Текст книги "Разведывательная деятельность офицеров российского Генерального штаба на восточных окраинах империи во второй половине XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова)"

В 12 ч. дня он зашел за мною, и мы отправились в его домик, в общем, очень скромно обставленный. Сам он родом из <нрзб>, но воспитывался в Константинополе, где и добился офицерского звания. По службе ему повезло, и он получил это довольно видное и доходное место. Жена его прислала для меня целый поднос с турецкими сладостями. В ответ я послал ей два куска душистого масла, банку духов и ручное зеркало. Все это скрепило нашу дружбу. В откровенной беседе Ахмед-эфенди пожаловался на трудность службы в пограничном районе.

– Очень много контрабандистов, с которыми трудно возиться. А тут еще и Керам перебрался на нашу сторону и продолжает со своей шайкой отчаянных головорезов разгуливать, грабя богатых купцов.

Говоря об отношении к России, Ахмед-эфенди задумчиво сказал:

– Вот я в военной школе учил историю войн с вашим государством. Скажи, хаким-эфенди! Отчего это так странно выходит у нас с вами?

– А что такое ты хочешь сказать? – спросил я.

– Да вот что: когда Аллах захочет нас, турок, наказать, то посылает войну между нашим султаном и вашим Ак-Падишахом. К такой войне мы всегда готовились усердно, и нам помогали оружием и советами разные европейские государства. Мы в военных стратегических местах строим крепости, сильно их вооружаем и ставим туда большие гарнизоны с обильными запасами. Мы сосредоточиваем против вас огромные полевые армии с европейским новейшим оружием; поднимаем массы конных воинов из среды наших кочевых привыкших к мелкой войне народов. Но вот с севера, из вашей таинственной страны, начинают двигаться ваши храбрые воины-блондины. Их никакие препятствия не останавливают: они бегут в лоб самые неприступные полевые позиции и открытым штурмом самые сильные и по-современному вооруженные крепости. Разбивают беспощадно все наши надежды, вынуждал султана просить мира и великодушия к побежденной нашей стране. Ваше обычное великодушие скоро мирит нас, и мы расходимся со взаимным друг к другу уважением. Но едва только отхлынут на север победители-блондины, как со всех сторон ползут на их место в присоединенные к вашей стране по мирному договору области с турецким населением брюнеты, которые захватывают в свои руки все управление народом, торговлей, промыслами; берут с нас взятки и творят неправильный суд. Неужели Ак-Падишах ничего об этом не знает и ему никто правды не скажет?!

Право, я не сумел ничего ответить на эту красочную тираду о страшном засилье в местном гражданском управлении Карской областью, а также и во всем Закавказье армян, грузин и других народностей, к которым чистые турки питают ненависть с незапамятных времен. Привожу это как очень оригинальное и глубоко продуманное мнение умного и любящего свое отечество турецкого чиновника.

Погода сильно испортилась, и стал падать снег; похолодало. Я с тоскою думал о потерянных днях для разведки в намеченном мне приграничном районе и о ранней зиме. Вечером я послал сказать Ахмед-эфенди, что чуть свет предполагаю выехать. Он зашел проститься, принес еще какие-то сладости. Я дал для ребенка присыпку, глазные капли для страдающей глазами старухи родственницы Ахмеда-эфенди, а ему самому механическую зажигалку для курения. Мы с ним дружески простились, причем он обещал дать проводников до выхода кратчайшим путем на большой вековой торговый из Персии через Гассан-кала в г. Эрзерум. Если же я пожелаю, то его «совари» (драгуны) будут сопровождать меня до самого Эрзерума. Вот это предложение заставило меня опасаться за участь всей моей разведки. Я, конечно, только благодарил, и мы расстались.

