Текст книги "Королевский выкуп. Капкан для крестоносца"

– Мне бы очень хотелось сообщить, что французскому королю сопутствует успех не больший чем Джону. Но увы, это не так. Филипп вкупе с графом Фландрским проник далеко вглубь Нормандии. Он установил контроль над Вексеном, а теперь в его руках еще Жизор и Нофль.

Оба клирика охнули; им хотелось узнать, как удалось Филиппу взять Жизор, один из самых сильных замков Ричарда в Нормандии. Ответ Алиеноры приводил в оцепенение, вызывая к жизни пугающий призрак измены.

– Прискорбно говорить, – сказала она мрачно, – но кастелян Жизора Жильбер де Васкейль предал моего сына, доверившего ему этот пост, и сдал Жизор и Нофль Филиппу, не оказав ни малейшего сопротивления.

Губерт, не только церковник, но и воин, изрыгнул такое заковыристое ругательство, что его сам Ричард не постыдился бы. Но в отличие от Ричарда прелат сразу же извинился за свою несдержанность.

– Что может быть позорнее, чем предать своего сеньора, зная, что тот томится в плену в Германии? Наверняка в аду есть специальный круг для таких вот мерзких себялюбцев.

– К тому же падение Жизора обескуражило тех, кто в ином случае выказал бы больше готовности драться. – Губы Алиеноры сложились в твердую линию. – Иные из лордов, включая троих из тех, кто сражался вместе с моим сыном в Святой земле, дали согласие на проход войска Филиппа через свои владения. В их числе Жофре, граф Першский, муж моей внучки Рихенцы.

Губерт и Уильям де Сен-Мер-Эглиз переглянулись. При всей огорчительности новостей они не были столь уж неожиданными, ведь эти лорды были вассалами не только герцога Нормандского, но и короля Франции. Вынужденные делать непростой выбор, они, вполне естественно, предпочли обещающий защиту их родовым владениям. Их поступок не стоило судить так строго, как поведение жизорского кастеляна, ведь тот не свои земли оберегал, а сдал замки, доверенные ему королем. И все-таки то были люди влиятельные, и их измена вполне могла и других побудить следовать их примеру.

– Это сильно опечалит короля, когда он узнает, – мрачно проронил Губерт. – Мне известно, какого высокого мнения был он о Жофре Першском.

Алиеноре не хотелось даже думать, что испытает ее сын, пленник в чужой стране, узнав об измене тех, кому он доверял.

– Я получила полное сокрушения письмо от внучки, – спокойно сообщила она. – Девочка в печали, но говорит, что у ее мужа не было выбора, ведь Филипп его король. Хотя в ее словах есть правда, моему сыну не легче будет их принять.

Тягостная тишина повисла в зале, угрожая испортить праздничное настроение от привезенных епископом и деканом новостей. Но Алиенора не собиралась так просто сдаваться.

– Нам следует помнить, что все свои потери в Нормандии мой сын возместит, как только вернется. И ему стоит гордиться преданностью английских своих поданных, а также твердостью союзника в лице шотландского короля. Джон подбивал короля Вильгельма на войну с Ричардом, явно памятуя, как охотно примкнул шотландец двадцать лет назад к мятежу против моего покойного супруга. В прошлом скотты никогда не упускали случая погреть руки на беспорядках и неурядицах в Англии. Но не в этот раз. Король не только отверг посулы Джона, но и сообщил, что если для освобождения Ричарда потребуется выкуп, Шотландия внесет в него свой вклад.

Алиенора достигла эффекта, на который рассчитывала, потому что после ее заявления лица в зале просветлели. Когда появился трубадур и начались развлечения, она заверила епископа, что они с Уильямом де Сен-Мер-Эглизом без промедления уведомят монахов Крайстчерча о желании Ричарда избрать Губерта примасом. Припомнив рассказ Ричарда про то, как Генрих разрешил монахам из Винчестера проводить свободные выборы при условии, что они проголосуют только за его кандидата, он передал их разговор Алиеноре, и королева от души рассмеялась и сказала, что не забыла ту историю. Губерт счел добрым признаком то, что ее способны веселить и радовать воспоминания о человеке, который шестнадцать лет продержал ее в заточении.

