Текст книги "История России с древнейших времен. Том 1. От возникновения Руси до правления Князя Ярослава I 1054 г."

Мы видели, как закон слабо сдерживал проявления материальной силы, позволяя частную месть или выкуп деньгами. Представляла ли славянская языческая религия какое-нибудь противоборство им? Кажется, никакого. Одно только нравственное противоборство могла представить власть родительская; любопытен рассказ старика, отца Усмошвецова: «Однажды, – говорит он, – я бранил своего младшего сына, и тот в сердцах разорвал воловью кожу». Вот верная картина быта! Богатырь принужден выслушать укоры старого отца; материальная сила кипит, просится вон, но сдерживается и оказывается только в бессмысленном гневе на невинную вещь. Игорь покорствует Олегу, ходит по нем, как сын; Святослав сердится на мать за советы принять христианство, но отговаривается дружиною, Владимир повинуется дяде Добрыне, посылает сказать Блуду, что будет иметь его вместо отца – большего выражения для чести и власти не было. Преобладание материальной силы, разумеется, не могло условливать уважения к слабейшему полу вообще; но при отсутствии определений женщина могла, пользуясь иногда своим преимуществом духовным, а иногда даже и силою материальною, играть важную роль; мудрейшею из людей в описываемый период является женщина – Ольга, которая правит Русью во время малолетства Святослава, да и после совершеннолетия. Женщины провожают мужей своих на битвы; песни, содержание которых относится ко временам Владимира, упоминают о женщинах-чародейках. По свидетельству тех же песен, женщины участвовали вместе с мужчинами в пирах княжеских, похваляясь своей хитростию, мудростию; стыдливости мало в их беседах, выходки материальной силы – и тут на первом плане. Владимир советуется с своею женою Анною о церковном уставе; княгини имеют свои волости, содержат свою дружину, спорят с мужьями, кто наберет храбрейших дружинников. Рогволод полоцкий отдает дочери на решение, за кого она хочет выйти замуж; Предслава переписывается с Ярославом о поступках Святополковых. В таком состоянии застало нравы новорожденного русского общества христианство, о влиянии которого будет речь в своем месте.

Теперь обратимся к обычаям. Мы не знаем, какие обряды совершались при рождении ребенка; знаем из летописи и из «Правды», что к детям приставлялись кормильцы или воспитатели, упоминаются также кормилицы; трудно решить, в каком значении принимались последние, в одном ли нашем тесном значении женщин, кормящих грудью ребенка, или в обширном значении нянек, точно так как воспитатели, пестуны-мужчины назывались кормильцами. Князья женились рано: Владимир, будучи очень молод, сватался на Рогнеде, но уже прежде был женат на матери Вышеслава. Из подробностей брачных обычаев мы знаем только четыре: сватовство – жених обращался к отцу невесты с предложением; невеста в день свадьбы одевалась в лучшее платье, княжна – во всю утварь царскую; упоминается об обычае разувания мужа молодою женою, обычае, который находим одинаково у племен славянских и литовских; наконец, знаем, что за жену платилось вено.

Мертвых погребали на горах, насыпали курганы над могилами, совершали тризны. Византийский историк так описывает погребение воинов Святославовых: «Ночью, при появлении полной луны, неприятели (руссы) вышли из города на поле сражения, собрали тела своих убитых и сожгли их на многих кострах, расположенных у стены; в то же время они умертвили, по своему обычаю, множество пленных мужчин и женщин, утопили в Дунае грудных младенцев и петухов». Арабские писатели говорят, что славяне и руссы жгли своих мертвецов с разными пожитками, животными и женами.

