Текст книги "Беседы об искусстве (сборник)"

Глава IX
Тайна в искусстве

Однажды утром я отправился в Медон повидать Родена. В коридоре его дома мне сказали, что он приболел и отдыхает в своей комнате. Я уже развернулся, чтобы уйти, как дверь, выходящая на верхнюю площадку лестницы, отворилась и до меня донесся голос Родена:

– Поднимайтесь же, вы доставите мне удовольствие!

Я поспешил принять приглашение и нашел Родена в халате и домашних туфлях, непричесанного; поскольку дело было в ноябре, он сидел перед пылающим камином.

– В это время года я позволяю себе прихворнуть, – сказал он.

– ???

– Ну да! В течение всего года у меня столько обязанностей, столько хлопот, что некогда и вздохнуть. Но усталость все нарастает, и к концу года, как я ни упорствую, чтобы ее побороть, приходится на несколько дней останавливать работу.

Выслушивая это признание, я заметил на стене напротив большое распятие с фигурой Христа в три четверти натуральной величины. Это была раскрашенная деревянная скульптура. Распятое тело обвисло на кресте, как жалкий лоскут: зеленоватая обескровленная плоть, голова скорбно поникла; Сын Божий мертв, и Его воскрешение кажется невозможным: таинственное жертвоприношение свершилось.

– Любуетесь моим «Распятием»? – спросил Роден. – Дивная вещь, не правда ли? Своим реалистическим подходом оно напоминает «Распятие» из церкви Святого Креста в Бургосе – впечатляющий образ, ужасный, можно сказать, отталкивающий, это изображение можно принять за настоящий труп…

Этот Христос куда менее натуралистичен. Как здесь чисты и гармоничны линии тела и рук!

Видя, в какой восторг пришел Роден, я решил спросить его, религиозен ли он.

– Смотря какое значение вкладывать в это слово, – ответил он. – Если считать религиозным человека, который принуждает себя к выполнению соответствующих обрядов, подчиняется определенным догмам, то я, разумеется, не религиозен. Да и есть ли таковые в наше время? Кто способен отрешиться от критического настроя ума, от разума как такового?

Но религия, на мой взгляд, это не бормотание «Верую», а нечто иное. Это ощущение всего непонятного, непостижимого в мире, преклонение перед неведомой силой, на которой основаны мировые законы, которая охраняет всякое живое существо; это предположение, согласно которому Природа не улавливается нашими пятью чувствами, – это громадная сфера, которую невозможно увидеть ни обычным, ни духовным зрением; это, наконец, порыв нашего сознания к бесконечному, к вечности, к безграничному познанию и любви – быть может, иллюзорный, но заставляющий нашу мысль окрыленно трепетать в этой жизни.

И в этом смысле я религиозен.

Роден отвлекся, наблюдая за игрой стремительных отблесков огня, пылавшего в камине, а затем продолжил:

– Если бы религии не существовало, мне пришлось бы ее выдумать.

Настоящие художники, в общем-то, самые религиозные из всех смертных.

Полагают, что мы живем лишь чувствами и довольствуемся внешней стороной вещей. Нас принимают за детей, опьяненных переливами цвета, забавляющихся формами, как игрой в куклы… Нас плохо понимают. Линии и оттенки для нас всего лишь знаки потаенной реальности. Минуя поверхность, наш взгляд погружается в глубинный смысл вещей, и когда впоследствии мы воспроизводим их контуры, то обогащаем оболочки предметов их духовным содержанием.

Художник, достойный этого звания, должен передать всю правду Природы, и не только внешнюю, но также прежде всего внутреннюю.

Когда хороший скульптор ваяет человеческий торс, то стремится воплотить не только мышцы, но и жизнь, то, что их оживляет… больше, чем жизнь… – мощь, которая вылепила их, наделила их изяществом, или энергией, или притягивающим очарованием, или необузданным неистовством.

Микеланджело вкладывал творящую силу в живую плоть… Лука делла Роббиа[114]114
  Лука делла Роббиа (1399/1400 – 1482) – итальянский скульптор раннего Возрождения, живший во Флоренции.


