Текст книги "Королевский выкуп. Капкан для крестоносца"

Глава VI
Вена, Австрия

Декабрь 1192 г.

Комнатка была не намного больше чулана и из обстановки в ней наличествовали лишь кушетка, горшок и деревянный стул. Зато в ней было закрытое ставнями окошко, а в стенных скобах чадило несколько факелов. При всей браваде, с которой он старался держаться, Ричард испытал облегчение: его хотя бы не бросили во мрак холодной подземной тюрьмы. Обстановка была спартанской, но вполне терпимой по сравнению с лишениями, перенесенными им за одиннадцать дней после кораблекрушения. Все, чего ему теперь хотелось, это побыть наедине с собой, получить время притерпеться к новому, неприятному повороту колеса Фортуны. Но вскоре он понял, что охрана не намерена его оставлять, что за ним будут постоянно наблюдать люди с мечами наголо. При других обстоятельствах это могло его позабавить – чего так боится Леопольд: что узник пройдет через стену или улетит в окно, подобно орлу? Но сейчас Ричард ощущал только глухой гнев и отчаяние. Его угнетало не то, что даже на ночной горшок приходится садиться на глазах у всех – солдаты отвыкают от ложной скромности. Вот только под беспрестанным наблюдением он был лишен возможности хоть на миг снять с себя маску – а король твердо решил, что враги никогда не увидят, как глубоко сокрушен он своим пленением.

Отопления в комнате не было, и вскоре его стала бить дрожь. А еще хотелось пить: во рту все так пересохло, что не хватало слюны даже сплюнуть. Но он скорее согласится гореть в аду, чем попросит своих тюремщиков о чем-то. Не доставит он Леопольду такого удовольствия. Не в силах сидеть, Ричард стал расхаживать, и его стражи стали натыкаться друг на друга, стараясь не отпускать короля дальше, чем на расстояние вытянутой руки. Они напомнили ему толпу во время медвежьей травли: зевакам одновременно любопытно, но и страшно, что зверь сорвется с цепи. Государь не сомневался, что медведь предпочел бы умереть в бою, повергая мучителей-псов, пока остается сила в могучих лапах.

А ведь они были так близко – всего пятьдесят миль отделяло их от границы с Моравией! Если бы не эта треклятая лихорадка, сейчас бы им ничто уже не грозило. Как могло тело так предать его? Неужели такова воля Всевышнего? Иерусалим ему освободить не удалось, тут ничего не скажешь. Но он ведь старался, видит Бог как старался! А эти негодяи французы раз за разом мешали ему. И он ведь остался, храня верность обету, даже узнав, что Филипп и Джонни замышляют украсть у него трон. Он не сдался и не отплыл домой, как поступили Филипп и Леопольд. Чем же он тогда заслужил такое?

Минуты тянулись как часы, часы казались днями. Ричарду показалось, что он слышит звон колоколов в городе. Сзывают прихожан к вечерне? Или это сигнал гасить огни? Когда дверь внезапно распахнулась, король резко обернулся, ожидая увидеть Леопольда, пришедшего позлорадствовать. Но увидел на пороге седовласого священника, сопровождаемого двумя слугами. Последние внесли в комнату поднос с едой и кипу одеял.

– Меня зовут отец Отто, я капеллан герцога, – произнес клирик на вполне правильной латыни, бросив на пленника тот самый взгляд зеваки, наблюдающего за цепным медведем, а затем быстро потупив глаза. – Мне подумалось, милорд, что ты мог проголодаться.

– Что с моими людьми? Их покормили?

– Я… Я точно не знаю. Но проверю, – пообещал капеллан.

Он по-прежнему избегал смотреть пленнику в глаза, и Ричард пытался понять, не является ли причиной тому смущение. Кому как не служителю Господа понимать всю тяжесть прегрешения Леопольда?

Рассматривая священника, Ричард осознал, что гордость сослужила ему плохую службу. Не возмущаясь обращением с ним, он только облегчает жизнь своим тюремщикам. Раз они дерзнули пленить короля, то, черт побери, пусть ведут себя с ним как с королем.