Жилища носили разные названия, упоминаются терема: так, в Киеве был каменный терем княжеский с двором; он состоял из разных покоев, между которыми была гридница, комната, куда собиралась дружина для пиров и, вероятно, для совета. Под именем терема, в обширном смысле, разумели, как видно, то, что мы теперь называем дворцом, большое, видное по своей красоте здание. Общее название для дома было хоромы, состоявшие из теплого жилья – изб (изба, истопка) и холодных, летних покоев – клетей. Загородные, летние дворы, как например Берестовский святого Владимира, состояли, разумеется, из одних холодных покоев, или клетей. Клети соединялись друг с другом сенями, переходами или помостами, как видно из описания кончины святого Владимира; в хоромах напереди приделывались сени, или крыльца на столбах, что видно из описания мученической кончины двух варягов. Около хором были дворы, огороженные забором. Кроме клетей, упоминаются одрины. спальни (от одр, ложе), вежи (чердаки, вышки), голубятни (голубники); из служб упоминаются бани и медуши (где берегли мед). Из утварей встречаем названия – одр (кровать); стол в значении княжеского седалища, что теперь престол; обыкновенно лавки в песнях называются беседами; в летописи упоминается Пасынча беседа. Упоминаются ковры, которыми, вероятно, покрывали более столы и лавки, чем полы. Из названий платья встречаем порты в обширном и в тесном значении; из верхнего платья упоминаются корзны и луды (епанчи); к одеждам отнесли мы перегибы и сустуги, в которых величались древлянские послы; упоминаются убрусы – платки. Обувь употреблялась та же, что и теперь, – сапоги и лапти. Материалом для одежды служили ткани, паволоки греческие, льняные и шерстяные самодельные, меха. По описанию Льва Диакона, Святослав при свидании с Цимисхием, как видно, был в одной рубашке; в одном ухе вдета была золотая серьга с двумя жемчужинами и рубином; о корзне, плаще или кафтане, который надевался в один рукав, а на другое плечо только накидывался, говорит арабский писатель Ибн-Фоцлан: так носить верхнюю одежду любит до сих пор наш народ. По свидетельству арабов, русские женщины носили на груди маленькие коробочки из разных дорогих и недорогих металлов, смотря по достатку мужа; на коробочке было кольцо, к кольцу привязывался большой нож; на шее женщины носили золотые и серебряные цепи, также ожерелья из зеленого бисера. Носить усы и бороду было в обычае: Русская Правда упоминает о их повреждении; о святом Борисе говорится, что у него, как у юноши, ус и борода были малые.

Из конской сбруи упоминаются в летописи седла и узды. Для езды употреблялись возы. в смысле нынешних повозок и кола в смысле нынешних дрог или дровен. Название сани употреблялось одинаково для зимней и летней повозки. В пищу употребляли хлеб, мясо диких животных и домашнего скота, между прочим, конское, рыбу, овощи, сыры, кисели из пшеницы, отрубей, овса, кисельный раствор назывался цежью (от цедить); кисель ели с сытою. У князей были повара; мясо варили в котлах, пекли на угольях; посуда была: кади, лукна (лукошки), ведра, котлы, корчаги, бочки, ложки (деревянные и серебряные), ножи; упоминаются колодцы. Пили вино, мед, квас. Из увеселений упоминаются охота, рыбная ловля и пиры. Если принимать свидетельство Русской Правды для описываемого времени, то охота была псовая, ястребиная и соколиная: животные эти дорого ценились. Любили бани, преимущественно, как видно, на севере: южные жители смеялись над пристрастием северных к баням. Занятия жителей составляли: земледелие; жители городов возделывали нивы и земли свои. На скотоводство указывают слова древлян: «Если повадится волк к овцам, то выносит все стадо»; Константин Багрянородный говорит, что руссы покупают рогатый скот, лошадей и овец у печенегов, потому что эти животные не разводятся в России. Слова эти можно понимать так, что количество рогатого скота и овец, питаемых племенами, было недостаточно для потребления собственно руссов, которые должны были покупать скот у печенегов. В Русской Правде упоминаются кони, волы, бараны, козы, свиньи; мясо последних животных, как видно, особенно любили. Птицеводство: в Русской же Правде упоминаются ценные птицы: голуби, куры, утки, гуси, журавли, лебеди. Упоминаются овощи, следовательно, можно заключать об огородничестве. Рыболовство, звероловство, пчеловодство подразумеваются. Из ремесл встречаем указание на плотничество, которым занимались особенно новгородцы и вообще жители северных областей, рубившие лодки в лесах своих и привозившие их на продажу в Киев; о рублении городов, мощении мостов упоминает и летопись, и Правда; о кожевничестве упоминает летопись в рассказе о Яне Усмошвеце; без сомнения, разные грубые ткани для обыкновенной одежды выделывались так же дома, равно как необходимая посуда, деревянная и глиняная, например, о делании горшков в Новгороде есть прямое указание. Касательно искусств в дохристианское время упоминается только об одном каменном здании, тереме княжеском в Киеве, построенном, без сомнения, греческими мастерами, потому что и после каменщики и зодчие выписывались из Византии; неизвестно, дома или на чужбине делались истуканы Владимировы. Собственно же говоря, искусство начинается на Руси вместе с христианством. Владимир послал в Грецию за мастерами, которые построили в 989 году Десятинную церковь в Киеве. По известию летописей, из Греции и пришли каменосечцы и зиждители палат каменных. Ярослав построил каменную крепость в Киеве и соборную церковь святой Софии (митрополию), которую украсил золотом, серебром и сосудами; сын его Владимир в Новгороде построил также крепость и собор святой Софии; при Ярославе же в Киеве построены монастыри святого Георгия и святой Ирины. Дитмар говорит, что в его время в Киеве было 400 церквей и 8 торгов; Адам Бременский называет Киев соперником Константинополя, число церквей крайне преувеличено или цифра искажена; но общего впечатления и отзывов нельзя отвергнуть.

