Текст книги "Королевский выкуп. Капкан для крестоносца"

Бонифаций Монферратский тоже восседал на помосте, и епископ Бове склонился к нему, шепча что-то на ухо, но Бонифаций не обращал на него внимания, не отрывая глаз от английского короля. Лицо его было непроницаемым, и Ричард понятия не имел, что у него на уме.

– Несколько дней спустя Конрад отправился пообедать к епископу Бове. На обратном пути его подстерегли два ассасина, посланных Рашид ад-Дин Синаном, известным как Старец Горы. Умирающего маркиза перенесли в цитадель, где он дал Изабелле наказ передать Тир только мне или законному государю страны. Поступил бы он так, если бы верил, что ассасинов на него подослал я? Конрад не питал ко мне симпатии, но знал, что я не способен на такой низкий поступок.

Выступая, Ричард прохаживался по залу. Теперь он подошел к помосту и посмотрел брату Конрада прямо в глаза.

– Подобное обвинение совершенно противоречит моему характеру. Даже злейшие из моих врагов никогда не упрекали меня в трусости, а что может быть трусливее, чем подослать к человеку убийц из-за угла? Если бы я желал кому-то смерти, то открыто вызвал бы его, как вызову любого, кто посмеет обвинить меня в подлом убийстве. Если был бы волен поступать так.

Впервые за все время Ричард добился ответа от аудитории – он видел, как некоторые головы закивали, как бы в знак согласия.

– Плененного ассасина передали епископу Бове, который показал под пыткой, что это я послал его убить Конрада. Но это наглая ложь. В конечном счете, ассасины это вам не рутье, готовые продавать свой клинок тому, кто больше заплатит. Любой, наслышанный о Святой земле, знает это. Но все это не имело никакого значения для епископа Бове, который увидел шанс запятнать мою репутацию и сразу ухватился за него.

Лицо у прелата побагровело. Он хотел было подняться и заговорить, но Генрих покачал головой, и француз снова сел, одарив Ричарда взглядом, полным убийственной ненависти.

Король ожидал, что его оборвут или зашикают, но у императорского сейма явно не было твердого регламента, поэтому обвиняемого слушали в вежливом молчании. Теперь, однако, реплика Бонифация вызвала в зале удивленный шум.

– Так ты утверждаешь, что епископ Бове солгал? – спросил он.

– Епископ Бове обращается с правдой, как другие мужчины обращаются со шлюхами, – ответил Ричард, и среди слушателей раздались смешки, вскоре стихшие. – Я готов поклясться своей честью, что не имею никакого отношения к убийству твоего брата, милорд маркиз. Но смею предположить, что многие в этом зале убеждены в том, что у меня нет чести, потому как наш добрый епископ прославил меня вдоль и поперек всего христианского мира, виня во всех грехах, кроме Великого потопа. Тем, кто вдоволь наглотался яда, приготовленного прелатом, я могу только сказать, что люди не поступают вопреки собственным интересам. Уверен, многим из вас ведомо, что в момент убийства Конрада мне угрожала опасность лишиться своего королевства, потому как французский король вступил в сговор с моим братом графом Мортенским. Чем дольше оставался я в Святой земле, тем больше времени у них было прибрать к рукам мои домены. Охотно повинюсь, я отчаянно хотел поскорее вернуться, чтобы защитить свою страну. Но я не мог нарушить данную Всевышнему клятву не покидать Святую землю, как это сделал французский монарх. Я надеялся, что как только Конрад станет королем, я спокойно смогу передать Утремер в его руки, так как признавал в нем талант военачальника.

Бонифаций долго в молчании смотрел на Львиное Сердце, храня непроницаемое выражение лица.

– Если не ты в ответе за смерть моего брата, тогда кто?

