Текст книги "Бывшая Ленина"

Глава вторая

Лена познакомилась с Даней в Сарасовске, когда писала диплом про социальные отношения в строительных организациях периода реформ. Лена логично рассудила, что чем больше лес, тем больше там всего, от птичек до партизан, поэтому собирать материал пошла в Первый стройтрест, крупнейшее предприятие области. Там юную социологиню, конечно, никто не ждал и нянчиться с нею не собирался. Сперва Лену долго футболили по кабинетам, потом попытались послать, но Лена боялась своего научного руководителя куда больше, чем любых строительных генералов, пусть те и обнимались с Ельциным на фото, украшавших кабинеты. В общем, Лена не послалась, а генералы и их денщики быстро сдались и отдали нудную гостью на попечение такого же юного новичка, вчерашнего выпускника строительного, которого успели обкатать стройками, но не успели подыскать ему постоянное место в непрерывно почкующемся холдинге.

Так они и познакомились. Через неделю сошлись, через год поженились, еще через полгода появилась Саша. Лена уходила в декрет из того самого треста – устроилась, еще даже не защитив диплома, в отдел кадров. Сама, без Даниной протекции, – генерал лично пригласил, когда почитал собранные Леной материалы. Попросил – а ей не жалко.

Заниматься в кадрах приходилось довольно странными вещами, не всегда с удовольствием и частенько без толку. Но не Лена была в этом виновата. Перед самым декретом она предупредила генерала, что не стоит раздавать акции всем работникам, и уж тем более не стоит вычеркивать из устава строчку про то, что продавать бумаги на сторону акционер имеет право только после официального письменного отказа правления от выкупа бумаг. Генерал сказал, что народное предприятие строится на взаимном доверии и что у нормальной компании нет денег на ерунду вроде выкупа фантиков у самой себя: деньги нужны на строительство и на поощрение лучших работников. Сунул Лене пухлый конверт, поцеловал, притиснув ее слишком крепко – и вообще, и с учетом ее положения, – и велел поскорее возвращаться.

Возвращаться оказалось некуда: трест у генерала отжали одновременно с рождением Саши, быстро, технично и бесповоротно. Собрали через засланных казачков и прикупили немножко акций, занесли в обладминистрацию, у которой был блокпакет плюс золотая акция, в два хода ввели своих людей в правление, переизбрали руководство, выгнав генерала на мороз, а потом тут же утвердили допэмиссию, растворив долю генерала до малозаметной. Кадровиков вытряхнули в первую очередь, место Лены сокращать было нельзя, потому что она в декрете, зато можно было не индексировать зарплату, которая быстренько сравнялась с прожиточным минимумом. Так эта вакансия и болталась, а по истечении положенного времени была убита.

Вакансию Дани не убивали, его самого, в принципе, не давили: должность маленькая, не очень важная, да и исполнитель не особо заметный. Но если раньше перспективы Дане перекрывало отсутствие амбиций, то теперь его кресло – точнее, стул – обнесло непроницаемой стеночкой начальство.

Даня принялся потихонечку покупать еженедельную газету с объявлениями о работе. Приглашение на позицию ведущего инженера в «Чупов-строй» его вдохновило – Даня отработал там пару месяцев, когда компания была еще филиалом треста, а теперь она усилиями управляющего Саакянца легла под мэрию и выскользнула из-под областного гиганта. Саакянц Даню помнил с тех еще пор и с неплохой стороны.

Перспектива возвращения в родной Чупов, из которого Лена все детство мечтала вырваться, поначалу не слишком ее вдохновила, к тому же она привыкла осторожно относиться к любым решительным переменам. Но проект реконструкции трех промышленных кварталов под жилье был интересным и, главное, обеспечен финансированием: Минобороны почти уже подписало с местными властями соглашение о строительстве здесь городка для демобилизованных и сокращенных военных.

И тут умерла тетя Лена. Лена была ее единственной родственницей – родители разбились, когда Лене было двенадцать, – и неминуемой наследницей квартиры на улице Ленина, теперь Преображенской, из которой и мечтала вырваться все детство.

