Текст книги "Лабиринт фараона"

21

Никогда в жизни верховный жрец бога Амона Мене-Птах не чувствовал себя так скверно. Ему впервые приходилось хоронить живого человека, и от этого ему было не по себе.

Тем же утром, на рассвете, он в строжайшей тайне приступил к обмотке тела Анахотепа, чтобы ни у кого не возникло подозрения, что он занимается подменой трупов. Старик, на два месяца спрятанный в стенах храма, вытянулся на столе в очистительной часовне уабет и предоставил свое тощее тело опытным рукам бальзамировщиков. Его убеждение не поколебалось, он упорствовал в том, что мертв и уже готов к путешествию на Запад. Перспектива быть похороненным заживо не пугала его. Он лишь спешил поскорее вернуться к себе и выказывал явные признаки нетерпения, к которому примешивалось раздражение.

Мене-Птах более чем когда-либо был убежден, что видит перед собой Анахотепа собственной персоной. Если раньше у него и были сомнения, то десяти недель, проведенных со стариком, оказалось достаточно, чтобы их развеять. Правда, он не был до конца уверен в факте смерти потерявшего память номарха, однако, не имея возможности пойти против воли Анахотепа, с горечью в душе решил не противиться и отдаться на волю богов.

Не скрывая ужаса, он помог живой мумии лечь на дно саркофага. Все тело номарха было обмотано льняными полосками, так что свободными оставались только глаза. Вопреки обычаю, вставленные один в другой гробы и картонные прокладки не были расписаны. Так пожелал «живой» Анахотеп, не выносивший запаха красителей, используемых рисовальщиками. Мене-Птаха пугала эта девственная белизна. Стены гробницы также были голы, на них не описывались качества Анахотепа, не перечислялись его славные деяния. Подобная обнаженность граничила с ересью. Что же до богов-покровителей, то номарх пожелал, чтобы их высекли из грубого, опять же нераскрашенного камня.

– Можно было бы сделать рельефы на стенах, – осмелился возразить главный жрец. – В этом случае ты, господин, не будешь страдать от запаха краски, а вся история твоего царствования будет высечена в камне.

Анахотеп ни о чем не хотел слышать. Ни о раскрашивании, ни о скульптурах. Он упрямо желал быть похороненным в склепе без всяких украшений, словно его земное прошлое не имело для него никакого значения.

Страх не оставлял Мене-Птаха. Ему вдруг вспоминались ходившие по дворцу слухи об одном номархе, безумце, решившем воевать с самими богами, который для завоевания полей Иалу увел с собой целую армию молодых солдат, убитых и мумифицированных по его приказу. Были в истории Египта и другие фараоны-еретики, например, умственно отсталый Ахенатон, который имел наглость придумать нового бога! Но ни один жрец не мог похвастаться участием в подобном бесчестном поступке, и Мене-Птах начал опасаться, что если Анахотеп, едва ступив в загробный мир, внесет смятение в спокойное существование теней, на его голову неминуемо падет гнев богов, которым он верно служил много лет.

Что, если все это обернется против него? Коль уж Анахотеп уходил, безразличный к мнению о нем людей, то не с целью ли начать жизнь в потустороннем мире и вновь установить там царство тирании, прерванное на этом свете?

– Поскорее заканчивайте церемонию, – глухо проворчал вдруг старик из глубины своего саркофага, – я уже прошел через нее, раз я мертв. Судьи Аменти ждут меня. Боюсь, они потеряют терпение…

Мене-Птах поклонился. Два месяца он безропотно сносил капризы старика, никак не показывая своего раздражения. Пока останки Томака продолжали очищаться в натроновой ванне, Анахотепа поселили в комнате без окон. Там он пожелал спать голым в базальтовой нише, некоем подобии вместилища для его саркофага. У ног его становился на колени жрец, зачитывавший полный перечень драгоценностей, животных и слуг, входящих в погребальный багаж фараона. Это перечисление приходилось начинать по нескольку раз в день, поскольку номарх, потерявший память, быстро забывал все, что ему говорили.

