Текст книги "Манная каша"

20. Ноты

Тётушка закопана в глину. Роза приготовила жаркое из Ганса. Клара преобразилась до неузноваемости. Иногда она звонила Грете и говорила своим тягучим завораживающим голосом, притворяясь прежней:

– Что, старушка, все переживаешь человеческое несовершенство? Может быть, пройдемся по набережной, угостимся манной кашей? – но затем она добавляла, – не хочется? Вот и мне тоже не хочется…

Так что настоящая Клара тоже пропала. Да и сама Грета пропала. Зато приобрела друга и покровителя – капитана Льва До-ручки. Хищный автомобиль вечно крался за ней по пятам.

Однажды Грета брела по ночному Шуры-Мурому. Её ноги увязали в глубоких лужах, их засасывало в воронки, в вентиляционные отверстия. Она споткнулась о веточку и упала. Тут подоспел капитан и предложил удобное кресло в серебристом автомобиле.

– Домой, – попросила Грета.

Капитан кивнул, серебристый автомобиль тронулся.

– Со мной нельзя так обращаться, – заметил До-ручки, – я тоже человек, у меня есть чувства. А ты ведешь себя, как будто меня нет. Как будто я – пустое место! Но не долго тебе меня игнорировать! Перца-то у тебя всё равно нет!

Его лоск, аристократизм – «воспитание», благодаря которому даже очаровательные сотрудницы Ариши примирялись с его существованием, исчезли бесследно. Грете было все равно. У своего подъезда она, не сказав ни слова, молча вышла.

– Да я взорву весь город, весь этот Шуры-Муром к троллю! – зарычал Лев, да так, что прохожий лавландец с коробкой манной каши в руках, вытянув шею, попытался заглянуть за лобовое стекло серебристого автомобиля.

А Грете были безразличны судьбы города. Ганс погиб – а без него город – пустой стручок перца. Над Гансом, не ведающим зла, жестоко надругались, его стерли с лица земли. Что после этого город? Клара права – вся земля наполнена уродами и извращенцами.

Если бы можно было просто закрыть глаза и перестать существовать… Грета так и попробовала сделать – задернула тяжелые занавески, погрузилась в плюшевое кресло и притворилась, что ее нет – сидела час, другой, до ночи, до утра… Сидя так, она действительно перестала существовать, как Грета, но жила в виде комка боли.

Телефон Клары не отвечал. Она не появлялась и на работе. Её сотрудницы, завёрнутые парикмахерши, обычно презирающие человечество, испугались и обратились за помощью в полицию. Начались поиски. Но Клара пропала бесследно. Но полиции удалось найти водителя поливальной машины. Он видел однажды на рассвете девушку, которая бежала, не разбирая дороги, неведомо куда, прочь из города. Внешностью она напоминала Клару.

Грета тоже давала показания. Она рассказывала о Кларе в прошедшем времени. Расписалась под своим свидетельством, и папку унесли в архив.

Грета притворялась, что её нет на свете. Она утопала в кресле посреди пустыря квартиры. Но капитан До-ручки легко нашёл её. Он появился в гостиной бесшумно. Грета даже не удивилась. Она знала, что маньяк страдает от тоски, а испытывать какие-либо эмоции уже не могла.

– Ты меня приручила! Я тебе верил! Разве ты не читала Экзюпери? «Мы в ответе за тех, кого приручили,» – стал жаловаться он.

Грета не шевелилась. Но капитан все равно схватил ее за руки, сжал их, как наручниками, своими железными клешнями – чтобы не убежала.

– Почему ты молчишь? Знаешь ведь, я не тряпка какая-нибудь. Я чувствую по-настоящему. И если я полюблю, то взорву целый город! Я богатая натура! Я убью тебя! Скажи хоть слово!

Грета молчала. Лев тряс ее за руки. Она только смотрела – и то без любопытства.

