Текст книги "Королевский выкуп. Капкан для крестоносца"

Генрих сыграл несколько аккордов и лишь потом соизволил поднять глаза, словно только что заметил английского короля:

– Ну? И что же они сказали?

– Они согласны заключить мир. – Ричард развернул пергамент и протянул императору. – Вот их… – Он чуть было не сказал «требования», но вовремя остановился. – Это полный перечень их условий. Могу назвать те из них, что не подлежат торгу. Мятежники хотят вернуть отнятые замки и земли, а также получить возмещение убытков от потерь. Они хотят, чтобы ты публично поклялся в том, что неповинен в убийстве епископа Льежского и нашел других епископов и баронов, готовых свидетельствовать в твою пользу. Ты предоставил убежище тем, кто убил епископа, теперь эти люди должны быть изгнаны из двора. И последнее, они требуют, чтобы ты дал согласие избрать Симона, сына герцога Лимбургского, следующим епископом Льежским. Парню всего шестнадцать, он существенно моложе предписываемого каноническим правом возраста, но меня уверили, что проблем с этим не будет, поскольку твой младший брат Филипп стал епископом Вюрцбургским всего в тринадцать.

Тут Ричард не смог удержаться от насмешливой улыбки. Однако беспокоился он зря – внимание Генриха целиком поглощал документ. Всплеск эмоций случился у графа Дитриха – тот раскраснелся от гнева и вскочил на ноги. Ричард не мог разобрать его напыщенной речи, но прекрасно понимал суть, ведь Дитрих был главным подозреваемым в убийстве епископа. И не только он был приближен к императору – Генрих отобрал сан епископа у двух законных кандидатов, отдав его брату Дитриха Лотарю. Братья Хохштаден больше всех пострадали от последствий убийства епископа, поскольку Лотаря папа отлучил от церкви, а мятежники разорили владения Дитриха и захватили все его замки, кроме одного. Вполне следовало ожидать, что Дитрих станет сопротивляться любому мирному урегулированию. Вот только прислушается ли к нему Генрих?

К облегчению Ричарда, император словно не замечал обличительного выступления Дитриха, хотя тот верещал так громко, что его было слышно и во дворе замка. Ричарду, наблюдавшему, как император читает список, оставалось только надеяться, что он не ошибся и что для Генриха завоевание Сицилии важнее наказания мятежников. Он ощутил укол совести при мысли о германской армии, идущей к владениям Танкреда, поскольку между ним и королем Сицилии неожиданно завязались дружеские отношения. Но Танкред знал о приближающемся вторжении и был к нему готов. Кроме того, победа Генриха не предрешена. Он и прежде, когда Ричард сражался в Святой земле, пытался завоевать Сицилию, однако его воины тяжело переносили непривычную жару итальянского лета, многие заболели и умерли во время осады Неаполя. Сам Генрих едва не скончался от кровавого поноса и был вынужден отступить в Германию для восстановления сил. Император по глупости или, возможно, из самонадеянности, оставил в Салерно Констанцию, где ее захватили местные жители и передали Танкреду. Ричард хорошо представлял, как обошелся бы Генрих с попавшей к нему в лапы женой Танкреда, но Танкред видел в Констанции скорее гостью, чем заложницу, и в конце концов передал ее под опеку папы. По пути в Рим ей удалось сбежать, лишив папу и Танкреда важной пешки в этой игре, но то была ее заслуга, не Генриха. Сицилийская кампания императора обернулась несомненной катастрофой, и мысль об этом придавала Ричарду уверенности, напоминая, что Танкред куда лучший полководец, чем Гогенштауфен.

Когда Генрих наконец-то оторвался от перечня требований, Ричард заподозрил, что он намеренно нагнетает напряжение.

– Леопольд был прав, – произнес император с надменной улыбкой, которую Ричард давно возненавидел. – Ты говоришь так же хорошо, как и сражаешься. Признаю, я впечатлен. Их условия обременительны, но не возмутительны, и я могу их принять.