Так он и оставался в темноте все время, пока шла подготовка останков Томака. Он соглашался съесть лишь кусочек хлеба и выпивал немного свежей воды. Пища для него потеряла вкус и запах. К этому добавилась легкая глухота, вынуждавшая собеседников неоднократно повторять свои слова либо кричать их ему в ухо.

– Это потому, что я уже на другом берегу реки вечности, – заявлял он. – Ваши голоса доходят до меня издалека… Вы очень далеки от меня.

И тем не менее, несмотря на всю антипатию к Анахотепу, Мене-Птаху претило хоронить его живым. Увы, отказываться уже было слишком поздно. Лишний скандал ему ни к чему. Поэтому Мене-Птах решился на закрытие крышки саркофага, произнеся при этом ритуальные слова:

– О Нут, богиня ночи! Ты раскрылась, чтобы произвести на свет Осириса, моего Божественного Отца. У Гора крылья сильнее, чем у царского сокола. Гор сидит у изголовья моего ложа и стережет мой последний вздох. Смотри, вот он летит к тебе, неся мою душу…

А присутствующие отвечали:

– Я и вправду чист. Чисты слова, выходящие из моих уст. Мои добродетели и совершенства многочисленны, как волны в море.

Все было готово. Снаружи, на паперти храма, толпились молчаливые люди. Мене-Птах опасался, что среди них не найдется никого по-настоящему скорбящего по номарху. Панахемеб предусмотрел это и приказал не скупиться и пригласить побольше плакальщиц, которые все заглушат своими причитаниями. За саркофагом должна была следовать процессия слуг, несущих погребальное имущество Анахотепа: мумии лошадей, колесницы, мебель, отделанные золотом и драгоценными камнями. Верховного жреца Амона беспокоила чернь, видевшая отправление в загробный мир рабов и солдат – мужчин и женщин, украденных и мумифицированных по велению номарха. Могло произойти что угодно – взрыв ярости, нападение на останки, разграбление сокровищ. Демонстрация всех этих богатств, которые будут замурованы в пирамиде, в то время как жители голодали, могла произвести смятение в умах.

Мене-Птах знаком велел слугам положить саркофаг на носилки и направиться к почетной лестнице. Похороны Анахотепа начались.

С восходом солнца Ануну закрыли внутри глиняного истукана. Ослепшая и оглохшая, она слышала лишь неясные звуки, доносившиеся из мира живых. В тот момент, когда над ней опустилась крышка, девушка почувствовала стеснение в груди, и ее разом покинула вся решимость, испытываемая ею в последние недели. Она чуть было не оттолкнула крышку ладонями, чтобы вновь увидеть свет, и лишь с огромным трудом совладала с собой. Главное – не нервничать, держать себя в руках, так как воздух поступал к ней через несколько отверстий, проделанных в саркофаге из обожженной глины. Пока глиняного покойника обертывали льняными лентами, она попыталась успокоиться.

За время тренировок Ануна ясно поняла, что главной проблемой была опасность задохнуться. Нетуб сделал все, чтобы обеспечить доступ в саркофаги как можно большего количества воздуха. Но нельзя было увеличивать число отверстий, не возбудив подозрений, поэтому вентиляция оставалась слабым местом.