Чуть свет мои люди были готовы и лошади поседланы. Щедро заплатив за ночлеги, я вышел из дома. Развиднело, и ветер стих, но морозец уже чувствовался довольно сильно. Скоро явилось два «совари», довольно легко одетые. Мы тронулись в путь никем не обеспокоенные и шли бодрым проездом. С рассветом поднялся ветер, и началась метель. Я хорошо изучил карту и знал, что до большого тракта, двигаясь прямо на юг, надо было пройти еще верст двадцать тропой, по которой мы шли. На этом протяжении ее пересекали тропы, идущие параллельно нашей государственной границе. Эти-то дороги мне и нужно было осветить и выяснить степень их пригодности для колесного движения.

Метель усилилась, и трудно было видеть в нескольких шагах от нас. Я остановился и через переводчика поблагодарил «совари», дав каждому по серебряному меджидье. Поручив им передать мой привет Ахмеду-эфенди, я решительно заявил, что теперь дорогу найдем без ошибки, а заставить их по такому холоду нас сопровождать дальше считаю излишним. Получив деньги, совари вполне одобрили мое решение и повернули назад к своему пограничному кордону. Мы некоторое время шли пешком еще по первоначальному пути на юг, но скоро по следам увидели тропу в западном направлении и свернули по ней, пересекая частые овраги и ущелья, которыми пограничный Саганлугский хребет сходит на внутренние плато с тысячелетним торговым трактом из Персии через всю Малую Азию, а в частности, Эрзерум и древний Византий.

Этот путь был всесторонне изучен и интереса для меня не представлял. Свернув на промежуточную тропу, мы шли по ней то верхом, то спешиваясь при переходе глубоких оврагов и ущелий, в течение нескольких часов, пока не наткнулись на небольшое селение в обширной балке с довольно пологими склонами. Выбрав наиболее приличный дом с плоской крышей, полувросший в землю и уже обильно покрытый снегом, мы во имя Аллаха попросили ночлега.

На зов наш вышел высокий худощавый старик с длинной седой бородою и ласково предложил войти в его дом. Это оказалось типичная патриархальная семья оседлых туркмен, с незапамятных времен затерявшихся в отрогах Саганлуга, как остаток продвигавшейся когда-то волны туркменских полчищ-завоевателей.

Нас никто ни о чем не спрашивал: хозяева все сделали сами для удобного ночлега и нас, и наших лошадей. Наутро старик-хозяин наотрез отказался взять с нас деньги за ночлег. Но узнав, что я доктор, просил навестить некоторых больных его родственников, что я охотно и сделал. Главные болезни – глазные и хирургические. Я промывал теплой стерилизованной водою загноившиеся глаза от дыма и грязи, пускал капли и давал капли в бутылочках; делал перевязки язв и ран с йодоформом, промывая их предварительно. Словом, помогал по-настоящему, насколько позволяли мне мои познания и средства. Благодарностям не было конца. При отъезде старик дал нам (верхом на неоседланной лошади) своего красавца младшего сына, чтобы он по наилучшей из всех троп провел нас к большому селению Ид, главному узлу всех горных троп этого района, то есть именно то, что мне и нужно было.

Погода в полдень стала ясная, солнечная. Я хорошо ориентировался, а потому предложил отпустить домой нашего проводника. Когда я сунул ему в руку серебряный меджидие, юноша с ужасом отстранил от себя монету, громко сказав, что за это отец его убьет, если узнает, что он так грубо нарушил обычай гостеприимства. Я горячо поблагодарил милого юношу и невольно сравнил эти чувства, уже исчезающие правила гостеприимства и честного отношения к людям с теми, с какими мы, культурные люди, теперь живем. Юноше я поручил передать мой сердечный привет и добрые пожелания его отцу и всей семье.

Мы сделали небольшой привал. Не стесняясь своих спутников, я вынул из-за пазухи карту, правильно ориентировал ее и проложил путь, по которому мы шли. Тропы этой на карте не было, а вся местность изображена условно и предположительно. Справедливым было лишь общее направление оврагов и ущелий, идущих от пограничного Саганлугского хребта в южном направлении. Но эти-то овраги и давали мне возможность правильно ориентироваться в движении. На отдельных листочках бумаги, удобно свертывая их в катушки, я записывал по времени движения все препятствия для движения по избранному пути, особенно важные места, отходящие на юг и север тропы; на более значащих в военно-географическом отношении пунктах я отмечал показания барометра и температуры.