– В твоих глазах я только ничтожный извращенец? Я перед тобой вывернул всю душу… Ты растоптала мою обнаженную душу! Сколько раз я просил тебя сжалиться! Но что тебе мои просьбы? Я обречен тебя убить! – причитал капитан.

Он вынул Грету из кресла и поволок в ванную. Она сопротивлялась только слегка, и то из нежелания двигаться. Он закрыл ее там, а через пол минуты появился в дверях с кухонным ножом в руках. Грета как будто очнулась при виде блестящей стали. Ей вспомнились хирургические инструменты, первый визит в детстве к врачу, детский страх, беспомощность… Она вскрикнула:

– Нет, не надо!

Лев схватил ее за волосы с ликующим победным криком.

В квартире бесшумно появился ещё какой-то человек. Он приоткрыл дверь в ванную и спросил:

– Где мои ноты?

Садист уронил нож.

– Я всё-всё обыскал – нет их! Пропали все! Грета, может быть ты знаешь? – взмолился человек, – или вы вот? Мы не знакомы, но может быть вы знаете?

До-ручки ослабил хватку. Грета распрямилась, отряхнулась, и наконец смогла обернуться и посмотреть на вошедшего. Он оказался Марком. Марком в яркой зеленой футболке. А в остальном – прежним.

– Возможно, вы – музыкант? Нет ли у вас Паганини для виолончели? – не отставал Марк от капитана До-ручки.

Садист отступил в прихожую, отдал честь, и поспешно ретировался. Грета вздохнула полной грудью и взглянула на Марка, сияя, как будто произошло что-то неожиданное и радостное, или ей необычайно повезло.

– Привет! – весело сказала она, – с приездом.

Был жаркий июльский день. На Грете – очень легкий желтый балахон, одежда совершенно африканская по стилю и происхождению. Тонкая, изможденная, она стояла, прислонясь к двери ванной комнаты. Ее глаза блистали на вдруг порозовевшем, только что совершенно прозрачном лице. Она протянула обе руки Марку. Он подошёл, взял её за руки, светло улыбнулся. От него пахнуло морем.

– Прости, я забыл поздороваться. Это от расстройства. Ноты-то пропали! А мой концерт? Он тоже пропал! Я только сегодня прилетел. Стал искать ноты – нет их! Я – сюда. Может быть, ты знаешь. Или Клара у тебя. Клары-то тоже нет дома!

– Не переживай. Я найду твои ноты.

– Правда, неужели? – сразу поверил ей Марк.

– А говорили, ты никогда не приедешь.

– А я приехал! – радостно засмеялся он.

И все равно, даже теперь, на расстоянии вытянутой руки, он казался ненастоящим, как оптический обман. Но нужно сказать ему…

– Не расстраивайся, – осторожно начала Грета, – потому что пропали не только ноты. Клара тоже… пропала.

– Куда пропала?

– Никто не знает.

– А она найдётся?

– Не переживай. Я найду её…

Только сейчас, сообщая о Кларе Марку, такому живому и настоящему, и сама испытав смертельный ужас, Грета вполне осознала, что Клара, может быть, уже не вернётся.

Грета принесла пивуху и кружки. Она рассказывала Марку, что происходило во время его долгих гастролей. Рассказывать ему даже самое животрепещущее было не больно. И Марку, она понимала, было легче с ней говорить о Кларе. Он сидел рядом, следил за нею красивым карим глазом из-под копны каштановых кудрей, а нервными изломанными пальцами выковыривал из миски кусочки манной каши. Беда в том, что он совсем нереальный, таких не бывает на свете. Он похож на мираж, оптический обман, мечту. К этому надо привыкнуть. И тем не менее этот обман более настоящий и живой, чем весь Шуры-Муром, весь свет.

Марк заметил виолончель. Подошёл к ней поближе. Дотронулся пальцем. С недоумением взглянул на Грету.

– Кто надругался над инструментом?