[Закрыть] – божественную улыбку. Так каждый ваятель, следуя собственному темпераменту, наделяет Природу душой грозной или же нежной.

Пейзажист, возможно, заходит еще дальше. Он видит отблеск вселенской души не только в одушевленных существах, но и в деревьях, кустах, холмах и равнинах. То, что для других всего лишь дерево или земля, представляется художнику-пейзажисту ликом необозримого существа. Коро видел доброту повсюду – в вершинах деревьев, траве на лугах, в зеркальной поверхности озер. Милле видел страдание и смирение.

Великий художник во всем слышит отклик духа вселенной на призыв собственного духа.

Разве скульптор не совершает акта преклонения, когда ему открывается грандиозность изучаемых им форм? Он умеет в путанице второстепенных линий высвободить тот вечный тип, что живет во всем сущем, провидя в глубинах божества незыблемые модели, послужившие основой творения. Возьмите, например, такие шедевры египетской скульптуры, как изображения людей и животных. Скажите, разве характерное для них подчеркивание наиболее существенных контуров не сходно с волнующим воздействием священного гимна? Художник, которому присущ дар обобщения форм, то есть способность выявить их логику, не лишая живой конкретности, вызывает в нас то же религиозное настроение, передавая нам собственный трепет перед бессмертными истинами.

– Нечто вроде трепета Фауста перед загадочной обителью Матерей[115]115
  Миф о Матерях и их обители, который излагается во второй части «Фауста», вымышлен Гете. «Богини высятся в обособленье от мира, и пространства, и времен… – То Матери».


[Закрыть], где он встречается с неувядаемыми героинями великих поэтов, созерцает прообразы всех земных вещей в их бесстрастном величии, – заметил я.

– Какая изумительная сцена, какое всеобъемлющее видение Гете! – воскликнул Роден. – Впрочем, – продолжил он, – таинственность, подобно атмосфере, окутывает и прекрасные творения искусства.

На самом деле они выражают то, что испытывает гений перед лицом Природы. Они отражают это со всей ясностью и щедростью, доступной человеческому разуму, но неизбежно сталкиваются при этом с безграничной областью Непознанного, которая со всех сторон охватывает столь ничтожную сферу познания. И таким образом, мы ощущаем и сознаем лишь ту внешнюю сторону вещей, которой они повернуты к нам и воздействуют на наши органы чувств и душу. Все же остальное теряется в бесконечной тьме. И даже совсем рядом с нами тысячи вещей остаются скрытыми от нас, поскольку мы не способны воспринять их.

Роден смолк, я удовольствовался тем, что прочел стихотворение Виктора Гюго:

 
Всегда мы видим у вещей одну лишь из сторон,
Другая скрыта в грозном мраке тайны настоящей.
Страдает от последствий человек, причин не знает он,
А все, что видит он, то бесполезно, мимолетно, преходяще.
 

– Поэт выразил это лучше, чем я, – улыбнувшись, заметил Роден.

Произведения искусства – это самые высокие свидетельства ума и искренности человека, выражающие все, что можно сказать о людях и мире, вместе с тем они дают нам понять, что существуют вещи, познать которые невозможно.

Всякому шедевру присуща таинственность, от которой слегка кружится голова. Вспомните вопросительный знак, витающий над картинами Леонардо да Винчи.

Но я не прав, назвав этого великого мистика, – с помощью этого примера было бы слишком легко доказать мою теорию. Возьмем лучше такое возвышенное полотно, как «Сельский концерт» Джорджоне[116]116
  «Сельский концерт» Джорджоне (1476/1477 – 1510) – одна из последних картин художника (ок. 1508 г.; холст, масло; Лувр), на фоне сельского пейзажа там изображены нагие женские фигуры.


[Закрыть]. В нем воплотилась нежная радость жизни, к ней, однако, примешивается меланхолическое опьянение, некий вопрос: что такое человеческая радость? Откуда она? К чему ведет? Вот загадка бытия!

