Текст книги "Королевский выкуп. Капкан для крестоносца"

– Их было шестнадцать, если быть точным, – лаконично сообщил Ричард, но распространяться на эту тему не стал.

Фульк достаточно знал его, чтобы не давить – когда король пожелает рассказать о претерпленных мучениях, то расскажет. А в том, что это были мучения, Фульк не сомневался, будучи знаком со зловещей репутацией императорской тюрьмы. По дороге сюда из Регенсбурга он тешил себя мыслью, что монарший статус защитит государя, но услышав название «Трифельс» понял, что ошибался.

– Нам явно много что следует обсудить, – бросил клерк. – Подозреваю, ты лучше нас осведомлен о событиях в Англии и в Риме. И считаю также ложной надежду на то, что святой отец обнаружит вдруг у себя яйца и поставит императора на место.

Нечасто приходилось Ричарду слышать, как слова «святой отец» произносятся с таким сарказмом, и он снова рассмеялся, радуясь встрече со своим сварливым помощником и надеясь, что эта сентиментальность не является симптомом заточения и не исчезнет, стоит ему обрести свободу.

Фульк заметил упавшее письмо и инстинктивно поднял его, следуя привычке заботиться о королевской корреспонденции. Уже протягивая его Ричарду, он прочитал первые строки и издал удивленный возглас:

– Ты получил новость от дожа Венеции?

Ричард не видел причины томить соратника в неведении.

– Ну же, читай, – сказал он, и Фульк развернул письмо к свету.

«Достославнейшему государю Ричарду, милостию Божией королю Англии, герцогу Нормандии, Аквитании, графу Анжу, Энрико Дандоло, оною же милостию дож Венеции, Далмации и Черногории, желает здравия и заверяет в искреннем своем почтении. Знай же, что получил я из надежного источника весть, что Саладин, сей враг веры Христианской, умер в первую неделю великого поста. Один из его сыновей, которого по слухам назначил султан наследником всех своих владений, пребывает ныне в Дамаске, тогда как другой правит Египтом и Александрией. Брат султана находится вблизи Египта с многочисленною армиею, и злейшая рознь возникла между дядей и племянниками. Прощай».

Когда Фульк оторвал глаза от пергамента, Ричард понял, что клерк сразу уловил суть этого судьбоносного известия.

– Теперь, когда Саладин мертв, а его империя в беспорядке, Иерусалим похож на спелую сливу, готовую упасть в руки.

– И если бы я не вынужден был заключить с Саладином мир, чтобы вернуться и защитить мое собственное королевство, то находился бы еще в Утремере, Фульк. В отсутствие вечно мешающих нам французов, мы с Генрихом могли бы отобрать Иерусалим у сарацин.

Ричард вскочил и принялся расхаживать взад-вперед.

– Французского короля и моего братца за многое следует привлечь к ответу. Как и этого скорпиона на германском престоле. Окажись я только в Англии, мне не потребуется много времени, чтобы обратить Джонни и Филиппа в бегство. И тогда я мог бы строить планы, как вернуться в Святую землю, как обещал Генриху и Всевышнему. А так… Кто скажет, сколько пройдет времени, прежде чем я обрету свободу и исполню свой обет?

Он стремительно развернулся и обратился к клерку:

– Ну разве есть в этом хоть какой-то смысл, Фульк? Как Господь попустил такому случиться? Смерть Саладина открывает редкую возможность взять самый священный город христианского мира, а я не могу воспользоваться ей!

Самый простой ответ гласил, что не им ставить под сомнение пути Господни. Но Фульк не питал склонности к простым ответам, да и Ричард их не принимал.

– Не знаю, что сказать тебе, монсеньор. Я тоже не понимаю.

– Со временем брат Саладина возьмет верх, потому как он куда способнее своих племянников. Теперь самое время нанести удар, а я торчу здесь, и удерживают меня не сарацины, а другой христианский правитель!

Ричард изрыгнул несколько смачных ругательств, ни одно из которых не умерило ни его гнева, ни огорчения. Снова сев, он сгорбился на оконном сиденье рядом с клерком.