Киев был обязан своим благосостоянием тому, что служил складкою товаров между Южною и Северною Европою; обратимся же теперь к торговле, путем которой были русские области в описываемое время. Мы видели занятия племен: была ли в числе их торговля, существовала ли мена произведений между племенами до появления среди них варягов – руси? Повсеместная почти одинаковость произведений в стране, обитаемой славянскими племенами, сильно препятствовала мене: что могли выменивать друг у друга поляне и северяне, древляне и дреговичи, кривичи и радимичи? Образ жизни их был одинаков, одинакие занятия, одинакие потребности, одинакие средства к их удовлетворению: у древлян был хлеб, мед, воск, звериные кожи; то же было у полян и других племен. Но с призванием варяжских князей, с появлением их дружины дела начали переменяться; среди земледельческого народонаселения, добывавшего все нужное без разделений занятий, сосредоточенных в семье, явилась воинская дружина, образовались, следовательно, два различных слоя народонаселения, с различными занятиями – и является мена. Константин Багрянородный говорит, что славянские племена, подчиненные руссам, зимою рубят в лесах своих лодки – однодеревки, отделывают их и весною, как лед растает, спускают в ближние озера и потом далее по Днепру в Киев; здесь вытаскивают их на берег и продают руссам, которые покупают только одни лодки и весла, уключины же и другие снасти делают сами из старых судов. Вот начало внутренней торговли! Но любопытно, как и здесь еще разделение занятий было неполно: руссы покупали только остовы лодок у славян, снасти же делали сами. Несмотря на то, это явление очень важно для историка: северные славянские племена, эти знаменитые плотники, уже промышляют, рубят лодки, сплавляют их, доходят до Киева; Днепр связывает север и юг русских владений; северные племена двигаются, воспитывают в себе дух предприимчивости; они сперва только помогают внешней торговле, приготовляют лодки для торговцев, но это приготовление скоро повлечет их самих к торговле, более деятельной и внешней.

Если внутренняя торговля явилась с прибытием варягов-руси, то внешняя должна была явиться вместе с ними же. Жилища славянских племен – новгородцев кривичей, северян, полян находились на пути из Балтийского моря в Черное, из Варяг в Греки: здесь и основалось главное русское владение, концами которого и вместе главными пунктами, соединяющими север и юг, были Новгород и Киев; русское владение тогда только получило полноту, когда новгородские князья овладели и Киевом; Киев и Новгород не могли долгое время существовать отдельно; природа неразрывно соединила эти два города, и во все продолжение нашей древней истории они находились в неразрывном союзе: расстояние между ними было путем; огромность этого расстояния уменьшалась при удобстве сообщения, потому что этот путь был водный. Новгород и Киев – две главные стоянки на оконечностях этого пути; историческая жизнь народов всегда загорается там, на тех концах их областей, где они сталкиваются с другими народами историческими; для славянских племен местом столкновения с историческими народами были концы великого водного пути на севере и юге – Новгород и Киев; посредниками этого столкновения были варяги-русь; они-то были первыми посредниками между севером и югом Европы и в торговом отношении; другим, побочным путем была Западная Двина – и здесь другое, менее важное русское владение – Полоцкое княжество. Но какой же характер носила первоначально эта торговля? Разумеется, мы не можем перенести на нее понятия настоящего времени о торговле. Торговля в те времена была тесно связана с пиратством: варяг являлся на известный берег под видом торговли и, действительно, начинал торговать с жителями; но при первом удобном случае из купца он становился пиратом и грабил тех, с которыми прежде вел мену. На этот двойственный характер древних русских купцов лучше всего указывают договоры греков с нашими первыми князьями: в них византийское правительство постоянно выговаривает для себя меры против буйства руссов. Но, каков бы ни был характер последних, они торговали с Грециею, привозили туда товары севера и брали в обмен товары юга.