– Могу только передать то, что слышал от Балиана д’Ибелина, отчима королевы Изабеллы, и других лордов-пуленов. Твой брат был человек великой отваги и больших способностей. Но одновременно с этим был беспечен, своенравен и упрям. Я ему это не в укор говорю, – тут Ричард вдруг улыбнулся, – потому как эти качества частенько упоминаются вкупе с моим собственным именем. Но боюсь, что они могли стоить Конраду жизни. Он захватил торговый корабль, принадлежавший Рашид ад-дин Синану и отклонил все требования Старца Горы вернуть назад судно, его команду и груз. Балиан говорит, что предупреждал Конрада, как опасно задевать ассасинов – даже Саладин пошел на попятный, когда Рашид ад-дин Синан пригрозил зарезать его семью. Конрад же только рассмеялся…

Бонифаций ничего не ответил, но Ричард рискнул предположить, что ему удалось убедить брата Конрада в своей невиновности. По крайней мере, посеять семена сомнения там, где произрастала убежденность. Голос у короля охрип – никогда прежде не доводилось ему говорить так долго и так страстно. Он был приятно удивлен, когда вдруг появился слуга и подал ему кубок с вином.

– Danke schön[12]12
  «Большое спасибо» (нем.).


[Закрыть], — поблагодарил его Ричард, воспользовавшись своим скромным запасом немецких слов, и сделал щедрый глоток, не зная кого благодарить за вино. Удаляясь, слуга кивнул мужчине в первом ряду, совершенно незнакомому Ричарду.

– Из всех презренных клевет, что распространяют обо мне, самая возмутительная и бесстыдная это та, что я предал Святую землю. Я был одним из первых правителей, принявших крест. У меня на теле рубец от болта, выпущенного из сарацинского арбалета. Я едва не умер под Акрой, а затем под Яффой от губительной лихорадки, бесчинствующей в Утремере. Даже узнав, что мое собственное королевство в опасности, я не нарушил данный мной обет и остался. А за обвинениями в мой адрес стоит человек, который не остался. Я знаю это, потому что следы всей этой травли ведут в Париж.

Чувствуя, как ярость снова разгорается в нем, Ричард стал расхаживать по залу.

– Я искал встречи с Саладином после прибытия в осадный лагерь под Акрой, потому как знал, что наша единственная надежда вернуть Иерусалим заключается в соглашении сторон. Королевство Иерусалимское похоже на остров посреди Сарацинского моря. Христиан там намного меньше, чем мусульман – в сражении при Хаттине Ги де Лузиньян смог собрать всего тысячу двести рыцарей. Разумеется, я обменивался с Саладином подарками и любезностями, потому что так полагается поступать храбрым людям, имеющим дело с достойным противником. Не кто иной, как отец императора Генриха, благословенной памяти Фридрих, тоже обменивался с Саладином подарками, но никому не приходит в голову осуждать великого государя за это.

Король снова сделал паузу, чтобы Хадмар перевел, а также сделал несколько глубоких вдохов, чтобы унять гнев.

– Уважаю ли я сарацин? Да, потому что храбрецы заслуживают уважения. Я установил дружеские отношения с братом Саладина, аль-Малик аль-Адилом, и некоторыми другими эмирами в расчете на то, что они побудят султана заключить мир. Но я никогда не забывал, что они враги и неверные, пусть многие из них были людьми порядочными. Верно и то, что я отказался осадить Иерусалим, так как понимал, что его невозможно взять. Во время нашего марша вдоль побережья из Акры к Яффе мой флот снабжал армию. Но Священный город находится в двадцати пяти милях от побережья. Саладин без труда перерезал бы наши линии снабжения, мы лишились бы даже возможности заменить павших лошадей. Стены Иерусалима имеют больше двух миль в окружности, охватывая территорию в двести с лишним акров. У нас не хватало воинов, чтобы окружить город, а стало быть, мы не могли рассчитывать взять его измором. Лорды-пулены, тамплиеры и госпитальеры признавали, что нам не взять крепость. Все понимали это. Все, кроме французов. Даже когда стало известно, что Саладин отравил все колодцы и цистерны в пределах двух лиг от Иерусалима, епископ Бове и герцог Бургундский утверждали, что мы не можем проиграть, потому что это священная война, одобренная Господом. Но Бог был на стороне христиан и под Хаттином, однако они все равно проиграли. Всевышний ожидает, что и мы тоже поможем ему. И я не сдавался Саладину. Путем переговоров мы пришли к соглашению, заключив перемирие на три года. Мы не достигли всего, на что надеялись, я этого не отрицаю. Но ко времени моего прибытия в Святую землю королевство Иерусалимское состояло из города Тира и осадного лагеря под Акрой, все остальное было отдано Саладину. К моменту моего отъезда королевство протянулось по побережью от Тира до Яффы, султан больше не удерживал Аскалон, а христианские паломники снова смогли свободно посещать Иерусалим и поклоняться Гробу Господню.