– Как мальчишка Арн? Леопольд признался, что парня пытали, чтобы заставить заговорить. Я требую, чтобы его немедленно осмотрел лекарь. На него, как и на моих рыцарей, распространяется защита церкви, поскольку мы все дали священный обет. Передай от меня Леопольду, что сегодняшним своим поступком он ставит под угрозу свою бессмертную душу. А лучше всего, скажи ему это от себя. Ты ведь его духовник, да? Так не уклоняйся от своего долга, священник. Говори, пока у твоего лорда еще есть время на раскаяние.

Капеллан втянул голову, и его смущение явно давало понять, что он не одобряет деяний герцога. Те, кому выпало одновременно служить Всевышнему и светскому господину, изо всех сил стараются блюсти заповедь Христа и отдавать Богу Богово, а кесарю кесарево, и при этом молятся, чтобы им никогда не пришлось делать выбор между одним и другим. Ричард научился читать людей с легкостью, с какой священник читает свой псалтирь, и сильно сомневался, что отцу Отто хватит внутренней силы противостоять герцогу. Наделены ли австрийские епископы большей крепостью духа? Но даже если они осмелятся возражать, станет ли Леопольд их слушать?

– Я сделаю, что смогу, милорд, – ответил отец Отто, по-прежнему разглядывая носки своих туфель.

Ричард смотрел, как клирик поспешно удаляется и надеялся, что он хотя бы облегчит судьбу рыцарей и Арна. Еду король удостоил лишь мимолетного взгляда. Она была достаточно простой: рыбная похлебка, которую едва ли поставят на стол Леопольду, зато порция была щедрая, и к ней прилагались каравай свежего хлеба и кубок эля. Но аппетита не было. Взяв кубок, пленник направился к окну, и охрана забеспокоилась, когда он принялся отпирать ставни. Резкий окрик сержанта успокоил стражников, и, открыв ставни, Ричард понял почему. Окошко было узкое как бойница, и сбежать через него не было ни малейшего шанса. В лицо королю ударил поток ледяного воздуха, отчего у него перехватило дыхание, но он постоял еще немного у окна, вглядываясь в темнеющее небо. Оно напоминало черное море, усеянное звездами, далекими от бед простых смертных.

* * *

Моргана и Гийена так быстро отделили от Ричарда, что они не успели попрощаться. Оба напряглись, когда их подвели к лестнице: они испугались, что та ведет вниз, в подземелья. Но их препроводили в комнату, освещенную фонарем, и при виде этого мерцающего огонька узники обрадовались, потому как знали, что в подземных темницах бывает темно как в пучине ада. Дверь захлопнулась, и пленники начали осторожно осваиваться в своих новых владениях. Помещение было большое и без окон, вдоль стен рядами стояли бочки. Вскоре они пришли к выводу, что их заперли в кладовой. Фонарь давал лишь крошечное пятно света, остальная часть комнаты тонула во тьме. Из мрака доносились скребущие звуки, и рыцари переглянулись в надежде, что это мыши, а не крысы.

Но тут Морган уловил другой звук, от которого волосы зашевелились у него на голове. Он замер, напряженно прислушиваясь, и дождавшись его снова, двинулся в том направлении, откуда звук исходил. Минуту спустя он опустился на колени между двумя бочонками с припасами. На полу, поджав колени к животу, лежал человек. Прихода Моргана он, похоже, не заметил, но когда валлиец тронул его за плечо, поднял руку, как бы защищаясь от удара.

– Арн?!

Узнав свое имя, юноша снова заскулил и попытался глубже забиться в тень. Морган повернулся к Гильену, но рыцарь уже шел туда, где на стене висел фонарь. Вскоре он присоединился к ним и поднял фонарь. Оба приятеля приготовились к тому, что предстояло им увидеть.

Свет трепещущего огонька был слабым, но и безжалостным, открыв им бледное как смерть лицо, опухшие, почти не открывающиеся глаза, нос в сгустках запекшейся крови, синяки на лбу и на шее, ожоги такие сильные, что они были покрыты волдырями и язвами. Рыцари отпрянули. Им и раньше приходилось видеть раненых: вспоротых мечами, проткнутых копьями, с раскроенными секирой черепом. Но ничто не ужасало их так и ничто не вызвало такого отвращения, как зрелище, представшее им в той венской кладовой, когда они смотрели на несчастного Арна.