Чем же торговали руссы в Константинополе? Главным предметом торговли с их стороны были невольники; их, скованных, вели они во время трудного перехода через пороги: о невольниках находим особые статьи в договорах. Кроме рабов, русскими товарами в Константинополе считались воск и меха; те же товары – рабы, воск, мед и меха шли из Руси в Болгарию, привозились в Переяславец Дунайский; на них Русь выменивала в Константинополе и Переяславце греческие паволоки, вино, плоды, золото (как товар), серебро и лошадей, приводимых из Венгрии. Теперь следует вопрос: как добывали руссы свои северные товары? Конечно, они могли выменивать их у туземцев на какие-нибудь произведения греческой промышленности, малоценные для грека, драгоценные для радимича; но главным источником приобретения были дани и потом охота, которою дружина княжеская могла заниматься зимою во время пребывания своего у племен. Мы знаем, что дань туземных племен изначала состояла в шкурах пушных зверей; в ноябре князья с дружиною выходили на полюдье, или отправлялись к подчиненным племенам, разумеется, за данью; мы это знаем из истории Игоря; в этих походах добывали и князь и дружина. Возвратясь в апреле в Киев, князь и дружина привозили с собою множество мехов, которые надлежало сбыть с рук; и вот немедленно после приезда в Киев часть дружины отправлялась в лодках по Днепру и морю в Константинополь и в Болгарию. Воск и мед могли получаться тем же путем: мы знаем, что древляне обязывались давать Ольге мед. Рабов могла получать Русь с севера: скандинавские пираты, опустошавшие берега почти всей Европы, могли доставлять большое количество невольников в Новгород, менять их руссам на товары греческие и восточные, а, бесспорно, и сами в виде гостей спускались по восточному водному пути в Константинополь. Рабов собственным руссам для торговли могли доставлять войны их с разными народами и с племенами славянскими в том случае, когда они должны были примучивать последние: так, Ольга отдала древлян в рабство мужам своим; но мы знаем, что такие случаи бывали редко. Разумеется, что за раздачею дружине у князя оставалось еще много мехов, меду, воску и что значительнейшую часть товаров, которыми торговали руссы, составляло имущество княжеское.