Если хотите, возьмем еще «Собирательниц колосьев» Милле[117]117
  Милле Жан-Франсуа (1814 – 1875) – живописец и график. Роден говорит о его картине «Сборщицы колосьев» (1857).


[Закрыть]. Одна из женщин, изнемогая под палящим солнцем, разогнула усталую спину и смотрит вдаль. И мы, кажется, понимаем, какой вопрос вспыхнул в ее темном, неразвитом сознании: зачем все это? В этом кроется овевающая картину тайна.

К чему этот закон, сковавший человеческие существа страданием? К чему эта извечная иллюзия, заставляющая их любить жизнь, по временам столь мучительную? Проблема, наполняющая нас томлением!

Впечатление тайны оставляют не только шедевры искусства, связанные с христианской цивилизацией. То же ощущение испытываешь перед шедеврами античного искусства, например перед «Тремя Парками» Парфенона[118]118
  Роден говорит о скульптурах правой части восточного фронтона Парфенона: это статуи сидящих богинь Лето, Афродиты и ее матери Дионы (ныне находятся в Лондоне в Британском музее).


[Закрыть]. Я называю их Парками по установившейся традиции, хотя, по мнению ученых, это изображение других богинь, – впрочем, это не столь важно… Группа из трех сидящих женщин, но позы их полны такого безмятежного величия, что они кажутся причастными к чему-то поразительному, неведомому нам… над ними витает атмосфера великой тайны: они же являлися небесными слугами нематериального вечного Разума, которому подвластна Природа.

Вот так художники устремляются к вратам Непознаваемого. Некоторые расшибают о них лбы; те, кто одарен более радостным воображением, верят, что до них через стены доносится мелодичное пение птиц, свивших гнезда в таинственном саду.

Я внимательно слушал хозяина мастерской, доверявшего мне ценнейшие размышления о своем искусстве. Можно было заключить, что усталость, приговорившая его тело к отдыху перед этим танцующим пламенем очага, предоставила его духу еще большую свободу, приглашая отдаться вольному полету мечты.

Я перевел разговор на его собственные творения.

– Мэтр, – обратился я к нему, – вы рассуждаете о других художниках, оставляя себя в тени. А между тем вашему искусству в сильнейшей степени присуща таинственность. Даже в ваших миниатюрных скульптурах ощутим порыв навстречу незримому и необъяснимому.

– Ха, дорогой Гзель, – откликнулся он, бросив на меня иронический взгляд, – если мне удалось «перевести» некоторые чувства на язык скульптуры, совершенно бесполезно вдаваться в словесные подробности; поскольку я не поэт, а скульптор, можно с легкостью прочесть все в моих работах, а если нет – значит, я не испытал этих чувств.

– Вы правы: предоставим публике открыть их. Скажу вам, что мне, похоже, удалось подметить таинственное в вашем воображении. Подтвердите, верно ли мое суждение. Как мне кажется, более всего в человеческих существах вас занимает странное томление души, заключенной в телесную оболочку.

В каждой вашей статуе есть эта устремленность духа к мечте вопреки тяжеловесной и вялой плоти.

В вашем «Иоанне Крестителе» грузный, почти грубый организм напряжен, даже приподнят своей божественной миссией, лежащей за пределами возможностей земного человека. В ваших «Гражданах Кале» душа, захваченная возвышенной идеей бессмертия, влачит на поругание запинающееся тело, кажется едва не выкрикивая знаменитое: «Трепещешь, плоть!» («Генрих IV[119]119
  Генрих IV (1553 – 1610) – король Франции с 1589 г., родоначальник династии Бурбонов.


[Закрыть]»). Ваш «Мыслитель» в тщетном стремлении объять абсолютное сгибает, вдавливает в землю, скрючивает свое атлетическое тело. Даже в «Поцелуе» взволнованный трепет двух тел передает ощущение, что они не способны осуществить заветное желание душ неразрывно слиться воедино. Ваш «Бальзак», гений, неотступно преследуемый гигантскими видениями, встряхивает, как ветошь, свое немощное тело, приговаривая его к бессоннице и каторжной работе.