– Саладин был лучше Филиппа или Генриха, – произнес король наконец. – Человек отважный и честный. Великая жалость, что он навечно будет лишен милости Божьей.

Фульк вздохнул, представив, как воспользовались бы Филипп или Генрих подобным оборотом речи. Ему подчас казалось, что король сам вкладывает врагам в руки оружие против себя. Не успел ничего сказать, как дверь с шумом распахнулась, и в палату влетел епископ Батский.

– Сир, у меня добрые новости: хотел быть одним из… – Саварик осекся и стушевался на миг, заметив Фулька из Пуатье – эти двое не питали симпатии друг к другу. – Не ожидал увидеть тебя здесь, мастер Фульк. Мой кузен император, видно, запамятовал сообщить мне, что тебя выпустили из заточения.

Ричарду подумалось, что впору изобрести игру для хмельного застолья: угадай, сколько раз за один разговор Саварик произнесет выражение «мой кузен император». Фульк даже не пытался скрывать свое презрение:

– Немногие станут гордиться тем, что тюремщик короля их родич, милорд епископ.

Прелат ощетинился.

– Тебе не помешало бы идти в ногу с последними событиями, мастер Фульк. Наш король и император теперь лучшие друзья. Император Генрих отправил письмо английским юстициарам, в котором предлагает заключить вечный мир между нашими державами и клянется в том, что с нынешнего дня любую обиду, причиненную королю Ричарду, он будет рассматривать как нанесенную лично ему и империи. И даже твое обращение ко мне устарело, потому как я вот-вот стану архиепископом Кентерберийским.

Глаза у Фулька были посажены глубоко и были прикрыты тяжелыми веками, но тут стали размером с золотые безанты.

– Ты… архиепископом Кентерберийским? Да скорее рак на… Ой!

Последнее восклицание было вызвано тем, что Ричард пихнул его под ребра, а затем осведомился, что за «добрые вести» принес Саварик.

Епископ предпочел бы распространяться о грядущем своем избрании на высшую церковную должность в Англии, верно предположив, что Фульку сложно смириться с мыслью об этом. Но добившись от Ричарда драгоценного письма в свою поддержку, Саварик старался отплатить королю за милость.

– Так вот, сир, – начал он. – Император и французский король договорились встретиться в Вокулере на Рождество святого Иоанна Крестителя. Зная, как это тебя порадует, я немедленно решил известить тебя, что наконец-то император убедил Филиппа заключить с тобой мир, и твоему государству больше не угрожает опасность.

При первых словах прелата Ричард напрягся, словно ему нанесли удар под дых. Он сделал несколько глубоких вздохов, не обращая внимания на радостно щебечущего епископа. Тот говорил, что его кузен император скорее всего пригласит его на ту встречу и он рад будет представлять там интересы своего короля. Фульк посмотрел на Ричарда, потом на Саварика и в кои-то веки прикусил язык.

Наконец прелат заметил, что говорит только он, и неохотно раскланялся, пообещав вернуться завтра. Как только он вышел, Фульк перешел на латынь, хотя казалось маловероятным, что кто-то из стражей достаточно хорошо знает французский, чтобы подслушивать.

– Что происходит, сир? Ну какой из этого надутого павлина архиепископ? Что до намеченной встречи с французским королем, то мне все это ни капли не нравится!

Ричард с крепким словцом отмахнулся от перспектив Саварика и добавил:

– Мы скорее увидим Второе пришествие, чем этого глупца в облачении примаса. И твои недобрые предчувствия насчет той встречи справедливы. Если она состоится, для меня это, скорее всего, будет означать конец. Филипп горит желанием перебить ставку моей матери и юстициаров и желает, чтобы Генрих передал меня ему, а не выпустил на свободу.

Хотя подобный вариант вот уже пять месяцев на давал Фульку спокойно спать, у него все похолодело, когда эти слова произнесли вслух.

– Но ведь принять английский выкуп будет для Генриха проще, да и меньше ущерба для репутации. И ставку королевы никто не перекроет, ты же сам это знаешь, сир.