Не в один Константинополь или Переяславец отправлялись руссы с означенными товарами; они ездили с ними также на восток, в города козарские. Русы входили из Азовского моря в устье Дона, поднимались вверх по этой реке до пограничной козарской крепости – Саркель, или Белой Вежи, перетаскивали здесь суда на сушу и, пройдя с ними небольшой волок до Волги, спускались по этой реке к Итилю, столице козарской, находившейся около нынешней Астрахани. Главным товаром, который руссы привозили в Итиль, были также меха. Потребность в мехах усиливалась на востоке с распространением богатства и роскоши в блестящее царствование Гаруна-аль-Решида. Шубы стали почетною одеждою и покупались дорого; до нас дошло известие, что Зобейда, жена Гаруна, первая ввела в моду шубы, подбитые русскими горностаями или соболями; кроме мехов, руссы привозили на Волгу также и рабов. В обмен за означенные товары руссы могли брать у арабов дорогие камни, бисер, особенно зеленого цвета (нитки его составляли любимое ожерелье русских женщин, которых мужья разорялись платя нередко по диргему – от 15 до 20 копеек серебром – за каждую бисеринку), золотые и серебряные изделия, цепочки, ожерелья, запястья, кольца, булавки, рукоятки, пуговки, бляхи для украшения одежды и конской сбруи, быть может, также шелковые, шерстяные и бумажные ткани, овощи, пряности и вино. Но, как видно, руссы сильно желали выменивать на свои товары арабские монеты, диргемы, которые везде и во всяком значении имели большую ценность. Посредством этого пути арабские монеты распространялись по разным местам тогдашних русских областей; как редкие, всегда ценные вещи, как украшения переходили они из рода в род, из рук в руки, закапывались в землю вместе с мертвецами, зарывались в виде кладов и таким образом дошли до нас. Но не одним путем мены могло дойти в Россию большое количество монет значительное количество их должно было достаться руссам во время счастливого похода Святославова на козар, буртасов и болгар волжских и вообще на Восток, когда разорены были тамошние торговые места; арабские монеты могли быть завозимы в русские области также болгарами. Мы заметили уже, что значительнейшая часть товаров должна была принадлежать князю, следовательно, значительнейшая часть вымененного на эти товары должна была возвратиться в казну княжескую; отсюда монеты могли переходить к дружине; дружинники были люди вольные, хотели – служили князю, не хотели – шли домой, если родом были из Скандинавии, и уносили с собою служебную плату; они же были и купцами. Мы знаем также, что князья наши часто нанимали варягов для одного какого-нибудь похода; разумеется, наемники брали плату свою преимущественно серебром, и таким образом диргемы из казны княжеской переходили к наемным варягам: отсюда, кроме торговли, объясняется, почему на скандинавском берегу и на прилежащих к нему островах находят так много кладов с восточными монетами. Одною торговлею объяснить этого нельзя, ибо как предположить, чтобы количество и ценность товаров скандинавских так превышали количество и ценность товаров русских, греческих и восточных, шедших чрез Россию, что лишек должен был оплачиваться деньгами? Заметим также, что, кроме зарытая монет в могилы, клады в понятиях народа обыкновенно соединяются с представлением о разбойниках, зарывавших в землю награбленное; что разбои в описываемый период были сильны, на это имеем ясное свидетельство в летописях и преданиях; таким образом может объясниться происхождение больших кладов, как, например, близ Великих Лук найден клад в семь слишком тысяч целковых. Предполагая разбойничество как одно из средств накопления больших кладов, мы не отвергаем возможности накопления значительных капиталов и посредством торговли; но здесь заметим, что никак нельзя утверждать, будто клады, в которых находятся куфические монеты, например Х века, непременно были зарыты в этом веке; монеты Х века могли зайти на Русь в этом веке, но могли оставаться здесь в обращении и в сохранении и в последующие века, переходить из рода в род, наконец, скопляться разными средствами в одних руках и зарываться в землю чрез много веков спустя после их первого появления: таким образом, от больших кладов с куфическими монетами Х века никак еще нельзя заключать о больших торговых капиталах в этом веке на Руси.

