Текст книги "Петр I. Том 3"

Интенсивное и принудительное развитие русских мануфактур при Петре имело, наконец, и третье последствие, давно отмеченное в литературе: от Петра ведет свое начало крепостная фабрика. Выгоды вольного труда на мануфактуре сознавали тогда столь же хорошо, как и в предшествующую эпоху: Тамес по контракту был обязан, как в свое время Виниус и Марселис, «в мастеровые ученики и работники нанимать свободных, а не крепостных, с платежом за труды их достойной платы». Но когда приходилось пустить в ход сразу сотню предприятий, между которыми были и очень крупные (у Тамеса был 841 рабочий, на московской суконной мануфактуре Щеголина 730, на другой, казанской суконной же, Микляева, 742, на Сестрорецком оружейном заводе 682 человека, на московской казенной парусной фабрике 1162 и т. д.), имевшегося небольшого количества вольных рабочих не могло хватить. А с другой стороны, монополист-предприниматель и не очень был заинтересован в качестве своих произведений: все равно, кроме него, купить было не у кого. Отсюда естественно было стремление заменить вольный труд суррогатами, и правительство охотно шло этому стремлению навстречу. «Указом от 10 февраля 1719 года предписано было отослать на полотняные фабрики Андрея Турчанинова с товарищами „для пряжи льну баб и девок, которые, будучи на Москве из приказов, так же и из других губерний, по делам за вины свои наказаны“. Указом от 1721 года эта мера сделана общей: женщины, виновные в разных проступках, отсылались, по усмотрению Мануфактур– и Берг-коллегии, для работы на компанейских фабриках на некоторый срок или даже пожизненно». Указ от 18 января 1721 года, позволивший купцам покупать к фабрикам и заводам населенные деревни, окончательно узаконил это положение вещей. Но если фабрикант мог вести теперь дело руками своих крепостных людей, кто же мешал владельцу крепостных завести фабрику? Мера Петра мало принесла пользы русскому промышленному капитализму, но она была одним из предвестников, довольно далеких еще, капитализма крепостнического, помещичьего. При одинаковой форме, одинаковом, стало быть, качестве труда помещичья фабрика имела все шансы победить купеческую: так и случилось в течение XVIII века. Слишком натянув струну, петровский меркантилизм оборвал ее вовсе. Но мы очень ошиблись бы, приписав этот исход индивидуальной ошибке «Преобразователя». Даже способ проведения им промышленного меркантилизма в русскую жизнь не был его личной особенностью: мы видели, что Посошков, типичный представитель средней русской буржуазии этого времени, также много придавал значения «волевому импульсу» и также мало считался с объективными условиями, как и сам Петр, выросший на царских монополиях, окруженный условиями ремесленного производства, русский торговый капитализм очень плохо приспосабливался к тому широкому полю действия, на котором он очутился в начале XVIII столетия, не столько выйдя туда по доброй воле, сколько вытолкнутый напором западноевропейского капитала. Этому последнему и досталась львиная доля всех барышей: в то время как в XVII столетии максимальное число кораблей в единственном тогда русском порте, Архангельске, не превышало сотни, в год смерти Петра в Петербурге было 242 иностранных судна, да, кроме того, в Нарве 170, в Риге, которая тоже стала теперь русским портом, 386, в Ревеле 44, в Выборге 72, – запустел только сам Архангельск, куда пришло всего 12 судов из-за границы: с 1718 года торговля через этот порт была обставлена, в интересах Петербурга, такими затруднениями, что иностранцы стали его избегать. В общем же, по числу кораблей русская отпускная торговля выросла за полстолетия, со времен Кильбургера, раз в 8–10. А русского купечества в это время было «весьма мало, и можно сказать, что уже вовсе не было – ибо все торги отняты от купцов и торгуют оными товары высокие персоны и их люди и крестьяне». Этот отзыв неизвестного прожектера, «обретавшегося в Голландии», вполне подтвердили, косвенно, и сами «высокие персоны» очень скоро после смерти Петра. В 1727 году в комиссии о коммерции при Верховном тайном совете Меншиков, Макаров и Остерман подали «мнение», где соглашались, что «купечество в российском государстве едва ли не вовсе разорено», и что нужно «немедленно учредить комиссию из добрых и совестных людей, чтобы оное купечество рассмотреть и искать сию государственную так потребную жилу из корени и с фундамента излечить». В качестве лекарства предлагалось отчасти взять назад некоторые насильственные меры Петра, ибо «купечество воли требует», отчасти возвратиться к московской практике, отворив снова Архангельск. Но, главное, рекомендовалось пересмотреть