Двигаться и работать приходилось верхом, спешиваясь на очень трудных спусках и подъемах. На ночлег мы останавливались в маленьких деревушках, обыкновенно расположенных в глубоких балках, дно и бока которых более или менее доступны были для устройства полей, очень часто расположенных амфитеатром. Поднимались мы чуть свет и уходили дальше на запад еще при звездах. Так добрались мы до обширной с довольно отлогими скатами балки, на дне которой виднелось в садах большое селение. Снега здесь оказалось мало, и сады сверкали при захождении солнца золотисто-желтой листвой.

По нашему расчету, это было селение Ид. Попытка спросить об этом встреченного пастуха оказалась напрасной. Увидя четырех вооруженных всадников, пастух бросил свое стадо и быстро куда-то скрылся. Мы двинулись резвее по дороге, спускаясь в балку. Здесь по склону виднелись стада овец и коз, но пастухи тоже поспешили от нас скрыться, а один бегом напрямик устремился в селение Ид. Проводник на это заметил, что нас, вероятно, приняли за разбойников из шайки знаменитого Керама. Я решил поэтому упредить пастуха, и мы помчались по дороге в селение. Встреченные жители бросились от нас в сторону. Только в самом селении у большого и благоустроенного дома мы остановились, соскочили с коней и попросили гостеприимства. Несколько человек турок, вышедших из дома на наш зов, вежливо нас приветствуя, просили войти в дом. Оставив своих людей во дворе, я вошел в саклю только один, приветствуя по обычаю хозяев фразой:

– Салям алейкум!

На что старик, сидевший около местного камина, привстав, ответил с поклоном:

– Алейкуму – салям! Хош гельды[32]32
  Кошкильды или хошгельды (кумыкск.) – здравия желаем, мир вам.


[Закрыть]!

Мне положили тюфячок у камина на почетном месте, и я сел. Разговаривать я не желала без переводчика, да и устал порядочно. Хозяева тоже почтительно молчали, ни о чем не расспрашивая, но пытливо следя глазами за всеми мелочами.

Солнце село, так как раздался громкий скрипучий голос муэдзина: «Ля Иллаги иль Аллах»[33]33
  Ля иляха илля Ллах – свидетельствую, что нет других богов, кроме Аллаха.


[Закрыть] – произносимое на очень тягучий распев. Мои хозяева моментально встали и приготовились совершать обычный вечерний «намаз», но я, к их удивлению, не тронулся с места. Сидя молча, я незаметно наблюдал за молящимися, которые частенько и пристально поворачивали в мою сторону головы, следя за тем, что я буду делать. Намаз кончился. Вошел мой переводчик с моими хурджимами. Подойдя вплотную, он тихо сказал мне:

– Нас принимают за бандитов из шайки Керама, а вас за самого Керама. Отказываются продать фураж для наших лошадей.

– А кто сам хозяин? – спросил я.

– Его еще нет, но за ним послали. Он старшина этого селения Ид.

– Как придет хозяин, сейчас же являйся и ты, а теперь устраивай наших лошадей и бери для них корм: расплатимся после, при отъезде.

Мой переводчик вышел исполнять приказания. Молчание между мной и людьми, которых собралось в ските уже несколько мужчин, не нарушалось. Примерно через час явился и сам хозяин в сопровождении моего переводчика. Он почтительно меня приветствовал, пытливо обыскивая меня глазами.

Я привстал и ответил на привет и еще раз попросил гостеприимства у хозяина на одну ночь.

– Все здесь к твоим услугам, эфэндие, – поспешно отвечал с холодным вежливым поклоном хозяин.

Мы сели; разговор начался с погоды, перемежаясь отдельными восклицаниями с именем Аллаха.

Нам скоро подали кофе и принесли сладости. Я достал свой маленький походный погребец и приказал переводчику достать, если можно, яиц или купить и сварить курицу, заявив хозяину, что желал бы только не причинять ему беспокойства.

