Текст книги "Метафизика опыта. Книга IV. Исцеляющая Вселенная"

Истинная наука этики, которая является одновременно философской, практической и конечной, должна быть основана на явлениях сознательного действия, наблюдаемого и оцениваемого самосознанием; другими словами, если вышеизложенный анализ в принципе верен, она должна быть основана на анализе суждений совести и иметь своей практической целью сразу же систематизировать эти суждения и применять их для просвещения и руководства действительным поведением людей, как Логика, в своем практическом отделе, просвещает и направляет их рассудочные способности. Разумеется, предметом нашего рассмотрения являются только основы этой науки. Однако эти основы не могут быть в достаточной мере заложены, если мы не покажем в общих чертах, как суждения совести действуют на воления в конкретном случае и каковы общие характеристики, которые отмечают их вмешательство в течение жизни.

Наиболее общей и в то же время наиболее существенной чертой, связанной с одобрением и неодобрением волевых действий Совестью, согласно вышеприведенному анализу, является ее претензия, сразу же ощущаемая, на безусловное повиновение со стороны сознательного агента; я имею в виду повиновение, не обусловленное соображениями об удовольствии или боли, которые он получит в результате выполнения ее велений. Цель или желание, которое должно быть принято, должно определяться суждением Совести, а не суждением Совести о какой-либо желаемой цели. А то обстоятельство, что послушание, которого требует совесть, является безусловным, придает ее велениям характер команд, названных Кантом «категорическим императивом», имманентные воления и открытые или трансовые действия, которыми повелевает совесть, являются моральными обязанностями. Кант, как известно, заходит так далеко, что говорит, что те обязанности, которые императивно заповеданы совестью, никогда не бывают невозможными: «Du kannst weil Du sollst»; это утверждение подтверждается тем, что то, что заповедано, всегда является имманентным актом выбора, включая волю к его исполнению посредством последующего действия, хотя и не включая его фактическое исполнение, если только последующее действие, исполняющее его, также находится в нашей собственной власти.

И все же это высказывание не может быть принято без пары слов объяснения и, возможно, ограничения. Верно, что совесть повелевает исполнением воления лишь в той мере, в какой это зависит от воления агента, и что в самом волении имманентный акт выбора сам по себе повелевается немедленно. Но из этого не следует, что, поскольку имманентный акт выбора заповедан непосредственно и немедленно, агент в состоянии определить свой выбор так, как, по суждению Совести, он знает, что должен его определить. Совесть, правда, будучи суждением, в каком-то смысле включает в себя воление или сама является добровольным актом, но воление, вовлеченное таким образом, – это воление судить, а не воление подчиняться суждению. Самосознательное суждение о том, что правильно, – это одно, а воля подчиниться ему – другое, и эта воля не всегда возможна, то есть не всегда в нашей власти. Ибо когда говорится, как было сказано выше, что обе или все альтернативы, предлагаемые на выбор, возможны, то имеется в виду, что для принятия решения по любой из них нет иного препятствия, кроме того, что лежит в имманентном действии выбора или решения как такового. Nihil voluntati obnoxium, nisi ipsa rolantas. Препятствия, лежащие в имманентном действии выбора или решения, известны под фамильярным выражением «слабость воли». Суждение и выбор могут быть функциями одного и того же нейро-церебрального рединтегративного механизма, взятого как единый, но сложный орган; но из этого не следует, что в работе этого механизма эти две функции слабы и сильны вместе или что их изменения в слабой и сильной сторонах неотделимы друг от друга. Выбирающая или решающая сила может быть настолько ослаблена привычкой или настолько сильно затронута удовлетворением, предлагаемым одной альтернативой, или отвращением или страхом, внушаемым другой, что ее способность подчиняться велению Совести посредством имманентного акта выбора может быть практически уничтожена.