– Не бойся, парень, это я, – тихо сказал Морган. – Тебе больше нечего опасаться, ты среди друзей.

Он не брался утверждать, верно ли это, но это были те слова, которые требовалось услышать мальчишке. Арн попытался открыть глаза. Не в силах разглядеть лица, он узнал голос и заплакал. Поначалу они почти ничего не могли разобрать из отрывочных фраз на немецком, прерываемых рыданиями. Когда несчастный смог наконец вспомнить что-то из своего французского, это было одно слово, повторявшееся снова и снова: «Простите… простите…»

Никогда Морган не испытывал такой ярости, такой жажды крови. Гийен, человек молчаливый, обнаружил в себе кладезь красноречия, и смачно проклял сначала тех, кто пытал Арна, затем герцога Леопольда, императора Генриха, короля Филиппа и всех австрийцев, немцев и французов, которые служат им. Морган обнял плачущего оруженосца и шептал слова утешения, сомневаясь, впрочем, что Арн их слышит.

Они не брались судить, сколько прошло времени, но вскочили на ноги, когда открылась дверь и вошли люди с факелами и мечами наголо. За стражей появились священник и слуги, которые внесли еду, одеяла, ночной горшок и еще один шипящий масляный фонарь. Клирик держался вежливо, даже участливо, но рыцари недостаточно знали латынь, чтобы понять его. Он вручил Моргану фиал с темной жидкостью и глиняный горшочек, от которого исходил запах гусиного жира, и указал на Арна. Пленники сообразили, что эти средства должны как-то облегчить страдания от ран и ожогов. Когда свет фонаря упал на лицо Арна, священник отвел взгляд и перекрестился. Когда он повернулся и направился к выходу, Морган бросил ему вслед:

– König Richard?

Клирик помедлил, печально посмотрел на валлийца, потом медленно покачал головой.

Едва австрийцы ушли, Морган и Гийен как смогли позаботились об Арне: смазали ожоги и заставили проглотить немного жидкости из сосуда. Поесть парень наотрез отказался и продолжал дрожать, хотя они и укутали его одеялами.

– Вы… вы когда-нибудь простите меня? – прошептал он, стиснув руку Моргана.

– Простить тебя? Да Ричард скорее всего возведет тебя в рыцари!

Окровавленная нижняя губа Арна затряслась.

– Он не возненавидит меня?

Товарищи уверили его, что превыше всех качеств Ричард ценит храбрость, и никто не осудит человека, сломавшегося под пыткой, и что Арну не в чем себя упрекнуть. И впервые с той минуты как его схватили на рынке, у юноши появился слабый проблеск надежды.

– Что с ним сделают? – едва слышно спросил он, и рыцари наперебой стали заверять его, что Леопольд не осмелится причинить вред королю английскому, человеку, победившему Саладина в Акре и в Яффе. Они не знали, поверил ли он им. Да и не брались сказать, верят ли в это сами.

* * *

Ричард не ожидал, что уснет, но физическое истощение взяло верх над душевными терзаниями. Следующее, что он увидел, было лицо отца Отто. Священник склонялся над кушеткой и извиняющимся тоном говорил, что короля приказано отвести к герцогу. Так Ричард усвоил еще один урок в жизни пленника: ему приходится являться по вызову человека, которого он презирает. Государь с благодарностью отметил, что капеллан принес тазик с водой и полотенце. Можно было хотя бы вымыть лицо и руки. Он подозревал, что Леопольд решил устроить зрелище для своих баронов и епископов, показав им грязного и оборванного Ричарда, как злорадно заметил сам Леопольд, имевшего вид совсем не королевский. Подобное испытание глубоко уязвляло Ричарда, но он поклялся про себя, что никто этого не узнает, и умыл холодной водой лицо, а затем наскоро перекусил парой кусков хлеба и сыра. И только затем повернулся к сгорающему от нетерпения священнику и процедил:

– Идем.