Ко всему прочему Ануну на какое-то мгновение охватила паника, когда она, беспомощная, лежала в уже закрытом саркофаге. Дело в том, что как раз перед наложением крышки она заметила Ути, подходившего к козлам, на которых лежали мнимые трупы, приготовленные к обмотке. Для чего явился сюда бывший слуга Дакомона? Уж конечно, не для того, чтобы пожелать ей удачи! Она едва не позвала на помощь, не крикнула Нетубу, чтобы он убрал слугу, потому что еще слишком свежо было в памяти совершенное на нее покушение. Если Ути вздумается повторить его, вдув перец в одно из отверстий, она потеряет нюх и будет неспособна идти по следу неощутимых духов в лабиринте пирамиды. Когда Ути бросил ей в тот раз перец в лицо, она потратила много дней на восстановление обоняния; сегодня же у нее не будет такой возможности, так как если их пребывание в гробнице затянется, все они умрут – если не от жажды, то от удушья…

К счастью, слуга ничего не попытался сделать, и Ануна со странным облегчением увидела пересекающиеся на отверстиях ленты.

Последний взгляд Ануны предназначался Нетубу. Ей очень хотелось, чтобы он поцеловал ее, ободряюще потрепал по щеке, но глупо было ждать таких нежностей от главаря грабителей, к тому же рядом находились его люди. Прошедшей ночью они не стали заниматься любовью, так как молодой человек опасался обессилеть после таких активных действий. «Никогда не надо заниматься этим перед боем, – пробормотал он, – это наилучший способ избежать смерти на следующий день». Любовники провели ночь каждый в своей палатке. Ануна долго не могла уснуть, прислушиваясь к хлопанью полога и завыванию ветра в пустыне.

Итак, Ануна уже несколько часов ждала, вытянувшись в темном нутре глиняного футляра; липкий пот покрывал ее тело, а горло пересохло от жажды. У нее был небольшой бурдючок с водой, но она не осмелилась воспользоваться им, боясь, что появится неудержимое желание помочиться. Она решила терпеливо сносить неудобства, но вздрагивала всякий раз, как люди Нетуба поднимали и переставляли саркофаг. Отрезанная от внешнего мира, она вынуждена была смириться с этой бездеятельностью, с незнанием того, что происходит снаружи. При каждом новом толчке она ожидала, что крышка саркофага отскочит и обман раскроется. Напрягая слух, она силилась уловить какие-либо конкретные звуки, но безуспешно. До нее доходил только гул непонятных голосов. Ко всему прочему она боялась, что, когда фальшивую мумию поставят, она потеряет равновесие и упадет прямо в руки жреца. Инстинктивно она цеплялась за внутренние неровности глиняной фигуры, будто эти слабые точки опоры могли спасти ее от падения. Шум собственного дыхания, усиленный глиняной оболочкой, казался ей очень громким, но у нее было так мало воздуха, что она не могла прекратить дышать, не рискуя упасть в обморок.

Когда саркофаг переносили в тень, она страдала меньше, но когда его выставляли на солнце, жара внутри мумии становилась непереносимой и Ануне вдруг начинало казаться, что у нее останавливается сердце.

Иногда саркофаг передвигали, и девушка пробовала мысленно проследить за его перемещением. Нетуб объяснил ей, что банда будет постепенно приближаться к похоронному каравану, дожидаясь возможности подменить фальшивыми саркофагами настоящие – с мумиями слуг номарха. Делать все нужно было очень быстро. Им помогал один из дворцовых слуг, которому прилично заплатили, считавший, что лишние саркофаги наполнены заговоренными предметами, предназначенными для того, чтобы осложнить существование Анахотепа в загробном мире. Впрочем, его чаще других били палками по приказу номарха, поэтому он охотно взялся помочь им, чтобы хоть немного отомстить, подсунув ему эти «амулеты».

После продолжительного лежания в тени грабители неожиданно резко подняли саркофаг, и девушка поняла, что сейчас осуществится столь долго ожидаемая подмена. Она уперлась руками в стенки, молясь, чтобы от сильных толчков мумия не треснула. Хватило бы одной трещины, чтобы глина начала крошиться. Если хрупкая скорлупа развалится, льняные ленты не смогут удержать обломки и мумия разлетится, как только жрецы подхватят ее, чтобы удержать.

Целую вечность Ануна пребывала в каком-то хаосе. Ее встряхивали с такой силой, что саркофаг, казалось, вот-вот полетит в пропасть с вершины скалы.