Что остается во всех таких случаях, пока голос совести вообще слышен, так это следующее: сила воления принять желание, чтобы укрепить свою собственную способность сделать выбор, который велит совесть, и для этой цели постоянно держать в поле зрения веление совести и воздерживаться от представления желания или отвращения, которые являются мотивами выбора противоположной альтернативы. Таким образом, вторичный выбор будет сделан как средство для того, чтобы в какое-то будущее, но не отдаленное время сделать выбор, первоначально заповеданный Совестью; и способность сделать этот первоначально заповеданный выбор, если он будет возможен и впредь или будет представлен снова, станет скрытой целью выбора, немедленно сделанного как средство к нему; оба эти акта выбора будут продиктованы одним и тем же суждением Совести. Неоспоримой истиной в сентенции Канта является то, что, пока агент представляет любые альтернативы как равно возможные для него, он может слышать голос Совести; и, пока он слышит голос Совести, существуют некоторые альтернативы, которые он имеет право принять, повинуясь ему.

Безусловный характер суждений совести придает, как можно заметить, новый поворот всему вопросу. В свете этого обстоятельства суждения совести становятся повелениями, а альтернативы, признанные правильными, – действиями, которыми повелевают, то есть обязанностями. От представлений о правильных и неправильных направлениях действий мы переходим к представлениям об отданных приказах и об обязанностях, выполняемых в повиновении им. А поскольку эти два набора идей объединяются в явлениях, которые они описывают, у нас есть и третье описание, вытекающее из их сочетания; описание, использующее идеи приговоров, вынесенных юридическими трибуналами, и противоположных требований спорящих сторон, которые эти трибуналы рассматривают. В этом образе альтернативы, предлагаемые на выбор, персонифицируются как спорящие стороны, выдвигающие претензии, а Совесть персонифицируется как судья, выносящий приговор между ними, которому обе стороны обязаны подчиниться. С идеей долга, таким образом, связано представление о долге, причитающемся кому-то, а также о повиновении приказу начальника, и обе идеи выражаются общим термином «наряд», применительно к действиям, которые являются правильными, или должными, или морально подобающими, и в противоположность действиям, которые совершаются просто, и имеют место де-факто, хотя, возможно, и не де-юре.

Все это, конечно, лишь образные выражения, используемые для того, чтобы выразить на привычном языке сложные факты, связанные с выбором между конкретными альтернативами, предлагаемыми конкретными обстоятельствами повседневной жизни и общения с другими людьми. Использование образных выражений не означает, что природа феномена выбора между альтернативами посредством имманентных актов выбора и руководства этими актами посредством суждений самосознания вытекает из природы приказа, отданного начальником, или долга, причитающегося кредитору, или приговора, вынесенного юридическим трибуналом, в той же мере, в какой природа морально правильного действия вытекает из природы воображаемой прямой линии. Дело обстоит как раз наоборот; я имею в виду, что без фактов выбора и совести законные приказы и повиновение, законные долги и законные трибуналы не имели бы признанного существования; моральная обоснованность, которая сейчас подразумевается в терминах «закон» и «правомерный», была бы недостаточна для фактов, которые они описывают.. Они являются лишь выражением и воплощением первых в институтах социальной жизни, которые без них приняли бы совсем другие формы, даже если бы они вообще могли существовать. Фраза in foro conscientioe не подразумевает, что форум является предпосылкой Совести. Она означает, что история развития совести более заумная, чем история развития социальных институтов, и поэтому может быть проиллюстрирована ею, а не то, что она позже начала развиваться в действительности. Именно потому, что у человека есть совесть, а значит, и моральный закон, у него есть социальное и политическое право, эти latte] 1 систематизированные приказы, влияющие на явные действия, исполняемые высшей властью, посредством наград и наказаний, которые являются их юридическими санкциями. Власть сама по себе не дает объяснения моральной обоснованности закона, который относится к повелениям высшей власти только тогда, когда они воспринимаются или принимаются как справедливые.