Это судьба, уныло сказала Лена.

И они переехали из Сарасовска в Чупов.

Первые полтора года было непросто. Даня работал с утра до ночи, Лена начала писать рекламные тексты для пиар-агентства, немножко репетиторствовала, натаскивая старшеклассников по истории и обществознанию, а потом ее переманил Слободенюк-старший, покоренный тем, как Лена отредактировала очередной каталог, – и с тех пор она занималась оптовыми закупками всего на свете. С коротким отвлечением на выборную кампанию.

Устроить Сашу в садик оказалось невозможно. Для присмотра за внучкой из Миасса выписали Данину маму. Сжились и притерлись, хоть и не без заусенчиков.

Лиля Васильевна оказалась чудесной женщиной. Назвать ее мамой Лена поначалу не смогла – искренне считала, что не выговаривает это слово после восемьдесят девятого года, и даже пытаться не должна, – а потом уже поздно было. А жалко. Думала Лена о Лиль Васильне как о маме, и та чувствовала, наверное, и смущалась этого, – хотя даже Даня не чувствовал.

Дане был не до того: проект Минобороны быстро стал проектом корпорации какого-то развития, а потом просто долгостроем без финансирования, который ни завершить, ни бросить. Саакянц резонно рассудил, что без городской поддержки здесь не обойтись, а лучшую поддержку обеспечивают не столько мохнатые, сколько собственные лапы, – и двинул во власть нескольких доверенных лиц. В том числе Даню.

Лена сперва опять испугалась, а потом закусила губу, села считать плюсы и минусы, на пункте «обслуживание по бывшему горкомовскому разряду во всех муниципальных учреждениях, в т. ч. поликлиники, детсады и школы, для всей семьи» отодвинула листочек с «за» и «против» и сказала: «Даня, надо соглашаться».

Согласиться было мало, надо было побеждать.

Даня победил. Единственный из «банды Саакянца».

Дане это стоило первой седины. Чего это стоило Лене, не знал никто, а сама Лена постаралась поскорее забыть – хотя еще полгода ей снились перепасы компроматов и блестящие завитки очередной интриги, призванной дистанцировать Даню и от Саакянца, и от унылых функционеров, на которых Саакянц и его блестящие политтехнологи во главе с Герой Салтыковым делали основную ставку. Даню они рассматривали как технического кандидата и русопятого мальчика для глажки и битья. Лена знала, что Даня должен победить. И сделала для его победы все.

Отдельными идеями Лена даже гордилась. Например, рекламой на проводном радио, которое всерьез не воспринимал никто, но которое еще бормотало на кухне всех пенсионеров, самых активных вообще-то избирателей: тексты роликов под эту аудиторию Лена переписывала три ночи подряд. Или акцией «Мобилизация 1+3»: в ее рамках каждый активист и волонтер привел на участок трех родственников или знакомых – да, пришлось уговаривать всех раз за разом, вместе и поврозь, но оно того стоило.

Некоторых ходов Лена стеснялась – вроде длинных невинных соцопросов, по итогам которых респондент вдруг понимал, что, кроме Митрофанова, голосовать-то ему и не за кого. Или старательно придуманных нелепых концовок, которыми штаб Дани ночами украшал предвыборные плакаты ключевых конкурентов: к «Держит слово» дописывали «Губит дело», к «Сделаем Чупов сильным» – «За ваш счет». Ради конспирации уродовались, конечно, и лозунги Дани, но подчеркнуто несмешным и незапоминающимся образом.

Были и совсем стыдные вещи, вроде обклеивания припаркованных на ночь машин листовками в поддержку кандидата «Против всех», ставшего основной угрозой на финише кампании, или нагнетания слухов о том, что Даня – неугодный властям кандидат, ему обрубили рекламу и запретили проводить встречи с избирателями. Доверенные лица доходчиво объясняли это всем желающим, желающие разносили тревожную весть по всему району, так что на следующий день весь район встречал сочувственными объятиями Даню, который лично звонил в двери хрущевок, подсаживался на лавочки к старушкам во дворах или случайно оказывался центром внимания у касс «Корзинки».