Прежде чем он успел продолжить, его перебил Дитрих, явно протестуя. Генрих обернулся на него и одним своим взглядом заставил замолчать. Потом посмотрел на Ричарда.

– Можешь завтра вернуться во Франкфурт и передать мятежникам, что я встречусь с ними в Кобленце через две недели для подписания мирного соглашения.

– А ты можешь сообщить королю Франции, что слишком занят, чтобы встречаться с ним в Вокулере, – Ричард старался говорить уверенно, думая про себя, уж не воткнут ли ему сейчас нож в спину.

Но Генрих только улыбнулся.

– Конечно. Теперь в этой встрече нет необходимости, не так ли? – мягко сказал он и подал знак слуге, который поспешил налить всем вина. Присутствующие выпили за мирное окончание мятежа, хотя Дитрих выглядел так, будто ему налили скисшего молока. Ричарду вино показалось таким же на вкус, потому что он знал, эти «потеплевшие» отношения с Генрихом – прогулка по очень тонкому льду, и при каждом новом шаге слышал под ногами тревожный хруст.

* * *

Хотя Ричард весьма обрадовался, что смог сорвать встречу в Вокулере, общий результат не принес удовлетворения, даже несмотря на приобретение ценных будущих союзников. Его сильно раздражало, что пришлось действовать от имени Генриха, и он не разделял ликования Фулька и Ансельма, потому что чувствовал себя не победителем, а чем-то вроде сводника. Он держал эти мрачные мысли при себе, не ожидая найти понимания у соратников. Да, они делили с ним плен, но не разделили его позора. Они ведь церковники, им не свойственно ценить честь дороже жизни. В отличие от рыцаря. Или от короля.

* * *

Гийому де Лоншану срочно требовался глоток вина: он без передышки проговорил больше часа, и во рту у него пересохло. Но ему требовалось многое рассказать своему королю: про перемирие с его братом Джоном до ноября, про меры, предпринимаемые королевой-матерью и юстициарами по сбору выкупа и заложников, затребованных Генрихом, про успешную кампанию французского короля в Нормандии. Он обрадовался, узнав, что Ричарду уже известно о потере замка Жизор и предательстве, так как боялся приносить столь дурные известия. Он не сказал Ричарду ни о том, как враждебно его приняли в Англии, ни о новых унижениях, поскольку решил, что у короля хватает своих проблем. Вместо этого канцлер постарался говорить жизнерадостно, уверял Ричарда, что Губерт Вальтер, должно быть, уже рукоположен в архиепископы, упирал на верность королевских подданных и так пылко восхвалял королеву-мать, что Ричард пошутил, не влюбился ли в нее Гийом. Но ничто не обрадовало короля сильнее, чем привезенные канцлером письма от Алиеноры, Отто, Губерта Вальтера, юстициаров и английских лордов. Глядя, как Ричард перечитывает эти письма, Лоншан удивлялся, почему король не упоминает о своем дипломатическом триумфе во Франкфурте. Он считал, что для пленника это выдающееся достижение, но в свете молчания Ричарда предпочел не распространяться на эту тему.

– На рынке Вормса, по дороге к дворцу, я наткнулся на Фулька, сир. Он торговался с лавочником из-за сюрприза для тебя и рассказал о твоей встрече с германскими мятежниками. Хотел бы я оказаться в Париже, видеть злость и досаду французского короля, когда тот узнает, что ты обвел его вокруг пальца!

Ричард оценил дипломатичность своего канцлера: тому удалось подчеркнуть единственную чистую радость от франкфуртского подвига – грядущие печали Филиппа Капета. Не желая пока говорить о самой встрече, он спросил:

– Говорил ли я тебе раньше, как меня удивило, что вы с Фульком так легко подружились? Я ожидал, что вы с первого дня будете на ножах, учитывая, какие вы оба бываете подчас колючие.

– В самом деле, мы оба терпеть не можем глупцов. И ни один из нас не славится своим тактом. И это в чем-то объединяет нас, – улыбнулся в ответ Лоншан. Уловив намек, он решил отложить обсуждение Франкфуртского совета до тех пор, пока король сам не заведет о нем разговор. – Сир, ты обмолвился, что у тебя есть для меня новое поручение?