Ричард снова встал. Меряя шагами палату, он напоминал Фульку посаженного в клетку льва, которого клерк видел однажды в лондонском Тауэре.

– Будь вопрос только в деньгах, я бы не переживал за исход. Но Филипп в состоянии предложить Генриху то, чего у моей матери нет. И это нечто вполне может склонить весы в его пользу. На встрече в Вокулере Капет наверняка пообещает выставить войско, чтобы подавить мятеж имперских баронов. И если это предложение прозвучит, можешь ли ты представить отказ Генриха?

Вопреки мягкому майскому солнцу, заливающему своими лучами оконное сиденье, Фульку стало вдруг очень холодно.

– Господь никогда не попустит, чтобы такое случилось, – сказал он, но не очень убедительно.

– Может и кощунство так говорить, – заметил король, – но я не стал бы полагаться на Бога в деле предотвращения этой встречи. Если беды можно избежать, я должен сделать это сам.

– Но как, сир?

– Не знаю, – признался Ричард. – По крайней мере, пока.

И ему показалось, что язвительный призрак отца стоит рядом и одобрительно кивает, слыша следующие его слова:

– Но я найду способ.

Глава XIV
Сент-Олбанс, Англия

Май 1193 г.

Возвращение в Англию оказалось для Гийома Лоншана куда более трудным испытанием, чем он предполагал. После того как его корабль вошел в устье реки Оруэлл под Ипсвичем, канцлер известил о своем прибытии Самсона, аббата Сент-Эдмундсбери, сообщив в знак уважения, что проедет через владения его обители. Он твердо решил, что отныне никому не даст повода упрекать его в надменности – грехе, которому так часто был подвержен в прежние годы. Самсон не числился среди его друзей. И все-таки Лоншан был ошеломлен, когда аббат распорядился приостановить богослужения во всех городах, через которые будет проезжать канцлер. Ему пришлось пережить унижение, когда стоило ему зайти в один храм, священник прервал мессу и стоял молча у алтаря, пока он не вышел. Возмущение Лоншана было даже сильнее обиды, ведь он не находился более под отлучением, наложенным на него архиепископом Руанским вскоре после его изгнания. Гийома не только разрешил от всех ограничений папа, но и королева Алиенора убедила архиепископа снять свой эдикт об анафеме. И все же ничего не оставалось делать, только пробираться дальше в Лондон.

Лоншан нанял себе телохранителей, но решил, что в свете предстоящей трудной работы ему не обойтись и без моральной поддержки – да и как без нее в этом, по его мнению, осином гнезде? Все его братья много выиграли от восхождения Гийома к власти. Осберта и Анри он поставил шерифами Йоркшира и Херефордшира, для Стефана добыл должность при дворе самого Ричарда, еще одного из братьев сделал аббатом Кройленда, Робера – приором в Или, с прицелом на кусок побогаче: место настоятеля монастыря в Вестминстере. Падение Гийома поставило крест на этой мечте, но Роберу удалось хотя бы сохранить свое положение в церкви, в отличие от братьев, которых происки врагов лишили всех привилегий. Семья не отвернулась от Гийома, и, получив его срочное послание, Робер поспешил присоединиться к нему на пути из Ипсвича в Лондон, да еще принес добрые вести. Их брат Анри был следом за опалой Лоншана арестован и заключен в принадлежащем графу Джону замке Кардифф, но Робер сообщил, что теперь Анри наконец-то на свободе.

Впрочем, радовались они рано, потому что, добравшись до Лондона, Гийом уперся в закрытые ворота. Враждебность лондонцев обижала Лоншана тем сильнее, что он дал этим неблагодарным английским мужланам право самим избирать себе шерифов. Слушая, как они улюлюкают и насмехаются над ним с городских стен, он подумал, что с удовольствием повернется спиной к этому треклятому острову и никогда в жизни сюда больше не вернется. Но сначала ему предстоит исполнить поручение, данное его господином, королем.

* * *

Узнав, что королева Алиенора созвала юстициаров и членов большого совета в Сент-Олбансе, Лоншан направился на север, собираясь с духом перед встречей, которая, как он знал, будет не самой приятной. Когда стены бенедиктинского аббатства Сент-Олбанс показались в виду, Робер посмотрел на пригорюнившегося брата.