Истоки совести следует искать в определенной дифференциации самосознания, а оно, как уже было показано, возникает сразу же и продолжается вместе с восприятием субъекта как реального материального объекта в мире материальных объектов. Постепенное формирование этого последнего восприятия с сопутствующим ему самосознанием можно проследить по внешним признакам, наблюдая за криками, жестами и другими действиями младенцев. Но в случае с самыми ранними представителями расы, которую мы сейчас называем человечеством, соответствующих признаков нет, потому что нет возможности их наблюдать. В организмах тех самых ранних представителей расы, как и в организмах тех, кто сейчас ее составляет, несомненно, присутствуют физические и инстинктивные действия, которые находятся ниже порога не только самосознания, но и сознания вообще. Они, в той мере, в какой они имманентны субъекту, содержат в себе ближайшие реальные условия возникновения в нем сознания и самосознания; и после их возникновения трансовые и явные действия той же инстинктивной природы входят в число объектов, которые он воспринимает и которые, следовательно, он может сознательно стремиться изменить, направить и контролировать, подобно тому, как он контролирует действия внешних агентов. Желание делать это, то есть желание сознательного агента контролировать свои собственные действия, когда оно принимается по собственному выбору, является корнем-оберегом, из которого проистекает практическая эффективность самосознания и из которого оно черпает свою живую силу как способ самосознательного действия. Это наше собственное действие, наш собственный характер, наше собственное Существо, которое мы на самом деле сохраняем, укрепляем и развиваем, благодаря такому самоуправлению и самоконтролю.

Но эти корень-желание и корень-воля изначально не осознаются как таковые и не воспринимаются как то, чем они являются в своей общности; то есть они не действуют как единое сознательное воление, случаями которого являются конкретные примеры самоконтроля; но каждый случай принятия желания контролировать наши собственные действия первоначально представляется на отдельной основе и, как бы, занимает свою позицию по своим собственным достоинствам. Только по мере накопления опыта, как сознательного, так и самосознательного, как в отношении нас самих, так и в отношении внешнего мира, волевое усилие самонаправления и самоконтроля становится отдельным объектом восприятия, и, pari passu, самокритика, которую оно содержит, то есть совесть, получает признание в качестве существенной характеристики, одновременно общей и свойственной всем его случаям.

Более того, критерий, по которому совесть судит о волениях, сопровождает ее или присущ ей от начала и до конца ее развития. Я имею в виду гармонию или диссонанс, которые, как предполагается, они могут внести в сознательную жизнь агента. Но она не выделяется и не признается как то, что она есть, а именно как критерий добра и зла, до сравнительно позднего периода, когда самосознание уже некоторое время занимается анализом своей собственной процедуры и тем самым закладывает основы этической науки. Должно быть, очень рано в истории совести, как того способа самосознания, объектом которого являются воления агента, был замечен факт определенной фиксированной природы различных классов волений, группирующих их под фиксированными тенденциями, заложенными в естественной конституции человеческих существ, которые были агентами воления. Так, например, агенту естественно было принять желание самосохранения; любовь к жизни была желанием, основанным на глубоко укоренившейся тенденции, которой не противостояла никакая антагонистическая тенденция или желание; следовательно, это было желание, которое он не мог не одобрить и не принять волевым усилием, как только отчетливо осознал его как желание.

А для самосохранения гармоничное сотрудничество всех его телесных способностей и функций вскоре должно было стать необходимым условием.

От этой ранней стадии развития совести в истории человечества до стадии, на которой самоконтроль воль признается необходимым для существования высшей нравственной жизни, которая немедленно обеспечивается органами реинтеграции; критика воль совестью признается необходимой для их самоконтроля; критерий гармонии признается необходимым для их критики совестью; прогресс был постепенным, даже в случае тех сообществ, в которых вообще была достигнута такая высшая стадия. Постепенно более постоянные и глубоко укоренившиеся тенденции, как в эмоциональной, интеллектуальной и образной, сознательной жизни, так и в низшей животной жизни организма, стали признаваться как те, которым должны соответствовать менее постоянные и менее глубоко укоренившиеся тенденции, даже при их изменении. Постепенно внимание моралистов стало направлено на то, чтобы выяснить, какие из всех тенденций, составляющих в совокупности высшую эмоциональную, интеллектуальную и образную жизнь, являются в действительности, а не только в иллюзии, возникающей из-за временной интенсивности желаний, которыми они проявляются, наиболее постоянными и наиболее глубоко укоренившимися.