промышленные предприятия петровской эпохи, рассудив о фабриках и мануфактурах, «которые из оных к пользе государственной, а которые к тягости», и предупредить на будущее время излишнее размножение таких «тягостных» предприятий; запретив купечеству «впредь деревни покупать». «А помещикам самим торговать, – дипломатично прибавляло „мнение“, – но паче повелеть им крестьянам своим в промыслах и в размножении всяких деревенских заводов сильное вспоможение учинить». Дав некоторые подачки буржуазии, торг знатными персонами через своих людей предлагалось, таким образом, увековечить. Так, рядом с иностранными капиталистами, перед нами появляется другая социальная группа, пожавшая плоды «преобразований»: то была новая феодальная знать, под именем «верховных господ» начавшая править Россией на другой же день по смерти Петра I.

Новый административный механизм

Буржуазная администрация петровской России. – Союз буржуазии и феодальной знати; два проекта 1681 года. – Ратуша и ее связь с предыдущими мерами. – Происхождение губерний; военные округа XVII века, их социальное значение. – Характер петровской губернии. – Губернии и ратуша: «растаскивание» России. – Остатки централизации: Сенат как центр царского хозяйства. – Остатки буржуазной администрации: фискалы, их значение и судьба. – Происхождение коллегий; рассказ Фокеродта. – Коллегии и торговый капитализм. – Коллегии и дворянская реакция. – Коллегии и верховные «господа». – Новые успехи дворянской реакции; Табель о рангах. – Последняя вспышка буржуазных тенденций: реформа 1722 года и генерал-прокуратура.

Непосредственное управление дворянской Россией было в тех же руках, в чьих была и политическая власть: вассалы московского государя, военные землевладельцы собирали налоги, судили, устанавливали полицейский порядок в XVII веке, как и столетием раньше, как и двумя столетиями позже, в сущности, если брать социальный смысл явления, а не его юридическую оболочку. На этом однообразном фоне дворянского режима конец XVII и начало XVIII века дают, однако, очень резкое пятно. Перемещение экономического центра тяжести не могло пройти бесследно и для распределения власти между общественными группами: весна торгового капитализма принесла с собою нечто совершенно необычное для Московской России – буржуазную администрацию.

Тот факт, что на самом рубеже двух столетий, в 1699 году, дворянский воевода, за службу и раны посаженный на место, чтобы «покормиться досыта», должен был уступить это место посадскому бурмистру, не то «ответственному финансовому агенту правительства», не то – на последнее он был больше похож – приказчику на отчете, – этот факт описан нашими историками давно. Но, с их обычной верой в чудодейственную силу государства, они за него не запнулись: почему же бы государственной власти и не отдать местного управления в руки купцов, если это было для нее удобнее? Ведь еще Иван Васильевич Грозный хвастался, что он из камней может создать чад Авраама, а сделать из торгового человека судью и администратора во много раз легче. Но если мы вспомним, какой гигантской ломкой сопровождался переход управления из рук бояр, т. е. представителей крупного землевладения, в руки дворян – представителей землевладения среднего, нам будет понятно, каким прыжком было перемещение власти, хотя бы только на местах, в руки людей, вовсе не принадлежавших к землевладельческому классу. Революционный, катастрофический характер петровских преобразований ничем, быть может, не иллюстрируется более ярко, чем этой заменой, которую вошло в обычай объяснять скромными соображениями государственного удобства. Лишить власти один класс и передать ее другому для того только, чтобы «надежнее урегулировать финансовую ответственность» (как объясняет реформу 1699 года г. Милюков) – этого ни одно государство в мире не делало, потому что ни одно и не могло бы сделать. Правда, и петровской России удалось это ненадолго: меньше чем через тридцать лет дворянское государство взяло свое. Но для того чтобы хотя бы попытаться это сделать, нужно было совсем особое сочетание сил: нужен был тот союз буржуазии с верхушками землевладельческого класса, о котором мы говорили выше. Когда новая феодальная знать использовала до конца своего буржуазного союзника, последний должен был снова вернуться в прежнее политическое ничтожество. Но сейчас же обнаружилось, что без этой скромной поддержки сами «верховные господа» устоять совершенно не в состоянии: очутившись лицом к лицу с отодвинутым было на задний план дворянством, они быстро должны были сдать позицию этому последнему, и дворяне снова укрепились в седле, на этот раз уже почти на два столетия.