Верно ли это, мэтр?

– Я не опровергну этого, – откликнулся Роден, поглаживая в задумчивости бороду.

– А в созданных вами бюстах вы едва ли не еще сильнее подчеркнули этот нетерпеливый протест души против телесных оков.

Почти все они приводят на память прекрасные строки поэта:

 
Как птица, ввысь вспорхнув, надламывает ветку,
Душа ее разламывает плоть!
 

Писатели у вас предстают с головой поникшей под тяжестью размышлений. Художники смотрят прямо перед собой, как бы вглядываясь в Природу, но взгляд этот блуждает, поскольку мечта увлекает их далеко за пределы непосредственно видимого, того, что может быть выражено.

Женская головка из Люксембургского дворца, вероятно, это лучшее из ваших творений, склоненная и колеблющаяся, олицетворение души, охваченной забвением, погружающейся в тьму сновидений.

И чтобы уж высказаться до конца, ваши бюсты нередко напоминают мне портреты Рембрандта, так как голландский мастер также чувствует этот зов бесконечного, он освещает лоб модели сверху, как если бы свет падал с высоты.

– Ну уж это святотатство – сравнивать меня с Рембрандтом! – воскликнул Роден в запальчивости. – С этим колоссом в искусстве! Подумайте, друг мой!.. Перед Рембрандтом нужно склониться до земли, никогда не пытаясь поставить никого рядом с ним!

Однако ваше замечание о присущем моим произведениям порыве к, быть может, призрачному царству истины и абсолютной свободы представляется мне верным. Действительно, здесь кроется волнующая меня тайна.

Немного помолчав, он спросил меня:

– Теперь вы убедились, что искусство есть разновидность религии?

– Это несомненно, – ответил я.

– И все-таки важно напоминать себе, что для тех, кто исповедует эту религию, первая ее заповедь гласит: научись как следует лепить руку, торс или бедро, – насмешливо добавил он.

Глава Х
Фидий и Микеланджело

Однажды субботним вечером Роден сказал мне:

– Приходите завтра утром ко мне в Медон; поговорим о Фидии и Микеланджело, и я на ваших глазах вылеплю статуэтки в соответствии с принципами того и другого. Для вас станет очевидной существенная разница вдохновляющих их мотивов или, точнее, их противостояние.

Фидий и Микеланджело в трактовке и с комментариями Родена… Можете быть уверены, я явился на встречу минута в минуту.

Устроившись за большим мраморным столом, мэтр попросил принести глины. Это происходило зимой, а в огромной мастерской было нетоплено. Я высказал помощнику Родена свое опасение, что хозяин может простудиться. «О, когда он работает, это невозможно!» – улыбнувшись, заметил он.

Горячность, с которой мэтр принялся разминать глину, окончательно развеяла мою тревогу.

Он пригласил меня присесть рядом с ним и, продолжая разговор, скатал на столе несколько глиняных колбасок, использовав их, чтобы быстро вылепить заготовку.

– Первая фигурка будет изготовлена по концепции Фидия, – сказал он.

Когда я произношу это имя, я в действительности имею в виду всю греческую скульптуру, чьим наивысшим выражением является гений Фидия.

Глиняная фигурка тем временем обретала форму. Руки Родена сновали взад и вперед, накладывая кусочки глины, разминая их в больших ладонях так, что ни единое движение не было напрасным; потом в дело вступил большой палец и все остальные, одним касанием разворачивая бедро, изгибая его, склоняя плечо, оформляя поворот головы, – все это делалось с такой невероятной скоростью, будто он демонстрировал престидижитаторский трюк.

Иногда мэтр останавливался на мгновение, чтобы бросить взгляд на свою работу, обдумывал что-то, затем принимал решение и молниеносно осуществлял его.

Мне никогда не доводилось видеть столь быстрой работы, – очевидно, острота мысли и верность глаза обеспечивают большим художникам навыки мастерства, сравнимого с техникой лучших жонглеров или, если употребить более подходящее сравнение, представителей более престижной профессии – хирургов. В конце концов, легкость отнюдь не исключает точности и смелости (напротив, это подразумевается) и не имеет ничего общего с самодовлеющей виртуозностью.