Первым, кто заметил, как дворецкий королевы проводил в зал нового гостя, был Уильям Бривер. Перепачканная дорожной грязью одежда говорила о том, что это гонец, и то, что он не удосужился привести себя в порядок, прежде чем идти к государыне, намекало на срочность сообщения. Когда он подошел ближе, Бривер узнал в нем одного из людей королевы – человека до мозга костей преданного ей, неприметного и чувствующего себя как дома среди густых теней.

– Мадам! – воскликнул Бривер, но Алиенора уже увидела своего агента.

– Госпожа, – сказал тот, опускаясь на колено. – Прости, что нарушаю твою трапезу, но у меня вести, не терпящие отлагательств.

Алиенора смотрела на гонца невозмутимо, но под столом крепко сцепила лежащие на коленях руки. Она отправила его с письмом к сенешалю Нормандии. Но не ожидала его возвращения так скоро. Да и письма при нем не было видно. Королева прикинула, стоит ли выслушать эти новости без чужих ушей, но отбросила эту идею. Что бы ни произошло в Нормандии, ее соратники должны знать. Жестом предложив курьеру подняться, она сказала:

– Излагай все, что узнал, Джастин. Ты повстречался с сенешалем?

– Нет, мадам. – Он подошел ближе к помосту, ни на миг не спуская с нее взгляда. – Мне не удалось попасть в Руан, потому как город осажден войсками французского короля и графа Фландрского.

Повисла напряженная тишина. Никто не открывал рта, потому как не было нужды озвучивать мысль, и так крутившуюся у всех в уме: если Филиппу достанется Руан, столица Нормандии, власти Ричарда над герцогством будет нанесен смертельный удар.

* * *

Французский король пребывал в отличном расположении духа, что выражалось в появлявшейся время от времени на его лице улыбке. Враги Филиппа Капета заявляли, что тот напрочь лишен чувства юмора. Это было не так, просто оно было слабым из-за отсутствия тренировки. Филипп смотрел на мир очень трезво, что было плодом его раннего восхождения на трон, в возрасте всего пятнадцати лет. Это сказалось на его образовании – он так и не овладел латынью и очень болезненно воспринимал этот изъян, особенно потому, что вечный его соперник, английский король, свободно разговаривал на этом древнем языке. Он не был подвержен пустому тщеславию и отдавал себе отчет, что Ричард всегда будет затмевать его на поле боя. Зато знал толк в осадном деле, где успешно раскрывались его сильные стороны: стратегическое чутье и терпение. И поэтому тем теплым апрельским утром под стенами Руана король уже предвкушал победу.

Этот месяц покуда складывался крайне успешно для двадцатисемилетнего французского монарха. В замке Жизор он видел золотой ключ, способный открыть для него всю Нормандию. Два дня назад из Германии вернулся епископ Бове. Узнав от него, что английский король брошен в темницу Трифельса, он расценивал страдания своего врага как божественное воздаяние. Теперь, получив второй шанс перебить ставку престарелой матери Львиного Сердца, Филипп не сомневался, что сумеет вскоре посадить Джона на английский престол. И он знал, что в день, когда это случится, проклятая Анжуйская империя будет обречена.

Его шатер был полон, хотя мог вместить сотню с лишним человек. Для обеда были расставлены на козлах столы, накрытые белыми скатертями, уставленные серебряными кувшинами и кубками для вина. Блюда были горячими, ароматными, воистину достойными короля. Вино было особенно хорошим, потому что вино Филипп любил и надеялся, что со временем сможет прибрать к рукам знаменитые виноградники Аквитании.

– Выпьем за падение Руана! – провозгласил он, поднимая кубок.