Но едва выйдя из башни, король понял, что неверно истолковал намерения Леопольда. Час был ранний, слишком ранний для сбора австрийской знати: звезды еще мерцали над головой и лишь слабый проблеск на востоке предвещал приход зари. Проследовав за капелланом на внутренний двор, он огляделся и замер как вкопанный при виде выезжающих из конюшни всадников. Эти зевающие и продирающие глаза люди были облачены в кольчуги, вооружены мечами, копьями и щитами. Латники, изготовившиеся идти на войну. Или сопровождать знатного пленника.

В нескольких шагах поодаль стоял Леопольд и давал наставления человеку, внешность которого говорила о долгих годах занятий военным ремеслом. У него были пронзительные глаза и безразличный с виду взгляд, который ничего не упускает и никогда не выражает удивления. Заметив Ричарда, герцог сделал конюху знак подвести гнедого мерина, а затем направился к английскому королю.

– Я помещу тебя в одну из самых наших неприступных твердынь: замок Дюрнштейн, – заявил он вместо приветствия.

Ричард был благодарен судьбе, давно заставившей его овладеть самым ценным навыком государя: способностью скрывать свои чувства.

– Лучше уж в Дюрнштейн, чем в ад, – заявил он и с удовлетворением отметил, как у Леопольда перекосился рот и дернулся глаз.

Но собеседник герцога не выдал никаких эмоций. Он смотрел на Ричарда с выражением человека, который твердо решил не давать воли своему характеру.

– Дюрнштейн находится в пятидесяти милях от Вены, – продолжил герцог. – Если ты даешь мне честное слово не пытаться сбежать, тебя не свяжут. Согласен?

Ричарда подмывало указать на непоследовательность позиции Леопольда. С чего это вдруг он решил поверить честному слову человека, которого обвинил в отречении от христианства?

– Не согласен. Я не намерен помогать и потворствовать тебе в твоем преступлении, либо способствовать тому, чтобы оно выглядело не тем, чем является на самом деле – деянием, подобающим только подлому разбойнику.

Леопольд выпятил челюсть, но сдержался и сказал только:

– Погубит тебя твоя гордыня, Львиное Сердце.

Когда подошли воины с веревками, Ричард подставил им руки: пусть лучше свяжут их спереди, это менее болезненно чем сзади, да и так он не будет совершенно беспомощным. Они начали связывать ему кисти, но запутались с узлами и остроглазый командир, нетерпеливо тряхнув головой, отослал их прочь и закончил работу сам.

Конюх подвел Ричарду коня, но тут все растерянно замялись, запоздало сообразив, что теперь пленника будет нелегко посадить верхом. Тот самый бывалый рыцарь снова выступил вперед, подвел мерина к колоде, а затем помог Ричарду взгромоздиться в седло. Ричарду эта процедура показалась глубоко унизительной, и хотя на лице его не дрогнул и мускул, он ничего не мог поделать с краской, залившей щеки.

Едва Ричарда разместили на коне, Леопольд повернулся и отправился в большой зал. Но отец Отто немного помедлил.

– Не бойся за своих людей, милорд, – сказал он. – Им не причинят вреда, поскольку они не совершили ничего дурного.

– Зачем тогда их удерживают? – спросил Ричард. – Нет никакой законной причины не вернуть им свободу тотчас же, возвратив при этом деньги, бывшие при мне в Эртпурхе. Или твой герцог решил присоединить к списку своих грехов еще и кражу?

Священник вздрогнул:

– Могу ли я говорить начистоту, милорд? Мне вполне понятен твой гнев. Но ты должен научиться сдерживать язык.

– Должен?

– Да, сир, – твердо стоял на своем седовласый. – Ради твоего же собственного блага.

Ричард ничего не ответил, но капеллан так и стоял во дворе, глядя как английский король и его стража минуют ворота и исчезают из вида.