– Ты прибыл в Вормс очень вовремя, Гийом: мы собираемся начать переговоры о новых условиях моего освобождения. Я полагаюсь на тебя: ты не позволишь Генриху высосать из меня кровь до последней капли, – за беззаботным тоном Ричарду не удалось скрыть горечь, только не от человека, знавшего его столь хорошо, как канцлер. – Затем я пошлю тебя во Францию. Хочу, чтобы ты попытался склонить французского короля к перемирию. Мне ненавистна сама мысль об этом, но иначе он проглотит всю Нормандию целиком, пока я здесь в плену.

Ему только что поручили дело, перед которым дрогнули бы и самые талантливые дипломаты, но Лоншан сделал карьеру именно благодаря подобным миссиям, и он как раз заверял Ричарда, что приложит все усилия, когда дверь отворилась и в покои влетел Фульк с «сюрпризом» для короля в руках – зеленым попугаем в клетке. Клерк надеялся, что птица позабавит Ричарда, но сейчас ее отодвинул на второй план другой принесенный им сюрприз.

– Сир, ты никогда не догадаешься, кого я встретил во внешнем дворе! – обычная хмурость Фулька совершенно испарилась, он сиял, пропуская вперед новых гостей. Морган и Гийен толкались, спеша войти в дверь, и затем перед ошарашенными немецкими стражниками развернулась сцена триумфального воссоединения. Их поразило, что английский король обнимает этих рыцарей как братьев. Они и вообразить не могли, чтобы их император оказал подобную честь человеку ниже по положению.

Ричарду был очень близок специфический дух солдатского товарищества, но особенно крепкие узы связывали его с двадцаткой храбрецов, отплывших вместе с ним на тех пиратских кораблях, и прежде всего с Морганом и Гийеном, бывшими рядом с ним в один из худших моментов его жизни. Убедившись, что они неплохо, насколько это вообще возможно, перенесли плен, он отступил и нахмурился.

– А где парень? Его что, не отпустили?

– Он боялся встретиться с тобой, сир, – грустно пояснил Морган. – Думает, что твои беды – это все его вина. Мы пытались его успокоить, говорили, ты не станешь его винить за то, что он сломался под пытками. Я думал, нам это удалось, но когда мы добрались до Вормса, Арн снова впал в отчаяние. – Морган был почти уверен, что Ричард не станет винить мальчишку, но короли не всегда терпимы к человеческим слабостям, и поэтому прибавил: – Он еще очень молод, монсеньор, даже моложе, чем мы думали – ему и пятнадцати нет…

– Иди и найди его, Морган, и приведи сюда. А будет упираться, скажи, что это приказ короля.

Только после того как Морган ушел, Ричард заметил попугая. Он много знал о соколах, но ничего о домашних птицах и с сомнением смотрел на подарок, но Фульк настаивал, что это хорошая компания. Впрочем, когда Фульк засунул руку в клетку и тут же был укушен, король признал, что в этой затее что-то есть. Он, Гийен и Лоншан смеялись над бессвязными ругательствами клерка, когда дверь открылась и Морган наполовину уговорами, наполовину тычками завел Арна в комнату.

Парнишка бросился к Ричарду, упал перед ним на колени и склонил голову. Ричард взял его за руку и рывком поднял:

– Посмотри на меня, Арн. – Долгое время он изучал юношу, отметив корки красных рубцов ожогов на лбу и на шее. – Парень, я кое-что расскажу тебе о мужестве. Оно кроется не в отсутствии страха, в преодолении оного. Ты претерпел за меня немалые страдания, больше, чем многие бы выдержали. У тебя нет причин упрекать себя.

В горле у Арна запершило, он видел Ричарда сквозь застилавшие глаза слезы. Король протянул руку и провел большим пальцем по самому ужасному шраму Арна, что шел от брови вверх и терялся в волосах. – Другие будут смотреть на это и видеть шрам, Арн. Но они ошибаются. Это почетная награда.