Снаружи толпа оставалась удивительно безмолвной, и только фальшивые причитания плакальщиц наполняли воздух стонами, не находящими у народа поддержки. Неподдельный страх охватил Ануну. Что произойдет, если чернь вдруг взбунтуется? Если люди, столпившиеся по обе стороны кортежа, вдруг решат, что эти пышные похороны оскорбительны для них, нищих?

«Они могут прорвать оцепление, – подумала она, – завладеть имуществом Анахотепа и выбросить в реку…»

То, что процессия уже приблизилась к Нилу, она поняла по специфическому запаху ила, ударившему ей в нос. Если разъяренные феллахи схватят ее саркофаг и бросят в илистые воды, она утонет. Глиняный фоб сразу же пойдет ко дну, она даже не успеет разрезать ленту, удерживающую створки ее раковины… вода ворвется в легкие…

От страха она задышала глубже. Все было возможно, ибо слишком уж сильна была ненависть, внушаемая Анахотепом своим подданным. И теперь, когда он был мертв и страх наказания стал постепенно исчезать, ими могло овладеть кощунственное желание. Каждый захотел бы осквернить его тело, запретив ему доступ в потусторонний мир, обречь его на скитания в преддверии рая, где горько сетуют непогребенные или те, чьи мумии изуродованы.

Запах реки становился все сильнее. Ануне показалось, что она слышит всплески воды. Сейчас на похоронные барки погрузят сокровища, и они поплывут до пристани у входа в пирамиду. Ее мысли подтвердила внезапная бортовая качка. Плохо закрепленный саркофаг пополз по палубе. Ануна закусила губу, сдерживая крик, но ее ногти скребли твердую глину мумии. Неужели ей позволят свалиться за борт? И неужели никто не видит, что она сейчас полетит в пустоту?

Похоронные барки, как всегда, были перегружены, и жрецам с трудом удавалось закрепить багаж покойного. Случалось, что во время перевозки терялась кое-какая мебель, сундуки или мумии животных, так как легкие парусные лодки были плохо управляемы, а египтяне не очень-то разбирались в хитростях судоходства.

Саркофаг Ануны поймали у самого края борта и поставили рядом с другими. По сотрясавшим его глухим ударам девушка предположила, что мумии кладут друг на друга. Воздуха внутри стало больше, и теперь она могла дышать открытым ртом, чтобы избавиться от тяжести, сжимавшей грудь. Она была вся в поту, а удары сердца молоточками отдавались у нее в висках.

«Я сейчас умру, – с ужасом подумала она. – Я задохнусь, прежде чем доберемся до пристани…»

Барки были уже на середине реки. В воздух поднимались монотонные молитвенные песнопения жрецов, но люди, столпившиеся на обоих берегах, не вторили им. Медленное продвижение священных лодок символизировало путешествие мертвого к Западу на лодке Осириса. Но вот судна причалили к пристани, началась разгрузка. Сперва с большой торжественностью была вынесена мумия номарха, которую со всеми почестями опустят внутрь пирамиды, потом – различные вещи для его нового жилища: предметы мебели, одежда, пища, драгоценности, а также слуги и солдаты.

Это нескончаемое шествие загробных спутников производило на зрителей тягостное впечатление. Они привыкли видеть груды деревянных фигурок, символически призванных служить господину в загробном мире и освобождать его от недостойных его обязанностей, здесь же было нагромождение саркофагов с настоящими мумиями. Это казалось по меньшей мере необычным. Как ни усердствовали жрецы, повторяя, что речь идет о верных слугах, отборных солдатах, любимых наложницах, умерших добровольно, чтобы сопровождать номарха в потусторонний мир, им не верили… Подобные самоубийства случались, но они были редки, а в данном случае представлялись совершенно неправдоподобными. Почему-то не верилось, что кто-то мог настолько почитать этого злого старика, чтобы оборвать свою жизнь с намерением последовать за ним в поля Иалу! Нет, все подозревали, что это был какой-то ужасный план, выполненный при содействии жрецов, и вспоминали необъяснимую эпидемию исчезновения людей, охватившую провинцию в последние месяцы.