Теперь статуэтка Родена ожила. В ней проявился утонченный ритм: одна рука упиралась в бок, другая была грациозно опущена вдоль бедра, а головка обрела очаровательный наклон.

– Я не настолько самодоволен, чтобы решить, что этот набросок так же хорош, как и античные статуэтки, – заметил художник с усмешкой, – но не находите ли вы, что некое отдаленное представление он дает?

– Можно счесть, что это копия с греческого мраморного оригинала, – ответил я.

– Ах так! Тогда рассмотрим, откуда идет это сходство.

В моей фигурке, если смотреть от головы к ногам, есть четыре внутренне противопоставленных направления.

Плечи и торс развернуты к левому плечу; таз – вправо; колени вновь влево, поскольку колено правой ноги согнуто и выдвинуто вперед; наконец, правая ступня находится чуть сзади левой.

Итак, повторюсь, эти четыре направления в целом образуют легкое волнообразное движение фигурки.

Впечатление спокойного очарования создается также за счет уравновешенности статуэтки. Линия равновесия, проходя через шею, завершается на внутренней стороне щиколотки левой ноги, на которую приходится вся тяжесть корпуса. Другая нога остается свободной, она касается земли лишь кончиками пальцев, обеспечивая добавочную точку опоры, – она могла бы при необходимости и не касаться почвы, это не нарушило бы равновесия. Удивительно изящная и непринужденная поза!

Еще одно наблюдение. Верхняя часть туловища склоняется в сторону опорной ноги. Левое плечо благодаря этому опущено ниже, чем правое. Напротив, левое бедро – к которому устремлено натяжение позы – более выпукло и приподнято. Таким образом, с левой стороны плечо склоняется к бедру, а с правой приподнято и удалено от более низко расположенного правого бедра. Это напоминает движение аккордеона, растянутого с одной стороны и сжатого с другой.

Это двойное равновесие плеч и бедер придает статуэтке оттенок безмятежной элегантности.

Теперь взгляните на статуэтку в профиль.

Фигурка откинута назад: спина изогнута, а грудная клетка слегка выступает вперед и вверх, она выпуклая.

Благодаря такой конфигурации свет непосредственно падает на грудную клетку, а затем мягко обтекает фигуру, что делает ее еще более привлекательной.

Ряд особенностей, намеченных в этом эскизе, вообще присущ античным статуям. Несомненно, есть множество вариантов, встречаются даже отклонения от фундаментальных принципов, но в творениях греков вы всегда обнаружите большую часть указанных мною характерных черт.

Теперь переведите эту систему технических приемов на язык значений: вы тотчас поймете, что искусство античности воплощает радость жизни, душевную ясность, изящество, уравновешенность, разум.

Роден окинул взглядом статуэтку.

– Можно было бы отшлифовать детали, но это всего лишь позабавило бы нас, но того, что есть сейчас, достаточно для показа.

Детали мало бы что добавили. Кстати, вот попутно важная истина. Когда основные направления в фигуре распределены правильно, разумно и обдуманно, все уже достигнуто, иначе говоря, общее впечатление обеспечено – последующая тщательная отделка может понравиться зрителю, но это уже относится скорее к внешним деталям. Наука направлений является общей для всех великих эпох, – правда, ныне она почти неведома.

Далее, отталкивая в сторону свою модель из глины, он произнес:

– А сейчас я вылеплю другую – в духе Микеланджело.

Ни одно из его действий не повторило то, что было в первый раз.

Он развернул обе ноги в одну сторону, а голову фигурки в противоположную. Он согнул торс вперед; прилепил одну согнутую руку к корпусу, а другую завел за голову.

Возникшая поза передавала странный образ мучительного усилия.

Этот набросок Роден вылепил столь же быстро, как и предыдущий, но он сплющивал комочки глины еще более нервно, неистово вдавливая их большим пальцем.

– Ну вот! – воскликнул он. – Что скажете?