Моргану и Гийену показалось, что, когда тяжкий груз сняли с его плеч, Арн прямо на глазах прибавил в росте.

– Король прав, Арн, – усмехнулся Морган. – И эта «почетная награда» хорошо послужит тебе в будущем. Когда зайдешь в таверну и расскажешь, как ты ее получил, тебе никогда не придется платить за выпивку.

– Она также пригодится, когда ты захочешь произвести впечатление на девушку, – предсказал Ричард, и когда все рассмеялись, Арн присоединился к ним, удивленный, сколько боли можно исцелить парой хорошо подобранных слов. Немецкие стражники наблюдали, озадаченные весельем, и пришли промеж себя к выводу, что англичане воистину очень странный народ.

* * *

Двадцать девятого июня, когда оглашали условия соглашения, Ричард сидел на помосте рядом с германским императором в большом зале императорского дворца в Вормсе. На губах Генриха играла торжествующая и отчасти издевательская улыбка. Он забавлялся, представляя себе досаду французского короля, когда тот услышит об этом пакте, тем более что именно благодаря Филиппу Генриху удалось выбить из английского короля значительные уступки. У него не было оружия эффективнее, чем нависшая над Ричардом угроза парижской темницы.

Ричард изобразил гримасу, которая, как он надеялся, сойдет за улыбку, но она скорее напоминала оскал мертвеца. Король решил, что никто не узнает, сколько мучений причинило ему это соглашение. И поэтому хранил улыбку, даже когда новые возмутительные условия стали зачитывать вслух. Выкуп подняли до ошеломляющих ста пятидесяти тысяч серебряных марок, и на свободу пленника отпустят не ранее уплаты двух третей этой огромной суммы – ста тысяч марок. Он должен выдать шестьдесят заложников Генриху, и еще семерых герцогу Леопольду, в обеспечение уплаты оставшихся пятидесяти тысяч марок в течение семи месяцев после освобождения. Если ему удастся примирить императора со своим зятем, Генрихом Львом, уплату этих пятидесяти тысяч марок отменят, и заложники не потребуются. Но поскольку требования, предъявленные Льву, включали признание брака бывшей невесты его сына с герцогом Баварским, Ричард понимал, что мир заключить не получится никогда.

Он также был вынужден согласиться на свадьбу своей племянницы Эноры со старшим сыном Леопольда и выдать Анну, Деву Кипра, замуж за младшего отпрыска австрийского герцога. Утешаться оставалось только отсутствием одного из прежних требований – его личного участия в кампании против короля Сицилии. Но в тот жаркий полдень вторника это не доставляло ему особой радости – достаточно было вспомнить о цене своей свободы: сумма была столь огромной, что казалась немыслимой – она более чем в три раза превышала годовой доход английской казны.

* * *

После того как они с Генрихом пришли к окончательному соглашению, условия содержания Ричарда значительно улучшились. Удушающий надзор был ослаблен, он получил больше свободы, мог встречаться с глазу на глаз с друзьями и новыми германскими союзниками и вести государственные дела. Он даже послал в Англию за любимыми соколами, поскольку ему пообещали, что он сможет охотиться. Генрих также отпустил последних людей Ричарда, и Балдуина де Бетюна тепло приняли в Вормсе. Немцев впечатлил неиссякающий поток посетителей из Англии, людей знатных и облаченных властью, пускавшихся в трудное путешествие, дабы выразить преданность своему плененному королю, и вскоре до французского двора дошла молва, что теперь с Ричардом обращаются скорее как с гостем, чем с узником.

Филиппа ошеломили новости о заключенном в Вормсе соглашении. Он разъярился, что Генрих оставил его в дураках, заставив поверить, будто примет его предложение. А поняв, что освобождение Ричарда неизбежно, Филипп испугался. Он был настолько потрясен, что, встретившись девятого июля с канцлером Ричарда Гийомом де Лоншаном и его юстициаром Уильямом Бривером, согласился на перемирие с Англией в надежде сохранить захваченное за время плена Ричарда.