Союз буржуазии и «верховников» (так рано приходится уже употреблять этот термин, обычно связываемый с событиями 1730 года) гораздо старше даже и Петра. К одному и тому же 1681 году относятся два проекта, порознь довольно странные: один из них известен очень давно, другой впервые изложен подробно, если не ошибаемся, проф. Ключевским, но с уже знакомой нам «государственной» точки зрения; и тот, и другой оставались на положении «интересных случаев», неизвестно откуда взявшихся и что означавших. Один из них имел в виду централизовать сбор косвенных налогов по всему Московскому государству в руках капиталистов города Москвы. Московские гости и торговые люди гостиной и суконной сотен должны были поставить таможенных и кабацких голов на всю Россию. Нет надобности говорить, что наши историки-юристы сейчас же принялись жалеть бедных гостей, на которых взваливали такое трудное дело, и самый проект объяснили «недостатком правительственных распоряжений». Но гости, отказываясь от предлагаемой чести, мотивировали свой отказ не трудностью дела, а тем, что они не знают в провинции людей, на которых они могли бы положиться: мы поймем смысл этого ответа, если припомним, как, по описанию Кильбургера, провинциальное купечество относилось к привилегированным царским факторам. Что гостям собираются «свернуть шею», об этом знали, разумеется, не одни заезжие иноземцы: лучше всего это знали, конечно, сами гости. Говоря, что они не знают, кому верить на местах, они, собственно, признавались, что на местах им не верят. Возможная вещь, что их смущала и неопределенность отношений к местной дворянской администрации. В связи или не в связи с этим, но в то же самое время был выдвинут проект преобразования последней. «Предполагалось разделить государство на несколько наместничеств и рассажать по ним наличных представителей московской знати со значением действительных и притом несменяемых наместников». Проектированные наместничества должны были совпасть с отдельными «царствами», входившими в общий состав Московской державы – Сибирским, Казанским и так далее, так что это были бы «не мелкие уезды, на какие делилось Московское государство, а целые исторические области». Проект провалился на этот раз не вследствие несогласия тех, на кого собирались возложить такие трудные функции, а по совсем другой причине: против него восстала хранительница традиции церковь в лице патриарха Иоакима. Уже одно это должно нам показать, что речь шла не о восстановлении боярского правления, а о чем-то совершенно новом и для Москвы необычном. Двадцать лет спустя, когда голос патриарха ничего более не значил, это новое и необычное вылилось в два учреждения, самыми названиями своими отрицавшие московскую традицию: то были ратуша и губернии.

