хорошо было… – мечтательно закончил Иванов, задумавшись, а затем с горечью прошептал: – Неужто больше ничего не будет? И эта деревня проклятущая – последнее наше место жизни? А, командир?…

– Не надо, Иванов, об этом думать… Я пробовал подготовить себя к смерти, но…

– Не получилось? – прервал Петя, усмехнувшись.

– Да, не вышло, – усмехнулся и ротный.

– Но все же помирать очень неохота, командир… Вы-то хоть что-то повидали в жизни, а я… – махнул он рукой. – Когда по полю бежал, ни о чем не думал, а вот сейчас… – достал Петя пачку фрицевских сигарет и закурил.

– Ничего я в жизни тоже не видел, Иванов. Даже жениться не успел, вздохнул ротный.

– А сейчас думаю, и хорошо, что не успел.

В другой комнатухе зазвонил телефон, телефонист позвал ротного. Помкомбат спрашивал, не прибыл ли связной с приказом.

– Какой ещё приказ?

– Придёт – узнаешь. Погляди налево, может, поймёшь. Как придёт связной – сообщишь. Насчёт того, что ждёшь, будет ночью. Короче, связной все сообщит.

Ротный накинул шинель.

– Пойдём, Иванов, посмотрим, что на левом фланге делается.

Напротив села Усова, занятого немцем, увидели они в лесу какое-то копошение, накапливался народ у опушки.

– Все ясно, командир. На Усово наступать собрались. Если возьмут, больному легче.

Тут и связной от помкомбата подошёл и сообщил, что второй батальон на Усово пойдёт, и приказано его поддержать огнём станковых пулемётов, которые имеются, чтобы открыли фланговый огонь по Усову.

– Пойдём к пулемётчикам, Иванов.

– Что вы меня по фамилии, командир? Земляки же мы, да надоела мне казёнщина эта в армии.

Ротный внимательно посмотрел на Петю… Ему был симпатичен этот марьинорощинский парень, неглупый и даже интеллигентный, несмотря на свои полублатные замашки. Он улыбнулся:

– Хорошо. Вася…

– Лучше, Петя меня так зовут, командир улыбнулся и он

то же.

Пулемётчиками распоряжался усатый сержант… Расположил он станкачи по флангам, довольно хорошо замаскировал точки. Сейчас, когда подошли ротный с Ивановым, он выбирал запасные позиции. Ротный передал приказ помкомбата поддержать второй батальон фланговым огнём. Усатый передёрнул плечами и нахмурился.

– Без толку это, далеко слишком. Только себя откроем. К тому же лишь одним пулемётом сможем, вот этим, что слева стоит, – показал он на пулемёт.

– Понимаю, но приказ…

– Приказ, – криво усмехнулся усатый, – приказы и дурные бывают. Ладно, посмотрим. Ни хрена из этого наступления не выйдет. Усово фрицами укреплено, дай Бог. Это у вас дуриком получилось…

– Во-во, – оживился Петя, – и наш Рукавицын то же сказал.

– Не дурак, значит, ваш Рукавицын… Я, товарищ командир, должон вам помогать, а ежели свои пулемёты открою, немцы их сразу забьют, чем отбивать атаку ихнюю будем?

– Вы думаете, немцы пойдут в наступление? – спросил ротный.

– А чего не пойти, им нас выбить без труда. Обороны-то настоящей нет.

Плохо чувствовал себя ротный – старший лейтенант Пригожин, бывший инженер-строитель, которому место, разумеется, не в пехоте, а в инженерных войсках. В скоротечности и неразберихе мобилизации сунули его в стрелковую часть, не посмотрев даже на военно-учётную специальность (далее ВУС), ну, а потом, после ранения, лечения в госпитале, тоже не удосужились посмотреть ВУС и послали на формирование стрелковой бригады, которое происходило в небольшом уральском городке недалеко от того, где находился их госпиталь.