Ануна задыхалась. Ей казалось, что из ее тонкого, почти обнаженного тела вытекали литры пота. Дышать было трудно, после каждого глотка влажного и горячего воздуха, заполнявшего саркофаг, казалось, что легкие вот-вот разорвутся.

– Теперь я восстанавливаю твое тело и закрепляю твои кости, – пели жрецы. – Я заботливо собрал твои члены, разбросанные по земле во всех частях света. Все члены твоего Божественного Тела подобраны, я тщательно охраняю их.

Когда лодка наконец причалила к пристани, Ануна почувствовала подозрительное шевеление на правом бедре. Это было похоже… на прикосновение лапок насекомого, неуверенно продвигавшегося вперед, исследуя новую территорию. Она напряглась, уверенная, что в полой статуе вместе с ней находилось что-то живое – паук или… скорпион. Девушка с трудом сдерживала крик. Она могла бы поклясться богами, что это он! Скорпион… Один из маленьких песчаных скорпионов, которого Ути незаметно подбросил внутрь саркофага, когда его закрывали.

«Недаром я не доверяла ему, – подумала Ануна. – Я знала, что он не откажется от мести. Он просто выжидал удобного момента, вот и все».

Она заставила себя не шевелиться, несмотря на ужас, который вызывало в ней передвижение ядовитого насекомого по ее телу. Шевелиться нельзя ни в коем случае. Существовало много видов скорпионов, укус которых мог вызвать горячку либо убить за несколько часов. Не зная, кто по ней ползет, нечего было и пытаться раздавить его.

Страшное насекомое перемещалось взад-вперед, спускалось вниз, поворачивало, залезало повыше. Сотрясения саркофага заставляли его застыть на месте – наверняка с выпущенным жалом, – потому что оно пока не знало, кого ужалить, но поджидало свою жертву. Лапки насекомого уже бегали по животу и грудям Ануны, и девушка с трудом терпела их щекотание.

Усилием воли Ануна заставила себя сосредоточиться на носильщиках, которые то останавливались, то возобновляли движение. Скорпион прополз по ее левой руке, взобрался на плечо и замер во впадинке ключицы, чтобы утолить жажду скопившимся в ней потом. Он не делал ей ничего плохого, но и того, что он там находился, было достаточно. Она закрыла глаза и рот, так как была уверена, что он не замедлит заползти ей на лицо. Самым опасным местом были волосы. Если он запутается во вьющихся волосах, то может потерять терпение, начнет метаться и ужалит наугад, впрыснув порцию яда прямо в висок своей жертвы.

Ануна спросила себя, сколько времени она сможет вытерпеть, прежде чем сойдет с ума. С закрытым ртом дышать ей стало намного труднее.

Правой рукой она пошарила между ног, нащупывая корпию, положенную туда на тот случай, если девушка не сможет удержаться и помочится. Сможет ли она быстро схватить насекомое до того, как оно начнет действовать?

Когда она ухватила пальцами нитяной тампон, саркофаг еще раз подняли, спустили с палубы и понесли ко входу в пирамиду. Колебаний ящика оказалось достаточно, чтобы насекомое изменило направление движения, и теперь оно уже взбиралось по ее подбородку. Затем девушка почувствовала, как насекомое проследовало в обратном направлении: скатилось по животу к ногам и замерло на правой ступне. И уже там, раздраженное падением, оно выпустило жало и укололо ее в щиколотку.

«Вот и конец, – подумала Ануна, извиваясь от боли. – Ути выиграл».