Кроме руссов, посредниками торговли между Европою и Азиею в описываемое время были болгары волжские. В руках этих болгар была торговля с соседними народами северо-востока и северо-запада; чтобы не допускать арабских купцов к непосредственным сношениям с последними, они представляли их арабам людоедами. Болгарские купцы ездили в страну веси на лодьях, вверх по Волге и Шексне для закупки мехов; любопытны подробности, находимые у арабских писателей о меновой торговле болгар с весью: болгары приезжали в определенное место, оставляли там товары, пометив их какими-нибудь знаками, и удалялись. В это время туземцы раскладывали рядом свои произведения, которые считали равноценными, и также удалялись. Если болгарские купцы по возвращении находили мену выгодною, то брали с собою туземные товары и оставляли свои, в противном случае они опять уходили на время, и это значило, что они требовали прибавки; туземцы подбавляли того или другого товара до тех пор, пока не удовлетворяли болгар. У арабов такая торговля слыла немою. Рассказ арабов замечателен для нас потому еще, что объясняет рассказ новгородского купца Гюряти Роговича, занесенный в летопись. Так и позднее торговали болгары с югрою. Но, кроме веси, по известию арабских писателей, болгарские купцы доходили до Киева через Мордовскую землю. Это известие подтверждается известиями наших летописей о приходе болгарских проповедников магометанства в Киев, подтверждается и важным известием, сохранившимся у Татищева, о договоре, заключенном при Владимире с болгарами: это известие драгоценно для нас потому, что в нем находится первое положительное упоминание о купцах, как отдельном разряде людей, и городах, как торговых средоточиях. Пример Византии и стечение иностранных купцов в Киев дали понять выгоду торговли для казны княжеской, в которую собирались торговые пошлины, и вот киевский князь обязывает болгар не покупать товаров в селах у тиунов и других лиц, но покупать их в городах. Здесь ясно видим два рода торговли, первоначальную, по которой всякий сбывал всякому излишек своей собственности, и торговлю в настоящем смысле, которая вследствие правительственных распоряжений начинает вытеснять первоначальную. Русская Правда знает купцов также как отдельный разряд людей. Кроме греков, арабов, болгар волжских и дунайских, русские производили мену с ближайшими соседями своими, степными народами, печенегами, которые доставляли рогатый скот, лошадей, овец. Из слов Святослава видно, что в Переяславце Дунайском русские купцы могли производить мену с купцами чешскими и венгерскими. Нет сомнения, что торговля из Новгорода с северо-восточными финскими племенами существовала уже в описываемое время и что из Новгорода же купцы с мехами, восточными и греческими товарами начали являться и в городах балтийских славян. С вопросом о торговле тесно связан вопрос о деньгах, один из самых спорных вопросов в наших древностях; по недостатку точных известий мы отлагаем его решение до следующего периода.

Обозрев материальные силы новорожденного русского общества, обратимся теперь к новому, духовному началу, явившемуся в конце описываемого периода, началу, богатому нравственным и гражданским влиянием. Как слабо было прежде в языческом обществе влияние волхвов, так могущественно явилось теперь влияние христианского духовенства. Немедленно после принятия новой веры мы видим уже епископов советниками князя, истолкователями воли божией; но христианство принято от Византии; Русская земля составляет одну из епархий, подведомственных константинопольскому патриарху; для русского духовенства единственным образцом всякого строя служит устройство византийское: отсюда понятно и гражданское влияние Империи на юное русское общество. Мы видели, как было принято христианство и как распространялось; видели, что оно принялось скоро в Киеве, на юге, где было уже и прежде давно знакомо, но медленно, с большими препятствиями распространялось оно на севере и востоке: первые епископы Ростова – Феодор и Иларион принуждены были бежать от ярости язычников; в конце описываемого периода язычество нисколько не уступало и ревности третьего епископа ростовского, св. Леонтия, который, видя невозможность действовать на взрослое поколение, окрепшее в язычестве, обратился к детям, стал привлекать их к себе ласкою и учить вере. Мы видим язычество господствующим и у племен Средней Руси, на Оке, до самых ее низовьев. Оставаясь глухими к увещаниям христианских проповедников, жители севера тем легче слушали старых волхвов своих: так, читаем в летописи, что в 1024 году встали волхвы в Суздальской земле во время голода и начали убивать старых женщин, говоря, что они скрывают у себя в теле съестные припасы. Был мятеж большой по всей той стране, так что сам великий князь Ярослав принужден был туда отправиться; он переловил волхвов, одних разослал по разным местам, других казнил, говоря: «Бог за грехи наказывает землю голодом, мором, засухою или какою-нибудь другою казнью, а человек не знает ничего». И на юге языческие обычаи, предания, поверья еще очень сильны между христианами; так, читаем в летописи под 1044 годом: «В этот год умер Брячислав, князь полоцкий, и Всеслав, сын его, сел на столе; этого Всеслава мать родила от волхованья, потому что когда она родила его, то была у него язва на голове, и волхвы сказали ей: навяжи ты на эту язву волшебную повязку, которую пусть носит он до смерти своей; Всеслав точно носит ее до сих пор; поэтому он так кровожаден».