– Гийом, найдется здесь хоть один человек, не желающий воздеть твою голову на пику?

– Ну… Графы Арундельский и Суррейский числились некогда среди моих друзей, а потому, вероятно, помолятся за мою душу в тот миг, когда голову станут отделять от тела, – процедил Лоншан. Его глаза неотрывно следили за Норманнской башней, уходившей на сто с лишним футов в херефордширское небо. – Королеву я другом едва ли назвал бы, но она мне и не враг. А в прошлом году Алиенора оказала мне большую услугу.

Робер не виделся с братом со дня его насильственного изгнания из Англии, и потому обрадовался шансу узнать подробности провалившегося замысла Лоншана вернуться во власть.

– Я слышал, она поддержала твою попытку возвратиться из изгнания. Это потому что королева знает о том доверии, которое Ричард питает к тебе?

– Думаю, причина тут в том, что ей стало известно о моей попытке подкупить графа Джона. – Гийом улыбнулся, глядя на удивленное лицо брата. – Джон полагал, что изгнав меня, сможет править по своей воле. Да только архиепископ Руанский его переиграл: предоставил письмо от короля Ричарда, что в случае моего ухода с должности старшим юстициаром становится он. Джону такой поворот совсем не понравился, и я таил надежду, что он предпочтет в качестве верховной власти меня, а не Готье де Кутанса. И оказался прав, кстати. Джон согласился вернуть меня, если я заплачу ему пятьсот марок.

– Но… но ты ведь не любишь графа Джона и не доверяешь ему, Гийом!

– Да. То была сделка с дьяволом, Роб. Я убедил себя, что лучше сумею защищать интересы короля Ричарда, если буду находиться в Англии, даже если для этого придется пойти на пагубную уступку Джону. Я искренне верил, что делаю это ради государя, но теперь осознаю, что мне также хотелось вернуть власть главного юстициара, которой я так наслаждался. Королева Алиенора сильнее всего боялась, что Джон не устоит перед соблазном и переметнется к французскому королю, вернувшемуся из Святой земли, и, как я подозреваю, видела во мне меньшее зло по сравнению с Филиппом. Имея на своей стороне королеву и принца, я полагал возможным вернуть хотя бы часть былого величия.

– Но… но Джон не поддержал твоего возвращения!

– Да, не поддержал. Когда я сошел на берег в Дувре, королева постаралась убедить совет удовлетворить мою просьбу предстать перед членами собрания и лично ответить на выдвинутые против меня обвинения. Они уперлись и захотели узнать мнение Джона. Вынужден воздать принцу должное: он на удивление честен в своей бесчестности. Принц правдиво сообщил совету, что я предлагал ему пятьсот марок за поддержку и предложил им перебить мою ставку. Когда ему предложили две тысячи, он с радостью перешел на другую сторону. Джон никогда не позволяет совести вставать на пути у своих желаний. Так что вопреки помощи королевы я вынужден был возвратиться в Нормандию, Алиенора же помешала Джону прибыть к французскому королевскому двору.

Тут Лоншан натянул вдруг поводья, повернулся в седле и посмотрел брату прямо в глаза.

– Но говоря, что королева оказала мне большую услугу, Роб, я вовсе не имел в виду ее старания вызволить меня из изгнания. Когда я вынужден был бежать, архиепископ Готье прибрал к рукам мой диоцез в Или. Я ответил тем, что наложил на собственный престол интердикт, и мы с ним предали друг друга отлучению. Я его перещеголял, отлучив заодно остальных юстициаров и моих недругов вроде Гуго де Нонана. Впрочем, английские епископы проигнорировали мой эдикт.

Тут Гийом помрачнел – ему до сих пор было обидно, как быстро отреклись от него собратья-прелаты.

