Текст книги "Петр I. Том 3"

Но юридическое закрепление существующего имело не просто формальное значение. О том, как управляется Россия, до тех пор знали очень немногие; для массы имя государя покрывало все: теперь эта масса должна была узнать, что управляют, в сущности, Голицыны и Долгорукие с братией. При всеобщем довольстве режимом Верховного совета, быть может, такое неосторожное снятие покрова с тайны и прошло бы даром. Но когда люди недовольны, подобные открытия дают их недовольству чрезвычайно удобное оправдание. «Ни гражданские, ни военные чины не получают жалованья, – писал саксонский посланник Лефорт за два месяца до смерти Петра II. – Мало полков, которым были бы должны меньше чем за год, что же касается генералитета и гражданских чиновников, то они не получали жалованья по десяти и по восьми лет. Что сталось с деньгами? я не знаю». Шляхетство хорошо это знало: деньги разворовали верховники. Еще совет не пал как учреждение, а уже двух Долгоруких судили за лихоимство и грабеж казны. Но если остальные надеялись откупиться их головами, они жестоко ошибались. «Когда, – пишет тот же дипломат, – фельдмаршал Долгорукий предложил Преображенскому полку присягнуть царице и Верховному тайному совету, они отвечали, что переломают ему ноги, если он еще раз явится к ним с подобным предложением. Это заставило изменить форму присяги». Быть может, люди, не знавшие других средств, как «переломать ноги» или «разбить голову», сами по себе, непосредственно, и не так были еще опасны столь опытным политикам, как князь Дмитрий Голицын или Василий Лукич Долгорукий. Но к их услугам сейчас же нашлись люди, политически не менее искусившиеся, нежели сами верховники. То были отчасти даже члены Верховного совета, но составлявшие в нем незаметное меньшинство, как Головкин, бывший канцлер Петра I. Отчасти люди, считавшие за собой все права стать такими членами, но, к их удивлению и ярости, оставшиеся за бортом. Их типом был бывший петровский генерал, прокурор Ягужинский. Еще за год до смерти Петра II эти люди составляли «очень страшную» (tres formidable) партию, готовившуюся вступить в бой с Голицыным и Долгорукими. Могла ли эта «очень страшная» партия пропустить такой момент, как теперь, когда верховники вынуждены были балансировать над пропастью? Ягужинский в самый момент составления кондиций сделал попытку столковаться с ними. Он был грубо отстранен и ответил на это, послав Анне письмо, раскрывшее ей глаза на действительное положение дел. После этого его сколько угодно можно было арестовывать и сажать «за караул»: удар был нанесен и пришелся метко. А за Ягужинским стояла плотная шеренга петровских «генералов», каждый из которых что-нибудь имел против верховников. Умнейший из последних, Дмитрий Голицын, очень скоро должен был увидеть, что ему и его товарищам ничего не остается, кроме почетной капитуляции; да вопрос был – примут ли еще и ее?