– Никто не мог надругаться. Ганс очень осторожно с ним обращался. И не позволял никому даже притрагиваться. На нем не может быть ни одной царапины.

– Да, но струны! Они натянуты в обратном порядке. Посмотрим смычок.

Взяв в руки смычок, Марк даже помотал головой, чтобы убедиться, что не видит этот смычок в кошмарном сне. И Грета наконец поняла, почему, когда Ганс исполнял свои бесконечные этюды, ее не покидало чувство дисгармонии, она беспокоилась непонятно о чем и томилась. Поняла, почему на площади Прощения игру Ганса не вознаградили ни единой горошинкой перца. А когда что-то невнятное и смутное становится ясно, наступает облегчение.

– А мы одно время всерьёз верили, что тебя с Моникой Прадедушка обвенчал, – Грета засмеялась воспоминанию, как забавной шутке.

– Нет, Прадедушка отказался. Моника не ту туфлю поцеловала – артистическая натура! Мы здесь будем венчаться, у старшего брата Прадедушки, – объяснил Марк.

21. Гретин дождь

А осенью Грета, наконец, добралась до своей Школы Менеджмента, факультета Рекламы и Дизайна, и села за исчерченную старинными письменами парту. Она замешкалась на пару лет, но зато уже на первом курсе добилась некоторых успехов, даже сделала одно открытие. А если позволите говорить прямо, без обиняков, она совершила прорыв в области дизайна интерьеров!

Все видели, как чисто и свежо в лесах, на лужайках. Нет никакой пыли. «Отчего бы это, – задумалась Грета, – почему мир устроен так несправедливо, что пыль оседает только в домах, там, где она меньше всего нужна?» И Грета догадалась, что это дождь прибирается в поднебесной, а в дома попасть не может – для него нагромождены искусственные преграды в виде крыш и стен. Дождь стучит в окно, но его не впускают. А надо бы впустить! Но без крыш, без стен дом существовать не может. Поэтому нужен особый, внутренний дождь, прирученный, ласковый.

Сегодня домашний дождь так и зовут в Лавландии – «Гретин». Стоит нажать кнопку, и с потолка ухнет ливень, омоет дом и уйдёт в пол. Стоит нажать другую – и тёплый душистый ветер высушит постели, уберёт лужи. В миг станет чисто и свежо. А если что промокаемое, боится воды – на то есть специальные зонтики! Целая система зонтов, от маленьких до огромных, всевозможных форм и конструкций.

Благодаря «Гретиному дождю» скоро пыль во всём мире превратится в анахронизм, пережиток старины, её выставят в Историческом Музее в пробирке. Школьники будут напрягать все свои мыслительные способности, чтобы понять, как и куда она ложилась, и морщить лбы у доски, припоминая, когда и где это было. А некоторые чудаки-лавландцы вздыхать о пыли, как о безвозвратно утерянной красочной детали старинного быта, почти как сургучные печати, перламутровые пуговицы и глиняные горшки… Наша Лавландия первая вступила в новую эпоху развития цивилизации – в эпоху Без Пыли. Ничего удивительного, Лавландия всегда в авангарде науки, и я к этому уже привыкла. Но если вспомнить, что Лавландия – и самая древняя в мире страна – всё-таки нельзя не восхищаться!

Значение изобретения открылось позднее. А едва сконденсировавшись, Гретина идея была похожа на зыбкое облачко. Чтобы стать дождевой тучей, ей нужно было уплотниться и окрепнуть, нужна была техническая поддержка. Профессор Гусеница порекомендовала своего племянника астрофизика – специалиста по геосфере и другим сферам. Гусеница рассказывала, что её племянник достаточно любознателен и открыт всему новому – истинный ловарь в науке.

Племянник больше оказался похож на космонавта. Он ловко носил кислотный сиренево-зелёный костюм, исполненный карманов. Карманы каскадами громоздились на широких штанах, гнездились на мешковатой рубахе, рядами строились на жилете, гроздьями висели на куртке. Длинные сиренево-зелёные кудри скрывали его лицо. Звали астрофизика Дрим Каприз. Гусеница представила ему свою студентку:

– Та самая генератор перспективных идей Грета.