– И вправду можно поверить, что это подражание Микеланджело или, скорее, реплика на одну из его вещей. Какая мощь! Как напряжены мышцы!

– Так вот, следите за моими объяснениями. Вместо четырех направлений здесь всего два. В верхней части статуэтки и противоположное ему в нижней. Это передает бурный порыв и вместе с тем его обуздание: в результате пойман необходимый контраст со спокойствием античных скульптур.

Ноги фигурки соединены, и вес тела вследствие этого распределен равномерно, вместо того чтобы падать на одну из конечностей. Таким образом, здесь нет состояния покоя, а есть работа нижних конечностей. Бедро ноги, на которую падает меньшая нагрузка, приподнято, что указывает на то, что тело готовится перенести нагрузку.

Не менее оживлен торс. Вместо спокойного наклона к более напряженному бедру, характерному для античных статуй, здесь приподнято плечо, как бы продолжающее движение бедра.

Отметим также, что за счет концентрации усилия ноги тесно сдвинуты, одна рука прижата к корпусу, а другая к голове. Благодаря этому не остается просветов между конечностями и туловищем, что придают такую легкость греческой скульптуре; искусство Микеланджело из цельного куска, из глыбы. Сам он заявлял, что хороши только те скульптуры, у которых, если спустить их с вершины горы, ничего не будет отбито, а если что-либо и отколется, значит, это было лишним.

Бесспорно, его фигуры, кажется, созданы, чтобы выдержать испытание, которое для любой античной статуи может оказаться роковым: прекраснейшие творения Фидия, Поликлета[120]120
  Поликлет – древнегреческий скульптор второй половины V в. до н. э., родом из Аргоса.


[Закрыть], Скопаса[121]121
  Скопас – древнегреческий скульптор, живший в IV в. до н. э.


[Закрыть], Праксителя[122]122
  Пракситель (ок. 390 – ок. 330 до н. э.) – древнегреческий скульптор эпохи поздней классики.


[Закрыть], Лисиппа[123]123
  Лисипп – древнегреческий скульптор IV в. до н. э.


[Закрыть], скатившись со склона, разлетелись бы вдребезги.

Таким образом, слова, верные и глубокие, относящиеся к одному художественному направлению, оказываются неверными, ложными для другого.

Еще одна характерная деталь моего последнего наброска является очень существенной: фигурка имеет форму консоли – колени представляют рельефно выступающий низ, туловище – вогнутую фигуру, склоненная голова – верхний выступ консоли. Кстати, торс выгнут вперед, образуя дугу, в то время как для античного искусства характерен прогиб назад. Благодаря этому в фигурке в духе Микеланджело возникают подчеркнутые тени под ложечкой и на внутренней стороне колен.

В общем, самый мощный гений современной эпохи создает эпопею тени, тогда как древние скульпторы воспевают свет.

И если теперь попытаться сформулировать духовное значение техники Микеланджело, как это было сделано по отношению к технике греков, то следует констатировать, что в творчестве этого ваятеля находят выражение болезненное погружение в собственный мир, беспокойная энергия, жажда действия без всякой надежды на успех и, наконец, муки существа, истерзанного неосуществимыми стремлениями.

Вам, должно быть, известно, что Рафаэль в какой-то период своей жизни пытался подражать Микеланджело. И тщетно. Ему не дано было постигнуть тайну интенсивного внутреннего горения. Он ведь был воспитан на принципах античности, об этом свидетельствует его божественное трио Граций, выставленное в Шантийи[124]124
  Шантийи – замок эпохи Возрождения, дворец принца Конде, ныне музей.


[Закрыть], являющееся копией очаровательной античной скульптурной группы из Сиены. Бессознательно он постоянно придерживался принципов своих учителей. Даже те из его персонажей, которым он желал придать мощь, все же сохраняют ритм и грациозную уравновешенность эллинистических шедевров.