Капитуляция, которую придумал князь Дмитрий Михайлович, нашла чрезвычайно своеобразную форму: она показывает, насколько выше был он среднего уровня «верховных господ» того времени. Голицын решил спасти Верховный тайный совет, откупившись от дворянства конституцией. Принимая во внимание средний политический уровень тогдашних дворян, здесь было не без демагогии, конечно. Возможно, что Голицын даже сознательно рассчитывал иметь в шляхетских низах послушную «голосующую скотину», которую в критическую минуту можно направить против настоящего конкурента верховников, «генералитета». Как бы то ни было, сама мысль о таком «европейском» способе борьбы со своими политическими противниками в стране, где долго дворцовый заговор, опиравшийся на гвардейские штыки, был единственным и универсальным средством, не могла прийти в рядовую голову. Наиболее ранний очерк голицынской конституции дают опять-таки английские донесения, уже от 2 февраля, всего через две недели после смерти Петра II, когда Анна не только еще не успела приехать в Москву, но и о ее согласии на кондиции было известно всего два-три дня. Очевидно, что верховники не находили возможным терять ни минуты: лишний признак, как остро сознавалось ими их критическое положение. Английский резидент очень отчетливо передает сущность проекта. Нетрудно уловить две основные его мысли: во-первых, расширить круг лиц, непосредственно участвующих в управлении, доведя состав Верховного совета до 12 человек (их было 8), этим должны были быть удовлетворены вожди оппозиции, и поставив рядом с ним, в качестве своеобразной «нижней палаты», сенат из 36 членов, «рассматривающий дела до внесения их в Тайный совет». Здесь должны были найти приложение своему честолюбию все мало-мальски выдающиеся «генералы». Но Голицын вовсе не предполагал утопить верховников в этом генеральском море: у них оставалось два якоря спасения в лице очень многолюдных собраний, одного в 200 человек «мелкого дворянства», другого – буржуазного, где должны были участвовать и купцы. Ни то, ни другое не должны были непосредственно участвовать в управлении, но они могли вмешаться в случае «нарушения права» и «притеснения народа». Иными словами, меньшинство верховников имело в этих собраниях – для Голицына, не нужно подчеркивать, особенно важно было буржуазное – готовую точку опоры для борьбы с большинством, которое неизбежно должно было составиться из их противников.

Вот какую характеристику дает вождю верховников англичанин Рондо, как мы уже упоминали, один из самых трезвых и толковых иностранных наблюдателей событий февраля – марта 1730 года: «Кн. Д. М. Голицын, старший брат Михаила Михайловича (о котором перед тем говорилось), тайный советник, губернатор киевский – человек необыкновенных природных дарований, развитых работой и опытом. Это – человек духа деятельного, глубоко предусмотрительный, проницательный, разума основательного, превосходящий всех знанием русских законов и мужественным красноречием; он обладает характером живым, предприимчивым; исполнен честолюбия и хитрости, замечательно умерен в привычках, но высокомерен, жесток и неумолим. Духовенство и простой народ глубоко почитают князя, а низшее дворянство скорее его боится, чем любит. Короче, нет в России человека более способного, да и более склонного поднять опасный мятеж и руководить им» (Сборник Русского исторического общества, т. 66, с. 158 и др.).

Противники были не так просты, чтобы не заметить ловушки. Ту часть голицынской конституции, которая давала им участие во власти, они адаптировали очень быстро и без спора. В проекте Татищева, который «генералитет» противопоставил голицынскому, имеются обе палаты чиновного состава под именем «вышнего» и «нижнего» правительства; они еще многолюднее голицынских – 21 и 100 человек, – так что личное влияние верховников должно было сказываться в них еще слабее. Но о палатах низшего шляхетства и купечества «генеральский» проект молчал; он надеялся купить шляхетство иным способом, менее убыточным: вместо того, чтоб навязывать ему политические права, к которым у него не было еще большого стремления, «генералитет» обещал удовлетворить насущные нужды мелких помещиков, о которых шляхетство давно и бесплодно вопияло, – сокращение срока военной службы (не более 20 лет) и освобождение от службы в нижних чинах. Когда шляхетство получило возможность высказаться, оно не нашло присоединить сюда ничего, кроме требования, чтобы жалованье выдавали аккуратно. Дворянская и купеческая палаты так и остались особенностью проекта самих верховников. Дворянство не принимало политического подарка Голицына, но оно выразило ему совершенно определенно социальное недоверие, потребовав, чтобы вновь назначенные члены Верховного совета баллотировались всем шляхетством. Средние и мелкие помещики устали от режима новой феодальной знати и желали иметь свое правительство, с тем, конечно, чтобы, раз оно выбрано, предоставить ему делать что угодно. Никаких форм постоянного воздействия шляхетства на государственные дела дворянские проекты не предусматривали. Даже под челобитной, проводившей личную татищевскую мысль, чтобы «новая форма правления» была обсуждена своего рода дворянским учредительным собранием, подписалось очень немного народу: эти скромные люди готовы были всю политику целиком предоставить своему начальству.