Разлад между этими тенденциями приводит к гибели всей высшей жизни, так же как разлад в возможностях и функционировании телесных сил и органов чувственного восприятия приводит к гибели животного организма. Но из всех тенденций, составляющих субстрат высшей нравственной жизни, наиболее глубоко укоренившейся и постоянной (хотя и не самой навязчивой) является тенденция к сохранению и укреплению органического единства всей группы, тенденция, проявляющаяся как коренное стремление к познанию и подчинению суждениям совести. Именно эта тенденция в долгосрочной перспективе обладает наибольшей силой. Прямой восходящий рост характера – вот цель, к которой стремятся волевые усилия, сознательно принимающие это коренное стремление. Отсюда вытекает чрезвычайная важность и интересность великой проблемы анализа характера, которая сейчас так широко привлекает внимание психологов.

Здесь, однако, следует отметить, – и этот момент является одним из самых тонких и, следовательно, вероятным источником большой путаницы в этической теории, – что самоконтроль, рассматриваемый как желаемая цель, которая определяет воление, то самое корневое воление, которое известно как происхождение и основная пружина Совести, не является оправданием воления, которое он определяет, или Совести как зависящей от него. Оправдание – это факт, полностью находящийся в пределах самосознания, идея, принадлежащая процессу-содержанию одного лишь самосознания. Как и «реальное условие», оправдание не встречается в форме оправдания в реально существующем ходе природы. Именно бессознательный фактор, или составной элемент, рассматриваемого желания и воления, – тот реально обусловливающий процесс, от которого зависит воление самоконтроля, в той мере, в какой оно является способом сознания, – является порождающим и поддерживающим агентством в Совести. И поэтому то, чем Совесть обязана этому бессознательному фактору, – это ее фактическое существование и эффективность как Совести, а не моральная обоснованность или оправданность ее суждений или ее Критерия, когда, в ходе естественного развития организма, который является ее Субъектом, она появилась как отдельный способ сознания, зависящий от отдельной мозговой функции Субъекта. Воление – это механизм всех сознательно избирательных действий, а значит, и Совести; но моральная обоснованность суждений Совести, в отличие от их фактического существования, не вытекает из этого фактического механизма. Мы можем не более приостановить действительность суждений Совести, чем мы приостанавливаем истинность восприятий вообще, на основании контингентного факта существования субъекта. Суждения совести, как и непосредственные восприятия чувств, принадлежат к природе сознания как знания, хотя и обусловлены своим существованием реальными объектами, существование которых предполагается на основании этого знания. Следовательно, идея самоконтроля, которой определяется воля, поддерживающая осуществление Совести, обязана своей моральной обоснованностью Совести, а не наоборот.

Сознательные акты самокритики и самоконтроля, как и сознательные акты самосохранения и самозащиты, являются волевыми актами, которые в конечном счете могут быть отнесены к инстинктивным действиям, укорененным в конституции организма, которые не обязательно и изначально сопровождаются сознанием. Когда эти инстинктивные действия, после того как над ними нависло сознание, проявляются как волевые, виды целей, на которые они направлены и которые определяют их природу как волевых, уже определены, будучи вовлечены в их инстинктивный и досознательный режим или стадию существования. Сознательные и волевые акты, такие как самокритика, самоконтроль и самосохранение, являются, таким образом, необходимостью природы и конституции человеческих субъектов; и оправдание волевых актов является идеей, лишенной смысла, пока волевые акты критики и контроля действий субъекта не займут отдельное место по сравнению с волевыми актами того же субъекта по мотивам другого рода, которые имеют аналогичное происхождение.

Тем не менее, эти факты не препятствуют индивидам, всем или каждому, формировать вероятные суждения о моральности действий других людей по аналогии с теми, которые они с уверенностью формируют в отношении своих собственных действий, и при условии, что эти люди также наделены совестью. Именно таким опосредованным образом и в таком ограниченном смысле формируются суждения и классификации Этики, относящиеся к действиям вообще, и становятся законно применимыми для оценки действий других людей, кроме того, кто их формирует. Почти нет необходимости добавлять, что такие суждения не являются суждениями совести; это более или менее точно сформированные суждения более или менее рудиментарной Этики, суждения, для которых совесть в индивидах действительно является необходимым условием, но которые полностью лишены ее особого авторитета.