Ричард снова приблизился к помосту:

– Милорд император, тебя ввели в заблуждение. Ты поверил тому, что тебе сказали твои французские союзники, но они лгали и продолжают лгать. Позволь поведать тебе о людях, которых ты считаешь достойными своего доверия. Я не нарушил данного мной священного обета и не покинул войну с сарацинами. Это сделал французский король. Мне больно говорить это, поскольку Филипп мой феодальный сеньор за Нормандию и другие земли по эту сторону Узкого моря. Но я знал, что не могу доверять ему, и поэтому заставил на святых мощах поклясться, что он будет уважать гарантию безопасности, данную церковью тем, кто принял крест, и не покусится на мои владения, пока я пребываю в Святой земле. Он крайне неохотно согласился на это, а затем обратился к папе Целестину с просьбой разрешить его от клятвы, что святой отец, естественно, отказался сделать.

Ричард в первый раз, пусть и обтекаемо, коснулся того факта, что его удерживают против церковных законов, поскольку он не видел смысла указывать на очевидное. Однако не повредит напомнить сейму, что в этом смысле Генрих не менее виновен, чем Филипп.

– Это не помешало Филиппу, после его возвращения во Францию, строить козни против меня вместе с моим братом, – продолжил король. – И я убежден, что он наказал французским лордам, оставшимся в Утремере, мешать мне на каждом шагу. Другого объяснения их поведению у меня нет. Я собирался нанести удар по базе Саладина в Египте, источнике его могущества. Поняв, что Египет под угрозой, султан непременно согласился бы на более выгодные для нас условия договора. Французы отказались даже рассмотреть эту идею. Когда после нашей победы при Арсуфе мы узнали, что Саладин приказал срыть крепость Аскалон, чтобы не дать ей попасть в наши руки, я намеревался отплыть в Аскалон и захватить его прежде, чем стены разрушат. И снова французские лорды воспротивились. Затем я занял развалины Аскалона и потратил целое состояние, отстраивая твердыню. У меня сердце кровью облилось, когда нам не удалось убедить султана оставить крепость в руках христиан. Но он согласился, что она не будет и сарацинской, а это уже немалая уступка с его стороны, потому как Аскалон был самым неприступным из его замков. И вот теперь меня обвиняют в оставлении Аскалона именно те, кто помешал мне его взять! Но их коварство и подлость на этом не заканчиваются. Когда было решено, что на Иерусалим мы не пойдем, большинство французов покинули армию и удалились в Тир, где измыслили план захватить Акру. Я в тот момент находился в Аскалоне и лишь благодаря пизанцам, которые с оружием в руках отстаивали город до моего прибытия, Акра избежала перехода в руки французов. Вы только подумайте об этом: они хотели развязать войну против собратьев-христиан. Как порадовало бы это сарацин!

Ричард вернулся к помосту и нацелил указующий перст на епископа Бове.

– Этот человек во все время нашего пребывания в Святой земле мешал мне как мог, а затем чернил мое имя по всему христианскому миру. Но и это не самое страшное из его преступлений. В Писании сказано, что нам следует прощать согрешивших против нас, ибо тогда и мы будем прощены небесным отцом нашим. Но я никогда не смогу простить Филиппа де Дре, епископа Бове, за отказ помочь нам спасти тех, кто оказался в ловушке в Яффе!