Такова была обстановка, когда приехала в Москву Анна и произошло «восстановление самодержавия». Фактически дело должно было свестись к замене верховников вождями «генералитета»: кондиции отпали сами собой, так как это были искусственные подпорки, нужные зяблому дереву верховных господ, но не настоящим хозяевам положения. Нельзя отрицать, что Анна лично обнаружила большой талант приспособления, очень облегчивший игру ее союзников. Ее первая же встреча с преображенцами кончилась тем, что весь батальон бросился к ее ногам «с криками и слезами радости», причем, в прямое нарушение кондиций, она тут же объявила себя шефом полка. «Затем она призвала в свои покои отряд кавалергардов, объявила себя начальником и этого эскадрона и каждому собственноручно поднесла стакан вина» (Лефорт). Добрые гвардейские солдаты, за время царствования малолетнего императора совсем было отвыкшие от петровских нравов, думали видеть перед собой воскресшую матушку Екатерину. Все это, конечно, делает психологически понятной сцену, разыгравшуюся в стенах Кремлевского дворца 25 февраля 1730 года, когда гвардейские офицеры бросались к ногам Анны, обещаясь истребить всех ее злодеев, но не меняет политического результата дела. Он вылился в замену упраздненного Верховного совета опять «правительствующим» сенатом, как было при Петре, а в состав этого воскресшего учреждения вошли все те, кого верховники ревниво не пускали в свою среду: и фельдмаршал Трубецкой, и князь Черкасский, и гвардейские генералы Мамонов и Юсупов, а во главе других, разумеется, Павел Иванович Ягужинский. Получило свою часть и изменившее собратиям меньшинство верховников: канцлер Головкин, предусмотрительно захвативший с собою 25 февраля во дворец кондиции, которые Анна тут же разорвала, был на первом месте среди вновь назначенных сенаторов. Но, по крайней мере, номинально и на первое время не решились исключить из их числа и крамольников: Дмитрий Голицын и Василий Лукич Долгорукий тоже были назначены сенаторами. Месть последовала для Долгоруких через несколько месяцев, а для Голицына даже несколько лет спустя. Потеряв политическую власть, «верховные господа» не сразу перестали быть социальной силой. А станут ли таковой их преемники – это зависело от политического курса, какой возьмет новое учреждение. И тут шляхетство скоро должно было убедиться, что до полного удовлетворения его интересов ему осталось ждать еще довольно долго.

Петр Великий и его эпоха в воспоминаниях современников

Из дневников Юста Юля
(датского посланника в России в 1709–1712 гг.)

1709 г. 30 Августа.

Пришли на Нарвский рейд в 6¹/₂ ч. утра. Я тотчас же послал секретаря королевской миссии Фалька и лейтенанта Снисдорфа, на шлюпке, на берег, известить Нарвского коменданта о моем прибытии. Но в полдень шлюпка пришла обратно: офицеры Русской береговой стражи не дозволили ей приблизиться к берегу и идти в Нарву. Вернули они ее, говоря, что надо написать к Нарвскому коменданту, но приняли от секретаря Фалька письмо Русского посла в Копенгагене к Русским властям вообще. Письмо это они обещались доставить коменданту до наступления вечера, с собственною лодкою, и затем прислать мне ответ.

31-го Августа.

Так как ответа от Нарвского коменданта я не получил, то рано утром послал на берег секретаря Фалька и лейтенанта Снисдорфа с подлинною моею проезжею грамотою.

3-го Сентября.