Однако с пехотой он примирился. Встретил войну на западе, и провоевав самые тягостные и трагичные первые месяцы, Пригожин пришёл к выводу, что главное в этой войне – сберечь жизни бойцов, которыми так легко и бездумно разбрасываются, а война-то будет долгой, насчёт этого никаких иллюзий он не строил, как и в отношении того, что удастся ему остаться в живых…

Он лучше других в роте понимал, как шатко и не надёжно их положение слишком далеко оторваны они от своих, трудно будет им помочь, когда немцы начнут отбивать деревню. А отбивать, несомненно, будут. И если пойдут танки, то встретить их Пригожину нечем – только два противотанковых ружья, штук двадцать противотанковых гранат, ну, и у каждого по бутылке зажигательной смеси… К тому же знал он по опыту, как трудно выдержать человеку приближение этих железных махин, какой страх и чувство беспомощности охватывает бойцов и как трудно подпустить танк на расстояние броска гранаты или зажигательной бутылки, особенно если человек находится не в укрытии. И он спросил Иванова:

– Если танки, Петя, что будем делать?

– Бой вести можно только за избами, ну и в окопах немецкой обороны. Если оттуда вылезем – раздавят на поле, как клопов.

– Давай-ка и скажем об этом бойцам. Пошли.

К наблюдателям подходить было опасно, можно только ползком. Подошли к тем, которые расположились в серёдке деревни отдельными группками. Уже на подходе услышали голос папаши:

– Была у меня своя землица, холил её, ублажал, кажинный камешек с неё убирал, навозу завозил сколько можно. Вот она и родила, матушка. Ну, и изба была справная, сам каждое брёвнышко обтесал, к другому пригнал… И что? Из этого дома родного меня к такой-то матери… А какой я был кулак, просто хозяин справный… Обидели меня? Конешно. Вроде бы эта обида должна мне мешать воевать, однако воюю…

– Меня оставили, но я сразу в счетоводы пошёл. Не на своей земле – что за работа, – сказал Рукавицын и сплюнул.

– Эх сержанта на вас нету, он бы вам поговорил – заметил кто-то.

– Что сержант? У него одно понимание вынули, а другое вложили, знаем мы таких… – махнул рукой Рукавицын и снова сплюнул.

– Отставить разговорчики, бойцы. Как танки будем отбивать, думали? – с усмешечкой вступил в разговор Петя.

– Я с танками не воевал, – заявил папаша. – Но рассказывали – страшенно очень.

– Оружие у нас против танков больно знаменитое, – съязвил, конечно, Рукавицын, показав на торчащее из кармана шинели горлышко бутылки.

– В общем, братва, надо за избами прятаться, а из-за углов кидать. И бутылки, и гранаты, – произнёс Петя бодрым голосом.

– Да он эти избы сметёт вместе с нами, – сказал Костя со вздохом.

– А ты, мальчиша, что скажешь? – обратился Иванов к Котову, притулившемуся к завалинке.

– Я? Как все…

– Эх. мальчиша, я надеялся, что ты подвиг совершишь, а ты как все, усмехнулся Петя, хотя у самого от этих разговоров про танки ныло в душе, но он бодрился, стараясь победить страх, льдинкой забравшийся за пазуху.

– Про подвиги пущай в газетах пишут… Как дуриком взяли, так дуриком нас отсюдова и турнут фрицы, – проворчал Рукавицын.

– Не вовремя вы родились, ребята, не выйдет вам пожить на свете, – пожалел их папаша.

– Не каркай, папаша. А ты, малыш, не слушай, мы ещё с тобой до победы, дай Бог, дотянем.

– Вот именно – дай Бог. Может, вы выживете, – решил и папаша ободрить молодых.

Пригожин этот разговор и не прерывал, потому что ничего утешительного сказать не мог, а повторять казённые слова не хотелось, ими эти тяжкие мысли о смерти из голов людей не выбьешь, у самого на душе тягомотина…

Подошёл политрук, бойцы нехотя приподнялись, но он сразу же махнул рукой – сидите, дескать. Лицо политрука озабоченное, растерянное. Он, несомненно, тоже понимает их положение и пришёл, по-видимому, для того, чтоб поговорить с народом, приободрить, а тем самым приободрить и себя.

– Ну как, товарищи, настроение? – спросил негромко он.

– Какое может быть настроение? Хреновое… Одни мы тут в этой деревухе, в случае чего – помощи не дождёмся, перестреляют их немцы на подходе. Вот и пушки не могут доставить, а без них…

– Зачем так мрачно, Рукавицын? Сорокапятки нам, как стемнеет, привезут, патронов у нас навалом. Унывать нечего, товарищи. Главное, деревню мы взяли геройски. Вот если второй батальон Усово возьмёт, наше положение укрепится. Можно же немцев бить! Сами убедились. Откатили их от Москвы, а теперь дальше катить будем… – политрук замолчал, закручивая цигарку, и, закурив, продолжил. – Главное теперь: отсюда ни шагу назад. Деревню надо удержать. Понятно?