Только благодаря консенсусу индивидов этические суждения становятся общепринятыми, а сама Этика возникает как практическая наука, имеющая общее применение. Рассматриваемая как детище совести, она, можно сказать, приобретает свою применимость к общим классам действий, к действиям людей вообще и к совместным или объединенным действиям людей в обществах, отказываясь от той непосредственной юрисдикции над действиями отдельных людей, которая является прерогативой ее родителя, индивидуальной совести. Таким образом, этика является общеприменимой наукой, несмотря на то, что совесть, которая является ее конечной и наиболее существенной основой, имеет непосредственную власть только над отдельным человеком.

Этот прочный и важный фундамент мы никогда не должны упускать из виду, пытаясь либо построить, либо раскритиковать этическую систему, которая будет общеприменимой и способной быть принятой и исполненной общественным мнением или законом. Любая такая система должна возникать из взаимного обсуждения и сравнения взглядов отдельных людей на то, что желательно делать всем или объединяться в этом, то есть на конечные и ближайшие цели сообщества, – обсуждения, ограниченного и контролируемого только совестью индивида, которая отказывается давать свое согласие на любое действие или на участие в любом действии, которое она считает неправильным для себя делать или объединяться в этом.

Таким образом, индивидуальная совесть имеет отрицательный голос в определении правил, принципов и обычаев, которые должны быть установлены законом или общественным мнением, то есть включены в общую Этическую систему. Позитивные предложения, или цели и средства, предлагаемые как желательные для общества или его членов, до этой негативной критики, являются предложениями целесообразности для общего блага, а не моральной правоты. В общей системе этики они занимают положение, аналогичное тому, которое занимают желания в воле, до того как они будут приняты актами сознательного выбора. Сами по себе они ни в коем случае не являются Концами, придающими моральную силу общему ходу действий, направленных на их достижение, и не приобретают такой силы, если только они не одобрены совестью тех индивидов, которые согласны на их принятие и осуществление, возводя действия, необходимые для их осуществления, в ранг обязанностей со стороны индивидов.

Одним словом, только будучи основанными на совести индивидов, dr проходя, как бы, через ее монетный двор, любое из действий или бездействий, предписанных этикой, общественным мнением или позитивным правом, накладывает печать моральной правоты или обоснованности. -Утверждать, как это делают многие, на основании расхождений и противоречий, возникающих между различными системами этических взглядов, претендующих на моральную обоснованность (как, например, противоречивые взгляды на предмет вивисекции), о противоречивом характере велений совести, – это ignoratio elenchi; а вывод, сделанный из этого, что совесть самопротиворечива, а значит, не существует ни в каком истинном смысле, следовательно, неправомерен. Истина заключается в том, что этическое мнение очищается от противоречий, а сама этика становится рациональной наукой, только будучи приведенной в гармонию с велениями совести в отдельных людях, причем совесть, как мы уже видели, имеет свойство самокритики и самокоррекции.

Первые вопросы, которые возникают в отношении всех обязанностей, налагаемых этикой, законом или общественным мнением, а также тех, которые предписываются исключительно суждениями индивидуальной совести, таковы: Перед кем в первую очередь лежат эти обязанности, и перед кем в первую очередь ответственен за их выполнение отдельный сознательный агент? Если представить себе обычный мир людей и вещей, которым окружен индивидуальный субъект в современной цивилизованной жизни, то ответ на эти вопросы даст первую грубую классификацию обязанностей, первые контуры их систематического рассмотрения как предмета этики.

В первую очередь обязанности обусловлены авторитетом, который их налагает, – суждениями Совести; и субъект несет ответственность перед собственной Совестью за послушание ее велениям. Отделяя таким образом Совесть от субъекта, мы, конечно, персонифицируем ее, поскольку представляем ее как личного судью или верховный трибунал, обладающий властью приводить в исполнение свои постановления. Это опять-таки относится к тем образам, которые мы черпаем из цивилизованного опыта и используем для выражения простых фактов сознательного воления и самокритики, которые мы уже проанализировали в их сущностной природе. Тем не менее справедливость и уместность образного выражения в этом, как и в других случаях, подтверждается фактами сознания, принадлежащими к природе анализируемых реальных действий. Постановления трибунала исполняются наказаниями, а наказание за пренебрежение обязанностями или неповиновение велениям Совести состоит в чувстве Раскаяния Совести, которое градуируется в зависимости от проступка, от самого низкого чувства беспокойства до почти непереносимой интенсивности моральной боли. Покаяние, раскаяние, перемена ума (iiEi-aima) и возвращение к послушанию – вот единственные средства или даже облегчения этих чувств.