Но астрофизик явно не поверил. Грета выглядела потерянной и жалкой после удара обухом по голове. Она всё ещё не поняла, что же такое Роза, куда пропал настоящий Ганс, и где ноты Марка. Дрим Каприз очевидно скучал в её обществе, и рассмотреть Гретину идею согласился только из симпатии к собственной тётушке. И только очутившись на Молочной и оглядевшись, астроном немного оживился, потому что оценил стратегическое расположение квартиры. С двадцать второго этажа уже близко до неба. А солнце в этот зимний день как раз висело на своём месте.

– Здесь чувствуешь себя, – астрофизик задумался, прислушался ко внутренним ощущениям, достал из затерянного внутреннего кармашка циркуль и повертел его в руке, – как будто сидишь в банке с мёдом.

– Так это и есть… – Грета поискала слова, – …была такая банка. Раньше.

– Да-да, чувствуется. Идеальное помещение для обсерватории, —Дрим ткнул циркулем в чуть заметное облачко на небе.

Потом циркуль спрятал. Но достал из четвёрного в левом ряду кармана жилета пакетик с хрустящей манной кашей, а из правого такого же тюбик с зелёным сыром, полил кашу сыром и принялся хрустеть.

– Угощайтесь, – предложил он собеседнице.

Но Грета покачала головой.

– У меня совсем нет аппетита. Я так волнуюсь за мой дождь.

– Да-да. Я Вас понимаю. И я себя чувствовал точно так же, когда сделал своё первое открытие.

Дрим достал из далекого кармана папку и показал Грете чертеж космического корабля с алым парусом, таким огромным, что он мог бы укрыть весь Шуры-Муром. Вскоре корабль, подгоняемый солнечным ветром, пойдёт бороздить галактики в поисках одушевлённых планет.

– Что ж, докладывайте теперь вы, коллега, – вздохнул Каприз.

Но, как только Грета начала говорить, его недоверие улетучилось. Более того, астроном расцвёл и распахнул все свои карманы, чтобы ловить её слова на лету, как жонглёр – серебряные мячики. Он тоже ненавидел пыль. Он откинул кислотные сиренево-зелёные кудри с лица и взглянул на Грету ясными аквамариновыми глазами.

– Вы похожи на комету, – не по теме заметил он.

– Если я и комета, то бесхвостая. Ощипанная, – возразила Грета.

– Нет, нет. Я вижу хвост даже без телескопа. Радужный!

Каприз загорелся гретиной идеей. Прежде всего он решил наладить дождь в своём особняке. А особняк у него оказался на Кисельной улице. И был это тот самый космический дворец, что возвышался напротив окон графини Викинг и пленял воображение Ганса. Астроном, не откладывая, приступил к замерам и расчётам. А Грета бродила по комнатам космического особняка, изучая ноосферу и составляя глобальный план расстановки туч.

Настала ночь. Теперь уж звезды висели на своих законных местах. Астроном предложил Грете заглянуть в телескоп. Телескоп располагался под стеклянным куполом на верхнем этаже. Видно было почти всё небо. Кроме лоскутка, который загораживал край водосточной трубы и конёк черепичной крыши графини Викинг. Но к трём часам пополуночи луна обошла Аришину крышу и предстала пред Гретой во всей красе. То, что пишут в детских книжках, бывает неправдой. Про Мальчика-с пальчик – ложь. Не сказано, что он сам – людоед и хотел сожрать свою сестричку в темном лесу. Но про луну Гретины детские книжки не врали. Она действительно оказалась похожа на сыр! А Дрим рассказал Грете, что небо нигде не кончается. Края света просто нет в природе. Небо закругляется каким-то другим, странным и необычным образом.