Проект 1681 года потерпел неудачу, поскольку он был смелой попыткой концентрировать сбор налогов в руках представителей крупного торгового капитала. Вообще же мертвой буквой он не остался: начиная с 80-х годов, воеводы и приказные люди систематически устраняются от финансового управления; не только косвенные налоги отнимаются у них, но к ним не попадают больше и вновь вводимые прямые: такова была участь новой стрелецкой подати, оклад которой был установлен гостями. Первый из дошедших до нас указов о ратуше (1 марта 1698 года) ставит реформу в непосредственную связь с ранее заведенными порядками. «Указали мы, – говорится здесь, – по прежним отца нашего и брата нашего (т. е. царей Алексея и Федора) и по нашим указам, каковы состоялись в прошлых годах, тех городов с посадов и уездов стрелецкие и оброчные деньги и иные всякие денежные доходы сбирать самим тех городов земским старостам и волостным судейкам и целовальникам в земских избах мимо воевод и приказных людей… потому что и в прошлых годах того сбору им воеводам ведать не велено ж, для того, что по их воеводским прихотям были многие с посадских людей и с уездных крестьян ненадобные сборы…» Последние цитированные слова не оставляют никакого сомнения, что дело шло отнюдь не о «финансовых удобствах» только, а об отнятии власти у одной социальной группы и передаче ее другой. Так это и поняли обе стороны – и дворянская администрация, и посадские. В Вятке, например, посадские не только перестали что бы то ни было платить воеводе и давать ему корм, но не хотели и продавать ему съестных припасов по обычной цене, весьма неделикатно давая понять своему вчерашнему начальству, что ему пора убираться из города. С другой стороны, и воеводы ответили на это коллективной отставкой и попытками обструкции: вновь назначенные отказывались ехать к своим местам, а старые уклонялись от всяких дел и заводили длинную переписку с московскими приказами насчет того, что же теперь им делать и «у чего быть»? Как и можно было ожидать, посадская беднота в очень многих случаях оказывалась на одной стороне с воеводами. Перейти под власть столь мало популярных гостей ей отнюдь не улыбалось, и целый ряд провинциальных городов попробовал уклониться от нововведения (по подсчету г. Милюкова, 33 из 70). Правительству пришлось пойти на уступки: в пользу посадских уступили тем, что понизили первоначально намеченную сумму налогов. Воеводы и приказные люди сохранили в своем заведовании те местности, где преобладало крепостное право: должны были «ведать во всяких делах всяких служилых людей и уездных помещиков, вотчинниковых и монастырских крестьян». Иными словами, дворянская Россия осталась при дворянской администрации, буржуазная удержалась только в городах, а деревня попала в ее ведение лишь там, где не было помещиков: за «бурмистрами» остался весь Север Московского государства. Это голландское название было, кажется, единственным, что во всей реформе принадлежало лично Петру: он тогда только что вернулся из своего путешествия в Голландию.

Самая главная черта проекта 1681 года была воспроизведена в указах 1699–1700 годов полностью: управление буржуазной Россией было сосредоточено в руках московского купечества, которое на этот раз, по-видимому, не нашло возражений против налагавшейся на него «тяжести». Московские «бурмистры» должны были ведать бурмистров всех других городов, и московская «ратуша» служить средоточием всех сборов, основанных на новой системе. В руках уполномоченных московской буржуазии оказалась почти пятая часть всего тогдашнего бюджета, а если присчитать к этому все промышленные предприятия царской казны, фактически управлявшиеся той же буржуазией, то и гораздо больше. Система монополий никогда еще не достигала такого развития, как в первые годы XVIII столетия. Продажа водки и не переставала быть исключительной привилегией казны: кабацкие доходы составляли главную часть бюджета ратуши. С 1705 года царской монополией стала также и соль, дававшая ежегодно от 300 до 400 тысяч рублей (тогдашних: на золото 3–3¹/₂ миллиона). Несколько позже казенными товарами стали деготь, мел, рыбий жир, сало и щетина. «Здешний двор, – писал в 1706 году английский посланник своему двору, – совсем превратился в купеческий: не довольствуясь монополией на лучшие товары собственной страны, например, смолу, поташ, ревень, клей и т. п. (которые покупаются по низкой цене и перепродаются с большим барышом англичанам и голландцам, так как никому торговать ими, кроме казны, не позволяется), они захватывают теперь иностранную торговлю; все, что нужно, покупают за границей через частных купцов, которым платят только за комиссию, а барыш принадлежит казне, которая принимает на себя и риск». Русские товары точно так же продавались непосредственно за границей, для чего царские «гости» отправлялись даже в Амстердам, облеченные новым званием «обер-комиссаров». Нет надобности говорить, что и они, как гости старого времени, торговали не только за царя, но и за себя лично, не стараясь особенно тщательно отделить одно от другого. Каким влиянием пользовалось тогда купечество в финансовом управлении, можно судить по предоставленному в 1703 году ратуше праву: контролировать распределение тех сумм, которые прошли через ратушу. Благодаря этому весь финансовый аппарат петровской армии оказался под надзором бурмистров: они раздавали жалованье на местах и проверяли употребление выданного военным начальством. Дворянин «с эполетою» должен был послушно представлять отчет «купчишке»: так далека была Петровская эпоха от нравов, изображавшихся впоследствии Гоголем!