– Это нам понятно. Деваться-то некуда, ни вперёд, ни назад. Это мы разумеем, – сказал папаша.

Не смог умолчать и Рукавицын. Почесывая за ухом, он пробурчал:

– Понятно-то понятно, но почему у нас, товарищ политрук, завсегда так нескладно получается? Взяли вот деревню, а сколько у нас сейчас народу? С гулькин нос. Подмога нужна, а её нету, пушки нужны, тоже нету. Это заместо того, чтоб укрепиться тута как следует. И чего начальство думает? А выбьют нас – мы же и виноваты будем.

– Это уж непременно, – согласился кто-то.

– Подождём до ночи, товарищи. Прибудет и пополнение, и пушки. Обязательно, – успокоил их политрук.

На этом политбеседа и закончилась. Воевать надо, это все знают и все понимают. Но почему так слабы мы оказались, что допустили немцев до самой Москвы, почему у него всего навалом, а у нас то того, то другого нет? Вот снова эта рама проклятущая прилетела, действует на нервы, хоть бы один ястребок появился, сбил бы эту гадину, ан нет их, самолётов-то наших, куда подевались? Сколько их на парадах летало, неба не видно, а сейчас хотя бы залётный какой появился самолётик. А ведь эта рама неспроста, после неё всегда юнкерсы на бомбёжку прилетают, ну и натворят здесь, одному Богу только известно. Перелопатят деревню, все с землёй смешают. Одна надежда, ежели немцы отбить её надеются, то не будут бомбить, сохранят её для себя, у них тут все оборудовано, все справное, с удобствами вплоть до тёплых сортиров…

Надеялся на это и Пригожин, поглядывая на небо, на тихо урчащую моторами раму, которая спокойно парила в небе, ничего не опасаясь… Вот на снижение пошла неспешно, и посыпались из нее белыми голубками листовки… Политрук, увидев это, едва не бегом бросился к бойцам:

– Листовки не читать, немедленно сдать мне. Это приказ! – закричал он. Передать всем!

Чего напугался, недоумевали бойцы? Подумаешь, листовки фрицевские. Чем они могут взять? Да ничем. Попадались они некоторым, кто вторым заходом на фронте, так говорили – глупые листовки. Ну, ещё в первые месяцы войны могли подействовать, а сейчас? Когда немцев от Москвы отогнали? А политрук забеспокоился. Не знали бойцы, что со стороны Особого отдела инструктаж был строжайший: листовки читать не давать, отбирать, а потом сдать все в Особые отделы, под личную ответственность командиров, и политработников особенно.

А листовочки кружились в воздухе и медленно планировали на землю. Какие на поле попадали, какие и в деревню залетели. Политрук и замполитрука, назначенный им из бойцов, потому как того, с четырьмя треугольничками, кадрового, ранило и потопал он радостно в тыл. Начали ходить по деревне и листовочки эти подбирать. Их в деревню попало не так уж много, а потому политрук приказал никому их не подбирать под угрозой трибунала, надеясь, что вдвоём они сами управятся. Ведь ежели боец подберёт, так поневоле глазом пройдётся по строчкам и узнает, к чему немцы его призывают, а призывали они, конечно, сдаваться, переходить на ихнюю сторону, и каждая листовочка эта являлась пропуском. А переходить предлагали, потому как сопротивляться им безнадёжно, Красная Армия разгромлена, а в плену им будет обеспечена и жизнь, и пропитание, и прочее…

Видя, как резво собирают политрук с бойцом листовочки, чуть ли не бегом, Рукавицын – а кто же иной – ухмыльнулся презрительно и заявил во всеуслышание:

– Не верит нам начальство, не доверяет, будто прочтём этот листок и побежим сразу в плен. Разве это дело, так народу не доверять?

– А когда Советская власть народу доверяла? Да никогда. И в гражданскую комиссары все выпытывали, какого кто происхождения. Офицеров царских сколько перестреляли, а они ведь добровольно в Красную Армию пошли, за народ вроде были, – откликнулся папаша, и тоже не тихо.

– Легче на поворотах, папаша. На стукача нарвёшься – погоришь, предупредил Петя. – Вон сержант на подходе.