Ричард обвел взглядом зал, затем снова повернулся к сидящим на помосте:

– Смею предположить, все вы слышали про две битвы, данные мной при Яффе. Но вам едва ли известно о предательстве со стороны тех, кто считались моими союзниками. Мы вернулись к Акре, и я замышлял поход на Бейрут – единственный оставшийся у Саладина порт, когда пришел крик о помощи из Яффы. Султан неожиданно напал на город, и гарнизон не знал, как долго еще сможет продержаться. В Яффе обитало четыре с лишним тысячи человек, по большей части оправляющиеся от ран воины, и изрядное их количество составляли французы. Но когда мы известили епископа Бове и герцога Бургундского о нависшей над Яффой опасности, они отказались присоединиться к идущему на выручку войску. Ненависть ко мне оказалась для них важнее жизни собственных соотечественников! И они осмеливаются обвинять меня в предательстве собратьев-христиан, когда истинная вина целиком лежит на них!

Несколько раз в ходе речи Ричарда Бове порывался его перебить, но Генрих неизменно удерживал его. Теперь епископ снова начал было вставать, но резкий приказ императора заставил его вновь опуститься в кресло.

– В этом зале могут найтись те, кому не хочется принять сказанное мною о герцоге Бургундском и епископе Бове. Не верите мне – не надо. Сэр Дрюон де Мелло был с нами в Святой земле, и он человек честный. Спросите у него, он подтвердит мои слова.

Дрюон де Мелло вскинул голову. Его страшило стать центром внимания, и читавшееся на его лице несчастье говорило за себя красноречивее любых слов. Хадмар продолжал переводить, а когда закончил, Ричард нарочито медленно вытащил из-за пояса свернутый пергамент.

– Но если вам требуется еще одно подтверждение того, что я говорю правду, я дам вам его. Я охотно ответил бы на любые обвинения, будучи вызван на суд французского короля, являющегося моим ленным сеньором. Вот только он никогда не осмелится вызвать меня. Откуда мне это известно, спросите вы? Вот отсюда.

И он поднял свиток, чтобы все его видели. А затем продолжил:

– Филипп Капет сделал все возможное, чтобы растоптать мою честь и доброе имя, и теперь, когда я запутался в сплетенной им паутине лжи, что он предпринимает? Зная, что я не в состоянии оборонять свои владения, он объявляет войну Англии!

Ричард добился именно такой реакции, на какую рассчитывал: на лицах немецких баронов и епископов появилась гримаса изумления и отвращения.

– Впрочем, одно из выдвинутых против меня французами обвинений справедливо. Они заявляют, что моя война закончилась неудачей, и это правда. Я объяснил, почему счел, что мы не сможем отбить Священный город. И все-таки цель нашего похода была именно такой. Я дал Всевышнему обет, что освобожу Иерусалим от сарацин, и не выполнил его. Но для меня священная клятва значит много больше, чем для французского короля. Поэтому я обещал королеве Изабелле и моему племяннику, а также пуленским лордам, что как только разберусь с моим подлым братцем и предателем-сеньором, я вернусь в Утремер и доведу начатое до конца.

Оглядевшись, Ричард с удовольствием отметил, что его слова нашли у слушателей отклик.

– Итак, я изложил все, как было на самом деле. – Его подмывало закончить «А теперь делайте, что хотите», но он понимал, что заносчивость – непозволительная для него сейчас роскошь, поэтому заставил себя принять примирительный тон. – Надеюсь, что мои дела перевесят лживые измышления моих врагов, и вы выкажете сегодня правосудие по отношению к человеку, который отчаянно в нем нуждается.