Верховный жрец Мене-Птах стоял у спуска в символические могилы, куда предстояло поместить барки из сандалового дерева, которые позволят покойному предпринять путешествие в новые земли. Ради такого случая он обрил все тело и обулся в сандалии из белой кожи. С плеча его свисала шкура леопарда, а в руке он держал большой посох Ра. Он с опаской смотрел на приближающийся к нему саркофаг Анахотепа, который несли шесть жрецов в белых набедренных повязках. Солнце, отражавшееся от известковой дорожки, больно слепило глаза. А белая пирамида позади сверкала так, будто решила лишить зрения всех присутствующих на похоронах номарха. Блеск этот был непереносим и вызывал раздражение. Верхушка пирамиды, покрытая золотом, сверкала еще сильнее, и можно было подумать, что она вот-вот расплавится и золотые слезы польются по всем четырем граням сооружения. Мене-Птах начинал подумывать, не есть ли это проявление гнева Ра. Не рассердился ли высший бог из-за этих еретических похорон, когда хоронили живого, считавшего себя умершим, и мертвого, личность которого не была установлена?

Он поднял глаза к небу и, прищурясь, посмотрел на солнце.

«Мы сгорим заживо, – подумал он. – Солнце испепелит нас прежде, чем процессия подойдет ко входу в гробницу…»

Он покачнулся, представив себе человеческий пепел, подхваченный ветром и унесенный в пустыню, где он перемешается с песком. От запаха благовоний его затошнило, и он крепче вцепился в свой парадный посох, чтобы не упасть; колени его подгибались.

– Поистине, ты – Гор, сын богов, – монотонно гнусавили жрецы. – Осирис породил тебя, Пта создал тебя, и ты вышел из чрева Нут. Ты, светлейший, подобный Ра, который сияет на горизонте…

Слуги положили саркофаг Анахотепа на землю, сняли с него крышку и медленно приподняли за один конец, чтобы мумия стояла вертикально, как при жизни. Начался обряд открытия рта. Мене-Птах взял маленькое позолоченное тесло, поданное ему на подушечке. Прикосновение этого скромного орудия труда возвращало покойнику пять чувств, необходимых ему в загробном мире. Мене-Птах подумал было, что этот обряд излечит номарха от недугов, на которые он не переставал жаловаться, находясь в храме, а именно от потери вкуса и обоняния.

– Смотри! – приказал верховный жрец, поднимая тесло к лицу номарха, закрытому маской из чистого золота. – Это глаз Гора открывается перед тобой. Прими его как подарок. Он тебя накормит, он тебя поддержит. О, бедные земледельцы на полях Иалу, соберитесь с силами. Очистите ваши небесные тела, примите глаз Гора…

Молитва была слишком длинной, и Мене-Птах, впервые с тех пор, как начал исполнять обязанности верховного жреца, почувствовал, что у него пересохло во рту. Он читал механически, уже не понимая, что говорит. Он боялся какого-либо безумного поступка, внезапного и непонятного каприза Анахотепа. А вдруг тому захочется сорвать с себя маску и выйти из саркофага? Или он вдруг начнет двигаться, посчитав обряд слишком скучным?

Мене-Птах дрожал при мысли о возможном скандале, который погубит его репутацию. Чем больше он всматривался в «мумию» номарха, тем больше ему казалось, что она шевелится. Сейчас это заметят все… Солдаты, толпа… Через мгновение раздастся крик ужаса…

Верховный жрец мысленно отсчитывал стихи погребальной молитвы, спеша поскорее добраться до ее конца. Он вдруг сообразил, что бормочет невнятно и быстро и слуги кидают на него недоуменные взгляды, однако понадеялся, что его странное поведение припишут волнению. Было очень жарко, и он ждал, что у Анахотепа вот-вот подогнутся колени и он в обмороке рухнет к его ногам… или же попросит воды плаксивым голосом, слышным на другом конце наклонной эстакады.