Хозяин засуетился и вышел, говоря, что сейчас мне приготовит ужин. Но пришедший переводчик тихо сообщил, что все принимают меня за Керама и теряются, как со мной обойтись, опасаясь, что где-либо в горах и вся остальная шайка.

– Хозяин приказал сейчас же тебе готовить курицу. Он, кажется, хочет послать кого-то конным в Гассан-кала, чтобы известить там каймакама (уездного начальника) о твоем здесь пребывании.

В это время вошел и сам хозяин с неспокойным выражением глаз, услужливо хлопоча, как меня получше устроить на ночлег, но в то же время страстно желая узнать, кто я и куда направляюсь. Переводчика он спросил, но ответу его не поверил. Спросить же меня прямо не допускала этика векового обычая гостеприимства.

Я понял затруднение хозяина и пошел ему на встречу. Достав свой паспорт, я показал ему турецкую визу генерального консула в Тифлисе и визу пограничного начальника кордонного района бим-баши Ахмед-эфенди. Хозяин, как будто нехотя, пристально к свету посмотрел визы и отдал мне паспорт с поклоном, ничего не выражая на своем лице.

– Они нам не верят, – сказал мне вполголоса переводчик, – и уже снарядили конного посланца в Гассан-кала.

Я спокойно приказал переводчику постлать мне мой войлок для спанья, а затем, взяв свою винтовку и сбросив с себя шашку и кинжал, обратился к хозяину:

– Так как ты теперь знаешь по паспорту, что мы за люди, то прими на хранение во время ночлега мое оружие, ибо в твоем гостеприимном доме я никого не опасаюсь.

Лицо хозяина сразу просияло, и он радостным голосом сказал переводчику:

– Вот теперь я вижу, что он не Керам, а вы не нукеры этого разбойника. Керам иногда намаза не делает; Керам может достать какой захочет паспорт; Керам переодевается в разные платья так, что его не могут его узнать и близкие ему люди. Но Керам никогда никому не отдаст своего оружия!

Я, конечно, рассмеялся и пошутил на эту тему, говоря, что все-таки Керам горец кавказский и мусульманин и притвориться русским и христианином не сможет. Пусть же хозяин со всей своей семьей успокоится и распорядится нам приготовить ужин, так как мы должны утром рано двинуться на Гассан-кала в город Эрзерум, где меня ожидает русский генеральный консул. Неузнаваемо изменившийся хозяин поторопился теперь гостеприимством наверстать холодность приема, отказавшись взять у меня оружие, которое я повесил на имевшихся колышках на стене сакли.

За ужином, хозяин, угощая меня курицей в перцовом соусе и какими-то сластями, много рассказывал про анекдотические по своей смелости и выдумке похождения Керама. После ужина и хозяин и его члены семьи оставили меня, наконец, в покое. Переводчику и людям моим, ночевавшим около лошадей, я приказал быть готовыми до рассвета.

Оставшись один, я привел в порядок суточную работу, спрятал ее; внимательно всмотрелся в карту и приготовил все для предстоящей работы. Из осторожных расспросов хозяина я узнал, что селение Ид имеет свыше 300 дымов исключительно турецкого населения, живущего земледелием и садоводством; в административном отношении оно составляет центр управления волости; здесь бывают базары; отсюда хорошая, почти колесная дорога в селении Ольту на нашей государственной границе и в селение Гассан-кала. Переводчик по моему заданию собрал еще и другие сведения.

Наутро я решил направиться на Ольту, к нашей границе. Ночь прошла спокойно. Еще небо было покрыто ярко блестящими звездами, когда вошел переводчик и поднял меня. Мы собрались быстро. Хозяин не отказался взять деньги за фураж, и я щедро заплатил и за ночлег. Расспросив дорогу на Гассан-кала, я простился с хозяином, и мы бодро выехали по направлению к этому селению. Пройдя так версты три, мы спустились в один из поперечных в пути оврагов и круто повернули к его верховью. Так шли мы довольно долго, пока не выбрались из ущелья на более торную тропу к Ольты. С высокого склона, обернувшись назад, мы увидели снова и селение Ид в глубокой балке. Ориентировавшись, я убедился, что единственная дорога, пригодная для колесного движения только та, по которой мы идем на Ольту; все же остальные – труднодоступные горные тропы, часто пересекающие верховья оврагов или ущелий, прорезающих южные склоны Саганлугского хребта. По пути к Ольте мы останавливались на ночлег только в маленьких, затерявшихся в оврагах поселках, иногда армянских, иногда греческих.