Тост с восторгом подхватили собравшиеся в шатре – люди по большей части высокородные, жадные до добычи, которую обещала кампания. Балдуин, граф Фландрский и отец покойной супруги французского короля, трагически умершей, рожая ему ребенка, сидел на почетном месте справа от государя, а слева располагался кузен короля, епископ Бове. После первой перемены блюд епископ позабавил сотоварищей рассказом о прискорбном состоянии английского короля и заявил, что Ричард умолял вступиться за него перед императором Священной Римской империи. Знавшие Львиное Сердце лично сочли эту деталь маловероятной, но большинству отчет Бове понравился. Еще больше хохота вызвала повесть прелата о позорных обстоятельствах ареста английского монарха. Его, мол, обнаружили в паршивой гостинице, бывшей немногим лучше публичного дома, где он пытался избежать опознания, выдавая себя за помощника повара.

Не все находили басни епископа увлекательными. Жофре, граф Першский, не поднимал глаз от своей тарелки, стараясь не замечать бросаемые на него пытливые взгляды: все знали, что он женат на племяннице английского короля, и потому его преданность вызывала сомнения. Разглядывая жаркое из барашка, Жофре вспоминал мучительное прощание с женой. Он изо всех сил старался убедить Рихенцу, что не может поступить иначе и не откликнуться на вызов Филиппа. Напомнил ей, что Филипп его кузен и его король, и что он вернулся из Святой земли по уши в долгах, а граф Мортенский обещал пожаловать ему Мулен и Бонмулен, как только английская корона достанется ему. Убедить Рихенцу не удалось, но Жофре знал, что женщины создания эмоциональные и что она любит дядю, поскольку выросла при английском дворе. Поэтому граф решил проявить снисхождение к ее глупости, особенно сейчас, когда она считает, что снова непраздна: одного сына жена ему уже родила, когда он уехал в Святую землю. Жофре был твердо убежден, что принял единственно правильное решение. Но почему ему тогда так неуютно в шатре у французского короля?

Не одного Жофре смущало злорадство епископа Бове. Матье, сеньор де Монморанси, с трудом скрывал свое отвращение. Бове он ненавидел, не мог простить ему отказа французов прийти на помощь Яффе. Он не сомневался, что Бове и герцог Бургундский больше старались предотвратить успех английского короля, чем нанести поражение неверным. И с неохотой пришел к выводу, что это подозрение справедливо и в отношении Филиппа.

Когда Матье впервые отправился вместе с отцом в Утремер, ему было всего шестнадцать. Принять крест его побудила смесь юношеского энтузиазма и набожности, и молодой рыцарь был поражен, когда Филипп покинул священную войну, чтобы вернуться во Францию. Матье с ним не поехал: решил остаться и исполнять данный обет. В Святой земле в нем укоренилось восхищение английским королем, который не покинул пост, тогда как Филипп сбежал. Монморанси откликнулся на вызов французского государя, поскольку то был его сюзерен, но он отдавал себе отчет, что они затеяли неправое дело и опасался Господа, который не простит их за предательское нападение на владения короля-крестоносца. Оглядывая шатер, он чувствовал себя изгоем, связанным узами чести с человеком, которого больше не уважал.

– Как думаешь, город сдастся?

Матье повернулся к соседу по скамье, четырнадцатилетнему Гийому, графу Понтье. Мальчишка сопровождал своего дядю Гуго, графа Сен-Поля. Участие в осаде так возбуждало его, что парень напоминал Матье кипящий на огне котел. Отец Гийома погиб под Акрой. Узнав, что Матье тоже был там, юнец так и ходил за ним хвостом. Он жаловался, что дядя Гуго не любит распространяться насчет своего пребывания в Святой земле, и открытость Матье его радовала.