Когда он закончил говорить, на некоторое время воцарилось молчание, затем зал взорвался хлопками и одобрительными криками. Люди вскакивали с мест и вскоре Ричарда окружили бароны и епископы, причем у многих слезы текли из глаз. Незнакомец, приславший ему вина, представился как Адольф фон Альтена, пробст большого собора в Кельне. Адольф выказал себя человеком смелым, во всеуслышание заявив, что короля Англии гнусно оболгали. К обступившему Ричарда кольцу присоединились уже все прелаты, даже епископ Шпейерский, и королю подумалось, не желают ли они тем самым выказать императору свое недовольство нарушением церковного указа. Но тут все расступились, освобождая путь Бонифацию Монферратскому.

Маркиз подошел и встал напротив Ричарда.

– Клянешься ли ты спасением своей бессмертной души, что не участвовал в убийстве моего брата?

– Клянусь.

Бонифаций выдержал паузу, будучи, как и Ричард, склонен к драматическим эффектам.

– Я верю тебе, – произнес он наконец, и это вызвало новую бурю одобрительных возгласов.

У Ричарда голова закружилась от успеха, превосходившего самые смелые его ожидания. Крохотный контингент присутствующих в зале англичан плакал от радости, рядом с королем возник Хадмар с широкой улыбкой на губах. Но Леопольд не двинулся с места, всей своей позой выказывая разочарование и гнев. Ричард развернулся к помосту, и его примеру последовали другие. Снова воцарилась тишина, и все взгляды устремились на императора.

Эмоции находившихся рядом с Генрихом людей не составляло труда распознать. У епископа Бове вид был такой, словно он подавился собственной желчью. Дядя Генриха разделял, похоже, огорчение Леопольда, а братья императора ехидно ухмылялись у него за спиной – родовое соперничество явно оказалось сильнее семейной солидарности. А вот лицо самого Генриха казалось вырезанным из камня – столь мало на нем отражались потаенные мысли.

Когда Ричард двинулся к помосту, стояла такая тишина, что его шаги по каменным плитам пола эхом отдавались по залу. На долгий миг их с Генрихом взоры скрестились, затем король опустился перед троном на колено. По толпе прокатился звук, как если бы у всех разом перехватило дыхание, сменившийся затем громкими криками. Но стоило Генриху подняться, зал смолк.

– Нас сбили с толку лживые речи. Я вижу теперь, что английский король был оклеветан и очернен. – Протянув руку, император сделал Ричарду знак встать, а затем, торжественно и формально, дал поцелуй мира.

Сейм снова разразился радостными криками, достаточно громкими, чтобы их было слышно на городских улицах. Ричард не был одурачен бесстрастным поведением Генриха. Он находился достаточно близко, чтобы заметить затаившуюся в льдистых глазах ярость, и испытал от этого радость. Большую часть своей жизни он воспитывал в себе привычку преодолевать обстоятельства, превращая почти неизбежное поражение в невероятный триумф. Но никогда не переживал он победы такой полной и радостной, как та, которую одержал на императорском сейме в Шпейере.

Глава XI
Шпейер, Германия

Март 1193 г.

Настроение в палатах царило мрачное. Большинство присутствующих оглядывались на императора, который до поры говорил очень мало. Леопольд тоже был молчалив.

– Я тебя предупреждал. Этот человек говорит так же хорошо, как воюет, – процедил он в самом начале, обращаясь к Генриху, после чего погрузился в раздумья.

Больше всех выступал брат Генриха Конрад, возмущавшийся тем, что ему выпала задача утешать взбешенного епископа Бове, но на его жалобы мало кто обращал внимание.

Графу Дитриху фон Хохштадену надоело наконец слушать нытье Конрада и он взял слово, ведя себя с уверенностью человека, близкого к императору и потому позволяющего себе подобные вольности.

– Я знаю, кто во всем виноват – Адольф фон Альтена, – заявил граф. – Адольф первый вскочил, первый начал кричать, а остальное стадо идиотов подхватило. Нельзя нам было его допускать на сейм.