Эвдтемонисты и другие представители той же школы не могут удовлетворительно объяснить отличительный характер чувств раскаяния и сожаления в большей степени, чем чувство моральной обоснованности справедливых законов и решений гражданской власти; то есть они не могут указать в идеях, которые являются репрезентативной основой этих специфических чувств, какую-либо особенность, которая отличает их от репрезентативной основы более общих чувств сожаления и чувства неудачи. Сожаление о разрушенном счастье или упущенных возможностях его обретения, болезненное чувство, которое может быть также чрезвычайно интенсивным, является, со своими разновидностями, единственным чувством, для которого они могут рационально объяснить. Специфическое чувство Раскаяния, как само по себе, так и в качестве элемента специфической решимости Раскаяния, они должны объяснять как нечто ненормальное и иллюзорное, как болезненный ужас, вызванный чрезмерным или, возможно, суеверным воображением. Они должны принять циничную сентенцию: «Хуже преступления – промах» как верное выражение для каждого проступка, который не несет в себе никакой ощутимой выгоды для совершившего его. Ведь по их теории предпочтение меньшего блага большему является сутью преступности, а моральное преступление заключается в неспособности обеспечить счастье.

Вознаграждения совести, когда ее команды выполняются, а обязанности исполняются, сводятся к одному термину – душевный покой; чувство, способное иметь множество оттенков и степеней интенсивности, полное благословение которого, возможно, лучше всего могут оценить те, кто его потерял, или те, кто вновь обрел его через покаяние, пройдя через муки раскаяния. И это снова чувство, отличительный характер которого не может быть объяснен ссылкой на какую-либо соответствующую черту в его репрезентативных рамках, в любой системе эвдемонизма, хотя, конечно, оно будет подпадать, наряду со всеми другими удовлетворениями, под общее описание Счастья или Благополучия.

Неспособность эвдемонистических теорий найти место для чувств, проистекающих из нормального действия Совести, разительно контрастирует с готовностью, с которой в подлинной Этике находится место для желаний Счастья, Наслаждения, Благополучия и Успеха, которые являются главной и конечной целью эвдемонизма. В подлинной Этике эти желания выступают в качестве естественных мотивов действия. В этом отношении, таким образом, подлинная этика является более удовлетворительной из двух. Она и объясняет факты, которые не может объяснить ее соперник, и включает фундаментальный принцип соперника в качестве особой части своей собственной системы. Более того, если предположить, что эвдемонистическая теория верна, трудно понять, в какой философской системе она может найти свое место; я имею в виду, с каким обоснованием Вселенной она может быть согласуется. Как теория, мы уже видели, что она должна быть причислена только к позитивным наукам. Но тогда какое место она может занимать в философии? Только в качестве этики она может получить там признание. Можно ожидать, что попытки создать этические эвдемонистические теории будут продолжаться до тех пор, пока самоволие будет оставаться важной составляющей в природе самосознающих существ. И их опровержение всегда, как и сейчас, будет заключаться в том, чтобы показать, что они не этические и не философские.