Достигнув нашего пограничного кордонного поста, занимаемого казаками, мы издали закричали казакам: «Свои! Свои!» Казаки подпустили меня близко, я показал свой паспорт и переехал здесь границу. С турецкой стороны и для турецких подданных здесь пропуска почти нет. От селения Ольты в русских пределах нет прямой торной дороги ни в Гассан-кала, ни, тем более, в Эрзерум. Этот участок границы турецкие пограничные стражи охраняли лишь периодическими объездами.

На казачьем посту я оставил своих людей, а сам в сопровождении казака с кордона поторопился съездить в селение Ольту, где расположен был штаб казачьего полка под командой полковника Домонтовича[34]34
  Алексей Иванович Домонтович (1846–1907) – генерал от кавалерии (1906); в 1886–1893 гг. командир 1-го Горско-Моздокского полка терского казачьего войска.


[Закрыть] (офицер Генерального штаба). Явившись к нему, я просил принять меня особо и открыл ему свое инкогнито. Он живо всем заинтересовался. У него я пробыл сутки в доме, никуда не выходя. Здесь я привел в полный порядок всю выполненную часть разведки, все это запечатал в надежный секретный пакет и сдал полковнику Домонтовичу для срочной отправки в г. Тифлис на имя г[енерал]-л[ейтенанта] Зеленого. Простившись сердечно с полковником Домонтовичем, я поторопился на пограничный пост, отстоявший все-таки в ю-12[верст] от сел. Ольты.

Узнав от казаков, что турецкий конный объезд границы был вчера перед закатом солнца, я выждал на посту более благоприятной минуты и незаметно проскочил кустами и лесом на турецкую территорию. От сел. Ольты ведет к г. Эрзеруму единственная горная тропа, по которой движение возможно только летом. Она-то и является единственным обходным путем всего Деве-Бойнинского хребта с его левого фланга, как позиции, прикрывающей доступы от русской границы к этому стратегической первоклассной важности городу и крепости.

Полковник Д[омонтович] предупредил меня, что, по собранным у него сведениям, в горах на хребте Севри-даг (юооо фут) уже давно выпал снег, и жители по этой дороге в Эрзерум не ходят. Я не возражал, но решил рискнуть и убедиться в этом лично. Первый переход от границы у сел. Ольты мы сделали беспрепятственно, постепенно подвигаясь среди совершенно уже покрытых снегом предгорий. Населения почти нигде мы не встретили. Дорога – горная тропа, но на этом переходе допускает с некоторыми работами и колесное движение. Для ночлега с трудом отыскали маленькое селение (4–5 саклей) в верховьях ущелья. Нас приняли молча, гостеприимно, но ни о чем не спрашивая. В глинобитной сакле было так много блох, что заснуть не пришлось всю ночь.

Выехали мы еще до рассвета при довольно крепком морозе, щедро заплатив за ночлег. Хозяин очень удивился, когда мы стали расспрашивать о дороге в

Эрзерум, и прямо заявил на предложение быть проводником, что не пойдет, так как в это время года «коза не перейдет Севри-дага». Мы ограничились расспросными сведениями и, получив верное указание, как идти до подножья перевала к сел. Каракунгар, смело двинулись вперед.