Отчасти по причине бури, отчасти вследствие задержек на берегу, секретарь миссии Фальк вернулся на судно лишь сегодня. Как он передавал, ему не позволили идти на шлюпке дальше устья Наровы, и оттуда повезли в город верхом под стражею из двенадцати казаков; в Нарве поместили в доме, запретив как ему самому, так и находившимся при нем людям высовывать нос на улицу. После продолжительного сидения в означенном доме, Фалька привели наконец к коменданту, полковнику Василию Зотову. Показав ему мой подлинный королевский проезжий лист, Фальк потребовал, чтобы меня встретили и пустили на берег; но комендант подозревал, что под этим что-то таится: он воображал, что Датские флаг и судно представляют лишь военную хитрость, скрывающую намерение сделать высадку и захватить его врасплох. В виду этого комендант для большей верности обратился в Петербург к ген. – адмиралу Федору Матвеевичу Апраксину за приказаниями, что ему в данном случае делать, и решил задерживать меня до возвращения с ответом гонца, посланного в Петербург.

Получив эти сведения, я тотчас же отправился на берег в шлюпке вместе с секретарем миссии Фальком. На берегу возле устья реки меня встретил капитан-лейтенант Яков Андреевич Беклемишев, которому приказано состоять при мне во время моего путешествия, делать необходимые заготовления и доставлять все нужное. Таких лиц, называемых по-русски приставами, в обычае назначать к приезжающим в Россию иностранным посланникам. На берегу стояли солдаты и отдавали мне честь. Тут меня пригласили в царский шлюп, высланный за мною для доставления меня в Нарву. На нем гребло восемь солдат, одетых в суконные мундиры couleur de feuille-morte с синими отворотами. Таков же был и мундир солдат, стоявших в ружье на берегу. На упомянутой царской лодке я поднялся на веслах к городу, расположенному в двух милях от морского берега. Датская шлюпка и ялик с частью моих вещей следовали за нами. За четверть мили от города была устроена пристань для схода на берег. Здесь меня встретил один майор с двумя каретами, принадлежащими коменданту, и с несколькими завозными лошадьми: мне таким образом представлялось на выбор ехать в экипаже или верхом. Караулы, мимо которых я следовал, стояли в ружье. Прибыл я в город в 6 час. вечера в сопровождении командира Томсена. Там мне тотчас же отвели дом и для оказания почета поставили у моих дверей стражу из 12-ти солдат при одном унтер-офицере. После того как я известил коменданта о своем приезде, он прислал одного майора благодарить меня и сказать, что сам он сейчас меня посетит; однако после долгого промедления велел извиниться: теперь-де ему нельзя – мешают обстоятельства, вследствие чего он вынужден отложить свое посещение до утра. Тем временем он прислал мне разного рода съестных припасов и напитков, меду и водки, а также кухонную посуду, которою я мог пользоваться до привоза моей посуды на берег. Пристав, высланный ко мне на встречу, остался при мне для снабжения меня дровами и водою.

4-го Сентября.

Часов около 9-ти утра меня посетил комендант; в свите его было несколько офицеров, приехавших верхом. Войдя в комнату, как сам он, так и бывшие при нем Русские, огляделись вокруг, чтобы отыскать на стене образ, и когда увидели его, то перекрестились на него и поклонились; затем комендант поздоровался со мною. По всей России в обычае, чтобы в комнатах, в углу, обращенном к свету, висело по одному или по нескольку образов, на которые входящий, не обращая внимания на присутствующих (знатность их тут не причем), три раза крестится и кланяется, и тогда уже приветствует и кланяется сперва почетнейшему из находящихся в комнате, затем остальным, каждому особо.

Поклонившись направо и налево, комендант извинился передо мною, что так долго не пускал меня на берег, подозревая во мне Шведа, и на будущее время предложил мне свои услуги. Я осведомился, где находится Царь (ибо мне приказано было ехать к нему как можно скорее), а также попросил коменданта сделать распоряжение относительно даровых подвод, помещения и суточных десяти ригсдалеров in specie, коими я имел пользоваться в силу заключенного в 1684 году между моим и его государями договора, копию с которого я ему тут же показал. Он отвечал, что не знает наверно, где в настоящее время Царь; требования же мои, касающиеся договора, просил передать ему на письме и обещал послать их с нарочным на заключение генерал-адмирала Апраксина, каковое обещание он и исполнил в тот же день.