Переходя, наконец, к конкретным обязанностям, заповеданным совестью, мы видим, что они обычно классифицируются по отношению к лицам, по отношению к которым или в отношении которых заповедано их выполнение. Таким образом, заповеди Декалога подпадают под две категории: долг по отношению к Богу и долг по отношению к ближнему. Оба класса в равной степени являются обязанностями перед совестью. И если, как мы увидим основания думать в дальнейшем, совесть можно образно охарактеризовать как голос Бога в душе, то оба класса обязанностей, обе «Таблицы Закона», в равной степени являются обязанностями перед Богом, хотя те, что относятся к первой Таблице, должны выполняться по отношению к Нему, как и те, что относятся ко второй, должны выполняться по отношению к нашему ближнему. Все обязанности любого рода, будучи предписаны совестью и обязаны ею, предписаны и обязаны Богу, если Бог действительно является первоисточником в Невидимом мире, из которого вытекают суждения совести. Объяснение такому расположению «Таблиц Закона», основанному на сочетании двух способов разделения объекта, вероятно, следует искать в том, что Декалог был задуман как основа не просто морального кодекса, но кодекса одновременно морального, религиозного, правового и политического; и, по сути, содержит конечные теоретические основы теократии. Но если просто следовать указаниям вышеприведенного анализа, то классификация обязанностей по лицам, по отношению к которым или в отношении которых они должны выполняться, будет несколько иной. Две ветви хода природы, которым должны соответствовать действия сознательного агента, направляемые Совестью, будут служить руководством для классификации. Этими ветвями являются (1) силы и желания, действующие в самом агенте, и (2) силы и желания, действующие в остальной разумной природе; ибо здесь только разумные существа могут рассматриваться как в некотором роде Личности, то есть как сознательно затрагиваемые действиями любого рода. Обязанности, предписываемые Совестью, соответственно, будут подразделяться на две категории: Обязанности по отношению к себе, или самоохранительные обязанности, и Обязанности по отношению к другим разумным существам; то, что является Обязанностями с нашей стороны, в каждом случае является основой соответствующих Прав в тех существах, по отношению к которым они должны быть выполнены.

Но как бы мы ни классифицировали Обязанности в отношении лиц, перед которыми они должны выполняться и в которых они становятся основой Прав по отношению к лицам, обязанным их выполнять, важно не путать лицо или лиц, перед которыми или в отношении которых обязанности выполняются, с властью, налагающей их, властью, которая говорит в Совести, властью, которой они в первую очередь обязаны и которая является источником их существования как обязанностей. Не во власти людей, по отношению к которым или в отношении которых возникают обязанности, налагаемые совестью, снять с себя обязанность их исполнения, как бы они ни желали или даже стремились к этому из любви, или жалости, или страсти к самопожертвованию. Не в силах самоубийцы снять с себя ответственность за сохранение собственной жизни, если предположить, как это, вероятно, обычно и бывает, что он ослушается своей совести, уничтожив ее. Требования совести первостепенны и неоспоримы, и совесть не может одновременно приказывать и освобождать от ответственности за один и тот же поступок. Это было бы иначе, если бы права лежали в основе обязанностей, а не наоборот, или, другими словами, если бы права, а не обязанности лежали в основе морали. То, что называется легализмом в морали, берет свое начало в этой извращенной концепции, концепции совершенно необоснованной и, более того, исключаемой истинным анализом. Понятие «права» в существах, по отношению к которым или в отношении которых должны выполняться обязанности, переносит нас в сферу юриспруденции и политики в широком смысле этих терминов и показывает точку, в которой социальное право основывается на морали. Только концепция обязанностей является строго этической. Среди обязанностей по отношению к себе можно назвать нормальную обязанность сохранять и укреплять здоровье и работоспособность всех наших физических, чувствительных, интеллектуальных, эмоциональных и активных сил, находящихся в гармонии и должном соотношении, будь то координация или подчинение, друг с другом. Я говорю «нормальный», потому что жертвование собой, вплоть до жертвования самой жизнью, часто может стать долгом. В отношении обязанностей другого класса, обязанностей, которые необходимо выполнять по отношению к другим живым существам, обычно и, несомненно, справедливо считается, что Золотое правило – поступать с другими так, как мы на их месте разумно хотели бы, чтобы они на нашем месте поступали с нами, – является первостепенной максимой. Каковы особые обязанности, которые, согласно этой максиме, мы должны выполнять по отношению к неразумным, но разумным существам, – вопрос чрезвычайно сложный, и вряд ли он еще был отчетливо рассмотрен, а тем более решен всем человечеством. Великий апостол утилитаризма Бентам, каким бы он ни был, удостоился чести включить все разумные существа в число объектов, по отношению к которым мораль предписывает выполнять обязанности, тем самым предоставив им права, которые обычно ограничиваются только человечеством или, в крайнем случае, теми животными, которые в какой-то четко выраженной степени разделяют с человеком дар и прерогативу Разума.