– Да, я полагаю, что Руан покорится королю, – сказал Матье, жалея, что не сможет разделить радости грядущей победы. Но из этого бессовестного нападения может воспоследовать хоть что-то доброе, так как в большом замке Руана томится сводная сестра Филиппа, госпожа Алиса. Матье сочувствовал принцессе, пешке в брачных играх, ставшей пленницей. Когда они еще были детьми, их с Ричардом обручили, но отец жениха, старый король, постоянно находил предлоги отложить свадьбу. Поскольку Ричард особенно не спешил жениться на Алисе, за которой поначалу давали пустяковое приданое, он против задержек не возражал. А став королем, согласился заключить брак после возвращения из Святой земли. Но то был просто способ заставить Филиппа исполнить обет крестоносца. На самом деле Львиное Сердце не желал получить Алису в жены и устроил все так, чтобы его мать доставила на Сицилию ту невесту, которую он сам для себя выбрал.

Матье хорошо помнил стычку между двумя королями в часовне в Мессине. Он слышал, крайне удивленный, как Филипп обвинил Ричарда в вероломстве, и тут же с лихвой получил сдачи от английского короля. Он не может жениться на Алисе, хладнокровно заявил Ричард, потому что по слухам она была наложницей его отца и даже родила ему ребенка. Признав, что такая молва циркулирует при французском дворе, Филипп вынужден был дать согласие на расторжение помолвки, положив в свою копилку еще одну обиду против государя Англии.

Матье не знал, правдивы ли были те слухи, да это и не слишком важно. В самом ли деле король Генрих бессовестно соблазнил девушку, отданную ему под опеку и просватанную за его сына, или же она была невинной жертвой пустой молвы, это ничего не меняло. Ее честь оказалась запятнана, а цена на рынке невест упала ниже некуда. Но теперь, когда французская армия возьмет Руан, несчастная хотя бы обретет свободу. Матье сомневался, впрочем, что дома ее ждет теплый прием. Теперь он полностью разочаровался в своем феодальном сеньоре и был уверен, что Филипп видит в Алисе не сестру, не женщину из плоти и крови, с которой скверно обошлись, но обузу, от которой следует по-тихому и по-быстрому избавиться, скорее всего сослав в подходящий монастырь. И все же молодому человеку казалось, что лучше уж ей быть монахиней, пусть и против воли, нежели заложницей.

– Значит, боя не будет? – В голосе Гийома было столько разочарования, что Матье не сдержал улыбки.

Он чувствовал себя намного старше и опытнее этого наивного, восторженного юнца и собирался уже заверить парня, что приступ к стенам города еще не исключен, когда в шатер торопливо вошел Готье, камергер французского короля. Камергер шепнул несколько слов на ухо Филиппу. Известие явно было приятным, потому как французский монарх прямо-таки расплылся в улыбке.

– Так-так, – воскликнул он. – Похоже, что Руан станет нашим до наступления ночи, потому как осажденные просят о переговорах.

* * *

Наблюдая за приближающимися всадниками, Филипп уже ощущал сладкий привкус триумфа, так как городские ворота остались открытыми – верный признак неизбежной сдачи. Парламентеры ехали под белым флагом, но было при них и еще одно знамя. Король предположил, что оно принадлежит сенешалю Нормандии Вильгельму Фиц-Ральфу. Но ветер развернул полотнище и улыбка сошла у Филиппа с лица. Когда его соратники разглядели герб, послышались приглушенные восклицания и проклятья. Юный Гийом потянул Матье за рукав, интересуясь, что здесь не так. Матье не успел ответить, потому что Филипп уже поскакал навстречу эмиссарам из Руана.

Он кивнул в ответ на приветствие сенешаля, но все его внимание привлекал второй всадник. Он был молод и, даже сидя в седле, выглядел явно миниатюрным. А еще он был очень хорошо знаком французскому королю.

– Не ожидал застать тебя в Руане, Лестер.

Граф улыбнулся:

– Узнав, что ты можешь сюда заглянуть, я поспешил прибыть в город, чтобы успеть засвидетельствовать свое почтение. Когда же мы в последний раз встречались? Ах да, под Акрой… Было ли твое путешествие назад в свои владения благополучным? Как жаль, что состояние здоровья не позволило тебе задержаться подольше. В твое отсутствие мой король старался как мог. Надеюсь, ты слышал о его победах под Арсуфом, Яффой и под…

– Сейчас не время для пустой болтовни, милорд граф! – Филипп сердито зыркнул на собеседника, но злился и на себя за то, что заглотил наживку.