Однако же и для Петровской эпохи такое положение вещей было слишком оригинальным, чтобы оно могло длиться долго. Как ни влиятельна была буржуазия – больше иноземная, чем туземная – экономически, политическая власть была не в ее руках. У ратуши с ее буржуазной централизацией давно был готов соперник, от имени которого и в пользу которого работала, в сущности, и буржуазия. Проект «наместничеств» 1681 года так же мало упал с неба, как и проект всероссийской «бурмистерской палаты». Уже в 50-х годах XVII века на окраинах Московского государства мы встречаем начальников с чрезвычайными полномочиями, и всегда из крупной знати, близкой к царскому двору. Таков был князь Репнин, правивший сначала в Смоленске, потом в Новгороде; когда он уезжал на время в Москву, команду принимал его сын, точно дело шло о настоящем удельном княжестве. Таков был в Белгороде князь Ромодановский и в Казани знаменитый Борис Александрович Голицын, который, по словам современника, «правил весь низ (все Поволжье) так абсолютно, как бы был государем». Как и полагается феодалам, то были, прежде всего, военные начальники – командующие войсками того или иного округа, по теперешней терминологии, но, по феодальному же обычаю, военное начальство было начальством вообще. Белгородский воевода ведал приписанными к Белгороду городами не только в военном, но и в финансовом, и в судебном отношениях: «службою и судом и денежными и хлебными всякими доходы». В 1670 году несколько городов Смоленского округа были переданы в новгородский «разряд» (как именовались тогда эти округа) «со всею службою и со всякими тех городов доходы, и судом и расправою, и поместными и вотчинными делами». Иностранцу, смотревшему на московские порядки, так сказать, с птичьего полета, и от которого поэтому подробности московской административной техники не могли закрыть сущности дела, установившиеся к концу XVII века порядки казались формальным «разделением Руси». «Во всех областях, на которые разделена была империя, – пишет английский моряк Перри, приехавший в Россию в 1698 году, – они (важные, знатные господа, которые были любимцами царя и принадлежали обыкновенно к именитейшим родам России) действовали, как подчиненные царю владетельные князья, имеющие право пользоваться царским именем, чтобы придавать большую силу издаваемым ими приказаниям; можно сказать, что в их руках находилась жизнь людей и их имущество. Для рассмотрения дел и приведения в исполнение их приказаний каждый из этих господ или князей имел присутственное место, или палату, в Москве, где эти знатные господа большей частью имели местожительства; туда подавали просьбы из всех меньших городов, находящихся в каждой из этих областей. В этом присутствии вместо судей заседали дьяки или канцлер; обязанность их заключалась в том, чтобы выслушивать и решать дела, подписывать приказы, относящиеся до казначейства, военных или гражданских дел, и от времени до времени отдавать отчет в своих действиях тому из господ, под начальством которого они действовали; вышеозначенные господа редко сами приходили в палаты, чтобы выслушивать дело. Дьяки представляли им вопрос в той форме и в том свете, как желали и в случае неудовольствия в это время не существовало возможности подать прошение ни в какое высшее место. Каждому из этих господ предоставлено было право назначать и посылать правителей во все большие и малые города, посредством которых каждая область подразделялась на меньшие округа… Собранные (воеводами) суммы высылались в главный приказ или в собственную канцелярию каждого из этих бояр, живущих в Москве, где производился расчет сборов, сделанных в каждой области, смотря по тому, как для них было выгоднее – с приложением отчета о том, что было истрачено на разные вымышленные случаи, относящиеся до служебных необходимостей и пользы каждой области; остаток денег высылали в канцелярию главного казначейства».