Он также отправил срочное сообщение своему союзнику и соучастнику. Прочитав скупое предупреждение: «Берегись. Дьявол на свободе», – Джон немедленно сбежал во Францию.

Глава XVI
Рим, Италия

Июль 1193 г.

Леди Мариам сидела на мраморной скамье в палаццо семьи Франджипани на Палатинском холме. Солнце стояло в зените, но жара не беспокоила выросшую на Сицилии Мариам. Она ждала возвращения королев из папского дворца. В последние недели, стоило им попросить аудиенции, папа неизменно оказывался занят. И если Беренгария еще цеплялась за веру в его святейшество, то Джоанна уже оставила всякую надежду, и уклончивость иерарха церкви бесила ее не меньше, чем бездействие, поскольку она не могла ничего поделать ни с тем, ни с другим. Это внезапное приглашение от папы взволновало обеих: женщины решили, будто понтифик получил известия о Ричарде. Мариам не разделяла их уверенности в том, что новости хорошие – никто из сицилийцев не питал иллюзий относительно императора Генриха.

Если у папы действительно найдутся обнадеживающие слова о положении Ричарда, Мариам готова была порадоваться за Джоанну и Беренгарию, но считала маловероятным, что папа слышал что-нибудь о человеке, который много значит лично для нее: валлийском кузене Джоанны Моргане. Узнав, что Ричард рискнул пройти по вражеской территории всего лишь с двадцатью спутниками, она не усомнилась, что Морган был одним из них, и ее подозрения подтвердили братья де Пре: Гийом, Жан и Пьер. Расставшись с Ричардом на Корфу, братья добрались до Сицилии и уже направлялись домой в Нормандию, когда узнали о пленении короля и тут же изменили планы, решив присоединиться к Ричарду в Германии. Но сделали остановку в Риме, чтобы рассказать женщинам Ричарда о злосчастном путешествии короля из Святой земли.

Джоанна и Беренгария осыпали их хвалами за преданность, Мариам же молча слушала и удивлялась, почему так трудно понять приоритеты мужчин. Братья Пре ставили короля выше собственных обеспокоенных семей, ждущих их в Нормандии, и она не считала это достойным восхищения. Мариам все еще обижалась, что Морган решил отплыть с Ричардом, а не с ней, и на какое-то время ее отношения с Джоанной испортились. Но две женщины были близки как сестры, и Мариам поняла, что должна отбросить обиду. Ричард – брат Джоанны, тот, кто спас ее из плена, поэтому вполне ожидаемо, что сестра будет очень его любить, и безопасность брата будет иметь для нее первостепенное значение. Мариам напомнила себе, что Морган не обязан был исполнять просьбу Джоанны, и это опять вернуло ее думы к запутанной теме мужской чести.

Она настолько погрузилась в мысли, что очнулась, только когда в руку ткнулся мокрый нос. При виде Ахмера, сицилийской борзой или чирнеко, как еще называют эту породу, она улыбнулась. Ахмер был любимым псом ее брата. Она потрепала лисьи рыжие уши, вспоминая радость Вильгельма и ужас его врача-мусульманина, когда Мариам привела собаку в спальню во время его последней болезни. Мысли о Вильгельме неизбежно навевали грусть о несбывшемся. Вот если бы выжил его с Джоанной сын. Если бы Вильгельм не выдал Констанцию за Генриха Гогенштауфена, дав тем самым ему право на сицилийскую корону. Если бы не был таким упрямым, не оставил без внимания протесты своих подданных, которые скорее сошлись бы с Люцифером, чем с германским императором. Вильгельм всегда был хорошим братом и, как она думала, хорошим мужем для Джоанны, несмотря на то, что держал целый гарем сарацинских рабынь, как делали его отец и дед. Но вот хорошего короля из него не получилось.

Ахмер резко поднял голову, крутанулся и с радостным лаем понесся в большой зал. Мариам тоже встала и последовала за ним, уверенная, что пес услышал возвращение хозяйки. Когда она вошла, Джоанну и Беренгарию уже окружили другие фрейлины, жаждавшие услышать новости от папы. Один взгляд на Беренгарию подсказал Мариам, что перспективы Ричарда улучшились: лицо королевы сияло, прекрасные карие глаза наполнились мерцающим светом. Но сицилийка заметила тень, прячущуюся за улыбкой Джоанны, а улыбка сэра Стивена де Тернхема могла сойти лишь за дань вежливости.