Ничуть не смущенный отповедью, Лестер поздоровался с соратниками по войне в Святой земле, обменявшись радушными приветствиями с графом Сен-Полем, графом Першским и Матье де Монморанси, но обойдя вниманием епископа Бове и его брата графа Дре, как будто те были невидимками. Филипп с недовольством отметил, что Жофре и Матье явно чувствуют себя не в своей тарелке, и даже Сен-Поль несколько смутился.

– Полагаю, вы слышали, что граф Мортенский встретился со мной в Париже, – процедил король. – И принес мне оммаж за это герцогство и другие земли, принадлежащие ему как герцогу Нормандскому и английскому королю.

Брови Лестера взмыли вверх – эту гримасу Филипп слишком часто наблюдал у английского монарха.

– Похоже, что, как ты попутал Акру с Иерусалимом, милорд, так попутал и графа Мортенского с истинным королем английским, который в данный момент пользуется гостеприимством твоего союзника, императора Генриха.

– Ты ведь не дурак, Лестер. А только дурак поверит в то, что Ричард когда-нибудь вернется. Джон – вот твой король, хочешь ты того или нет. И как его сюзерен, я имею все права на Руан. Если попробуешь помешать мне, то сильно об этом пожалеешь. В моем распоряжении двадцать четыре требюше и…

– Сир, тебя ввели в прискорбное заблуждение! У нас нет ни малейшего намерения мешать твоему вступлению в Руан. Не так ли, милорд? – Лестер повернулся к сенешалю, который энергично кивнул в знак согласия.

Филипп переводил взгляд с одного парламентера на другого.

– Так вы хотите сказать, что сдаетесь?

– Вовсе нет, милорд король. Я хочу сказать, что мы будем рады видеть тебя в Руане всегда, когда тебе этого захочется. – Лестер снова расплылся в улыбке, которая с каждым разом раздражала Капета все сильнее. – Посмотри сам: ворота ведь распахнуты, не так ли?

Филипп нахмурился сердито, но и несколько неуверенно.

– Что за игру ты затеял, Лестер?

– Никакой игры, милорд. Я приглашаю тебя в город. Могу без опаски заявить, что король Ричард сильно порадуется, узнав, что ты в Руане.

Филипп слышал за спиной у себя ропот – это новость распространялась среди французов. Его взгляд метнулся с графа на городские ворота, широко открытые и манящие, залитые лучами апрельского солнца. Лестер насмешливо созерцал короля. Видя, что не дождется ответа, граф грациозно всплеснул рукой, повернул коня и обернулся через плечо.

– Мы ждем тебя, монсеньор!

Сенешаль пришпорил лошадь, догоняя спутника. Он вздохнул спокойно, только когда они галопом промчались через ворота. Но стоило ему дать караульным знак закрывать ворота, Лестер стремительно возразил:

– Нет, пусть будут открыты!

Вильгельм Фиц-Ральф испытующе посмотрел на молодого товарища. План графа казался ему безумным, но он согласился под весом авторитета Лестера и того факта, что он был одним из настоящих героев крестового похода.

– Ты уверен, что это сработает, милорд?

Лестер посмотрел на французский осадный лагерь, в котором явно началось какое-то шевеление, в предвечернем воздухе до них доносилось эхо голосов.

– Я знаю Филиппа Капета, – сказал он. – Знаю, как устроен его ум. Он даже в полдень видит тени и дышит не воздухом, как все прочие люди, но подозрениями. И он не из тех, кто возглавляет атаку. Можешь себе представить нашего короля или его господина отца укрывающимися за спинами телохранителей? Филипп и шагу без охраны не сделает. Более того, лазутчик королевы Алиеноры сообщил, что Филипп принял за чистую монету тот бред, который ему скормил Бове: будто наш король нанял сарацин-ассасинов, чтобы те проникли в Париж и убили его. Похож он на человека, который рискнет вступить в Руан после того, как я заронил в нем мысль, будто тут его ждет ловушка?