На наше счастье, погода стояла морозная, но ясная и тихая. Мы шли целый день с привалом, на котором вскипятили себе чай. Только очень поздно добрались до деревушки Каракунгар, состоящей всего только из 3-х саклей. Здесь мы решили отдохнуть и провели сутки. За это время я осмотрелся и ориентировался на карте и на местности. Перед нами высился массивный кряж хребта Севри-даг с отдельными куполообразными вершинами и залитый ярко блестящим на солнце снежным покровом. Погода продолжала нам благоприятствовать. Подкормив и перековав лошадей (туземными запасными подковами), мы решили, с Божьей помощью, рискнуть перевалить через хребет в Эрзерумскую равнину. Ни один из жителей ни за какую цену не решился быть нам проводником, и все отговаривали нас от этого движения. Но возвращаться назад не позволяло самолюбие и страстное желание выполнить это движение не только потому, что оно стратегически важное, а именно потому, что все сведущие люди считали его невыполнимым.

Алексей Иванович Домонтович

Расспросив и подробно заметив все сведения о тропе и самом перевале, мы вступили после дневки до рассвета. Верхом мы поднимались долго, все время видя внизу покинутое нами сел. Каракунгар. Наконец, мы уперлись в гладкий, покатый склон, сплошь от вершины влево и вправо в ущелье, а затем круто обрываясь куда-то вглубь. Здесь мы спешились и решили двигаться «гусем», пробивая себе тропу ногами по ребру крутого перелома ската, по которому, вероятно, и проходит летняя тропа. Впереди шел чапар-горец, которому такое хождение по горным тропам было знакомо с детства, когда он был пастухом. Осторожно утаптывая дорожку и постоянно отваливась влево всем телом (к стороне вершины), он медленно поворачивался, подвигаясь шаг за шагом вперед. За ним шел я, так же, как и он, вращаясь и уминая тропу. За мною шла моя горская лошадка с закинутым поводом на переднюю луку. Следом за лошадью шел второй чапар, за ним остальные три лошади гуськом, а последним шел наш переводчик. Молча и серьезно мы двигались по этому опасному месту, при абсолютной тишине во всей окружающей нас природе. Вдруг какая-то лошадь громко чихнула, вызвав неосторожный окрик на нее человека.

Мы услышали вслед за этим какой-то шорох, а затем нас подхватила неведомая сила и помчала вниз, забрасывая снежной пылью сверху… Духу меня замер, и я ждал страшного конца, творя молитву Богу и Его Пречистой Матери… Нас подхватил обвал, протащил в своих объятиях несколько сот фут по крутому склону и остановился, упираясь во встреченные под ним скалы.

Мы и лошади были засыпаны до шеи, но скоро ощутили под ногами твердое основание. Наш вожак оправился первым и стал обтаптывать вокруг себя снег, а затем ощупывать ногами почву. Мало-помалу, следуя его примеру, но в совершенном молчании, мы стали выбираться из цепких объятий обвала. Трудно сказать, сколько мы на это потеряли времени, но выгода была та, что обвал спустил нас по вертикали на несколько сот фут вниз на более пологий скат с более широким карнизом для движения.

Только к закату солнца мы окончательно выбрались из гор и заночевали в верховьях ущелья, в селении, откуда бежит к Эрзеруму шумный и незамерзающий ручей. Жители этого маленького селения не хотели верить, что мы перевалили Севри-даг. Здесь мы основательно отдохнули и первую ночь проспали крепко и спокойно на турецкой территории. Утром открылась перед нами обширная Эрзерумская котловина, с севера окаймленная сверкающим белым хребтом Севри-даг, с востока – подковой охватывающим город и кр[епости] Эрзерум южным отрогом Севри-дага с виднеющимися на нем фортами. На западе и юге котловина переходила в сильно всхолмленную местность, теряющуюся в утреннем тумане. Почти совершенно безлесные склоны гор, но значительные сады около селений показывают, что эта страна плодороднее вулканической Карской области.

Приведя в порядок всю свою работу и уложив ее в укромное место, я решил теперь направиться непосредственно в крепости] Эрзерум. Еще в г. Тифлисе мне был дан адрес нашего топографа капитана Лупандина (второго секретаря генерального консула), давно уже проживающего в Эрзеруме, советуя прежде всего остановиться у этого лица, которое меня направит так, чтобы не раскрывалось мое инкогнито. Заезд сразу в генеральное консульство стал бы немедленно известен турецкому начальству и вызвал бы осложнения крайне нежелательные. После сообщения нашим консулом К[олюбакиным] сведения о генеральном консуле в Эрзеруме, я решил твердо разыскать Лупандина или остановиться у кого-либо из жителей, избегая генерального консула.