– А я уж горел, горел, а как война, призвали меня Советскую власть защищать, которая меня не успела заничтожить до конца. Не боюсь я теперича никого – ни стукачей, ни власть, ни НКВД, надо мною сейчас другая власть Божья. А посадят, так я в лагере, может, и выживу, а здесь, сам понимаешь…

– Интересное кино получается, папаша… Может, ты и задумал в лагере от войны перекрыться? – усмехнулся Петя.

– Я вот тебе врежу за такие слова, соплями изойдешь. Силенка во мне осталась, – тяжело приподнялся папаша, сжав увесистые кулаки.

– Пошутил я. Что, ты меня не знаешь?

– Я тебе пошуткую. Говорил я, за Расею-матушку воюю, она мне родина родная. Понял?

Петя согласно кивнул, а папаша стал завёртывать цигарку. Закурив, продолжил:

– Я вот что думаю: ежели победим немца, распустит, может, Сталин колхозы, вернёт мужику землицу обратно?

– Вижу, здорово ты против колхозов, папаша, – сказал Петя.

– А что же, давно людьми сказано: богатый мужик – богатая страна. А в колхозе все нищие. Это и дураку ясно, чего тут говорить-то.

Вдали появился политрук с бойцом, в снятых касках несли они немецкие листовки. Разговор, само собой разумеется, затих, но когда они проходили мимо, Рукавицын спросил:

– Ну что там, товарищ политрук, фрицы нам пишут?

Политрук остановился и, не ответив, озабоченно спросил в свою очередь:

– Никто из вас, товарищи, не подбирал листовки? Смотрите, найду, плохо будет. Есть на этот счёт строгий приказ. А потому, если кто припрятал на закурку или ещё для чего – сдайте сейчас же.

– Успокойтесь, товарищ политрук, никто из нас ничего не брал. Хотя на подтирку парочку неплохо бы иметь, – улыбнулся Петя.

– На кой они нам, – безразлично произнёс папаша.

Политрук оглядел всех и, видно, поверив ребятам, тронулся в избу, в которой ротный с телефонистами находится. Не успел он войти, как прибежал боец-наблюдатель и сообщил, что по оврагу пробираются к нам двое, помкомбат, наверно, с бойцом. Ротный поднялся, подтянул ремень и ушёл встречать помкомбата, захватив но дороге Иванова. У края деревни они остановились и глядели, как двое, согнувшись, довольно робко двигались в их сторону. Овраг метрах в ста от деревни кончался, и тем двоим придётся выйти на поле, где они будут видимы немцами из деревни Панова, что находится справа от Овсянникова. Вот тут придётся им и ползком, и перебежками, потому как подстрелить их может немец запросто. На какое-то время они скрылись из глаз, а потом стал, видим один. Он ползком вылезал по склону оврага, это был сопровождавший помкомбата боец. Выползя, огляделся, затем быстро поднялся и побежал в сторону деревни, но вскоре бухнулся в снег, прижатый огнём немецкого пулемёта, открывшего стрельбу почти сразу же, как тот побежал.

– Наблюдают, гады, заметил Петя. – Ранило или так залёг?

Ротный молчал, думая, зачем тащится к ним помкомбат и что его приход сулит? Почему-то прижало сердце от нехорошего предчувствия: вдруг заставят их наступать на лесок, в который ушли немцы для поддержки второго батальона? И наступать не по делу, а лишь для отвлечения противника, стало быть, ненужные бессмысленные потери, а в роте и так всего восемьдесят человек…

Тем временем помкомбатовский связной поднялся и добежал до первого немецкого окопа, а оттуда по ходу сообщения добрался до них. Левый рукав его телогрейки был окровавлен. Иванов бросился ему помогать перевязать рану, тот морщился от боли, но в глазах билась радость.

– Отвоевался на время… Отсижусь у вас до темноты и в тыл потопаю, выдохнул он и попросил завернуть ему цигарку.

– Зачем помкомбат-то идёт? – спросил его ротный.

– Не помкомбат это. Начальник Особого…

– А ему, зачем к нам?

– Из-за листовок фрицевских попёрся. Он больно смелый у нас, когда выпивши. А мне вот не поднёс, мне трезвому под пули лезть, знаете, какая неохота была.

– Знаем, сказал Петя и дал связному фрицевскую сигарету.

Тот затянулся со смаком и даже блаженно закрыл глаза на время. Ему-то хорошо, подумал Петя, отлежится в санроте или в эвакогоспитале, а вот нас неизвестно, что ждёт…