5-го Сентября я был зван на обед к коменданту. Обед происходил, согласно Русскому обычаю, следующим образом. Прежде чем сели за стол, Русские много раз перекрестились и поклонились на образа, висевшие на стене. Стол, накрытый человек на 12, был уставлен кругом блюдами; но блюда стояли возле самых тарелок, так что середина стола оставалась свободною; на этом свободном месте находились уксус, соль, перец и большой жбан (Roemer) с крепким пивом. На блюдах находились лишь холодные яства, ветчина, копченый язык, солонина, колбаса, селедка, соленья; все это было очень солоно и сильно приправлено перцем и чесноком. За сею переменою последовала другая – из различных жарких. Третья перемена состояла исключительно из супов. Таким образом порядок блюд за Русским обедом совершенно обратен принятому в Дании. Заздравные чаши пились так. Сначала комендант предложил мне выпить здоровье Царя. Чашу эту, по Русскому обычаю, я пил лишь после того, как она обошла кругом всех и была пита всеми. То же произошло вслед за тем при чаше моего государя. Я рассказал коменданту, что в чужих краях за посольскими обедами, на которых пьют чаши королей и государей, первую чашу называют patronanza, что означает, что чаша пьется вообще за здоровье всех царствующих государей, вторую – matronanza, т. е. чашею королев и принцесс; третья filionanza, т. е. чашею принцев; и что когда таким образом здоровье королей, королев и принцев пьется зараз, никто из них не умален чести. Впрочем, я прибавил, что рассказываю это лишь в шутку, а не с тем, чтоб осуждать заведенный у них порядок.

Комендант принял это очень хорошо, сказав, что очень желал бы учиться и что несчастлив тем, что не видал света и чужих краев, как то удалось иным его землякам. После того как мы встали из-за стола и Русские снова перекрестились и поклонились на образа, прислуга внесла дессерт, состоявший из фиников, имбирного варения, каких-то Персидских плодов, соленых огурцов, сырого зеленого гороха в стручках и сырой моркови. Когда я уходил, комендант пошел впереди меня: у Русских принято, что гости, приходя, вступают первыми в дверь; при уходе же их впереди должен идти хозяин, дабы безопасно проводить их из дому. Комендант приказал отвезти меня домой в своем крытом возке, в котором перед тем меня привезли к нему.

6-го Сентября.

Так как Пятница, равно и Середа, у Русских дни постные или рыбные, как у Католиков Пятница и Суббота, то я распорядился чрез пристава, чтоб сварили к обеду рыбы; однако пристав мой все-таки не остался обедать, увидав, что у нас варят рыбу в том же котле, в котором варится и говядина. По его словам это было великим грехом. На берег доставлены остальные мои вещи и свита, при посредстве Русской лодки, которой Шведский капитан Анкерстиерна разрешил забирать на рейде мои вещи, в чем выдал мне письменное ручательство за своею рукою.

7-го Сентября.

В Нарве я видел многих Русских из числа так называемых князей и бояр. Слово «князь» нельзя перевести по-датски иначе как «Foerste»; тем не менее, в сущности, Русские князья вовсе не князья, а от предков, некогда владевших уделами, наследовали только титул. Таких князей в России несчетное множество; из самолюбия и гордости они желают, чтоб их величали князьями, хотя титул этот также мало к ним пристал как титул императора (Keyser) к Царю, о чем будет сказало в своем месте. Что касается бояр, то до нынешнего царствования они были высшими должностными лицами, в настоящее же время дети прежних бояр сохранили одно свое боярское звание. В Нарве подобных князей и бояр многое множество. Относительно их один артиллерийский офицер, по имени Коберг, рассказал мне следующее. Когда Царь лично участвует в каком-либо походе, то в предупреждение мятежа рассылает тех князей и важнейших лиц, в которых не уверен, по всей России, в Петербург и в иные места подальше от их имений, чтоб в его отсутствие они не составили заговора и не возмутили против него народа. По моему мнению, в России князья тоже, что в Англии лорды.