Даня сразу запретил грязные приемы, так что ни Лена, ни Салтыков, быстро проникшийся к ней вроде бы искренним уважением, с кандидатом не согласовывали почти ничего. А потом Лена предпочла забыть все: кампанию, интриги, слоганы, дописывание компроматов, злобный кураж и слепящую ярость от очередной мерзости, которую конкуренты вылили на любимого мужа – и которая требует сокрушительного ответа.

И забыла. С трудом, но, кажется, навсегда. И вернулась к прежней размеренной жизни специалиста по закупкам, молодой счастливой матери, а теперь еще и депутатской жены.

Депутатские плюсы поначалу работали и даже возгонялись. Садик, остромодная секция художественной гимнастики, нормальные поликлиники, лучшая школа города, музыкалка, бесплатные елки, спектакли и концерты, ну и Дане премии, подарки со всех сторон и служебная квартира – от которой, правда, Митрофановы отказались, решили вместо убитой двушки дождаться трешки в строящемся доме, к тому же с перспективой приватизации. От подарков Даня тоже отказывался: шутил, что так дешево не продается, а настоящую цену пока не предлагают.

Он быстро наработал репутацию по-настоящему независимого депутата, чуть ли не единственного в корпусе, причем даже Саакянц после пары неприятных разговоров и по итогам нескольких досадных ситуаций смирился с тем, что Даня не его собственность, но равноудаленность бывшего сотрудника и его упоротость по букве и духу закона в итоге гораздо выгодней Саакянцу, чем сервильность и прогиб под заказчика.

Город помог «Чуповстрою» завершить фактическую заброшенку, получив новый квартал на пару сотен тысяч квадратов, а Саакянц не только уцелел, но и вышел во вторые по величине застройщики региона.

Даня набрал авторитет, стал зампредом земельного комитета горсовета, потом, когда глава комитета, по совместительству вице-спикер, ушел в вице-мэры, Даня пересел в кресло комитетского начальника, но вице-спикерства ему не дали, пообещав попозже сделать спикером, стоящим над судорожной схваткой нескольких партий власти. Лена сразу сказала, что так не бывает, и оказалась права: одни быстро съели других, поставили во главе горсовета послушного партийного дурачка и начали тихую зачистку окружающего пространства. Даня под зачистку попадал всяко, ибо так и не начал, как советовали, брать деньги от особенно остро желающих с ними расстаться, отгружая положенную десятину наверх. Лена его понимала: из земельного комитета чаще, чем на повышение, уходили в следственный изолятор. Но собаку на сене новое начальство терпеть не хотело.

За полгода до завершения полномочий Даня принял первое же приглашение о новой работе: Саакянца, естественно. Тот как раз задумал построить торговый квартал с крытым рынком, гигантским ТРЦ и кучей кафе на месте умершего совхоза, а потом соединить эту территорию с городом парой новых кварталов. От совхоза к тому времени оставались раздолбанные теплицы, переходящие в стихийную свалку.

Под реализацию мегапроекта Саакянц и пригласил Даню – замом с огромными полномочиями. Даня успел разработать поэтапный план и даже согласовал в мэрии его первую треть – а потом мировой кризис доехал до России и для первой остановки выбрал перекредитованную компанию Саакянца. Через полгода от нее остались заброшенный офис, заплеванные руины, несколько котлованов и потихоньку растущая свалка. Потом все активы отжал Сарасовский трест, обеспечив, как с удовлетворением сказал тогдашний глава Чупова, историческую преемственность. Страшно постаревший Саакянц уехал в соседнюю область и устроился в карманную фирму племянника, рулившего кадастровой палатой. А Даня оказался на улице с непонятно кем оформленным, но вполне очевидным волчьим билетом.

Даня перебрал с десяток случайных мест, пробовал таксовать и даже задолго до явления Uber пытался найти инвесторов проекту бюджетного такси, но резко успокоился, когда разбил машину. Продал ее на запчасти и пошел сдаваться к единственному приятелю из мэрии. Тот устроил его младшим клерком.