Епископ Шпейерский расценил это как укол в свой адрес и быстро перешел в контратаку: Отто фон Хенненберг был не только епископом, но и князем, и не собирался терпеть выволочки от тех, кого рассматривал ниже себя по достоинству.

– У нас не было выбора. Его прислал сюда его дядя, архиепископ Кельнский, посредничать в переговорах с мятежниками, и тебе это прекрасно известно, господин граф.

– Посредничать? Скорее шпионить, – съязвил Дитрих. – И с каких это пор мы ведем переговоры с бунтовщиками? Их не увещевать, а укорачивать на голову надо.

Прежде чем епископ Отто успел ответить, поднялся дядя Генриха. За плечами у Конрада фон Гогенштауфена были многие годы навигации в весьма бурных по временам водах имперской политики, и ему достаточно было вскинуть руку, чтобы унять разгоревшиеся страсти.

– Не стоит свысока относиться к мятежу, если к нему примкнули архиепископы Кельна и Майнца. Что нам нужно, так это чтобы остальные прелаты не последовали их примеру.

На миг его взгляд остановился на графе Дитрихе, человеке, не способном к компромиссу или уступкам.

– Мне довелось слышать, как некие глупцы говорили, что императору, мол, следовало проигнорировать вердикт сейма, а не одобрять его, – продолжил Конрад. – Ничто так не помогло бы умножить ряды мятежников, как подобный неразумный шаг. Мой племянник император поступил мудро и дальновидно, и не знаю кто как, но я горд его поведением в этот день.

Тут он посмотрел на Генриха, в очередной раз удивляясь, насколько сын может уродиться непохожим на отца. Фридрих Барбаросса, брат Конрада и родитель нынешнего императора, был воплощением рыцарства, великим воином, не знающим страха в битве, проницательным, твердым, добродушным, веселым, умеющим расположить к себе даже врагов. Генрих был лишен всех этих качеств. Зато был наделен несгибаемой волей, острым умом и пугающей способностью принимать решения, отстранившись от любых эмоций. Конраду подумалось, что это последнее свойство он проявил сегодня в большом зале епископа Шпейерского. Своего племянника Конрад находил одновременно восхитительным и отталкивающим, упорным в своем стремлении оборонить и расширить владения своей империи, и при этом совершенно неспособным определить те нужды и чаяния, что движут другими людьми. И дядя не мог решить, получится в итоге из племянника великий правитель или чудовище.

К его радости однако Генриху хватило ума и силы воли признать, что английский король прижал его к стенке, и смириться с этим. Не действуй император так быстро и решительно, он, по мнению Конрада, настроил бы против себя большинство людей в зале, как тех, кто подпал под обаяние Львиного Сердца, так и просто ищущих любого предлога, чтобы примкнуть к бунтовщикам. А врагов у Генриха, благодаря жестокому и безрассудному убийству епископа Льежского, и так уже более чем достаточно. Конрад не считал, что племянник сам отдал приказ прикончить прелата. Скорее всего это сделал один из прихлебателей в стремлении угодить государю, и главным подозреваемым для него был граф Дитрих фон Хохштаден, брат одного из претендентов на епархиальный престол. Но напрямую он Генриха не спрашивал и знал, что никогда не спросит.

– Я согласен с господином графом, – твердо заявил епископ Шпейерский. – Весть о том, что английский король успешно защитил себя перед сеймом, уже разнеслась. Теперь, когда он обелил свое имя, церковь начнет требовать его освобождения. Полагаю, нам надо сделать это самим и как можно скорее, взвалив вину на французского короля и на… – он осекся, но слишком поздно.

– И на меня? – Леопольд вскочил, испепеляя епископа-князя взглядом.

– Ну, ведь это ты первым наложил руки на человека, принявшего крест.

– Потому что получил такой приказ от императора!

Епископ пожал плечами, а брат Генриха, не питавший приязни к герцогу и любящий ловить рыбку в мутной воде, тут же вступил в беседу.