Из многих Лютеранских священников, живших в Нарве до взятия города Царем, теперь остался только один, именно Генрих Брюнинг, благообразный ученый человек. Из гражданских же властей остался лишь бургомистр Христиан Гётте. Богослужение происходит в ратуше, так как обе Лютеранские церкви, Немецкая и Английская, отняты у жителей Русскими. Лютеранская паства не велика, человек в 200; состоит она преимущественно из простых ремесленников; ибо прочие жители, обвиненные пред Государем в тайной переписке с царскими врагами, уведены и расселены по разным местам России – в Вологду, Астрахань, Казань, Псков. Хотя в данном случае они и не были чисты, как Ангелы, однако понесли незаслуженно жестокое наказание. Немало виноваты в этом как местные, так и иностранные, и в том числе Немецкие офицеры, добивавшиеся выселения Нарвских жителей, в расчете обогатиться их имуществом, которое они не могли взять с собою, так как их увезли всего через восемь дней после оповещения о выселении.

9-го Сентября.

Осмотрел обе городские церкви. Прежде в них совершалось богослужение по Аугсбургскому исповеданию; в настоящее же время, по приказанию Царя, они освящены Русскими священниками и богослужение отправляется в них по обрядам Греческой веры. Как мне сообщали, сначала только одна церковь была передана Русским священникам, и Царь охотно бы оставил другую за местными жителями; но по проискам генерала-фельдмаршала Немца Огильви, который в то время находился на службе у Царя, была отнята у них и другая церковь. Русские, собственно, не нуждались в ней; но, будучи Католиком и ненавистником Лютеранской веры, Огильви полагал, что если только отымет церковь у жителей, то со временем достигнет обращения ее в Католическую. Однако план его не удался: он вскоре вышел в отставку, и полтора года спустя церковь была обращена в Православную. Тем не менее служба совершается лишь в одной из церквей, другая же пустует.

Мне передавали также, что Русские, под предлогом того, что у них в церквах хоронить не велено, выкопали с целью грабежа все мертвые тела как в самой церкви, так и вокруг нее. В гробах они искали серебра и денег. Таким образом по взятии города, улицы были полны покойников и гробов. Жители уносили своих друзей и знакомых и погребали их за городом, а тела мертвецов, о которых никто не заботился, Русские бросали в реку, протекающую под городом.

10-го Сентября.

Прибыли сюда из Петербурга два полка пехоты и один полк драгун; двумя первыми командовали Немецкие полковники von Fielsen и Busk, а третьим Русский полковник. Солдаты означенных полков были одеты в мундиры Французского образца, так как по всей России Русское платье упразднено и заменено Французским. Чтобы успешнее ввести эту реформу, Царь велел повсюду на открытых местах прибить объявление о том, как должно быть сшито упомянутое платье, и приказал, чтоб всякого, кто войдет или выйдет из городских ворот в обычном длиннополом Русском наряде, хватали, становили на колени и обрезали на нем платье так, чтоб оно доставало ему до колен и походило бы на французское. Исполнялось это особыми приказными. Царь велел также у всех городских ворот вывесить для образчика выкройку Французского платья. Кто в настоящее время желает носить бороду, тот должен платить с нее Царю ежегодную пошлину в 10, 20, даже 100 рублей, смотря по соглашению с царскими придворными.