За десяток лет Даня сменил несколько департаментов и МУПов, каждый раз чуть приобретая в зарплате и репутации. Вялое поступательное движение продолжилось и после отъезда единственного приятеля, увлеченного причудливой кадровой ротацией куда-то на Дальний Восток. Понятно было, что, если не произойдет очередной катастрофы или революции, Даня так и будет подниматься очень пологим зигзагом, не упираясь в потолок ни зарплаты, ни полномочий.

Это было понятно всем, и Лене, конечно, в первую очередь.

Поначалу Лену мучило, что у Дани сложилось так нескладно. Она думала подсказать и помочь, даже, может, тряхнуть политтехнологической стариной, невзирая на мерзотные воспоминания о кампании. Думала, да передумала, конечно. Потому что вышло бы хуже – и для нее, и для Дани. Он не стал бы слушать, сделал бы по-своему – и, скорее всего, неправильно, потому что был прекраснодушен и простоват. Может, потому что всю жизнь его любили и прикрывали – сперва Лиля Васильевна, потом тоже люди нашлись.

Лене везло меньше. Вот она и научилась большему – видеть и предусматривать, понимать и предотвращать. И очень не хотела, чтобы Даня получил такие же запоздалые уроки. А Саша – слишком ранние.

Лена сделала полшага назад, с усилием успокоилась и взяла на себя самую важную и любимую работу: защиту тыла и поддержание огня в очаге.

Иногда получалось делать эту работу вместе, чаще – порознь: служба у Дани была не то чтобы тяжелее, пыльнее или финансово привлекательней Лениной, но мужчина и женщина выкроены и заточены по-разному – эти слова тети Лены наряду с квартирой составляли единственно полезную часть наследства (от остальной части Лена охотно отказалась бы – в первую очередь от имени, конечно: вся жизнь как листочек Мебиуса). Мужчина – человек одного острия, которому лучше бы уткнуться в работу, любимую или просто привычную, а задача семьи – подстукивать его с тыла и других сторон, чтобы не выскочил из рабочей среды и не побежал втыкаться куда-то еще. А женщина – звезда, но не потому, что на небе и блестит, а потому, что, как у ниндзя, блестит и втыкается любым острием. И мир держат не киты и не атланты, а такие вот звезды, придающие хаотической рассыпушке Вселенной цельность и смысл.

Женщина, додумывала подросшая Лена, может нацепить не одного, а двух-трех мужчин, или женщин, или иной набор необходимых элементов, мало ли как жизнь поворачивается, – и стать ключевым звеном в конструкции, одним из многих, на которых до сих пор держится мир, незаметным и неотделимым, как медь в бронзе и сок в морсе.

И частью такой женщины становится ее мужчина, с которым они постепенно образуют одно целое, один организм.

Если разорвать или разрезать тело, не будет двух тел. Будут две мертвых половинки и кишки с кровью промеж.

Лена твердо это знала.

Теперь Даня разрезал их общий организм. И его половина ушла. А половина Лены умерла.

А то, что еще существовало, дышало и много ело, было не телом и не жизнью, а агонией, забегом безголовой курицы. Как бы быстро ни бежала, все равно скоро упадет. Зачем же бегать?

Лена и не бегала. Сидела, включала и выключала телевизор, стояла у окна, но в основном ела и лежала. Терпела и ждала, пока все кончится.

Глава третья

Лена пролежала неделю, вставая только для походов в туалет. Там же пила, прямо из крана, чего не делала с детства. Несколько раз забредала на кухню, отъедала пару кусков от чего-то извлеченного из холодильника и возвращалась в зашторенную спальню.

Звонили с работы – и Наташка, и Карина; Слободенюк мужественно воздерживался. Лена сказалась больной, велела не навещать.

Звонила Саша. Долго что-то говорила, спрашивала, даже кричала, потом заревела и сказала, что ей от них ничего не надо. «Мне тоже», сказала Лена, послушала гудки и закрыла глаза.

Звонили спамеры. Лена, не отвечая, нажимала отбой и роняла телефон рядом с подушкой.