Устройство ратуши было со стороны Петра серьезной попыткой противодействовать этому растаскиванию государства «важными знатными господами»: если символическую фигуру Петра мы заменим торговым капиталом, как раз к началу Северной войны ставшим в центре всех дел, эта оценка г. Милюкова будет вполне правильной. В момент своего наивысшего подъема торговая буржуазия оттеснила на задний план петровских сатрапов, и они не решились даже серьезно ей сопротивляться (о кое-каком противодействии бояр учреждению ратуши говорит тот же Перри). Но уже очень скоро «важные знатные господа, которые были любимцами царя», взяли свое. В 1707 или 1708 году все города, кроме тех, которые ближе 100 верст к Москве, были «расписаны» между пограничными центрами: Киевом, Смоленском, Азовом, Казанью, Архангельском и С.-Петербургом. Каким принципом руководствовались при «расписывании» городов, на этот счет хорошо осведомленный современник, Татищев, говорит вполне определенно. «Губернаторы» старались захватить возможно больше доходных городов: так, например, Меншиков «приписал» к Петербургу Ярославль «для богатого купечества»; как наиболее близкое к Петру лицо, он два города своей губернии, Ямбург и Копорье, получил прямо в личную собственность. В том же качестве первого человека по царе Меншиков стал получать города еще раньше официального «расписывания» их по губерниям: уже в 1706 г. Петр сделал распоряжение: «Новгород, Великие Луки и прочие принадлежащие к ним города по росписи г. Меншикова отослать совсем к его губернации». Но и прочие «губернаторы» были из ближайших к царю людей: Азовская и Казанская губернии были в руках братьев Апраксиных, один из которых, «адмиралтеец» Федор Матвеевич, после Меншикова был к Петру ближе чем кто бы то ни было; Киевская была отдана ставшему впоследствии столь знаменитым вождю «верховников» 1730 года, князю Дмитрию Михайловичу Голицыну, которого Петр особенно уважал; в Смоленске сидел царский родственник Салтыков. Мы очень ошиблись бы, если бы это сосредоточение власти на местах в руках доверенных людей царя объяснили соображениями целесообразности: желанием лучше знать местные дела, непосредственнее на них воздействовать и т. п. Этого уже потому не могло быть, что стоять близко к царю и находиться близко ко своей губернии невозможно было одновременно. Губернаторы, по большей части, находились там же, где был центр власти, и во время Северной войны «прилучались быть в армии». Более других оседлым в своей губернии был князь Д. М. Голицын; а вместо Меншикова в Ингерманландии управлял «ландрихтер» Корсаков, вместо Ф. Апраксина в Азовской губернии – Кикин, вместо Петра Апраксина в Казани – вице-губернатор Кудрявцев; сибирский губернатор князь Гагарин, которого Петр впоследствии должен был повесить за невообразимый грабеж, большей частью пребывал в Москве. То управление через «дьяков и канцлеров», о котором говорил Перри, продолжалось, таким образом, и после нового раздела страны между «знатными господами». Все, чего от них требовал Петр, – это чтобы они делились с центральной властью своими доходами: восстанавливая денежные подати средневекового вассала средневековому сюзерену, губернаторы подносили царю «подарки». Они бывали большие – до 70 000 рублей сразу, и маленькие, исчислявшиеся десятками рублей; регулярные, из года в год, и чрезвычайные – по какому-нибудь особенному случаю: так, по случаю свадьбы Петра с Екатериной губернаторы должны были прислать по 50 рублей с каждого города. Больше всех утешал Петра своими «подарками» казанский губернатор Петр Апраксин, за три года переславший царю 120 000 рублей от своего усердия (на современные золотые деньги несколько более миллиона); зато при нем «учинилось впусте» в Казанской губернии 33 215 дворов инородцев, плативших ясак, и оттого вскоре оказалось «не только запросных (чрезвычайных), но и табельных (обыкновенных) сборов сбирать невозможно – за умножением в дворовом числе многой пустоты». Д. М. Голицын собрал за свое управление Киевской губернией «излишних денежных сборов 500 000 рублей (четыре с половиной миллиона) – и от тех тягостей и от излишних сборов в Киевской губернии учинилась пустота». А еще Голицын считался лучшим губернатором!