Встретившись взглядом с Мариам, Джоанна ускользнула из окружившей Беренгарию толпы, предоставив королеве Ричарда право объявить всем, что скоро ее муж обретет свободу. Выйдя на внутренний двор, Джоанна заморгала от ослепительно-белого летнего солнца, затем направилась к скамье в тени серебристо-серой оливы. Мариам и Ахмер последовали за ней. Как только Мариам села рядом, Джоанна поведала о пакте, заключенном 25 июня в Вормсе между Ричардом и Генрихом. Фрейлина слушала, не перебивая, только ахнула, услышав непомерную сумму выкупа. Дождавшись окончания рассказа, она спокойно сказала:

– Условия очень жесткие, с умыслом сломить человека и разорить его страну. Неужели Беренгария этого еще не поняла?

– Сейчас в Беренгарии говорит жена Ричарда, а не королева, и ее трудно за это винить. – в голосе Джоанны проскользнули защитные нотки, она всегда опекала младшую родственницу. – Пока для Беренгарии все это означает лишь то, что скоро она может воссоединиться с мужем. Пусть порадуется, Мариам. Еще будет время оценить последствия этой сделки с дьяволом, когда Ричарда освободят. – Она помедлила и мрачно добавила: – Если освободят.

– Папа думает, что Генрих нарушит соглашение? Он же получит кучу денег.

– Если только французский король не предложит больше. – Джоанне очень хотелось разделить радость невестки, поверить в скорое освобождение Ричарда. Но безопаснее взять в домашние питомцы утремерского скорпиона, чем довериться императору Священной Римской империи. Она знала брата намного лучше, чем его жена, и втайне, не делясь ни с кем, даже с Мариам, страшилась, что плен терзает гордость Ричарда, оставляя шрамы на душе.

– Джоанна… ты все еще уверена, что следует скрывать от Беренгарии письмо королевы Алиеноры?

– Конечно, уверена, Мариам! Достаточно вспомнить обо всех ночах, когда я думала о заключенном в Трифельсе Ричарде, сгорающем от лихорадки, закованном в цепи, словно разбойник… Как я могу причинить Беренгарии такую боль? Если Ричард захочет рассказать ей о своих злоключениях в Трифельсе, то сам это сделает. А пока ее утешает вера, что с мужем обращаются с приличествующим уважением, и я не стану лишать ее этого.

Мариам понимала доводы Джоанны и не винила ее за желание по мере сил защитить Беренгарию. Но если бы Морган томился закованным в кандалы в замке Трифельс, она хотела бы это знать, невзирая на боль. Раньше Мариам продолжала бы спор, но их размолвка из-за Моргана побудила ее воздержаться от привычной откровенности, и фрейлина предпочла сменить тему:

– Ты собираешься сообщить Анне, что ей предстоит брак с сыном герцога Австрийского?

– Мы с Беренгарией обсуждали это по пути из папского дворца и решили, лучше нам подождать. Сомневаюсь, что Ричард желает заключения такого союза, и как только он освободится, возможно, найдет способ этого избежать.

Вопреки своему обычаю, Мариам согласилась, что не следует сообщать новость Анне. Она относилась к девушке с нежностью, но Анна была капризной и импульсивной, поэтому ее реакцию трудно предвидеть.

– Святому отцу известны имена будущих заложников?

– Не все, но папа говорит, что они из знатных семейств. – Губы Джоанны скривились. – Поскольку чести у Генриха нет, он считает, что Ричард способен пожертвовать жизнью заложников, как поступил бы сам на его месте, и потому требует тех, кого считает самыми ценными. Наши племянники Отто и Вильгельм в списке. Сыновья некоторых баронов Ричарда. Фернандо, младший брат Беренгарии. Люди, близкие к Ричарду. И даже церковные прелаты.