Однажды собралась если не ответить, то хотя бы выслушать живой человеческий голос, но увидела фотку на экране, уронила телефон уже, кажется, на пол и долго выплакивала из головы портрет, на котором она, Даня и Саша на берегу в обнимку. А он не выплакивался и не тускнел.

Потом никто не звонил. Наверное, потому что телефон разрядился.

И Лена, наверное, разрядилась. Даже в туалет не хотелось – не с чего. Ничего не хотелось, ничего не отвлекало. В том числе легкая тяжесть в висках, за глазами и выше носа – не боль, а застрявшее глубже обычного мышечное утомление типа того, какое бывает, когда слишком долго смеешься или рыдаешь. Больше не придется ни смеяться, ни рыдать.

Наступил покой. Синевато-серый, немножко душный, но удобный и бесконечный. В нем можно было не лежать, не сидеть, не плакать и не мучиться, что важно – не ждать, – очень долго. Может, даже вечно. Пока все само не пройдет. Не может не пройти.

И все прошло, почти. Осталось только ощущение того, что все зря. Все было зря, и сейчас все это зря, и иначе не будет. Ощущение чуть отдавало спокойной горечью. Горечь потихоньку усиливалась, сводя горло и скрючивая тело. Если сейчас все зря, зачем продолжать-то? Зачем долго плыть по течению лицом вниз, если даже мимо сидящего на берегу врага не проплывешь? И что нам в этих врагах, друзьях, мужьях и детях?

Даже если согласиться с тем, что просто-таки вся-вся жизнь прошла зря, – а это неправда, – то впереди этой жизни еще столько же. Если книга, которая нравилась, к середине оказалась совершенно дурацкой, можно ее выкинуть, чтобы больше не расстраиваться. Но можно и продолжить чтение – хотя бы для того, чтобы с мстительным любопытством узнать, как выкрутится автор.

Тот факт, что автором являешься ты сама, любопытство только обостряет.

Потом, никто же не гарантировал, что книга состоит из одного романа. Может, их там два или несколько – и вот ровно на середине книги один трагически или глупо кончился, и начался другой, захватывающий, позитивный, классный – какой уж получится у автора.

Лена открыла глаза и некоторое время рассматривала потолок, ровный и неинтересный, одно слово – натяжной, не то что в квартире на Ленина, где трещины каждый вечер складывались в новую картину. Каждый вечер. Всю жизнь. Новую. Как бывший совхоз, а ныне свалка. При чем тут она?

Лена резко села, пересидела шум в голове, встала, перестояла уводы в стороны и в пол, подошла к окну и чуть отвела штору. В окне ничего не было. В голове тоже. И в холодильнике.

Надо было как-то жить. Наверное. Зачем-то.

Раньше помогала собраться мысль о Саше, но сейчас даже эта мысль была чужой. Как Светкин свитер, который Лена очень хотела, надела два раза на дискотеку, привыкла к нему – а Светка отобрала. Он Светке и не шел, да и Лене не шел, если подумать, – но Лена относилась к нему как к своему, выстирала как надо и как Светка не умела, рукав зашила – а он чужой.

Лена сходила в душ, вымылась, как тетя Лена говорила, в две воды, вернее в два мыла, а голову даже в три шампуня, пока скальп не перестал зудеть, извела оба полотенца, в паре мест ссадила кожу, понюхала и с отвращением упихала в корзину к полотенцам халат, в котором провела почти полторы недели, порылась в комоде и извлекла из дальнего угла хлопковый спортивный костюм, в который давно перестала влезать. Теперь с трудом, но влезла.

Лена отдернула штору и пару секунд разглядывала оконный отсвет на экране уснувшего рядом с кроватью телефона. Жало зарядки лежало тут же, рядом с ножкой тумбочки. Лена убрала телефон в тумбочку и принялась сдирать постельное белье.