Самым лучшим средством к торжеству новой веры над старою признано было действовать на новое, молодое поколение: так, при Владимире и при Ярославе отбирали детей у лучших граждан, учили их грамоте и догматам новой веры; мы видели, что так действовал и св. Леонтий на севере; возможность выучиться грамоте существовала и в других городах, что видно из жития св. Феодосия. Эта мера скоро принесла свои плоды, скоро обозначилась деятельность молодого, грамотного поколения, получившего из книг яснейшее понятие о новой вере. Представителями этого молодого, грамотного поколения в семье княжеской были сыновья св. Владимира – Борис, Глеб, Ярослав. Христианство прежде всего должно было подействовать на самые мягкие, нежные отношения, отношения родственные; это всего яснее можно видеть на Борисе и Глебе. Из детей Владимировых они больше всех были похожи на отца своего мягкостию природы: по этому одному уже неудивительно, что у Владимира было к ним более сочувствия, что он особенно любил Бориса; и вот эта мягкая природа двух братьев легко воспринимает влияние христианства, они являются образцами братской любви: «Не хочу поднять руки на старшего брата», – говорит Борис, и падает жертвою уважения своего к родственным отношениям, освященным религиею. Отсюда понятно значение Бориса и Глеба в нашей истории: они были первомучениками в этой нравственной борьбе нового христианского общества с старым, языческим. Брат их Ярослав является представителем нового поколения в других отношениях: он сам любит читать книги, собирает их, распространяет грамотность в земле, является просвещенным христианином в борьбе своей с язычеством, что видно из приведенного отзыва его о волхвах. После сыновей Владимировых представителем нового, грамотного поколения является первый русский митрополит Иларион, который умел понять превосходство нового порядка вещей пред старым и умел показать другим это превосходство. Как молодое поколение оценило новое сокровище, приобретенное им с христианством, и как было благодарно людям, которые способствовали ему к приобретению этого сокровища, видно из отзыва летописца о деятельности Владимира и Ярослава: «Подобно тому как если бы кто-нибудь распахал землю, а другой посеял, а иные стали бы пожинать и есть пищу обильную, так и князь Владимир распахал и умягчил сердца людей, просветивши их крещением; сын его Ярослав насеял их книжными словами, а мы теперь пожинаем, принимая книжное учение. Велика бывает польза от учения книжного; из книг учимся путям покаяния, в словах книжных обретаем мудрость и воздержание: это реки, напояющие вселенную, это исходища мудрости, в книгах неисчетная глубина, ими утешаемся в печали, они узда воздержания». Действия книжного учения, ближайшего знакомства с новою верою не замедлили обнаружиться в целом ряде христианских подвижников. Для упрочения христианства мало было взять детей из домов полуязыческих родителей; нужно было, чтоб некоторые из нового поколения отторглись совершенно от общества, сильно пропитанного язычеством; для упрочения христианства нужно было, чтоб оно распространилось не словом только, но самым делом; нужно было, чтоб в некоторых избранных обнаружилось действие нового учения, и они пошли бы на проповедь не с огнем и мечом, как Добрыня или Путята, но с величием подвига христианского. При господстве материальной силы, пред которою все преклонялось, нужен был ряд подвижников, которые показали бы подвиги, превышавшие подвиги богатырей, которые показали бы господство духа над плотию, показали бы чудеса мужества другого рода, борьбу, более изумительную, и приобрели бы своими подвигами благоговение к себе и к тому учению, которое дает силы к подобным подвигам. Монашество, по некоторым известиям, явилось на Руси очень рано: так, есть предание, что еще первый киевский митрополит Михаил построил в Киеве монастырь на горе против холма Перунова; есть также иностранное известие, что киевский митрополит встречал Святополка и Болеслава Храброго в монастыре св. Софии; при Ярославе построены монастыри Георгиевский и Ирининский. Но эти монастыри не были такие, какие надобны были тогда для упрочения христианства, их монахи не были настоящими подвижниками: «Много монастырей, – говорит летописец, – поставлено от царей и бояр на богатом иждивении, но не таковы эти монастыри, как те, которые поставлены слезами, постом, молитвою, бдением». Когда новое поколение короче познакомилось с новою верою, тогда между некоторыми из него обнаружилось то же