– А папа Целестин ничего не слышал о людях, взятых в плен вместе с Ричардом?

Джоанна грустно покачала головой. Потом, справившись с чувствами, ответила так твердо, насколько могла:

– Однако я уверена, их освободили. Скорее всего, Морган сейчас в Вормсе с Ричардом, строит планы возвращения домой.

Мариам все понимала – Моргану не покинуть Германию прежде Ричарда.

– Ты считаешь, что твоя мать сможет собрать такие огромные деньги?

– Я нисколько в этом не сомневаюсь. – В голосе Джоанны звучала уверенность. – У меня есть еще хорошие новости, Мариам. Папа обещал позаботиться о том, чтобы мы благополучно вернулись во владения Ричарда. Нас сопроводят в Пизу, а потом в Геную, где мы сядем на корабль до Марселя.

Вопреки палящему зною Джоанна похолодела при мысли о необходимости снова ступить на борт корабля, хотя ее уверяли, что они поплывут вдоль побережья.

– Благодарение Господу, – с жаром ответила Мариам, относившаяся к Риму как к золотой клетке. – Но… Марсель? Мне казалось, ты говорила, будто Ричарду пришлось повернуть назад, когда он узнал, что не сможет безопасно сойти на берег в Марселе?

– Знаю. Ни мне, ни Беренгарии совсем не доставляет радости просить о помощи арагонского короля. Но если не хотим оставаться в Риме до тех пор, пока Ричард сам не придет за нами, выбора у нас нет.

Мариам не слишком-то хотела признавать свое невежество в географии Франции.

– Я ведь сицилийка, Джоанна, помнишь? А Марсель – город на побережье Франции. При чем здесь король Арагона?

– Король Альфонсо – еще и граф Барселонский, и маркиз Прованский, а это и дает ему контроль над Марселем. Святой отец сообщил, что несколько месяцев назад он написал Альфонсо и попросил помочь, как только мы сможем безопасно уехать из Рима. Альфонсо пообещал проследить, чтобы мы добрались из Марселя до Пуатье. Подозреваю, он чувствует вину за то, что предал Ричарда и присоединился к этой гадюке из Тулузы. Ему на самом деле есть за что чувствовать себя виноватым, ведь они с Ричардом дружили с пятнадцати лет!

Упоминание о «гадюке из Тулузы» подстегнуло память Мариам. Она знала, что мать Джоанны предъявляла права на Тулузу, поскольку ее бабка была единственным ребенком одного из тамошних графов, но наследство захватил ее дядя. Это случилось лет сто назад, и с тех пор герцоги Аквитанские враждовали с графами Тулузскими. Два года назад нынешний граф Тулузский, Раймон де Сен-Жиль, каким-то образом вовлек Альфонсо в союз против общего врага, Наварры, и в результате Ричарду пришлось добираться домой через Германию.

– Я знаю, Джоанна, что Альфонсо когда-то был дружен с Ричардом. Но ты считаешь, ему можно по-прежнему доверять? Что если он выдаст Беренгарию и тебя графу Тулузскому?

– Альфонсо никогда так не сделает. В отличие от Сен-Жиля, он не совсем лишен чести. Альфонсо гарантировал нашу безопасность папе, и не изменит слову. Более того, до Марселя нас сопроводит кардинал Мелиор из церкви Санти-Джованни-э-Паоло. Он француз, – с кислой миной сказала Джоанна, – но еще и папский легат. Я с ним несколько раз общалась, и мне кажется, кардинал искренне возмущен положением Ричарда и не позволит причинить нам вред.

– Кардинал и папский легат? Я поражена. Смеем ли мы надеяться, что в его святейшестве наконец-то проснулась совесть?

– Подозреваю, этой нежданной заботливости мы обязаны скорее страху перед моей матерью, нежели запоздалым угрызениям совести, – неожиданно улыбнулась Джоанна.