– Нет, не похож, – признал сенешаль. – Но даже если сам он не осмелится принять твое приглашение, что помешает ему послать в эти открытые ворота войска?

– Гордыня. Тот факт, что я бросил ему вызов перед всей его армией. Не приняв мою перчатку, он потеряет лицо, а этого не может позволить себе ни один военачальник. Солдат у него маловато, чтобы полностью окружить город, и он старается запугать жителей и заставить их сдаться. Получше поразмыслив, Филипп поведет своих людей на поиски менее зубастой добычи, чем Руан.

Сенешаль посмотрел на французскую армию, слишком хорошо видимую через открытые ворота. Помолившись про себя, чтобы затеянный графом блеф сработал, он сказал:

– Надеюсь, ты прав, милорд.

Вильгельм находился достаточно далеко и не услышал, как Лестер пробормотал себе под нос:

– И я тоже на это надеюсь.

* * *

Наблюдая за врагом с городских стен, руанцы время от времени слышали доносящиеся из шатра французского короля сердитые крики. Они явно свидетельствовали о внутреннем разладе, и горожане черпали в этом надежду. Лестер отлучился в ближайшую таверну подкрепиться, но тут его позвали к сенешалю. С колотящимся сердцем и пульсацией в висках граф, прыгая через две ступеньки сразу, стал взбираться на парапет.

– Ты только посмотри! – Вильгельм Фиц-Ральф широко улыбался. – Они сворачивают лагерь! Уходят! Твой план сработал, милорд граф.

Ликующие защитники обступили Лестера, и тому не без труда удалось вырваться и присоединиться к Фиц-Ральфу, стоявшему на стене. Сенешаль смотрел на запад, прикрыв ладонью глаза от слепящих лучей заходящего солнца.

– Но что это за огни? Что они жгут?

Когда пришло понимание, что французский король сжигает собственные осадные орудия, последовала новая вспышка ликования. Люди хохотали до упаду, слушая рассказ Лестера, что французский монарх был и ранее подвержен таким импульсивным поступкам. В течение многих лет английские и французские короли встречались, чтобы уладить разногласия между собой, под древним деревом, известном как «вяз мира». Но после одних неудачных переговоров с Генрихом Филипп приказал срубить вяз. Облепив стены, горожане свистели и улюлюкали вслед отступающим французам, но разразились криками неподдельной ярости, когда враги стали подкатывать к берегу Сены бочки с вином и опорожнять их, чтобы драгоценное содержимое не досталось победителям.

Герой дня обменялся с сенешалем радостной улыбкой.

– А вот теперь, – сказал он, – ворота можно и закрыть!

* * *

Дама Марта начала уже отчаиваться, поскольку обыскала весь замок и так и не нашла своей госпожи. Хотя за леди Алисой и вели неприметный надзор, стражу к ней не приставляли – кастелян обращался с ней скорее как с гостьей, чем с заложницей, каковой она на самом деле являлась. Марта предполагала, что принцесса могла ускользнуть через крепостную калитку, но куда ей идти? Фрейлина состояла при Алисе с ее приезда в Англию в возрасте девяти лет, и любила сильнее, чем если бы та была собственной ее дочерью. Но любовь не делала ее слепой к особенностям характера подопечной. Алиса была девушкой милой, добросердечной и доверчивой, но ей недоставало твердости, она была напрочь лишена мятежной жилки. Она никогда не осмелилась бы бежать, и даже в город одна боялась выходить, напоминая вскормленную в неволе пташку, отказывающуюся вылетать из сулящей безопасность клетки.