* * *

Переправившись через Дунай, конвой направился на запад вдоль берега реки. Встречных было мало, потому как, завидев вдалеке многочисленный отряд вооруженных всадников, большинство путников предпочитало свернуть куда-нибудь в сторонку. Возглавлял рыцарей тот самый сдержанный вояка с циничным взглядом; Ричард узнал, что зовут его Гюнтер. Гюнтер не говорил ни по-французски, ни по-латыни, но при необходимости всегда мог объясниться с пленником, используя общеупотребительный среди солдат язык, состоящий из жестов и гримас. Между ними возникло инстинктивное взаимопонимание, как между людьми, испытавшими одно и то же, пусть и на разных полях сражений.

Конвой скакал быстро и к закату покрыл уже тридцать с лишним миль. Для Ричарда осталось неведомым название городка, в котором они провели ночь, расположившись в гостинице, напомнившей ему «Черного льва» в Удине. Как только они расположились, Гюнтер дал своим людям приказ снять с Ричарда веревки и караулить по очереди. Воины ворчали – как король догадывался, сетовали, что охранять пленника было бы сподручнее, будь он связан. Но перечить Гюнтеру никто не стал. Ричард съел совсем немного из принесенного хозяином гостиницы ужина, а спал и того меньше: лежал без сна, пока рыцари храпели, а караульные наблюдали за ним как кот, стерегущий мышиную норку. Говори он по-немецки, сказал бы им, что их волнения напрасны. Король прекрасно понимал всю тщетность надежд на побег, хотя это не мешало все долгие бессонные часы прокручивать один за другим невероятные сценарии спасения. Уж лучше думать об этом, чем о будущем в Дюрнштейне, о тех, кого он потерял при кораблекрушении, или о том, как воспримут новость о его плене те, кто ему дороже всего: мать, сестра, жена, кузен Андре, юный сын, оставшийся в Пуатье.

На следующее утро Гюнтер помедлил, держа в руках веревку, и вопросительно вскинул бровь. Ричард уловил суть вопроса и очень хотел согласиться – немного потребовалось времени, чтобы пожалеть об отвергнутом предложении Леопольда. Но гордость не позволяла ему отступить с занятых позиций, и он отрицательно покачал головой. Гюнтер пожал плечами и связал ему запястья, хотя Ричард заметил в его глазах проблеск невольного одобрения: такое испытывают к людям, которые вопреки обстоятельствам демонстрируют упорство и храбрость, пусть и безрассудную.

Когда они выступили в путь, небо было пасмурным и в воздухе витало предчувствие надвигающегося снегопада. По мере того как температура опускалась, шло на убыль и настроение Ричарда. Его пугал возврат горячки и даже очередного приступа четырехдневной лихорадки. Ничего не страшился он сильнее, чем оказаться тяжело больным и беспомощным в руках у врагов – ему и среди друзей мысль о недуге была невыносима. И если он захворает, то только Бог поможет ему в темнице Дюрнштейна – долго ли удастся ему протянуть в холодной, сырой и темной камере? Он то и дело вспоминал предупреждение отца Отто, проигрывал в уме две язвительные стычки с Леопольдом. Определенно, он не дал австрийскому герцогу повода хорошо думать о нем. Станет ли Леопольд сводить счеты теперь, убрав пленника с глаз подальше? Истязай он его в Вене, об этом обязательно разошлась бы молва, а у Леопольда и без того напряженные отношения с церковью. Но кто узнает о случившемся в каменных стенах далекого, неприступного замка вроде Дюрнштейна?

«Сдерживай язык», – посоветовал ему капеллан. Бог свидетель, он никогда этого не делал, уныло думал Ричард. И тут вдруг в памяти всплыла сцена, как отец распекал брата Хэла за какой-то забытый проступок. Хэл, разумеется, усугубил положение, пытаясь огрызаться и переваливать вину на других. Наконец Генрих оборвал его и сказал, что если человеку довелось провалиться в глубокую яму, то самое время перестать копать дальше. Воспоминание было таким живым и неожиданным, что вызвало на его губах улыбку, пусть и безрадостную. Ему и впрямь лучше отложить лопату. Ричард прекрасно это понимал. Но понимал и то, что гордость – единственный оставшийся у него щит, за которым можно укрыться от страха и отчаяния.