Сам я с головой, переполненной образами античного искусства, которые я страстно штудировал в Лувре, стоя в Италии перед творениями Микеланджело, чувствовал себя выбитым из колеи. Они постоянно опровергали истины, казавшиеся мне незыблемыми. «Смотри-ка, – говорил я себе, – откуда взялся этот изгиб торса, зачем приподнято это бедро, а плечо опущено?» Я был совершенно сбит с толку…

Но Микеланджело не мог ошибаться! Следовало понять, в чем дело. Я проник в суть дела, я понял его.

В сущности, Микеланджело вовсе не стоит особняком в искусстве, как это иногда представляют. Его искусство восходит к готической мысли. Принято считать, что Ренессанс ознаменовал воскрешение языческого рационализма, одержав победу над мистицизмом Средневековья. Это верно лишь наполовину. Большинство художников Ренессанса продолжали черпать вдохновение в духе христианства, и среди них Донателло, живописец Гирландайо[125]125
  Гирландайо Доменико ди Томмазо (1449 – 1494) – итальянский художник, принадлежавший к флорентийской школе.


[Закрыть], чьим учеником был Микеланджело, и, наконец, он сам.

Вот их со всей очевидностью можно назвать наследниками миниатюристов XIII – XIV веков. В средневековой скульптуре то и дело мы находим ту форму консоли, к которой я привлек ваше внимание, – сгорбленная грудная клетка, сжатые руки и ноги, эта роза, передающая напряжение. Во всем звучит эта меланхолическая нота: жизнь всего лишь переход, не стоит к ней привязываться.

Я поблагодарил хозяина мастерской за столь ценные сведения.

– Нужно будет как-нибудь в Лувре дополнить их, – сказал Роден. – Не преминьте напомнить мне это обещание.

В этот момент слуга ввел Анатоля Франса[126]126
  Франс Анатоль (Тибо Анатоль-Франсуа; 1844 – 1924) – писатель, журналист, член Французской академии, лауреат Нобелевской премии (1921).


[Закрыть]. Визит этот был назначен заранее, и скульптор ожидал великого писателя, чтобы продемонстрировать ему свое собрание античных редкостей.

Мысленно я поздравил себя с тем, что имею счастье присутствовать при встрече двух людей, которые являются гордостью французского народа.

Они поспешили навстречу друг другу. Их взаимное почтение и приветливая скромность являлись несомненным свидетельством встречи равных по духу мастеров. Им уже приходилось встречаться у друзей, но впервые в этот день они провели несколько часов вместе.

Стоя рядом, они представляли собой живую антитезу.

Анатоль Франс высок и худощав, с тонкими чертами удлиненного лица, в черных, глубоко сидящих глазах мелькают искорки остроумия. Живые и точные жесты сухощавых ухоженных рук подчеркивают иронию, сквозящую в его репликах.

Роден коренаст, сильные плечи, широкоскулое лицо, глаза нередко мечтательно полузакрыты, а когда они широко раскрываются, видна светлая лазурь зрачков. Густая борода придает ему сходство с микеланджеловским пророком. Он движется медленно, важно. Широкие кисти сильных рук с короткими пальцами отличаются гибкостью.

Один из них – воплощение глубокого остроумного анализа, другой – смелости и страсти.

Скульптор подвел нас к собранным им образцам античного искусства, и наша беседа, естественно, коснулась темы, которую он развивал до прихода писателя.

Греческая надгробная стела вызвала восхищение Анатоля Франса. На ней было изображение сидящей молодой женщины и стоящего рядом мужчины, тот глядел на нее с любовью, сзади к плечам госпожи склонилась служанка.

– Как греки любили жизнь! – воскликнул отец «Таис».

Смотрите, в этом надгробии ничто не напоминает о трауре. Покойная осталась среди живых и, кажется, все еще причастна к их повседневной жизни; она только утратила силы, ей трудно удерживать тело, поэтому она сидит. Этот штрих обычно характерен для изображения мертвых на греческих надгробных стелах: из-за слабости ног им необходимо опереться на посох или стену или же просто сесть.