Наконец саркофаг опустили на землю и накрыли крышкой. Однако нервы Мене-Птаха настолько расшатались, что, когда он совершал такой же обряд над другими мумиями, ему казалось, что он слышит их дыхание, стоны и даже видит, как они дергаются под льняными лентами. Некоторые из них показались ему настолько похожими на живых, что он чуть было не убежал, посчитав, что сходит с ума. И все же он решил сохранять спокойствие и не поддаваться галлюцинациям.

В себя он пришел только внутри пирамиды, когда потребовалось возглавить похоронную процессию, следуя по красной ленте, уложенной на земле, чтобы указывать путь. Анахотеп предупреждал: нельзя отходить от ленты больше чем на три шага, если не хочешь попасть в ловушку, которыми начинен лабиринт. Процессия углубилась в гробницу, следуя извилистым путем к погребальной камере, где находилась базальтовая ниша, в которую вставят саркофаг Анахотепа.

Мысль о ловушках угнетающе действовала на присутствующих. Они продвигались, стараясь идти след в след по красной ленте, словно канатоходцы над пропастью. Все желали побыстрее вырваться из этого мрачного места, где на каждом шагу их подстерегала смерть. Но процессия была нескончаемой, так как следовало еще перенести и багаж усопшего. Предметы мебели и мумии слуг были сложены кучей, кое-как. С каждой минутой страх, охвативший жрецов, все возрастал. Движения их стали беспорядочными, и они постоянно сталкивались друг с другом. Все видели только одно: красную ленту – линию, с которой не следовало сходить под страхом смерти.

Достаточно было пустяка, чтобы возникла паника: сухой щелчок, глухой стук. И тогда все, толпясь, бросились бы к выходу и не колеблясь топтали бы тех, кто имел несчастье упасть. Мене-Птах чувствовал это. Лабиринт представлялся ему гранитной крепостью, где под каждой плитой затаилась смерть, готовая схватить его в любой момент. Никто точно не знал, что собой представляли ловушки, расставленные Анахотепом, потому что тайна их ревниво оберегалась. Уверены были только в одном: их не было в погребальной камере, что позволяло без опаски складывать там личные вещи покойного. Глядя на беспорядочное нагромождение саркофагов, никто уже не знал, куда складывать всех этих воинов, рабов и лошадей, доставленных сюда согласно предсмертной воле номарха. Вся эта загробная армия угрожала погрести под собой саркофаг самого хозяина пирамиды. Жрецы толкались в полумраке, и каждый торопился отделаться от своей ноши, чтобы поскорее увидеть солнце. Шкатулки, наполненные драгоценными камнями, опрокинулись, большие глиняные кувшины с золотыми слитками разбились. Камни сверкающим дождем падали на гранитные плиты, и сандалии носильщиков топтали их, словно простые камушки. Было только одно желание: увидеть, как наконец-то опускаются каменные блоки, чтобы навсегда закрыть вход в гробницу.

Мене-Птах дал сигнал к отходу. Он шел последним, наматывая на свой церемониальный посох красную ленту. Теперь не оставалось никаких меток, позволяющих ориентироваться в оборонительном лабиринте, которым окружил себя номарх.

От жгучего солнца верховный жрец почувствовал большое облегчение и усталым голосом произнес:

– Опускайте блоки.

Тотчас рабочие начали раскачивать подпорки, которые удерживали глыбы, предназначавшиеся для замуровывания коридора. Послышался глухой звук ударов камня о камень, что-то вроде подземной лавины, будто гора обрушилась снаружи. Упавшие блоки подняли тучу пыли, хлестнувшей по лицам находившихся рядом людей.

Вскоре установилась тишина: гробница была замурована. Жрецы затянули молитвенное песнопение:

– «Вот Гор уселся на свой трон. О Ра, пусть дни моей жизни идут безмятежно по бесконечной дороге блаженства…»

Но их голосам, заглушаемым песчаным ветром, не удавалось подняться к солнцу.