* * *

Ближе к концу дня вдали показался замок. Даже прежде чем Гюнтер промолвил: «Дюрнштейн», Ричард уже знал, что видит перед собой «неприступную твердыню» Леопольда. Мрачной тенью нависала она над долиной, угнездившись на вздыбившемся над Дунаем утесом, такая же угловатая, зловещая и бесприютная, как окружающие горы. Обычно Ричард смотрел на крепость глазами полководца, определяя ее сильные и слабые места. Но в этой он видел только тюрьму.

* * *

Дюрнштейн приготовил для Ричарда несколько сюрпризов. Первый встречал его в крепостном дворе и предстал в лице старого знакомого, Хадмара фон Кюнринга – австрийского рыцаря, сопровождавшего Леопольда во время похода в Святую землю. Одним жарким июльским вечером накануне взятия Акры Ричард сидел с ним за одним столом и обменивался похабными шуточками – такого он и представить себе не мог в общении со щепетильным, «правильным» герцогом Хадмара – этим Леопольдом Добродетельным.

Хадмар был министериалом. Когда Ричард впервые услышал этот термин, то решил, что Хадмар является придворным чиновником. И очень удивился, когда после нескольких кувшинов вина Хадмар признался, что хотя министериалы и считаются рыцарями, они лично не свободны. Подобно английским и французским рыцарям они исполняют вассальный долг, и некоторые, например сам Хадмар, достигают высокого ранга. Но им нельзя жениться без разрешения сеньора и оставить службу, так как прикреплены они к господину, подобно тому, как английский серв прикреплен к земле. Узнав Хадмара, Ричард обеспокоился еще сильнее, ибо известно ли министериалу, что такое честь?

Хадмар слегка нервничал, и Ричарду подумалось: не вспомнился ли и ему тот вечер в осадном лагере под Акрой?

– Милорд король, – начал австриец с наигранной полуулыбкой. – Обычно я встречаю гостей словами «Добро пожаловать в Дюрнштейн», но при данных обстоятельствах они мне кажутся не совсем уместными. Предлагаю попросту оставить формальности в стороне. Ты, должно быть, устал и проголодался…

Тут он осекся, потому что разглядел путы Ричарда. Вытащил кинжал и перерезал веревки, затем одарил Гюнтера взглядом – острым как клинок того самого кинжала. Ричард растер запястья, восстанавливая кровообращение, затем слез с седла.

– Сэр Гюнтер только следовал указаниям герцога, сэр Хадмар, – сказал он.

Разговор шел на латыни, но Гюнтер уловил, похоже, суть сказанного королем в его защиту, потому как когда взгляды их встретились, он кивнул, а уголки его губ искривились в гримасе, способной сойти за улыбку. Хадмар хмурился – он явно не ожидал, что Леопольд даст приказ связать Ричарда, но затем тоже кивнул и заявил отрывисто:

– Если нам надо что-то обсудить, можем обсудить это внутри, у огня. Идемте.

Он повернулся и зашагал к внутренним воротам, принимая как данность, что Ричард следует за ним.

* * *

Вторым сюрпризом стала комната, куда поместили Ричарда. Она представляла собой спальню более комфортабельную, чем он смел надеяться. Здесь имелась настоящая кровать, с подушками и подбитыми мехом одеялами, жаровня, полная раскаленных углей, ковры на стенах, чтобы отогнать декабрьскую сырость, стол на козлах, два стула, достаточное количество свечей и несколько масляных ламп, и даже тростниковая подстилка на полу. Оглядываясь, король спрашивал себя, кого выселили из этих палат ради него и как отреагирует Леопольд на такую щедрость со стороны Хадмара.

Пройдя в глубь комнаты, Ричард остановился так резко, что один из охранников наскочил на него. Государя удивил предмет, стоящий позади кровати: здоровый деревянный чан, окольцованный обручами, и со скамеечкой. Остальные стражники ввалились следом в палату, из чего король сделал вывод, что его и здесь будут держать под непрерывным наблюдением. Караульные не препятствовали ему знакомиться с новой тюрьмой. Они смотрели на пленника скорее с любопытством, чем с враждебностью, и не возражали даже, когда он отворил ставни на одном из окон. Из окна открывался живописный вид на горы и на быстро несущий свои воды Дунай. Но шансов на побег не было никаких, если только отчаявшийся вконец узник не наложит на себя руки и не купит конец своим земным страданиям ценой вечного проклятия. Ричард закрыл окно и грел руки над жаровней, когда в дверь постучали. Стражники впустили слуг, которые внесли большие ведра с горячей водой, кипу полотенец и еще котелок с жидким мылом. Решив про себя, что Хадмар фон Кюнринг достоин за свои заслуги английского графства, Ричард начал раздеваться.