«Знатные господа» в свое время сопротивлялись устройству ратуши. Как отнеслась сконцентрированная в ратуше буржуазия к учреждению губерний? Попытки сопротивления были и здесь. Обер-инспектор ратуши, знаменитый Курбатов, горячо протестовал против «расталкивания» и старался найти наиболее чувствительный пункт у царя, указывая на возможное, при новых порядках, уменьшение доходов. «Ежели не растащена будет собранная тобою, государем единым, ратуша, – писал он Петру, – и мне бедному препятия, как уже и есть мне, не будет, учиню при помощи Божией для святыя войны, ее же ради я призван, многое собрание». Не будет ратуши, и воевать не на что будет, грозился Курбатов: «Ей-ей во единособранном правлении всегда лучше бывает», тогда как «немногая бывает и будет польза в разном правлении». Петру трудно было на это ответить. Будущий (и как скоро!) создатель бюрократического режима в России то цеплялся за бюрократизм ратуши, иронически напоминая о десятках расписок, которые приходилось брать каждому плательщику, то приводил избитый мотив о том, как трудно управлять заочно. Мотив, не годный уже потому, что именно губернаторы, как мы видели, по большей части правили заочно, хотя правда, что расписками и вообще отчетностью они себя не утруждали. Возражения Курбатова только несколько затянули дело. И единственной уступкой буржуазии было то, что представитель и защитник ее интересов Курбатов сделался начальником Архангельской губернии, наиболее буржуазной из всех. Торговый капитал и феодальная знать размежевались, таким образом, территориально, причем в руки второй досталось девять десятых, а в руках первого осталась одна десятая всей территории и всей власти.

Но раздел не мог быть совершенно чистым. Во-первых, Петр, говоря словами г. Милюкова, «мало-помалу создал себе… особую сферу непосредственной государственно-хозяйственной деятельности, взяв в свое личное распоряжение эксплуатацию (большей частью с помощью „прибыльщиков“) целого ряда регалий». То есть, как и в XVII веке, выше крупнейших хозяйств частных вотчинников оставалось хозяйство царское. А затем оставались город и область вокруг него, не поддававшиеся территориальному размежеванию, потому что они одновременно являлись средоточием и новой феодальной знати, и крупнейшей буржуазии. То была Москва с ближайшими к ней уездами. Так как географически она совпадала и с центром царского хозяйства, то не было ничего естественнее сосредоточения в одних руках власти над «Московской губернией» и заведования царскими предприятиями. И не путай нас ассоциации, навеянные положением вещей гораздо более поздним, чем 1711 год, не будь мы, кроме того, под гипнозом имен, мы давно бы нашли правильное место в истории русских учреждений петровскому сенату. Это «невиданное и неслыханное», по мнению старых историков-юристов, создание Петра прежде всего было собранием ответственных царских приказчиков. Достаточно внимательно перечитать известные «пункты» 2 марта 1711 года, которыми уезжавший в прутский поход царь определял деятельность только что созданного им «правительствующего» центра, чтобы эта именно картина встала перед нами со всею определенностью. Всех «пунктов» 9, вот пять последних: «Векселя исправить и держать в одном месте; товары, которые на откупах или по канцеляриям и губерниям, осмотреть и освидетельствовать; о соли – стараться отдать на откуп и попещися прибыли у оной; торг китайской, сделав компанию добрую, отдать; персидский торг умножить и армян как возможно приласкать и облегчить, в чем пристойно, дабы тем подать охоту для большего их приезду». Кильбургеровская «коллегия гостей» ничего иного в свое время и не делала. Что в этой коллегии теперь рядом с «прибыльщиком» и