Добрались мы по равнине, минуя селения, к вечеру к самой крепости Эрзерум, в которую можно войти только через ворота и до захода солнца (до вечернего намаза). Под крепостными воротами нас остановил караул во главе с малязамом (первый офицерский чин). Я предъявил ему наши паспорта, он их повертел в руках, но, найдя две турецких визы с печатями, молча пропустил нас в город. Проезжая по главной улице, мы случайно встретили консульского каваса[35]35
  Кавас – турецкие почетные стражи, облеченные низшей полицейскою властью, которые приставляются к дипломатическим агентам всех рангов, а равно к высшим турецким сановникам.


[Закрыть], знакомого нашему переводчику. Я поручил ему узнать, где живет второй секретарь и проводить нас к нему. Кавас охотно это исполнил, и мы достигли дома, в котором уже несколько лет жил Лупандин.

Только оставшись с глазу на глаз с Л[упандиным], я открыл ему мое инкогнито. Он взволновался и сказал, что какой-то темный слух о поездке в Турцию русского генерала уже дошел до Эрзерума. Он выразил опасение, что генеральному консулу мой приезд удовольствия не доставит. Но мне неизбежно надо будет к нему явиться, так как кавас непременно сообщит товарищам о нашем приезде, а это будет доведено до слуха генер. консула немедленно главным переводчиком-армянином, крепко опасающимся всякого контроля. Он советовал мне прежде всего познакомиться с первым секретарем г. Картамышевым, представителем нашего Министерства иностранных дел. В тот же час Л[упандин] послал записку г. Картамышеву, который скоро явился. Мы познакомились и стали обсуждать положение моего дела. К[артамышев] не скрыл, что генеральный консул моим приездом будет очень раздражен, считая, что я прислан проверить его сведения. Кроме того, он страшно боится всяких осложнений в отношениях с турецкими властями. Но так как моя командировка строго официальна, и я имею к нему секретный пакет, то он, Картамышев, считает своим служебным долгом немедленно уведомить генерального консула о моем приезде и будет настаивать на принятии меня и оказании полного содействия. Я просил только отложить все это до следующего дня и дать мне с людьми отдых после пережитых испытаний в нашем пути к Эрзеруму. На этом и порешили.

Утром в 11 ч. явился г. Картамышев с сообщением, что генеральный консул примет меня ровно в полдень у себя в кабинете.

Мы отправились вдвоем с г. К[артамышевым]. В передней генерального консула нас встретил alter ego консула армянин-переводчик, окинул меня с головы до ног пронизывающим взором и с искательной вежливостью проводил нас до дверей кабинета.

Мы вошли. Небольшого роста, худощавый, с сильной проседью генеральный консул сидел за письменным столом. Я вежливо подошел к столу, поклонился и вручил ему «совершенно секретный пакет в собственные руки». Он молча его взял, прочитал и, вскочив, громко сказал:

– Так вы капитан Генерального штаба?

– Да, – отвечал я. – В пакете все написано обо мне и моем поручении.

– Я не могу допустить вас ни к каким секретным разведкам. Турецкие власти очень раздражены нашим заступничеством за армян, и все население крайне враждебно настроено против всех христиан, а в частности, против нас, русских. Ваши разведки могут вызвать волнение, и дело кончится резней, может быть, и всех нас здесь в консульстве. Я этого допустить не могу и требую, чтобы вы немедленно выехали из Эрзерума.

Я ожидал неприятностей, но то, что я услышал, поразило меня, как громом. Я совершенно забылся и крикнул:

– Как, вы осмеливаетесь не выполнить повеления главноначальствующего и главнокомандующего войсками Кавказского округа и отменить высокой государственной важности секретное поручение?! Так я обойдусь без всякого вашего содействия, но знайте, что в случае моей гибели вы будете отвечать по всей строгости законов. Господин Картамышев, вы свидетель того, как осмелился принять русский генеральный консул русского офицера Генерального штаба с важнейшим поручением от высшей власти на Кавказе. В вашем содействии, г-н генеральный консул, я больше не нуждаюсь, а ваше разрешение мне совершенно не нужно. Однако, предупреждаю, что если туркам станет известно, кто я, то виноваты в этом будете только вы!

Я поклонился и быстро вышел из консульства, попросив по дороге каваса проводить меня на квартиру второго секретаря консульства.

Часа через два пришел г. К[артамышев] и передал мне именем генерального консула, что он извиняется и готов оказать мне внимание, но не может принять на себя никакой ответственности за последствия произведенных мною разведок.

Я просил передать, что вполне удовлетворен вниманием генерального консула и ни в чем не нуждаюсь больше. Секретарь К. стал меня уговаривать, но я наотрез отказался идти снова к консулу. Мы этот день провели с Лупандиным. Вечером опять пришел К[артамышев] и передал, что консул, видимо, трусит последствий своего обращения со мною и готов всячески уладить этот инцидент, но не знает теперь, как выйти из тупика, в какой он зашел, и что ответить в Тифлис.

Невзирая на грозный приказ генерального консула о немедленном выезде из Эрзерума, я и не думал выезжать. Моя ближайшая забота была о моих людях и лошадях, которые требовали серьезного отдыха, которого не знали в течение 2-недельного тяжкого скитания по горам и общего нервного напряжения.

Вторая половина ноября была на исходе. В Эрзерумской котловине не установилась еще настоящая зима, но были по утрам сильные морозы, а днем моросил дождь, и держалась всюду слякоть. Как город, так и крепость Эрзерум были хорошо известны, и я на это не затрачивал своего времени. Я спешил привести в порядок все мои путевые заметки и собрать те сведения, которые особо остро занимали теперь внимание высшего кавказского военного начальства, т. е. о производящихся в Эрзеруме постройках фортов, а в частности, о левом фланге Деве-Бойнинской позиции. К сожалению, никто из консульства там не был и ничего определенного об этих работах не знали, не рискуя их посмотреть. Подтвердилось только, что всеми работами по обороне кр[епости] Эрзерум руководит английский инженер полковник Ляйярд, который познакомился с семьей Картамышевых и у них иногда бывает в доме.

Страхи о будто бы необычайно возбужденном против русских настроении в среде турецкого населения Эрзерума, оказались чрезмерно преувеличенными и имели целью прикрыть безделье генерального консула в отношении сбора сведений

по заданию штаба Кавказского военного округа. Для поверки деятельности ген. консула ничего из Тифлиса не предпринималось, и моя командировка была первой попыткой получить непосредственно нужные об Эрзеруме сведения.

Узнав от г. Картамышева, что я и не думаю выезжать из Эрзерума, ссылаясь на строго законные и официально выданные кавказским начальством паспорта мне и моим спутникам, а также законно визированные турецким генеральным консулом в Тифлисе и на границе, наш генеральный консул серьезно обеспокоился ответственностью за свое поведение. Он поручил г. Картамышеву уговорить меня явиться к нему для переговоров. Но это предложение я решительно отклонил, заявив, что официально я уже ген. консулу являлся, был им отвергнут, и в его покровительстве теперь совершенно не нуждаюсь, так же как в его советах по поводу данной мне задачи. Все сделаю сам, за свою собственную ответственность.

Генеральный консул был совершено переконфужен. Выгнать меня из крепости он не имел никаких оснований, так как я сидел дома и никуда не ездил. О том же, что и когда я намерен предпринять, он не смел меня спросить после разговора в кабинете. Господин Картамышев усилил его опасение за участь его службы тем, что по его словам, генер. консул пошел против высшего начальства кавказского военного округа, притом без малейшего на то законного основания. Сам г. Картамышев, искренне сочувствуя моему положению и желая поправить ошибку генер. консула, предложил мне всякое содействие со своей стороны.