Король соскреб, насколько мог, накопившуюся за несколько недель грязь и все еще отмокал в чане, наслаждаясь действием, которое производит теплая вода на ноющие, усталые мышцы, когда вошел Хадмар.

– Не прими за обиду, – сказал он с легкой улыбкой, – но я подумал, что тебе не помешает помыться.

– Никаких обид, потому что это действительно так.

– Завтра я пришлю цирюльника, чтобы он подстриг тебе волосы и бороду. – Хадмар кивнул слуге, который положил на постель кипу одежды. – Со временем мы подберем тебе подобающее одеяние, а пока предлагаем то, что сумели найти. Мои вещи тебе не подойдут, ты слишком высокий.

Он обвел взглядом сваленные на пол грязные тунику, рубаху, брэ и рваные шоссы.

– С твоего разрешения, мы все это выбросим: едва ли тебе захочется снова увидеть эти обноски, не говоря уж о том, чтобы надеть.

У Ричарда едва не сорвался с языка вопрос, не захочет ли Леопольд сохранить эту ветошь как трофей, как шкуру убитого волка или оленьи рога, но одернул себя и, взяв полотенце, предложил передать одежду тому, кто занимается в хозяйстве Хадмара раздачей милостыни, чтобы тот нашел им применение. Австриец явно старался из всех сил, будучи поставлен в двойственное положение радушного хозяина и тюремщика, и когда он, пообещав, что скоро подадут ужин, собирался уходить, Ричард проявил по отношению к нему то, чего никогда не проявил бы к Леопольду – вежливость.

– Спасибо, – сказал государь, как если бы был гостем, ищущим гостеприимства Хадмара. Тот улыбнулся в ответ, испытывая радость и облегчение от того, что им удалось избежать первой ловушки на усеянном препятствиями пути.

* * *

Ричарда содержали изолированно от двора Хадмара, он видел только денно и нощно наблюдающих за ним стражей и самого рыцаря, который время от времени заглядывал проверить, не нуждается ли узник в чем-нибудь. Ричарда кормили так, как он не едал со времен Рагузы, обеспечили одеждой, книгами и даже лютней, поскольку Хадмар помнил про увлечение английского короля музыкой. Ценя эти заботы, Ричард понимал, что они плохое средство против кровоточащей внутри раны. Он терялся в догадках, как его мать сумела выдержать в заточении шестнадцать лет и не повредиться в уме. Всего за неделю его нервы издергались как пакля. Неспособность знать, что готовит будущее, была невыносимой. Король не пытался расспрашивать Хадмара насчет намерений Леопольда, понимая, что это дурной способ отблагодарить рыцаря за его старание. Даже если Хадмару известно, что у герцога на уме, едва ли он станет делиться с узником, а значит, этот разговор только расстроит его.

О приходе Рождества Ричард узнал только благодаря появившемуся на столе жареному гусю – это блюдо знаменовало завершение поста. Когда король попросил разрешения присутствовать на праздничной мессе в замковой часовне, Хадмар вынужден был отказать, очевидно, следуя указаниям Леопольда, а не собственным побуждениям, потому как в следующий свой приход он принес четки. Ричард старательно читал по пятьдесят «Аве Мария» каждый вечер, но молитва не могла заглушить внутренний голос, коварно нашептывающий, что Бог отвратил от него свое лицо и глух к его просьбам.