Марта давно поняла, что Алисе никогда не стать королевой Англии: в тех немногочисленных случаях, когда Ричард бывал в их обществе, он не выказывал к невесте ничего, кроме вежливого равнодушия. Но фрейлина молчала, потому как ее госпожа верила в будущий брак. Она осознавала, что Алисе нужна эта вера, эта надежда на счастливый конец. Алиса хранила эту веру даже тогда, когда любая другая женщина давно признала бы двусмысленность своего положения – вплоть до того самого момента как Марта сообщила ей о свадьбе Ричарда с Беренгарией Наваррской.

Проверив большой зал, солар и часовню и даже заглянув в кухню, Марта стояла посреди внутреннего двора, не зная где искать дальше. Она до сих пор помнила, как плакала тогда Алиса, помнила свои напрасные попытки ее утешить, перемежаемые проклятиями в адрес тех мужчин, которые так жестоко подвели бедняжку. Но когда Алиса вынуждена была расстаться с девичьей мечтой о золотой короне и красавце-муже, прославленном своей отвагой, она проявила удивительную гибкость и обратилась к новой своей будущности при французском дворе с той же целеустремленностью, с которой раньше цеплялась за английскую свою судьбу. Принцесса быстро убедила себя, что брат, которого она не видела с тех пор, как ему исполнилось четыре годика, возьмет на себя роль ее любящего защитника и подыщет ей высокородного мужа, достойного дочери короля. Как только английский монарх – Ричардом его Алиса больше не называла – вернется из Святой земли, она возвратится в Париж и начнет жизнь заново.

Марта верила во французского короля не больше, чем в двух английских. Но как и прежде помалкивала, не желая развенчивать мечты Алисы. Однако все опять пошло не так, как ожидалось. Вместо того чтобы вернуться в Англию и освободить Алису, английский государь сам стал пленником в Германии. Только Всевышний ведал, когда он вновь выйдет на волю – если выйдет, – а Алисе, которой пошел уже тридцать третий год, придется томиться вместе с ним, как если бы и она сама была заложницей императора Генриха. И когда Марта начала уже отчаиваться, под стенами Руана появилась французская армия.

Тут фрейлина вдруг поняла, где ее хозяйка. Марта была уже не молода и весьма дородна, и пока взбиралась на стену замка, изрядно запыхалась. Караульные, прикладываясь по очереди к меху с вином в честь одержанной победы, радушно приветствовали женщину. Она вскоре заметила Алису: худенькая фигурка, завернутая в синий плащ, стояла в отдалении от солдат. Принцесса не обернулась, даже когда Марта окликнула ее по имени, и продолжала смотреть на опустевший французский лагерь.

– Идем домой, ягненочек, – взмолилась фрейлина, подойдя ближе. – Ты тут простудишься.

Алиса словно не слышала ее.

– Они ушли, Марта, – сказала она, и ее голубые глаза были мокры от слез. – Ушли и бросили меня здесь.

* * *

Отступив от Руана, армия Филиппа быстро заняла один за другим несколько важных замков и в какой-то степени отыгралась, взяв Паси-сюр-Эр, принадлежавший графу Лестерскому. Но это не возмещало провал осады Руана. Обычно Филипп быстро вспыхивал, но и быстро отходил. Но чего он не забывал и не прощал, так это когда его выставляли дураком, а потому затаил на Лестера страшную обиду.

* * *

Ричард играл в кости со стражниками, потешаясь над их забавными попытками говорить по-французски, и своими равно неудачными достижениями в немецком. Его новые хранители держались по-дружески, уважительно и проявляли к нему любопытство; по сравнению с голодными волками из Трифельса они походили на игривых овчарок. Один из них даже более-менее сносно изъяснялся на французском. Но он знал, что это все лазутчики Маркварда, пусть даже и не считают себя таковыми, поэтому решил не выказывать перед ними сомнений или отчаяния. Поскольку денег для ставок у него не было, он заявил, что произведет победителя в английские рыцари. Сочтя это забавным, караульные величали друг дружку сэр Герман или сэр Вильгельм и отвешивали неуклюжие поклоны. В свою очередь стражники пообещали Ричарду провести к ним потаскуху по имени Лена, милостями которой, похоже, все пользовались.