Я осмотрел городские валы и старую крепость, находящуюся внутри городских укреплений. Высокие стены ее, построенные на старинный лад, не могут служить надежною защитою. Мне указывали место, где Русские сделали приступ, когда брали город. Генерал-майору, командовавшему гарнизоном, жители ставили в вину его пренебрежение к Русским, вследствие которого он не стрелял по ним до тех пор, пока они не подвели траншей под самую крепость. При взятии города комендант Горн оплошал тем, что не рассчитывал, что неприятель пойдет на приступ раньше ночи, и в виду этого распустил на отдых большую часть своих людей. Но Царь приказал штурмовать среди дня, и люди его овладели валами скорее чем в час с четвертью. Когда коменданта на его дому уведомили, что Русские уже в городе, у него даже не случилось под рукою барабанщика, который мог бы пробить к прекращению боя. Царь был так разгневан прежними насмешливыми и высокомерными ответами коменданта на его требования сдать город, что придя к нему, собственноручно избил его по лицу до синяков и велел посадить в острог, где он и находился до тех пор, пока его не увезли в Вологду, и затем в Москву. Обрадованный быстрым и успешным взятием города, Царь приказал щадить жителей; но все же Русские солдаты, из рвения и кровожадности, погубили многих, несмотря на то, что сам Царь делал все, что мог, чтобы помешать кровопролитию, и собственноручно зарубил многих своих людей, ослушавшихся его повеления. Войдя в дом к бургомистру Христиану Гётте, он показал этому последнему свои окровавленные руки и объяснил, что то кровь не его горожан, а собственных его солдат, которых он убил, застигнув их нарушающими его приказание щадить жителей. Увидав в одном месте несколько человек убитых горожан, Царь поднял руки к небу и сказал: «В их крови я неповинен!»

12 Сентября.

Я послал к коменданту просить дров, в которых испытывал недостаток. В ответ он велел мне сказать, что не может отпускать мне дров в большем количестве, чем теперь, до получения на этот предмет дальнейших приказаний. В виду этого я должен был покупать их на свой счет. Уже и тут начала проявляться та Русская скаредность и мелочность, с которыми впоследствии я хорошо ознакомлен.

Во многих случаях мне приходилось убеждаться, что между Немецкими и Русскими офицерами царит большой разлад: Русские следят исподтишка за всеми словами и действиями Немцев, ища уличить их в чем-либо неблаговидном, так что здесь Немецким офицерам приходится вести себя столь же осторожно, как если бы они жили в Венеции.

Комендант Нарвы произведен в полковники и назначен комендантом, не бывши до того на войне. У него в доме я часто видал, как обер-офицеры и даже майоры не только наливали ему вина и подавали пить, но и служили за его стулом как холопы.

Однажды, гуляя за городом, я зашел на двор бургомистра Гётте, содержавшего там дубильное заведение, для изготовления Русской кожи. В России способ выделки у той кожи тщательно скрывается от чужестранцев. Однако, как я слышал, Русская кожа приобретает свой запах и мягкость от особого «дегтярного масла» (Degget-ollie), получаемого в большом количестве из Пскова. Это то самое масло, которое продается в аптеках как внутреннее средство для скота против заболеваний его по весне.

Кладбищем для Нарвских жителей служит сад, расположенный неподалеку от вышеупомянутого двора, ибо Русские не позволяют горожанам хоронить покойников ни на церковном погосте, ни в самой церкви; впрочем, в церквах хоронить мертвых не дозволяется самим Русским.

13 Сентября.

В Нарву из Пскова и Смоленска прибыло более 20 000 мешков сухарей для солдат; ожидают также около 10 000 одноконных подвод, имеющих следовать за армиею. Любопытно, что когда в той или другой крепости производятся какие-либо особенные работы, или предпринимается поход, всем окрестным крестьянам, живущим как за 50, так и за 150 миль в окружности, велят выезжать с подводами на работу; при этом за свои труды они ничего другого не получают кроме хлеба и довольствуются им. Вообще крестьяне, равно как и солдаты, считают себя удовлетворенными, когда имеют хлеб и чеснок, да порою немного муки, разведенной в горячей воде. Если у крестьянина падет лошадь, сам он все же остается на работе, впредь до ее окончания или до смены его другим крестьянином, чего ему иногда приходится ждать в течение целого года. Если умрет крестьянин, то и тогда беда не велика: край населен густо; парни вступают в брак 16-ти, а девушки 14 иногда и 12 лет, и в 50 лет человеку нередко случается видеть своих правнуков. Таким образом, когда крестьянин умирает, всегда есть кому заменить его в хозяйстве.