Ожидая, пока луна выкарабкается из Аришиной трубы, астроном и Грета коротали время, беседуя о бесконечности и гоняя на велосипедах «попугаях-неразлучниках» по просторным, пока ещё пыльным, залам. Несясь через одну анфиладу, набрав предельную скорость, и уже нагоняя Дрима, Грета неожиданно поняла, что её завораживают бесконечные, непредсказуемые, полные загадок карманы астронома, пленяет его астрономическая ловкость и космические кудри. Ей нравилась и его истинно лавландская вежливость. Дрим не мог взглянуть на звезду, не испросив у звезды на то разрешения, и не отводил взгляд, не извинившись за беспокойство. Ей нравилось, как он рассказывал о Вселенной. Он считал её хоть и бескрайней, и неизвестно как закругляющейся, но вполне логичной. Он заглядывал в небо, как в собственный шкаф. Поэтому не знал вселенского одиночества. Оттого, что Вселенная уютна, астроном тоже был безмятежен и спокоен, словно у него десять жизней.

Дрим резко затормозил и спрыгнул с велосипеда, чтобы ещё раз сравнить Грету с хвостатой кометой. Но Грета и сама уже осознала некоторое сходство. Она закрутила восьмёрку.

– И в вас, Дрим, есть что-то космическое, – заметила она на лету, – такой непривычный для глаз блеск!

– Нет-нет, что вы! – смутился астроном. – Ничего такого во мне нет, это костюм блестит. Но я всегда ждал чуда. И вот оно случилось – я встретил вас.

Дрим Каприз предложил Грете перебраться на Кисельную, а на Молочную перевезти телескоп, и устроить обсерваторию. Грета задумалась. Потом пригласила Теодора в Раёво на могилку тётушки Эугении. Этот клочок земли остался единственным Гретиным владением в Раёво.

День был серый и подвижный. На небе толкались чёрные тучи, по земле вилась ярко-белая позёмка. Тётин холмик оказался погребён под снегом, высился только голый серый камень с лаконичной надписью. На голом дереве сидел замёрзший воробей.

– Нет-нет, ты не грусти, – заметил ему Дрим и полез в один из своих карманов. Достал булку, накрошил на камень. Воробушек спрыгнул вниз. Налетели и другие птицы, а там и солнце выбилось из-за тучи, заблистало. Птички прыгали, выделывали кренделя и рулады. Как будто тётушка улыбнулась Грете и Дриму.

– А ещё у меня была подруга. Клара, – рассказывал Грета на обратном пути, – если бы Клара только знала, что ты есть на свете. Даже что ты всего лишь возможен. Она бы смогла остаться. Она бы не убежала.

– Куда она убежала?

– Куда глаза глядят. Прочь. Никто не знает.

Каприз задумался.

– Вселенная нигде не кончается, Клара вернётся, – вычислил он.

– А тётя Эугения? – с надеждой спросила Грета.

– И она тоже, – уверенно ответил Каприз. – Ведь я – есть на свете.

Действительно, раз на свете существует Дрим Каприз, чудеса возможны. Грета переехала к нему на Кисельную. А телескоп хорошо вписался в окно на Молочной.

На Кисельной Грете жилось бы и вовсе безоблачно прекрасно, если бы не одна единственная помеха – постоянный пристальный взгляд капитана До-ручки. Маньяк следил за ней через окна. Она глухо зашторивала их, и не подходила к ним близко. Но его взгляд преследовал её всё равно. Тогда Каприз заказал особые стёкла – зеркальные – чтобы маньяк пялился сам на себя. И прочные красивые жалюзи.

Каприз оказался так же щедр и великодушен, как безмятежен и красив. Он подарил Грете такой же космический костюм, как у него, переливающийся голубыми и бордовым цветами, и с такими же гроздьями карманов. А перцу у него было, что звёзд на небе. Он сорил им так, что Грета всё время чихала. Но вскоре в особняке пролился освежающий дождь, и вместе с пылью смыл едкий запах раздавленных каблуками денег.