Через пятнадцать минут стиральная машина, квохча, пережевывала первую партию из кургана, похоронившего корзину так, что краешка не торчало, а Лена почувствовала острый голод. В холодильнике лежал мерзлый батон, который не шел в горло: сколько Лена ни жевала, кусок так и оставался пластилиновым комком, липнущим к нёбу, будто колобок, в интересах выживания проворно эволюционировавший в осьминога. Больше не было ничего: масленка с неприятно желтым налетом, пара гнилых огурцов и невесть откуда взявшаяся упаковка свечей от геморроя – хотя Лена выкинула лекарства из холодильника еще пару лет назад, устыдившись, что слишком похожа на бабушку из нечаянно пойманной шутки на ютьюбе.

Лена вспомнила, как в юности перебивала голод курением, и принялась с некоторой нервозностью размышлять, не поможет ли сигарета и на сей раз. Нервозность была понятной – очень уж непросто далось Лене прощание с курением, пару раз срывалась, пока Сашу носила, и еще разок – когда кормила, но потом чуть не спалилась перед Даней, который тоже завязал, в знак солидарности с Леной. И как отрезало – очень уж стыдно стало. Нервозность была и удивительной: во-первых, Дани нет, значит, можно все, во-вторых, странновато нервничать в разгар поиска сигарет. А у Лены получилось ровно так. Впрочем, какие там поиски: пойти в комнату Саши и распатронить заначку, про которую сама Саша давно забыла. Во всяком случае, сигарет в приныканной на шкафу пачке «Парламента» за три года не убавилось.

То ли табак пересох и выдохся, то ли Лена отвыкла – но ей хватило пары затяжек, чтобы признать идею с курением не только бесполезной, но и глупой. Ну перебьет она голод, а жрать-то все равно надо. И чем дальше этот вопрос откладывать – на вечер, тем более на ночь, – тем более затратным и хлопотным будет решение.

Лена с отвращением загасила окурок, впихнула его в пачку, пачку отправила в ведро – и пошла одеваться.

Можно было заказать пиццу или суши, но для этого требовалось оживить телефон, а делать это Лена не собиралась. Там фотка и ненужные звонки. Надо выходить – выйдем.

Впервые за долгое время перспектива выхода на вонючий простор ее обрадовала. Хотя, может, пока Лена валялась, и вонь кончилась. Деревья во дворе всеми голыми ветками намекали, что ветер южный или юго-восточный. Не может же быть такого, чтобы плотный трындеж по одному и тому же поводу со всех трибун, в СМИ и соцсетях не дал какого-то результата.

Оказалось, может.

Смрад на улице стал гуще и слаще. Наверное потому, что резко потеплело. Солнце полыхало в яростно-синем небе, с крыш капало, сугробы съезжали на асфальт лужами и испарялись почти на глазах. Воняло неимоверно. Ветер, похоже, уже ничего не решал.

Лена торопливо нацепила медицинскую маску, не выложенную, к счастью, из кармана, подняла шарф до глаз и торопливо зашагала к магазину, мрачно подначивая себя на тему «С утра помирать готовилась, а сейчас носик нежный бережет».

Быстро идти было странно. Земля покачивалась и пыталась выскользнуть из-под каблука. И почему-то пугали прохожие. Они были неправильных очертаний и формы: пара слишком длинных мужиков, потом слишком приземистая тетка, потом бабка, как из мультика Миядзаки, бородавка посреди морщин и нос до ключиц. Или это просто платок так натянулся?

Двигались прохожие слишком быстро и резко, даже бабка, и переговаривались тоже неправильно. Лене даже сперва показалось, что не по-русски.

Она застыла на перекрестке, пытаясь поймать взглядом и ощущениями ускользающую точку сборки реальности. Руку зацепили, очередной слишком высокий и широкий парень, прячущий нос в арафатку, бормотнув, протиснулся мимо – бормотнул, кстати, понятно, «Идете, нет?..» – шагнул было на «зебру» и остановился.

– Женщина, вы в порядке? – спросил он, обернувшись к Лене.

Вот в чем дело, поняла Лена, разглядывая два своих отражения поверх арафатки. Маски и шарфы не только глушат голос, но и переводят его в непривычный регистр, и это накладывается на излишние тремоло молоточков и наковаленок в слуховой системе Лены, за полторы недели почти отвыкшей от звуков.