– Сомневаюсь, что тебе удастся доказать это перед лицом папской курии, так что придумай оправдание получше, господин герцог, – заявил он.

Это разозлило не только Леопольда, но и всех находившихся в палатах австрийцев. А также вывело Генриха из глубокой задумчивости, и он холодно посмотрел на брата. Конрад снискал при дворе заслуженную репутацию человека грубого и неуживчивого. Впрочем, он был не дурак и никогда не шел поперек старшему брату. И в этот раз тоже свернул на попятный, а когда Леопольд потребовал извинений, принес их.

– Покончим пока на этом, – сказал Генрих, отодвигая кресло.

Все тут же встали, вежливо распрощались и потянулись к выходу. Оглянувшись через плечо, Хадмар заметил, что Генрих сидит на месте и знаками просит маршала Хайнца фон Кальдена и сенешаля Макварда фон Аннвейлера задержаться. Прикрыв за этой доверенной группой дверь, Хадмар ощутил укол беспокойства, потому как вид Генриха и этих приближенных к нему министериалов частенько порождал это чувство. Несвятая троица, так их называли. Впрочем, существовало мнение, что полностью император не доверяет никому, даже своей супруге. Бросив на закрытую дверь еще один любопытный взгляд, рыцарь поспешил за еще кипящим от возмущения герцогом.

* * *

По мере того как тянулись часы, Уильям де Сен-Мер-Эглиз волновался все сильнее. Ричарда вызвали на встречу с императором и герцогом Австрийским. Король воспользовался своим укрепившимся статусом и настоял, чтобы епископ Солсберийский сопровождал его. Уильям остался, чтобы ходить по комнате и переживать. Англичане знали, что Генрих по-прежнему будет выдвигать условия освобождения Ричарда, но Уильям был уверен, что теперь они станут не такими возмутительными, как заявленные императором в Вербное воскресенье. Но ждать все равно было нелегко.

Когда Губерт Вальтер наконец вернулся, Уильям принялся засыпать его вопросами, не дав даже закрыть дверь. Епископ вскинул руку, прервав поток:

– Я все тебе расскажу, обещаю. Но дай сначала присесть. Уф, я скорее согласился бы вести переговоры с дьяволом, чем с этой шайкой.

Уильям торопливо налил вина.

– Стоило ожидать, что император будет в скверном расположении духа после триумфальной речи государя в понедельник.

– Императора мы не видели. Он поручил вести переговоры епископам Шпейерскому и Батскому, хотя Леопольд присутствовал и явно был весьма не рад этому обстоятельству.

– Епископу Батскому? С каких это пор он сделался императорской марионеткой?

– По собственному мнению прелата, он идеальный выбор: кровный родич императору и одновременно предан королю. Впрочем, я сильно сомневаюсь, что родство много значит для Генриха, а предан Саварик исключительно самому себе.

Губерт отпил глоток вина, потом другой, только теперь осознав, насколько устал.

– Готов услышать, чего добиваются они теперь? Император по-прежнему желает получить сто тысяч серебряных марок, но на этот раз их называют «платой» императору Генриху за его услуги по примирению Ричарда и французского короля.

У Уильяма отвисла челюсть.

– Да у него не больше шансов устроить этот мир, чем заслужить сан святого!

– Знаю. И он сам тоже знает. И поэтому согласился, что если ему не удастся примирить королей, никто ему ничего не будет должен.

Уильям присел на ближайший стул, чтобы спокойно все осмыслить.

– Выходит, теперь они пытаются сохранить лицо.

Губерт кивнул, радуясь сообразительности товарища.

– Это первая их забота, хотя они не забывают и о выгодах. Генрих, например, желает чтобы Ричард предоставил ему пятьдесят галер и двести рыцарей для годичной службы.

– Значит, он уже не требует, чтобы Ричард лично участвовал во вторжении на Сицилию?

– Нет, об этом даже речь не заходила. К счастью, Генрих проявил себя прагматичным политиком. Он, похоже, сильно рассчитывает на помощь в войне против короля Танкреда и одновременно выставляет себя новым другом короля, списав прежний раздор на происки лукавых французов. Что до Леопольда, то его цена – освобождение родича и рука племянницы Ричарда для его сына. Он был более упрям, чем представители императора – вероятно, понимает, кому предстоит стать козлом отпущения, как только уляжется пыль. Но даже он не совсем безнадежен. Ричард твердо заявил, что ни при каких обстоятельствах не вернет Анну отцу, обозвал Исаака сумасшедшим и еще похуже. Тогда Леопольд предложил новый план: племянница Ричарда выходит за его старшего сына, а Анна – за младшего. Если поразмыслить, весьма недурной компромисс.

Уильям задумчиво кивнул:

– Ему требуется нечто существенное, что он может предъявить своим несчастным вассалам, когда его герцогство попадет под интердикт. И похоже, брак с королевскими особами как раз подходит. Что до заложников?

– Здесь позиция тоже стала гораздо благоразумнее. Вместо двухсот речь теперь идет о шестидесяти знатных особах при императорском дворе и семи в Вене.

– А что король? Как Ричард отреагировал на эти более умеренные требования?

Губерт сухо улыбнулся.

– После блистательного выступления на императорском сейме он убежден, что никто не вправе предъявлять ему подобные запросы.

– Я-то это понимаю. Но ведь новые условия – большой шаг вперед по сравнению с тем, что с него пытались истребовать поначалу. Мне кажется, нам стоит на них согласиться и увозить короля прочь отсюда со всей скоростью, какую способна развить лошадь.

– Согласен, – сказал Губерт и снова безрадостно улыбнулся: – Теперь нам остается только убедить в этом Ричарда.

* * *

Ричард слушал их в угрюмом молчании, от которого Уильяму де Сен-Мер-Эглизу и цистерцианским аббатам было не по себе. Они в любую минуту ожидали вспышки монаршего гнева. Губерт Вальтер, хорошо изучивший короля за время совместного пребывания в Святой земле, истолковал это молчание по-другому: как знак того, что Ричард скрепя сердце пришел к тому же умозаключению, что и они – первым делом ему следует обрести свободу. Здравый смысл Ричарда выступал их союзником, оставалось преодолеть его уязвленную гордость.

– Мы понимаем, почему тебе трудно согласиться, монсеньор. Правда на твоей стороне, а своей блестящей защитой в понедельник ты сокрушил все возможные юридические зацепки к твоему задержанию. Но все это не меняет того факта, что ты по-прежнему в руках императора Генриха, человека, известного своей бесчестностью и коварством. Немцам важно сохранить лицо, и как ни больно говорить это, нам придется подыграть им.

– Епископ Губерт прав, милорд, – пылко подхватил Уильям. – Опасно раздражать Генриха, пока ты еще не на свободе. Потом можно будет побудить святого отца принять меры против императора и герцога, что он должен был сделать с самого начала.

– Есть еще одна причина принять эти условия, – продолжил Губерт. – Чем дольше ты остаешься в Германии, тем больше у французского короля и твоего брата времени, чтобы терзать твои владения. Филипп уже ведет армию в Нормандию, а лазутчик королевы передал весть, что Джон рассчитывает присоединиться в Виссане к флоту, собранному для вторжения в Англию. Если ты успеешь вернуться домой прежде, чем это случится, то убережешь своих подданных от многих страданий.

Ричард ничего не ответил, но когда он опустился в ближайшее кресло, его понурые плечи и налитые кровью глаза говорили об утомлении, о том, какое напряжение пришлось пережить его телу и духу. Губерт склонялся к мысли, что король согласится. Но тут аббат из Боксли допустил промах, указав на то, что новые условия гораздо умереннее прежних. Голова Ричарда вскинулась, во взгляде блеснул огонь.

– Сомневаюсь, что Танкред, киприоты, моя племянница и Анна согласятся с тобой, – отрезал он.