Есть еще одна повторяющаяся деталь, отличающая их. В то время как собравшиеся вокруг них живые персонажи взирают на них с нежностью, взгляд самих покойных рассеянно блуждает, не останавливаясь ни на ком. Они больше не видят тех, кто видит их. Меж тем они продолжают жить, подобно тому как неизлечимо больные живут среди тех, кому они дороги. И это полуприсутствие, полуудаление является самым трогательным выражением скорби, которую, по мнению древних, вызывает у усопших дневной свет.

Мы пересмотрели множество антиков. Коллекция Родена отличается богатством и прекрасным подбором. Предмет его особой гордости – Геракл[127]127
  Геракл – в греческой мифологии сын Зевса и Алкмены. Наделенный огромной физической силой, он совершил невероятные подвиги.


[Закрыть], чья мощь и стройность вызвали наш восторг. Эта статуя ничуть не напоминает тяжеловесного Геракла Фарнезе. Ее отличает дивная элегантность линий. Это полубог в полном расцвете юности, с необыкновенно изящным торсом и членами.

– Вот он, герой, что загнал медноногую лань! – воскликнул наш гость. – Подвиг, на который не способен грузный атлет Лисиппа. Силе нередко сопутствует грация, а истинная грация исполнена силы: это вдвойне верно и доказательством этому может служить Геракл, который находится перед нами. Как вы видите, сын Алкмены благодаря более гармоничным пропорциям тела предстает еще более сильным.

Анатоль Франс надолго задержался перед прелестным маленьким торсом богини.

– Это одна из бесчисленных стыдливых Афродит, более или менее свободное воспроизведение античной Венеры Книдской[128]128
  Венера Книдская – мраморная статуя Афродиты работы Праксителя (сер. IV в. до н. э.; Глиптотека, Мюнхен).


[Закрыть], шедевра Праксителя. И среди прочих Венера Капитолийская и Венера Медицейская есть, в сущности, варианты той же модели, столько раз копированной.

У греков множество превосходных ваятелей стремились таким образом имитировать творение мастера, своего предшественника. В заданный тип они лишь вносили некоторые изменения, проявляя индивидуальность только в технике исполнения.

К тому же у художников, вероятно, существовало благоговейное отношение к скульптурному образу, которое воспрещало отклонения. Принятые в религии типы изображения различных божеств фиксировались раз и навсегда. Мы удивляемся, обнаруживая такое количество повторений Венеры стыдливой и Венеры Каллипиги, забывая, что эти статуи были предметом религиозного поклонения. Тысячу или две тысячи лет спустя будут откопаны толпы изображений Лурдской Богоматери[129]129
  Лурдская Богоматерь – традиционно во Франции изображается в белых одеждах с голубой оторочкой и передником. Такое видение предстало в 1858 г. четырнадцатилетней девочке, дочери мельника, в гроте неподалеку от Лурда.


[Закрыть], похожих одна на другую в своих белых платьях с синим поясом, держащих одинаковые четки.

– Как сладостна была религия древних греков, предоставившая для поклонения своим адептам столь сладострастные формы! – воскликнул я.

– Она была прекрасна, – уточнил Анатоль Франс, – поскольку оставила нам обворожительных Венер, но вряд ли сладостна. Как и всякая горячая вера, она отличалась нетерпимостью и склонностью к тирании.

Во имя этих Афродит с трепетным телом немало досталось благородным мыслителям античности. Во имя олимпийских богов афиняне поднесли Сократу[130]130
  Сократ (469 – 399 до н. э.) – древнегреческий философ, осужденный судом Афин «за поклонение новым богам и развращение молодежи»; приговоренный к изгнанию или к смерти, он выпил сок ядовитой цикуты.


[Закрыть] чашу с цикутой. А припомните строку Лукреция: Tantum religio potuit suadere malorum![131]131
  Вот к злодеяньям каким побуждает решение смертных! (лат.) Лукреций о природе вещей. Книга первая.


[Закрыть]

Вот видите, если ныне мы питаем симпатию к античным богам, то лишь оттого, что, утратив свое значение, они больше не способны творить зло.

Наступил полдень, и Роден пригласил нас в столовую; с сожалением мы покинули его прекрасное собрание.