После того как папа перестал с ними встречаться, она принялась подыскивать новые источники информации, и с легкостью нашла сочувствие у одного из папских секретарей – ведь даже мужчины, что дали обеты, не защищены от обаяния красивой женщины. Джоанна не выдавала имени нового друга, шутливо называя его «добрым самаритянином», и теперь, обратившись к нему, узнала, что Алиенора засыпала папу Целестина письмами, попеременно умоляющими и угрожающими.

– Как сообщил «самаритянин», королева выразила возмущение тем, что святой отец не отправил ни единого нунция, даже простого иподиакона для ведения переговоров в интересах Ричарда. Она трогательно писала о материнском горе, говоря, что «лишилась опоры в старости, света своих очей», в то время как ее «терзают воспоминания о покойных сыновьях, спящих в земле». Алиенора предупреждала папу, что его действия бросают тень на церковь и требовала объяснить, как он может оставаться столь равнодушным, когда ее сын «страдает в цепях», напоминала об огромнейшем злодеянии Генриха против церкви – убийстве епископа Льежского и пленении пяти других епископов. Она обвиняла папу, что тот «держит меч святого Петра в ножнах», взывала к «страху людскому», писала: «Верни мне сына, Божий избранник, если ты в самом деле избран Богом».

– Она и вправду решилась сказать такое, Джоанна?

Дочь Алиеноры гордо кивнула:

– Одно из писем она подписала «Гневом Господним королева Англии». – Джоанна снова улыбнулась и добавила: – Мой «добрый самаритянин» клянется, что святой отец вздрагивает лишь от одного взгляда на письмо с печатью моей матери.

Джоанна рассмеялась, Мариам присоединилась к ней, обе порадовались минутке веселья в такие тяжелые времена. И ни одна не услышала приближения тихих шагов и не обернулась, пока Ахмер не взвизгнул от радости. Беренгария улыбнулась им, на ее лице появилось выражение любопытства.

– Что вас так развеселило?

– Я рассказывала Мариам о письмах моей матери к его святейшеству, – объяснила Джоанна, двигаясь на скамье, чтобы дать место невестке.

Беренгарию поначалу шокировал обвинительный тон посланий свекрови, но втайне она тоже была довольна – терпеть пассивность святого отца становилось все труднее и труднее. Он наместник Бога на земле и, как ей хотелось верить, не станет пренебрегать своим пастырским долгом из мелких политических соображений. Беренгария нуждалась в этой уверенности. Однако папа ее не оправдывал.

– Просто возмутительно, что Ричарду придется заплатить столько денег, чтобы вернуть свободу, – сказала она, давая понять, что помнит о ложащемся на королевство бремени выкупа. – Собрать его будет непросто, особенно после того, как подданных Ричарда уже обложили Саладиновой десятиной. Как думаешь, Джоанна, твоей матери это удастся?

В ответ на заверения невестки Беренгария робко улыбнулась.

– Должно быть, с моей стороны эгоистично так радоваться, зная, что этот выкуп для многих станет причиной лишений, – продолжила она. – Но я ничего не могу поделать. Впервые наше с Ричардом воссоединение видится мне реальностью, а не просто светом на горизонте. Мы так давно в разлуке. Я думала об этом сегодня утром и поняла, что с тех пор, как мы оставили его в Акре, прошло уже девять месяцев. Девять…

Беренгария продолжала улыбаться, но голос изменил ей, и Джоанна поняла причину. Слишком хорошо поняла. Для женщины, отчаянно желавшей родить, девять месяцев означали только одно. Беренгария явно терзалась мыслями о том, что могло бы случиться, будь Бог милостивее к ней: она могла покинуть Акру беременной, и теперь, наконец-то воссоединившись с Ричардом, могла бы показать ему сына. Джоанна страдала от тех же заглушенных желаний в собственном браке с королем Сицилии, терзалась, что больше не смогла забеременеть после смерти младенца-сына. Она тоже ощущала свою вину, боясь, что это из-за нее у Вильгельма не оказалось наследника. Джоанна знала: Беренгарию преследуют те же страхи – ведь за шестнадцать месяцев, прошедших между свадьбой на Кипре и расставанием с Ричардом в Акре, ее истечения оставались удручающе регулярными.