Однажды утром, часов в 8, я отправился в церковь посмотреть и послушать Русскую обедню, которую служат ежедневно в эту пору дня. Обедал я в гостях вместе со многими Нарвскими жителями. Как я узнал впоследствии, по всей Лифляндии в обычае подавать после обеда, когда уже все напились и сыты, чашу с холодным молоком или с яйцами на молоке, из которой гости едят ложкою за здоровье друг друга. Так было и здесь.

По приглашению коменданта, я ездил с ним за город, в его экипаже, смотреть, как баталион его полка, состоящий из 700 человек, производит учение. Солдаты этого баталиона были обучены так же хорошо, как любой Датский полк. Разница заключалась разве в том, что все приемы они делали быстрее, чем наши солдаты, хотя делали их точно также одновременно. Стрельбу они равным образом производили отлично, подобно любому иностранному полку, как повзводно, так и общими залпами.

В четверти мили к Югу от Нарвы находится большой шумный и бурливый водопад, низвергающийся со скалы. Вытекает он из озера Пейпуса, которое тянется до самого Пскова; около водопада в большом количестве ловятся лососи. Несколько их было поймано при мне, пока я там стоял.

19-го Сентября прибыл сюда из Петербурга ген. – адмирал Феод. Матв. Апраксин, встреченный с вала салютом из 51 орудия. Сестра его, ныне вдовствующая царица, была замужем за покойным братом Царя. Так как я письменно уведомил Апраксина о моем прибытии в Россию, то в виду моего положения, как посланника коронованной особы, вежливость, принятая между людьми, знающими светские приличия, требовала, чтоб он первый сделал мне визит или по крайней мере прислал бы уведомить меня о своем приезде. Но он не сделал ни того, ни другого, и мне пришлось с этим примириться, так как я нуждался в его поддержке против коменданта, который во многом проявил относительно меня свою невежливость. Я послал к Апраксину секретаря миссии Фалька передать ему мой привет и выразить радость по случаю его приезда. В ответ он тотчас же прислал ко мне майора, которому приказал меня благодарить и поздравить с приездом в качестве посланника в Россию, и выразил при этом надежду на скорое свидание со мною.

20-го Сентября.

Я долго сидел дома, ожидая первого визита генерал-адмирала, наконец увидал, что он не намерен его сделать. Однако, так как для пользы королевской службы мне необходимо было получить сведения, где настичь Царя, чтобы продолжать мое путешествие, и я полагал, что генерал-адмирал в состоянии лучше чем кто-либо сообщить мне эти сведения, коих я ни от кого еще не мог добиться, то я передал ему чрез секретаря миссии Фалька, что мне хорошо известно правило, принятое в Дании относительно первого визита, но что я не знаю, как поступают в данном случае в России, и что, как я весьма желаю говорить с ним, то предоставляю ему самому назначить удобный ему час для первого нашего свидания, при чем, впрочем, надеюсь, что он поступит относительно меня как принято поступать в России с посланниками других коронованных особ. Генерал-адмирал велел отвечать, что он не сведущ во всех этих церемониях, но что так как здесь мы оба чужие и проезжие, то не все ли равно где нам свидеться, а потому, если мне удобно, и я хочу сделать ему честь прийти к нему, он будет мне очень рад. Я тотчас же пошел к нему. Кушанье стояло у него на столе и он предложил мне отобедать. Я согласился, но такого плохого обеда мне никогда в жизни еще не приходилось есть. По случаю постного дня, на столе ничего не было кроме осетрины, стерляди и других неизвестных в Дании пород, вонявших ворванью. В добавок, все яства были приправлены перцем и луком. В числе других кушаний был суп, сваренный из пивного уксуса, мелко накрошенного лука и перца. За обедом, согласно Русскому обычаю, всякая заздравная чаша наливалась иным напитком и в другого рода стаканы. В особенном ходу был напиток, называемый «Астраханским пивом» и выдаваемый за виноградное вино, на самом же деле сваренный из меду и перцовки. Люди, знакомые с местными обычаями, уверяли меня, что напиток этот варится с табаком.