Большую часть времени государь проводил в размышлениях об уготованном ему будущем. Леопольд ведь наверняка намерен затребовать выкуп? Как ни сильна была бы его обида, не может же он бесконечно удерживать в заточении английского короля. Да и слух обязательно просочится – слишком много людей участвовали в охоте на Ричарда. Не верил государь и в то, что австрийский герцог осмелится предать его суду за преступления, якобы совершенные в Святой земле. А вот Генрих мог бы. Неприятная мысль. Зато Филипп не стал бы утруждаться даже подобием суда. Попади он в лапы к французскому монарху, ему никогда больше не увидеть солнца.

В понедельник после Рождества Ричард вел борьбу с новым врагом: скукой. Он привык постоянно действовать, физически и умственно, и вынужденное уединение само по себе стало для него пыткой. Он рассеянно полистал страницы одной из данных Хадмаром книг, не в силах сосредоточиться, потом растянулся на постели и стал наигрывать на лютне унылую мелодию. Некоторое время спустя он перешел на другие аккорды, сочиняя новую песню, одну из тех, что выражают то, чего нельзя передать словами. Король настолько увлекся, что не слышал шагов, и, когда дверь открылась, сильно удивился, потому как Хадмар редко навещал его по вечерам.

Удивились и караульные, недоуменно глядевшие на застывших на пороге двух мальчиков. Ричард сел, заинтригованный неожиданным визитом. Ребята были сильно схожи между собой, из чего король сделал вывод об их родстве: братья или кузены; на вид он им дал лет шестнадцать-семнадцать. Ричард полагал, что австрийцы и немцы следуют привычной для Англии и Франции практике посылать юнцов из знатных семей служить сквайрами при крупном дворе. Но наблюдая, как препираются они со смущенными стражами, он заключил, что парни могут являться сыновьями самого Хадмара, поскольку в них угадывалась развившаяся с колыбели привычка повелевать. Взволнованные караульные продолжали упираться, и тогда один из мальчиков подошел к ним и до Ричарда донесся звук переходящих из рук в руки пфеннигов. Трюк сработал: воины отступили, и юноши приблизились к постели.

Смотрели они настороженно, и королю снова пришло в голову сравнение с посаженным на цепь медведем. Вот только в глазах у них горел восторг.

– Меня Лео зовут, – представился один на ученической, но вполне внятной латыни. – А это мой брат Фридрих. Мы хотим поговорить с тобой.

Фридрих решил, что брат повел себя слишком дерзко, потому что вмешался, прибавив на куда лучшей латыни:

– Ты дозволишь нам поговорить с тобой, господин король?

В своем теперешнем настроении Ричард был рад любому развлечению.

– А почему нет?

Другого поощрения им не требовалось. Подтянув поближе к кровати сундук, они угнездились на нем, напомнив государю птиц, готовых взлететь.

– И о чем же вы хотите поговорить? – осведомился он, отложив лютню.

– О войне в Святой земле, – выпалил Лео, и его брат согласно кивнул. – Мы хотим узнать про Яффу и поход из Акры. Мы слышали истории от воинов, вернувшихся домой, но воины любят присочинить, и у них мелкие стычки разрастаются до великих битв, так что мы уже не знаем чему верить.

– А почему вы уверены, что я тоже не стану сочинять?

Фридриха вопрос огорошил, но Лео расплылся в нахальной улыбке.

– Люди и так прозвали тебя Львиным Сердцем. Зачем же тебе еще что-то сочинять?

Смелость мальчишки забавляла Ричарда.

– Так про что вам рассказать сначала?

– Про Яффу, – хором ответили ребята и стали жадно слушать.

Поняв, что Иерусалим не взять, армия крестоносцев отошла к Акре. Ричард планировал напасть на Бейрут, единственный оставшийся в руках у Саладина порт, когда до него дошла весть о внезапной атаке сарацин на Яффу. Французы отказались участвовать, хотя в Яффе оправлялись от ран их соотечественники. Тогда Ричард поставил во главе их войск своего племянника Генриха Шампанского и послал их на юг, а сам поплыл вдоль побережья. Но корабли попали в штиль и добирались до Яффы целых три дня. Поставив галеры на якорь близ берега, крестоносцы стали ждать рассвета, чтобы узнать, держатся ли еще город и замок. И как только тьма отступила, увидели развевающиеся на ветру желто-оранжевые стяги Саладина.