бывшим холопом Васильем Ершовым, который стал «управителем» Московской губернии, мы видим большое число недавних бояр, – правда, не из первого сорта, это только лишний раз показывает, как перемешались все понятия с перестановкой экономического центра тяжести. Функции же тех бояр, которые попали в сенаторы, как нельзя лучше соответствовали их новой роли. Из членов сената первоначального состава Самарин был генерал-кригс-цалмейстером, т. е. главным казначеем армии, Опухтин заведовал серебряным рядом, Купецкой палатой и денежными дворами, князь Гр. Волконский – тульскими оружейными заводами, и т. д. Ни один из «верховных господ», вроде Меншикова и Апраксина, в сенат не пошел, и они писали ему «указом», а право сената давать им указы было очень сомнительно. Нужно прибавить, и в этом второй характеристический признак нового учреждения, что вообще его права за пределами Московской губернии рисовались ему самому и его агентам в некотором тумане. Уже то, что Московская губерния, одна из всех, была упомянута в том самом указе, которым учреждался сенат (22 февраля 1711 года), указывает на какую-то их специальную связь. Любопытная переписка сената с его первым обер-фискалом (мы сейчас увидим значение этой должности) окончательно убеждает в том, что связь эту нельзя считать случайной. Обер-фискал прямо спрашивал: для одной ли он Московской губернии назначен или для всех? Со склонностью всех учреждений в мире расширять свою компетенцию, сенат ответил, что обер-фискал должен «смотреть во всех губерниях». Но сам спрашивавший, по-видимому, был твердо убежден в противоположном ответе, ибо в одном из пунктов своего доклада он просит, чтобы из приказов и городов Московской губернии дела прислать к нему немедленно… и чтобы о его назначении сделать известным «на Москве в приказах, в слободах, и в городах, и в уездах Московской губернии». Сенат положил резолюцию «послать великого государя указы в Московскую и в другие губернии», опять подчеркивая этим свое повсеместное значение. Но на губернаторов это очень мало действовало, и из целого ряда указов Петра мы узнаем, что на приказания сената губернаторы не обращали никакого внимания, несмотря на грозное заявление указа от 5 марта: «Определили управительный сенат, которому всяк и их указам да будет послушен так, как нам самому, под жестоким наказанием или и смертью, по вине смотря». Эти слова создателя сената произвели впечатление больше, по-видимому, на позднейших историков, нежели на тех, кого они ближайшим образом имели в виду. Губернаторы и после неоднократно доводили Петра до угроз поступить с ними «как ворам достоит» и, что называется, ухом не вели, прекрасно понимая, что «от слова не сделается». Историки же, обратив больше всего внимания на название и на первый пункт петровской инструкции («суд иметь нелицемерный» и т. д.), заговорили о неслыханном и невиданном учреждении, заимствованном будто бы из Швеции. Между тем как раз со шведским, аристократическим, и не на словах, а на деле, «правительствующим» сенатом сенат Петра Великого ничего общего не имел, кроме имени. Снабжение царских приказчиков широкими судебными и административными полномочиями само по себе никого, конечно, не удивило бы в начале XVIII века, когда и в конце его царскому камердинеру ничего не стоило превратиться в первого министра. Против сената могла бы явиться оппозиция лишь в том случае, если бы он, подобно ратуше, получил социальное значение – стал орудием буржуазии в борьбе за власть с дворянством. Но буржуазный центр, каким была ратуша, ко времени появления сената был уже окончательно разбит – «верховные господа» «растащили» по своим губерниям все, что удалось собрать купеческой администрации.