– Когда королева Алиенора приехала в Или, то была опечалена страданиями народа – моего народа. Эти бедняги не могли погребать мертвых, участвовать в мессе или совершать любое из таинств за исключением крещения детей и соборования умирающих. Государыня пристыдила меня и заставила снять интердикт. Она заставила меня понять, что в стремлении отомстить Готье де Кутансу я покарал невиновных. В иные времена я и сам бы это понял, Роб, но тогда ненависть затуманила мой рассудок. Затем королева заставила архиепископа возвратить мне доходы с Или, и мы с Готье сняли друг с друга взаимно наложенную анафему. Это удивительная женщина, – добавил канцлер, заставив брата в изумлении посмотреть на него, так как Лоншан никогда не выражался с таким восхищением о представительницах слабого пола.

Все ближе становилась громадная норманнская надвратная башня аббатства, и Лоншан снова остановил коня.

– Я чувствую себя, как Даниил, входящий в логово льва, – сухо признался он.

Но затем тронул лошадь. Вместо того чтобы потребовать впустить его, как бывало прежде, он вежливо попросил разрешения войти. И его брату подумалось, не видит ли он перед собой воистину редчайший пример человека, которого переменили перенесенные несчастья, человека, способного учиться на своих ошибках.

* * *

Появление Лоншана вызвало в совете шум. Архиепископ Руанский, восседавший на помосте рядом с королевой и Губертом Вальтером, даже нарочито отпрянул с видом человека, обнаружившего в своей опочивальне змею. Юстициары вели себя более сдержанно, но их позы и лица красноречиво свидетельствовали о том, что Гийом тут незваный гость. Его злейший враг епископ Ковентрийский уже вскочил, как и архиепископ Йоркский. Пышущий гневом, Жофф кинулся Лоншану наперерез, не дав дойти до помоста. Такой же рослый, как его сводный брат Ричард, и такой же темпераментный, Жофф возвышался над малюткой-канцлером и сердито вопрошал Лоншана, по какому праву он заявился сюда.

– Меня удивляет, как ты вообще посмел показаться в Англии? – язвительно воскликнул прелат.

– Соскучился по похотливым рыбакам, Лоншан? – с ухмылкой осведомился Гуго де Нонан, вызвав у присутствующих взрыв издевательского хохота.

Гийом покраснел, но держал себя в руках. Обогнув Жоффа, словно тот был еще одной из каменных колонн, что поддерживали своды большого зала, он заковылял к помосту.

– Мадам, – произнес он, глубоко склонившись перед королевой, которая приветствовала его кивком. Распрямившись, канцлер твердо встретил ледяной взгляд Готье де Кутанса.

– Я пришел к тебе, – продолжал Гийом, – не как юстициар, не как папский легат, не как канцлер, но как обычный епископ и посланец от нашего господина короля.

Если он надеялся обезоружить врагов смирением, то ошибся, потому как его заявление было встречено насмешками: недруги выражали сомнение, что король способен был поверить ему снова. По логике восстановить порядок надлежало главному юстициару, но Готье де Кутанс не выражал стремления прийти на помощь человеку, которого сам некогда назвал Пилатом из Руана. Предел веселью положила Алиенора, для чего ей потребовалось только вскинуть руку.

– Ты видел моего сына?

– Да, миледи. Я нашел короля в замке Трифельс…

Продолжить ему не дали, потому как изо всех углов зала послышались возгласы – они принадлежали тем, кто знал зловещую славу этой немецкой твердыни в горах. Алиенора заметно побледнела, а Губерт Вальтер громко охнул. Воспользовавшись повисшей вдруг тишиной, Лоншан наскоро заверил королеву – поскольку теперь обращался исключительно к ней, – что государя в Трифельсе больше нет. Затем сообщил, что ему удалось убедить Генриха вернуть короля к императорскому двору. Не обошлось без хмыканья, но Гийома мало заботило, если его примут за хвастуна – он гордился вызволением Ричарда из Трифельса, как ни одним другим достижением в жизни.

– Я привез письма, мадам, – сказал канцлер и, сделав шаг вперед, вручил их королеве.