Каприза причисляла к перспективным учёным не только его тётушка. Но и коллеги предрекали, что со временем он сможет хватать с неба звёзды.

Однажды весенней ночью – как раз такими ночами далеко в горах расцветают эдельвейсы – Грета услышала душераздирающие вопли в особняке графини Викинг. Громкий рык, звон, и вой сирен. В ту же ночь Дрим прочитал в «Астрономической газете» о приключившемся по соседству странном и жутковатом инциденте.

БОГАТЫЕ ТОЖЕ КУСАЮТСЯ

хроника светской жизни

Отставной капитан Лев До-ручки, известный в своём кругу, как милый, немного чудаковатый супруг блестящей графини Ариши Викинг, воспитанный, образованный собеседник, неожиданно сошел с ума. Когда графиня принимала душ, он ворвался в ее ванную комнату и нанес ей легкие телесные повреждения, применяя при этом терку для пяток и свою вставную челюсть. Графиня Викинг не замедлила обратиться в полицию, и нарушитель ее спокойствия оказался в тюремной камере. Оттуда, возможно, он будет переведен в сумасшедший дом.

Я бы на вашем месте особо не переживала за графиню. Ей всё фиолетово, она теперь свободна. А Грета зато смогла распахнуть свои зеркальные окна.

Дрим читал «Астрономическую газету» каждую ночь, кроме недели новолуния, нескольких ночей, когда от луны остаётся слишком сильно сточенный серп, и периодов облачности. Потому что выходила «Астрономическая газета» вместе с луной, а прочитать её нужно было до лунного заката – если замешкаться, факты устаревали, бумага желтела, а буквы выцветали. Каждая профессия требует некоторой отдачи и обрекает на определённые лишения. В лунные ночи Дриму нельзя было спать. Зато за утренней манной кашей он пересказывал Грете интересные новости. Очень скоро он наткнулся на интригующую заметку.

ВОСПИТАНИЕ ИЛИ ПРОПИТАНИЕ

вечный вопрос

Некая особа, проживающая на улице Акробатов, занималась воспитанием детей и в течении восемнадцати лет вырастила одиннадцать беспомощных крошек. Добропорядочная няня держала у себя дома американскую декоративную свинью. Совершенно неожиданно няня потеряла интерес к домашнему животному, и свинью забила почти насмерть. Она объяснила свой поступок необходимостью кормить истощенного жениха. Судьба животного так бы и осталось личным внутрисемейным делом этой особы, но к сожалению общественности, действие происходило в многоквартирном доме. Свинья визжала, как недорезанная, в течении продолжительного времени не только нарушая покой, но и причиняя нравственные страдания всем соседям. Особенно сильный ущерб няня нанесла психике детей от четырёх и до восемнадцати лет, многим из которых понадобилась безотлагательная помощь психотерапевта. Психические травмы этих детей сравнимы с травмами их ровесников, переживших бомбовые атаки. «Няня» была привлечена к уголовной ответственности за жестокое обращение с животными в соответствии с законом, то есть отправлена в тюрьму сроком на сорок пять суток, а недорезанная свинья – в ветеринарную больницу.

Грета схватилась за голову:

– Бедный Ганс! Что с ним теперь будет? Он не может один…

– Нет-нет, не бойся! Разлука ввлюбленным бывает только на пользу, – попробовал утешить ее сострадательный астроном, – не успеют соскучиться друг по дружке, как снова встретятся.

– А что он будет есть, пока его невеста в тюрьме?

– Да-да я подумаю, – добрый астроном подумал и предложил, —вышлем ему посылку. Сорок пять сухих завтраков, обедов, и хрустящую манную кашу. Напишем, что от общества защиты животных.

– Так мы и поступим! – Грета вскочила с места собирать посылку, но вдруг уронила руки, – больше я боюсь другого… