Текст книги "Разведывательная деятельность офицеров российского Генерального штаба на восточных окраинах империи во второй половине XIX века (по воспоминаниям генерала Л. К. Артамонова)"

На третий день пребывания к Эрзеруме я был с визитом у г. Карамышева, устроившегося со своей женой очень комфортабельно и по-европейски в этом глубоко азиатском городе. Приняли они меня и Лупандина очень сердечно, и мы от обеда почти до вечера провели у них время.

Здесь я услышал множество рассказов про жизнь в Эрзеруме. Генеральный консул – старый холостяк, немец, скупой и расчетливый, никаких приемов у себя не устраивает. Но жена Картамышева, очень умная и представительная молодая женщина, знакома с семьями всех больших турецких начальников и очень дружна с их женами. Из европейцев больше всего американских миссионеров с их женами. Все они прекрасно устроились в материальном отношении, но с ними знакомства не водят. Вся их цель – распространение христианства – дальше армянского населения не идет; турок приобщать к христианству они воздерживаются. Для армянских детей они устраивают превосходные школы с пансионом как для мальчиков, так и для девочек. Армяне и сами много заботятся об обучении своих детей.

Картамышевы предложили мне на следующий день проехаться по городу в экипаже. Город произвел на меня унылое впечатление, особенно, в глубоко осенний пасмурный день, узкими, грязными улицами и серыми, грязными двух-трехэтажными домами без окон на улицу. Мы зашли в одну из миссионерских американских школ, где были вежливо приняты, и нам все показали; чистота, опрятность повсюду, но чего-то нет в этом добром деле. Веет от него какой-то сухостью и деланностью. Но сами миссионеры со своими семьями живут в полном комфорте и завидной обеспеченности за свой труд.

Заехали и в армянский женский монастырь, при котором содержится гимназия с пансионом для девочек. Здесь нет щеголеватой чистоты и опрятности, как у американцев, но нас приятно поразили здоровые славные и жизнерадостные личики девочек и подростков, очень обрадованных развлечением, какое доставил им наш визит.

Встреченные на улице солдаты, одиночные или командами, поразили своим рваным и не по сезону жалким убранством. Но офицеры один перед другим щеголяли своей формой, особенно, чины старших штабов; по всему видно, воспитывавшиеся в Константинополе.

Вечером я зашел по приглашению к Картамышевым. Он передал мне, что генеральный консул очень извиняется за неласковый прием, оказанный мне первый раз; объясняет это тем, что давно уже страдает нервами, испытывая иногда очень тягостные приступы чисто болезненного раздражения. Теперь он просит забыть неприятное впечатление этого приема и пожаловать к нему завтра в 1 ч. дня на завтрак вместе с Картамышевым. Я ответил на это согласием.

Мы сидели в гостиной у Картамышева и слушали игру на пианино его жены, когда слуга доложил о приходе мистера Ляйярда. Я хотел было просить выпустить меня другим ходом из квартиры, чтобы с ним не встречаться. Но Картамышевы со смехом запротестовали и заставили меня остаться. Вошел в комнату высокий, сухощавый, лет около 50-и, типичный англичанин с великолепной выправкой спортсмена, одетый в изящный штатский костюм. Меня познакомили с ним, как прибывшего по делам консульства врача. Он крепко пожал мне руку и заметил, что для поездок по Турции мой кавказский туземный костюм очень практичен. Его серые стальные глаза с большим вниманием остановились несколько мгновений на моей фигуре, а затем он быстро перешел к общим разговорам, сообщая разные частные и другие новости.

Весь вечер прошел в таких разговорах и в слушании музыки и пения m-lle Картамышевой, обладавшей очень симпатичным голосом. Я больше слушал, но редко говорил, не владея свободно английским языком. Наконец, Ляйярд откланялся, благодаря хозяйку за интересный вечер и, по-видимому, искренне заявляя ей, что ее дом единственное место, где он отдыхает душой от всех своих трудов и связанных с ними неприятностей.

– А разве вы еще продолжаете работать? – спросила m-lle Картамышева.

– О, нет! Строительный сезон до лета уже окончен. Но много хлопот с отчетами и хозяйственными делами, – ответил Ляйярд.

Прощаясь со мной, он еще раз пронзительно обыскал меня с головы до ног глазами, и чуть уловимая улыбка подсказала мне, что этот человек отлично понял, кто я. Он крепко потряс мне руку, а затем вышел, кутая в передней шею большим шерстяным шарфом и жалуясь на климат.

– А ведь Ляйярд, наверно, угадал, кто я – это заметно было по его лицу, – сказал я Картамышевым.

– Может быть, но смею вас уверить, что он никогда об этом не скажет туркам. Англичане глубоко уважают чужой секрет; только крайность и личная безопасность могут изменить их взгляд. Но в данном случае вы можете быть совершенно спокойны. Это сильный характером, но истый по натуре джентльмен в лучшем смысле этого слова.

Мне важно было узнать из уст самого Ляйярда, что все время до моего приезда велись какие-то большие работы под его руководством, а теперь строительство остановилось до будущего лета.

Собрав какие возможно было сведения об Эрзеруме, я теперь решил приступить ко второй части своей задачи, т. е. побывать на левом фланге Деве-Бойнинской позиции, где именно и производились какие-то строительные работы во все теплое время 1888 года. Но я никого не намерен был посвящать в свой план, а меньше всего самого генерального консула. Оставаться мне дольше в Эрзеруме – лишь напрасно терять время. Люди и лошади мои достаточно отдохнули, а снаряжение приведено в полный порядок. Все исполненные путевые заметки сведены на карту и упрятаны в укромное место. Завтра я буду у генерального консула и обрадую его своим отъездом. Заснул я крепко и с легким сердцем.

Утром, переговорив со своим проводником, я сделал все распоряжения для отъезда чуть свет на следующий день, но приказал никому об этом не говорить. Выяснив по карте предстоящий путь, я осторожно справился о нем у капитана Лупандина, но он признался, что по такому направлению еще сам никогда не ездил.

К 1 часу дня я был уже у генерального консула, где меня встретил г. Картамышев и проводил в кабинет своего начальника. Прием был теперь совсем иной. На предложение рассказать мне подробно, что я хочу разведать и когда, я определенно заявил о моем отъезде завтра же утром. Генеральный консул не скрыл своего удовольствия и меня не отговаривал отложить свой отъезд, а только предложил все-таки визировать у него наши паспорта, что я принял с удовлетворением, так как это совпадало с моим планом.

Завтрак прошел в разговорах о приезде царской семьи на Кавказ и о разных посторонних предметах. Я откланялся. Консул еще раз извинился, что не мог мне оказать своего содействия и просил забыть наш неприятный разговор.

В тот же день г. консул визировал наши паспорта строго узаконенным порядком. Я заходил перед вечером проститься с семьей Картамышевых, о которых сохраняю и поныне самое сердечное и теплое воспоминание. Вечер мы провели вдвоем с моим милым и добрым хозяином Лупандиным, превосходным работником, мечтавшим о скором возвращении в Россию.

Ночь я спал крепко. Еще до рассвета были готовы мои люди и лошади. Мы сердечно простились и зарысили по еще пустым улицам Эрзерума в сырое туманное утро. При выезде их крепостных ворот пришлось вытерпеть свидетельствование наших паспортов и расспросы мелязама. Но все было официально в порядке, и мы выехали в западном направлении, т. е. по дороге в Трапзунд. Пробежав так в тумане версты 2–3, я остановился и круто повернул на север, а затем на северо-восток, направляясь с тыла к левому флангу Деве-Бойнинского кряжа. Сначала по равнине мы ехали без дорог, а затем напали на какую-то тропу, поднялись по ней к северу на предгорья: только здесь я окончательно ориентировался, так как совсем рассвело, и я мог видеть Деве-Бойнинский кряж. Мы уходили в горы рано, чтобы выйти из-под возможного наблюдения с вышек в крепости. Иногда мы спешивались и вели лошадей в поводу.

Около полудня мы явно увидели на одном из холмов кряжа Деве-Бойну резко выделяющийся форт в постройке. На бруствере виднелась фигура часового с ружьем. Мы двигались в направлении к этому форту, спешившись и ведя в поводу своих лошадей. Наконец, мы попали на несомненную колесную дорогу с резкими следами арб на буйволах, доставлявших к месту форта строительный материал. Мы поднялись уже довольно высоко над Эрзерумской котловиной; самый город и крепость терялись в туманной дымке. По нашей дороге лежал, уже не тая, снег. Но все яснее представлялось теперь очертание строящегося на возвышенности укрепления; меня только поразила неподвижность фигуры часового на бруствере. Достав свой цейсовский полевой бинокль, я тщательно вгляделся в часового. Почти с уверенностью можно было сказать, что это не живой человек. Я обратил внимание на это моих спутников. Они пристально стали всматриваться в указанном направлении и почти в один голос высказали свое мнение: «Какой хитрый человек: сам сидит где-либо в теплой землянке, а за себя выставил караулить свой мундир и шапку». Это рассмешило моих людей и ободрило меня.

Мы сели на коней и смело двинулись к строящемуся форту. Подъехав почти к его подошве, я оставил двух людей с лошадьми внизу, а сам с переводчиком поднялся к самому укреплению. Зима застала работы в самом разгаре. Всюду валялся строительный материал. Земляные работы были почти закончены; ров имел уже определенную форму и глубину, и я его измерил шагами. Очевидно, внутри шли теперь каменные или бетонные работы по одежде крутостей, устройству убежищ, хранилищ для боевых припасов и пр. Осмотрев снаружи все, что было возможно, и набросав с буссолью самый план форта, я не решился залезать в него, рискуя встретить караул уже настоящий. Мы с переводчиком вернулись к нашим лошадям, сели верхом и двинулись теперь с кряжа Деве-Бойну на восток по вероятной ближайшей к форту обходной дороге, которая должна теперь будет находиться под сильным орудийным огнем с его батарей. К северу от форта местность быстро повышалась, а по характеру, прорванная глубокими трещинами – верховьями ущелий в склоне Севри-дага, – была труднодоступна. Ясно было, что наивыгоднейшим глубоким обходом в левый фланг и тыл Деве-Бойнинской позиции был путь от с. Каракунчар через перевал Севри-даг, по которому мы прошли с таким риском для жизни.

Повернувшись на пригорке еще раз на запад, я тщательно всмотрелся теперь во все существующие форты на этой грозной позиции, и мы стала понятна крайняя важность постройки этого левофлангового форта, известного под именем «Кара-кебек», запирающего наглухо последний незащищенный доступ с востока через Деве-Бойну к Эрзеруму. Теперь мне оставалось только обрекогносцировать путь, ведущий в прямом направлении с востока е «Кара-кебеку». Мы стали спускаться по восточному склону Деве-Бойну и добрались до значительного ущелья, ведущего на юг, с шумным ручьем посередине ущелья.

Уже стало темнеть, и мы с трудом разыскали местное селение с почти совершенно врытыми в землю домами с плоскими кровлями. Население оказалось армянское, и приняли нас гостеприимно. Здесь я привел в порядок свою дневную работу и собрал у хозяев все сведения о дорогах, ведущих на восток. От селения прямо на юг шла дорога в сел. Кепри-кей, расположенное у каменного моста на торном великом караванном пути из Персии на Эрзерум в Константинополь.

Мы отдохнули за ночь, а до рассвета выступили в путь по направлению к с. Кепри-кею и вышли на большую торговую дорогу. По ней я прошел с десяток верст, чтобы лично ознакомиться с ее характером, а затем опять свернули в одно из ущелий на север, нашли тропу, которая шла параллельно торговому тракту (верстах[в] 10–12) и несомненно выводила к форту Каракебек. Теперь мы держались при движении на восток этой тропы, но, периодически поднимаясь по какому-либо из поперечных ущелий, искали еще и вторую, параллельную первой тропу. Трудность для колесного движения представляли поперечные ущелья и балки с очень крутыми склонами и подъемами. Заходить в селения без надобности мы избегали. Для подночевки выбирали маленькое селение, всегда сворачивая с дороги вверх по какому-либо ущелью с торной тропкой к человеческому жилью. На большую торговую дорогу я вышел только у с. Хоросана, уже в одном переходе от нашей государственной границы.

Зима разыгралась не на шутку, сопровождаясь сильными метелями. Страстно захотелось поскорее домой, особенно потому, что при мне был ценный запас моих работ по данной мне секретной задаче. Предстоял же теперь церемонный въезд на русскую территорию у того же бим-баши Ахмед-эфенди, может быть, с какими-либо неожиданными осложнениями. Я решил рискнуть и перейти границу вне пропускного поста.

Переночевав в Хорасане и расспросив хозяев о всех путях, ведущих от этого селения к нашей границе помимо большой дороги на п. Караурган, я получил очень полезные сведения о летних тропах, по которым кочевые курды прогоняли свой скот через Саганлугский хребет. Мои чапары-курды охотно взялись провести нас по одной из таких троп. Мы выступили с после ночевки с рассветом, щедро одарив хозяев последнего ночлега. Шел густой снег, и начиналась метель. Мы рысью шли по торной дороге прямо на пост Караурган, а в нескольких верстах от государственной границы свернули по каким-то курдским признакам напрямик и, невзирая на сильную метель, очутились на русской территории.

Скоро мы встретили пешего пограничника, и он привел нас на пост Караурган, около которого мы и кружились. Трудно передать радость встречи с милейшим подполковником Лукомским, который нас гостеприимно принял, обогрел и накормил. На посту мы впервые спокойно отдохнули до следующего полудня. Простившись сердечно со всеми гостеприимными пограничниками, я прибыл в стоянку Елисаветпольского пехотного полка, где и ночевал. Командир полка и общество офицеров устроило мне обед в своем офицерском собрании, где мы провели время в обмене впечатлениями за период лагерного сбора и прибытия на Кавказ царской семьи. О своей же командировке я уклонился беседовать, ссылаясь на то, что еще не представил отчета тому, кто меня по этому делу посылал.

На полковых лошадях и в экипаже меня отправили в крепость] Карс, а за мной конными последовали и мои спутники с моим кабардинским конем. В Карсе я прямо заехал к генералу Томичу и выразил глубокую признательность за содействие, особенно за назначение превосходных людей в мой личный конвой: я просил о пожаловании им медалей за усердие. Генерал Томич предложил подать об этом письменное мне ходатайство, обещая дать благоприятный ему ход. Томичу я рассказал лишь вкратце о поездке и предъявил визированные в Эрзеруме паспорта.

Своих спутников я удовлетворил вполне деньгами, и мы сердечно с ними простились. Томич уговаривал меня остаться обедать, но долго задерживаться я не стал, не желая раскрывать своего инкогнито.

Я из Карса на почтовых я помчался на кр[епость] Алексан-дрополь, где был штаб 39^й пехотной дивизии и проживал ее начальник г[енерал]-л[ейтенант] ф[он] Шак с женой. Оставив на потовой станции в Александрополе свои вещи, я представился г[енерал]-л[ейтенанту] ф[он] Шаку. Он знал в общих чертах о моей командировке, и я кратко доложил весь ее ход и результаты. Он очень серьезно меня выслушал, нашел результат крайне важным и полезным для общего дела и тихо сказал:

– Что вы человек трудолюбивый и решительный, это я сразу увидел в первые дни вашей работы со мною в лагере; что вы человек предусмотрительный и соображающий – тоже допускал; но чтобы вы такое серьезное и ответственное поручение, сопряженное со многими препятствиями, провели так умело и удачно, этого я никак не мог допустить в только еще начинающем работать офицере Генерального штаба. Вот этой «умелости» найтись в трудных обстоятельствах я удивлялся больше всего и сердечно поздравляю вас с полным успехом первого вашего по специальности серьезного и ответственного поручения.

Такой неожиданной похвалы от такого беспристрастного и достойного начальника я не ожидал и был более обрадован ею, чем впоследствии всеми похвалами высоких чинов штаба Кавказского округа с г[енерал]-л[ейтенантом] Троцким во главе. Г[енерал]-л[ейтенант] ф[он] Шак гостеприимно удержал меня в своем доме сутки, выказав самое широкое радушие. Только на следующий день я помчался на почтовых дальше до места железной дороги (ст. Акстафа), а по ней прибыл в г. Тифлис.

Ночь провел я у себя в квартире, где нашел целую кучу писем от друзей и родных. На следующий день утром, не меняя своего аджарского костюма, и в чалме, с пакетом всех моих разведок я представился г[енерал]-л[ейтенанту] Зеленому: по крайней мере, два часа докладывал ему весь ход своей поездки, отвечая на многочисленные его вопросы по существу.

Мой начальник, ознакомившись со всем мною собранным материалом, выразил мне от лица службы свою благодарность, обещая все подробно доложить г[енерал]-л[ейтенанту] Троцкому.

На память я тотчас же снялся в фотографии в том виде, как вернулся из своей поездки. Скоро мне был назначен день представления с докладом у начальника штаба Кавказского военного округа в присутствии г[енерал]-л[ейтенанта] Зеленого и г[енерал]-м[айора] Мылова. Доклад мой выслушали благосклонно. Инцидент с генеральным консулом я пости совершенно свел «на нет», оставив лишь то, что фактически он мне ни в чем не мог оказать содействия.

Результат моей работы был признан крайне ценным, и приказано было немедленно приступить к его обработке и печатанию в типографии штаба округа, но под этикеткой «секретно». Мне в заключение было сказано, что я вполне оправдал доверие и надежды, возлагаемые на меня моими начальниками, и заслуживаю безотлагательного перевода на штатную должность офицера Генерального штаба в войсках округа. Мне было предложено подготовить для всех офицеров штаба военного округа доклад о моей поездке и сделать его в день по указанию генерал]-л[ейтенанта] Зеленого. Рукопожатие начальства заключило мой скромный доклад. Один только С.Н. Мылов, оставшись со мною, когда все ушли, сказал с сердечной теплотой, крепко пожимая мне руку:

– Ну, и молодчина же вы, капитан! Очень рад, что вы попали к нам на службу! Очень рад! Заходите запросто: жена и дети рады будут вас видеть.

Я сердечно его поблагодарил за эти бодрящие всякого работника простые слова, восклицания или удовлетворение успешным трудом младшего сослуживца.

В Тифлисе зимы еще не было, и стояла теплая осень. Приятно было первые дни опять пожить культурной жизнью: спать на постели без опаски, что ночью могут схватить или убить, без вынужденной крайности сокращать сон и подниматься, двигаться дальше еще при звездах. Я усердно приналег на отчет, и скоро мои маршруты по Малой Азии и Эрзерумскому вилайяту, составленные и развернутые теперь по многочисленным графикам, заполненным собранными мною лично сведениями и наблюдениями, приняли определенный интересный вид. Приказано было их немедленно печатать. В то же время я приготовился и к докладу для офицеров штаба военного округа.

Но доклад состоялся только в первой половине января. Прошло полгода со времени[начала] моей службы в войсках Кавказского военного округа. Это обычный срок для перевода в Генеральный штаб на открывшуюся вакансию каждого окончившего академию по I разряду. Открылась вакансия старшего адъютанта I Кавказской казачьей дивизии. На эту должность я и был назначен с переводом в Генеральный штаб. Однако, я все же считал себя связанным работой в отделе г[енерал]-л[ейтенанта] Зеленого, от которого мне совсем не хотелось отдаляться.

Мой доклад офицерам Генерального штаба, наконец, состоялся в присутствии г[енерал]-л[ейтенанта] Троцкого, всех старших и младших офицеров Генерального штаба и старших войсковых начальников, по желанию. Доклад выслушали с интересом. Но здесь я сделал несомненный «гаф»[36]36
  Гаф (устар., жарг.) – бестактность, оплошность.


[Закрыть]. Г[енерал]-л[ейтенант] Зеленый хотел до моего доклада говорить и дать общий очерк развития исследований Малой Азии нами, русскими. Он мне сказал об этом вскользь, но я не придал этому серьезного значения. Когда все собрались, я уже стоял перед большой схематической картой Закавказья с отмеченным на ней путем моей разведки. Мне надо было деликатно напомнить г[енерал]-лейтенанту] Зеленому, что ему теперь следует говорить, как он хотел. Но он молчал, все ждали, и я начал говорить.

Свой доклад я сделал прилично. Изложил фактическую его сторону, лишь слегка коснувшись препятствий и трудностей выполнения. Об инцидентах с генеральным консулом сказал глухо. Выводы сделал определенно и кратко, настоятельно указывая на необходимость командировать в Эрзерум инкогнито двух опытных наших специалистов (инженера и артиллериста), которые за 3–4 месяца пребывания там совершенно определенно выяснят характер как существующей крепости, так и вновь созидаемых в ней фортификационных усилений. Рассчитывать же на сбор сведений неспециалистами, да притом еще не лично, а через нанимаемых из туземцев разведчиков, дело совершенно ненадежное.

После доклада меня благодарили слушатели, интересуясь деталями, но мало придавая значения трудности исполнения самого предприятия и находя успех его совершенно обычным и естественным. Это меня немножко покоробило и охладило.

Теперь мне оставалось еще обработать результаты моей поездки и передать для печати с визой г[енерал]-л[ейтенанта] Зеленого в штабную типографию. Они были сильно завалены работой и печатание моего отчета по частям растянулось почти на год. Труд этот вышел из печати в двух томах: «Маршруты по Малой Азии в Эрзерумском вилайете в 1888 году. Часть I и II». Работа эта долго не была использована на большой практике. Но в Мировую войну по направлению от с. Ольты на с. Каракун-чар и перевал Севри-даг был направлен корпус г[енерал]-л[ейтенанта] Пржевальского, который этим смелым обходным движением и захватил Эрзерум. Красная Армия уже при советской власти пользовалась моими маршрутами и считает их ценным, настоящим военным материалом и до сих пор, о чем свидетельствует официальный отзыв Штаба Армии на запрос Высшей экспертной комиссии по присуждению персональных пенсий в 1928 году.

Для меня лично эта поездка имела огромное моральное и воспитательное значение, раскрыв некоторые, мне самому неведомые задатки к таким исследованиям, а главное, дала мне возможность испробовать все мои силы при исключительно трудных обстоятельствах. Слава Богу, все прошло для меня успешно.