Среди них было одно частное, от сына к матери, предназначенное лишь для ее глаз; одно на латыни, чтобы огласить его перед юстициарами и советом; одно от императора, скрепленное золотой печатью – хрисовулом, бывшей в ходу у императоров Священной Римской империи. В последнем содержались заверения, что Генрих и Ричард живут отныне «в согласии и вечном мире» и что император «будет любую обиду, нанесенную королю, рассматривать как причиненную мне самому и нашей императорской короне». Затем Алиенора попросила архиепископа зачитать публичные послания вслух, и Лоншан испытал дикое наслаждение, потому что вскоре этим так безжалостно насмехавшимся над ним людям предстоит услышать, как король называет Гийома «нашим самым дорогим и преданным канцлером» и признает себя целиком обязанным ему за свое спасение из Трифельса.

* * *

Остаток заседания совета прошел не так удовлетворительно. Когда Лоншан передал распоряжение Ричарда по подбору требуемых заложников, епископ Ковентрийский принялся было отпускать ехидные комментарии, что легко, мол, ему распоряжаться чужими сыновьями, но получил резкую отповедь от Губерта Вальтера. Узнав, что для спасения короля действительно требуется собрать огромный выкуп, они не стали растрачивать время. Было решено ввести новую подать как на светских лиц, так и на духовенство: четвертая часть годового дохода. Каждому рыцарю предстояло уплатить по двадцать шиллингов, с церквей собирался взнос их золотом и серебром, а цистерцианцам, устав которых запрещал дорогую утварь, предписывалось отдать всю шерсть, состриженную с их овец за год. Собранные деньги постановили хранить в сундуках собора Св. Павла, под надзором Губерта Вальтера, епископа Лондонского и графов Арундельского и Суррейского. Сундуки должны быть опечатаны королевой и архиепископом Руанским. Это было огромных размеров предприятие, подразумевавшее суровые тяготы для страны, и так уже истощенной Саладиновой податью, но Лоншан не сомневался, что средства будут собраны – королева об этом позаботится. Наблюдая, как Алиенора хладнокровно обсуждает меры по освобождению сына, не открывая до конца совета личное письмо от него, Гийом подумал, что Всевышний облагодетельствовал короля Ричарда многими дарами, но самым драгоценным из них была женщина, давшая ему жизнь.

* * *

Аббат Варин уведомил Лоншана, что странноприимный дом аббатства и покои уже полны, и ему следует поискать себе приют в другом месте. Канцлер был склонен ему верить, потому как Сент-Олбанс заполонили знатные гости, прибывшие на совет. Вот только не мог забыть, что удостоился совсем иного приема, когда король посетил Сент-Олбанс неделю спустя после коронации: какими пышными были церемонии, каким щедрым хлебосольство аббата. Но возмущаться Гийом не стал и послал своих людей поискать комнаты в городе. В итоге им удалось подыскать палаты в частном доме, и близко не соответствующие привычным представлениям Лоншана о комфорте. Канцлер слишком устал, чтобы сетовать и готовился отойти ко сну, когда вдруг получил записку от королевы с распоряжением снова приехать в монастырь.

* * *

Лоншана препроводили в гостиную аббата, где он обнаружил королеву в обществе Губерта Вальтера, Вильгельма Маршала и внука Отто, пятнадцатилетнего сына ее покойной дочери Тильды, герцогини Саксонской. Встретили Гийома вежливо, хоть и без радушия, и по слову Алиеноры Отто предложил канцлеру свое кресло, а сам развалился в оконном сиденье с присущей юнцам вальяжностью.

– Мой сын в подробностях сообщил мне, каким образом удалось тебе убедить Генриха не держать пленника в Трифельсе. А вот о пережитом там выражается довольно расплывчато. Надеюсь, милорд епископ, что ты будешь более откровенен. Расскажи мне, насколько тяжело ему пришлось.

Лоншан порадовался, что Ричард не взял с него клятвы молчать, ибо не представлял, как смог бы отказать этой натянутой как струна, решительной женщине. Никогда не доводилось ему видеть такого проницательного взгляда – он готов был поверить, что тот способен проникнуть в самые отдаленные закоулки его души.

– Очень тяжело, мадам, – сказал он и затем поведал, насколько именно.