самое стремление, какое было сильно и между язычниками русскими, стремление посетить Грецию, с тою, однако, разницею, что прежние руссы-язычники ходили в Грецию для выгодной службы в полках Империи, для торговли, для грабежа, а теперь русские христиане стали ходить не для материальных выгод, но для того, чтобы получить утверждение в вере. Так явился на Афоне один из русских христиан, житель города Любеча, по имени Антипа, и постригся в одном из тамошних монастырей под именем Антония: недалеко от монастыря Есфигмена, подле морского берега, показывают пещеру первого русского инока. Греческий игумен понял всю пользу, какую подвиги Антония могут принести на Руси, и отпустил его назад на родину. Антоний пришел в Киев, обошел все тамошние монастыри и ни в одном из них не нашел такой жизни, к какой привык на Афоне; он был одинок среди киевских монахов и решился жить один. На берегу Днепра, на высокой горе, покрытой лесом, Антоний нашел пещеру, выкопанную Иларионом, первым митрополитом из русских, когда еще он был священником в ближнем княжеском селе Берестове; Иларион уединялся в пещеру временно, Антоний навсегда поселился в ней; но он недолго пробыл один. Прославление подвигов Антония и собрание к нему других подвижников не относится к описываемому времени; но к нему относится юность другого знаменитого подвижника, преемника Антониева; подробности жизни этого нового русского человека драгоценны для пополнения картины тогдашнего быта новорожденной Руси. Этот подвижник, прославившийся после под именем Феодосия, был также родом из Приднепровья, из города Василева; но родители его скоро перешли в Курск, где и протекала его юность. Мальчик нашел себе здесь человека, у которого мог выучиться грамоте, стал читать книги, переселился мыслями в другой мир и нашел в себе довольно силы, чтобы немедленно начать приложение читанного к делу: он не пропускал службы церковной, дома работал вместе с рабами. Но в доме у богатой матери ему было скучно, тесно; его томила жажда подвижничества, желание видеть те места, где он жил постоянно мыслию, места, где происходило то, о чем он читал в книгах, о чем слышал в церкви. Раз тайком от матери пристал он к паломникам и ушел с ними из города. Мать Феодосия была похожа на тех русских матерей, которые, по словам летописца, плакали по сыновьях своих, как по мертвых, когда Владимир велел отдавать их в ученье; борьбу двух поколений – старого, полуязыческого, и нового, христианского, просвещенного книжным учением, всего лучше показывают нам отношения святого Феодосия к матери. Последняя, узнав о побеге сына, догнала его, прибила и держала некоторое время в оковах, чтоб не вздумал уйти опять. Феодосий остался и по-прежнему ходил в церковь; но в церкви обедню служили не так часто, как бы ему хотелось, – по недостатку просвир; Феодосий стал печь просвиры. Мать оскорбилась таким занятием сына, бранила, била его и заставила уйти в другой город; здесь он приютился у священника и по-прежнему пек просвиры. Мать нашла его и тут и взяла назад домой; но другие с большим уважением смотрели на дивное поведение молодого человека; городской посадник дал ему средство удовлетворять своей благочестивой склонности, позволил ему жить у своей церкви. Феодосию было мало беспрепятственной молитвы, мало рубища, в котором он постоянно ходил, отдавая лучшее платье нищим, он надел вериги. Мать увидала по случаю кровь на белье сына, нашла, что это от вериг, и сорвала их с яростию с плеч Феодосия, который уже после не мог надевать их. Наконец, борьба между стремлением к христианскому подвижничеству и уважением к родительской власти кончилась; пораженный евангельскими словами: «Иже любит отца или матерь паче мене, несть мене достоин», Феодосий решился во что бы то ни стало покинуть материнский дом и ушел в Киев, чтобы вступить в один из тамошних монастырей. Но какие это были монастыри, видно из того, что ни в один из них не приняли Феодосия, явившегося в виде бедного скитальца; не такие монастыри нужны были Феодосию и новорожденной Руси. Феодосий нашел, наконец, убежище по своему желанию: он нашел пещеру Антония. «Сын! – говорил ему Антоний, – трудно будет тебе жить со мною в этой тесной пещере: ты еще молод». Но под видом юноши перед ним стоял муж, окреплый в борьбе, претерпевший столько тесноты в просторе, столько лишений в довольстве, что никакая теснота и никакие лишения не были для него более страшными. Антоний принял Феодосия; подвиги обоих мы еще увидим в следующем периоде.