Поймав себя на мысли, что наполовину поддался соблазну принять эти условия, Ричард осознал, как долго уже обходится без женщины. Это заставило его впервые за несколько недель вспомнить о супруге. Он не сомневался, что она мирится с его пленом, поскольку вера ее непоколебима, под стать любой святой. А вот мать и Джоанна беспокоили его больше – он боялся, что его испытание всколыхнет в них память об их собственных заточениях. А как там его сын? Филиппу теперь двенадцать, он бродит по не нанесенной на карту неведомой стране между детством и взрослостью. Ричард попытался припомнить себя двенадцатилетнего. Как бы он отнесся к плену отца? Наверняка отказался бы поверить. Но у него имелась возможность обратиться с вопросами и за утешением к матери. А вот у Филиппа матери нет, она умерла много лет назад.

Ближе к вечеру он был приятно удивлен, получив письмо. Печать, естественно, была сломана, но здесь любая весточка из внешнего мира казалась настоящим праздником. Однако прочитав послание, король был одновременно опечален и потрясен, потому как эта неожиданная смерть заставляла задуматься над тем, как мало он понимает судьбу, предначертанную ему Всевышним. Откинувшись на сиденье у окна, открытого для теплого майского воздуха, Ричард пытался найти объяснение необъяснимому. В Писании сказано, что сердце человека обдумывает свой путь, но Господь управляет шествием его. Значит, это Бог направил его в это место, прочь от Святой земли. Но для чего? Он смотрел, как письмо выскальзывает из его пальцев и падает на пол у ног. Все вокруг утратило смысл.

Резкий стук в дверь вывел его из мрачного забытья. Стражник, которого товарищи в шутку окрестили сэром Вильгельмом, распахнул дверь, впустив внутрь Маркварда фон Аннвейлера. Ричард напрягся при виде министериала, которого прочно связывал с сырой темницей в Трифельсе и тяжелыми железными оковами. Но тут же позабыл про немца.

– Глазам своим не верю! – вскричал он и вскочил, увидев, как следом за Марквардом в комнату входит Фульк из Пуатье.

Клерк стремительно вскинул руки:

– Если ты намерен обнять меня, милорд, то постарайся не переломать ребра!

Расхохотавшись, Ричард заключил гостя в объятья, не как король клерка, но как товарищ по кораблекрушению. А когда отступил на шаг, то увидел, как у обычно выдержанного клирика слезы блестят на глазах. Марквард не стал медлить, а весело взмахнув рукой, вышел, прежде чем его хватились. Ричард сразу же принялся закидывать Фулька вопросами. Освободили ли только его одного? Где остальные? Как с ними обращались? Видел ли он Гийена, Моргана и юного Арна? Все ли живы-здоровы?

– Чтобы я мог ответить, тебе придется замолчать, монсеньор, – запротестовал Фульк, удачно пародируя собственную ворчливость. – Боюсь, покуда тебе придется довольствоваться только моим обществом.

Далее он сообщил, что остальных еще держат в Регенсбурге, но обещали вскоре отпустить. Разумеется, обещание легко даются, но не так просто выполняются. Хотя их немецких тюремщиков никто не примет по ошибке за ангелов, обращались с пленниками неплохо. Его самого держали вместе с захваченными во Фризахе, о Гийене, Моргане и мальчишке ему ничего не известно. Зато он слышал, что тамплиеров и арбалетчиков уже освободили. Фульк полагал, что следующим отпустят Ансельма, как священника, а вот Балдуина де Бетюна станут держать до последнего – он достаточно знатен, чтобы быть ценным заложником.

Они размещались на оконном сиденье, и свет солнца не щадил Ричарда, лучше любых слов поведав Фульку о королевском плене.

– Выглядишь ты не слишком хорошо, государь, – напрямик заявил он. – Насколько могу судить, потерял вес, да и сон тоже. Тот немецкий щеголь, что проводил меня сюда, обмолвился о нескольких днях, проведенных тобой в замке Трифельс. Неужто это правда?