Когда речь зашла о том, как он застал Ричарда больным и в цепях, Губерт Вальтер и Вильгельм Маршал не удержались от гневных восклицаний, а у Отто в ужасе округлились глаза. Но Алиенора не вздрогнула и не промолвила ни слова, только немигающим взором смотрела на Лоншана, пока тот не закончил рассказ, пока они не узнали самое худшее.

Когда он смолк, повисла тишина. Гийом твердил себе, что сделал это все ради освобождения государя, но теперь понял, насколько важно для него, чтобы эти люди осознали истинную цену свершенного им поступка. И получил свое, из уст внука Алиеноры.

– Должно быть, сам Всевышний послал тебя в Трифельс, – воскликнул Отто. – Зная, как сильно дядя Ричард нуждается в помощи!

Губерт и Уилл переглянулись, затем эхом повторили похвалу мальчика. «Они почти стыдятся этого», – с грустью подумал Лоншан. Алиенора промолвила только: «Спасибо, милорд канцлер». Но Гийом был счастлив слышать эти слова. Он говорил врагам, что лишь один король может сместить его с поста, и тем не менее вынужден был отдать королевскую печать, и тем самым, как утверждали недруги, не мог долее называться канцлером Англии. Поэтому когда королева употребила этот титул, испытал своего рода удовлетворение и вернулся на свою квартиру в гораздо лучшем расположении духа, нежели покидал ее. Пусть шакалы цапают его за пятки, он заслужил то, чему им остается только завидовать: полное доверие короля и чистосердечную благодарность королевы-матери.

* * *

Остальные бывшие в комнате не спешили расходиться после того как отбыл Лоншан, потому как рассказ о злоключениях Ричарда в Трифельсе сильно потряс их. Уилл был до предела возмущен фактом, что короля заковали в железо как обычного преступника, а Губерта страшно испугало коварство Генриха. Он нахмурился, вспомнив, с каким легким сердцем расставался с Ричардом в Шпейере, будучи убежден, что освобождение государя теперь обеспечено. Внук Алиеноры вызвался проводить бабушку обратно в королевский зал, выстроенный для венценосных посетителей. Она с улыбкой оперлась на его руку, как будто имела дело с настоящим кавалером. Но далеко они не ушли, потому как, едва приблизившись к двери, Отто замедлил шаг:

– Бабушка, я охотно соглашаюсь стать заложником за дядю Ричарда. Ничем иным я не могу помочь ему обрести свободу. И тебе не нужно будет переживать за моего маленького братишку, когда нас пошлют в Германию. Я позабочусь о Вильгельме и сделаю все возможное, чтобы не дать ему угодить в неприятности, – пообещал мальчик с серьезностью, весьма удивительной для его юного возраста. Он унаследовал от отца темные волосы, но был выше родителя, почти таким же рослым, как Ричард в его годы. Подобно сестре, парень унаследовал красоту матери, а его быстрая, приятная улыбка неизменно напоминала королеве о дочери, скоропостижно умершей от болезни в возрасте всего тридцати трех лет.

– Чтобы помешать Вильгельму угодить в неприятности, придется бдить день и ночь, – заметила она.

Отто усмехнулся, поцеловал ее в щеку и направился в гостевой зал аббатства. Алиенора стояла и смотрела ему вслед. Она очень привязалась к Отто, сильнее похожему на ее дочь, чем его энергичная сестра Рихенца и девятилетний сорванец-брат. Вся эта троица росла при английском дворе. Они приехали вместе с родителями, когда Генрих Лев и Тильда были изгнаны германским императором, и остались, когда отец, мать и старший их брат Генрик получили три года спустя разрешение вернуться в Саксонию. Вильгельм, появившийся на свет в Винчестере, пока мать пребывала в опале, и Отто, уехавший из Саксонии в пять лет, говорили по-французски лучше, чем по-немецки, и по приезде в Германию окажутся незнакомцами в чужой стране. Алиенора многое бы отдала ради того, чтобы избавить внуков от этого испытания, но ничего не могла поделать: Генрих фон Гогенштауфен настаивал на включении их в число заложников, потому что их отец и брат находились в рядах мятежников, угрожающих его трону.