Лица в отражениях почти что не было – прищур в белой полоске между шапкой и шарфом, – но и эта полоска Лене не понравилась. Надо было в зеркало перед выходом посмотреть, подумала она мрачно и спохватилась: так, а деньги-то я взяла?

Выходить из дома без денег и телефона – все равно что без штанов, но когда старательно оставляешь телефон в тумбочке, все представления о манерах съезжают. С другой стороны, на званом вечере одни манеры, на пляже – другие, сведи вместе – будет аннигиляция. Неплохо бы.

Сумка была в руках. Значит, и кошелек там – если не выложила, конечно.

– Вредно так стоять, – очень четко сказал парень, который, оказывается, так и разглядывал Лену и даже – то ли из вежливости, то ли из каких-нибудь наркоманских соображений – чуть приспустил арафатку. Там, вопреки ожиданию, не оказалось ни бороды, ни щетины: старорежимная гладко выбритая маскулинность, четкость губ и даже ямка на подбородке.

Лена машинально приспустила свои фильтры и ответила, практически не думая:

– Стоять вредно, идти не вредно, мечтать не вредно, только не о чем.

Голос был сипловатым и звучал нелепо, но к концу фразы то ли вернулся к норме, то ли внутреннее ухо Лены тоже выскочило из спячки и приспособилось к тому, что хозяйка снова умеет говорить.

– Красиво, – сказал парень, ухмыльнувшись, салютнул и пошел на зеленого человечка, повыше натягивая арафатку.

– Красиво, – повторила Лена, копируя и жест парня, и его маневр с защитным мероприятием и походом по зебре.

Парень, конечно, сразу оторвался, срезая через сквер к памятнику Кирову. А Лена, как и собиралась, пошла к «Корзинке» – но перед входом, поколебавшись, нырнула в салон мобильной связи.

Кошелек нашелся в сумке, паспорт лежал там же, так что из салона Лена вышла с новым телефоном. Давно такой хотела, да жалко было на себя тратиться. Теперь не жалко. Никого.

Она прищурилась на солнце, сморщилась и тут же вернулась в кондиционируемый тамбур, нахмурилась, вспоминая, набрала номер и поднесла трубку к уху:

– Карин, привет. Это Лена, у меня теперь этот номер. Да ничего, просто – разбился, пропал, сгорел, не суть. Там за мое отсутствие ничего страшного не произошло? И слава богу. Да, выздоровела, почти. В норме. Да, я знаю, так получилось. Да, вирус. Типа. Ну прости. Завтра выйду. Вот и хорошо. Слободенюку тоже скажи, что выхожу, ладно? Все, до завтра.

Лена отошла в угол, чтобы никому не мешать, несколько секунд рассматривала непривычный экран, почти не задумываясь, вбила в память еще несколько номеров, подумав, привязала к телефону обе карты и проверила, не влезла ли в овердрафт. Нет, баланс положительный, хоть и смешной, меньше пяти тысяч. Жить дальше будет по крайней мере интересно, подумала она, убирая телефон в карман и тут же доставая – он звякнул. Сбербанковским уведомлением: на счет упали семь тысяч от Дани. Как будто ничего не изменилось. Как будто продолжалась жизнь, в которой Лена оплачивала счета, а Даня это обеспечивал.

Эта мысль проткнула Лену горячей спицей – жарко и больно. Целый миг она верила в то, что прежняя счастливая, оказывается, жизнь, скакнув, как игла на старой пластинке, благополучно поехала дальше, так что зря Лена изливалась слезами и страданием, потому что теперь все снова будет хорошо, спокойно и справедливо. Через миг она сообразила, что у Дани просто сработал автоплатеж.

Лена всхлипнула, подышала и мрачно велела себе не залезать в эти деньги никогда, ни при каких. А ну как Митрофанов опомнится и попробует их отозвать. Автоматом не получится, конечно, а в морду швырнуть, может, придется.

Лена вдохнула поглубже и пошла в «Корзинку».