Небо в этот час было темнее, чем в полночь, звезды сияли, как далекие костры чуждого мира. Алиенора вглядывалась в эти белые огоньки в надежде, что ее сын тоже смотрит на них в этот тихий весенний вечер. Подумав про дни, проведенные им в Трифельсе, вне солнца, неба и свежего воздуха, она ощутила, как сдавливает у нее в груди. Эту тяжесть ей предстоит нести до дня его освобождения. А если он не наступит?

Фрейлины угадали ее настроение и держались тихо. Алиенора не сомневалась, что не сумеет заснуть. Не зная, чем еще заняться, королева позволила им приготовить себя к ночи. Но как и опасалась, как только погасли свечи и опустился полог кровати, сила ее воли дала трещину и на глазах выступили колючие слезы. Она так долго жила в страхе: с той самой минуты, как Ричард отплыл из Сицилии в Святую землю. Многие из его подданных отчаялись дождаться его возвращения, и бывали темные ночи, когда Алиенора разделяла эти сомнения. Но ему как-то удалось пережить свирепые шторма в Греческом море, губительную лихорадку, кровавые битвы, даже при его бесшабашном стремлении всегда находиться в гуще сражения. И все это ради того, чтобы теперь, на пути домой, оказаться в опасности куда более страшной, чем все беды Утремера. Вновь ей казалось, что она несет бодрствование у смертного одра. Мысль о его плене рождала в ней достаточно ярости, чтобы отгонять страх. Но только не ночью. Затем Губерт Вальтер принес весть о триумфе Ричарда в Шпейере, и страх наконец отступил, съежившись под согревающими лучами надежды. Алиенора уверила себя, что худшее позади, что сын скоро будет дома. Поэтому оказалась безоружна, когда сильнее всего нуждалась в этом, и была сокрушена одним упоминанием про замок Трифельс.

Как бы ни старалась она уснуть, воспоминания не отпускали. Опасения за судьбу повзрослевшего сына неразрывно сплетались с картинами из его детства. Ворочаясь с боку на бок, она видела перед собой двенадцатилетнего мальчугана, упрашивающего брата Хэла дать ему попытать силы в упражнении с квинтином[15]15
  Квинтин – столб для рыцарских упражнений с копьем.


[Закрыть]. Он тогда был выбит из седла и полетел в грязь, но тут же со смехом поднялся, горя желанием пробовать снова. Королева улыбалась сквозь слезы, вспоминая, как Ричард и Жоффруа подложили ей змею в кровать. Закрыв глаза, она слышала голос сына, просившего ее послушать первую сочиненную им песню. Он умолял сказать по правде, понравилась ли песня, а потом добавил с усмешкой: «Но это если понравится, мама. Если нет, то можешь солгать!».

Ей всегда казалось, что есть проклятие, распространяющееся только на матерей, удваивающее их горе. Но однажды Гарри признался тоже, что всякий раз, когда видит во сне их умершего сына Хэла, он предстает ему душераздирающе юным. Слишком много детей похоронили они, она и Гарри. Потеря первенца стала тяжелейшим из испытаний. Ей пришлось беспомощно смотреть, как малыш плачет и хватает ртом воздух. Он умер после недельных мучений, всего двух месяцев отроду. Она не видела, как Хэла убивает кровавый понос, узнав об этом только после его смерти. Гибель Жоффруа на турнире тоже была как гром среди ясного неба. Поутру она думала о нем, как о живом и здоровом, а к ночи он ушел из ее жизни, но не из сердца. Не получала она вестей и о горячке, забравшей Тильду, узнав о трагедии спустя шесть недель после того как дочь испустила последний вздох. Время не сгладило острых краев памяти о той утрате. И о том, как ей пришлось сообщить о смерти Тильды ее детям. Рихенца незадолго до этого вышла замуж за Жофре Першского и могла выплакаться в объятьях супруга, а вот утешать Отто и маленького Вильгельма, слишком юных, чтобы постичь ужасную конечность жизни, выпало ей, Алиеноре.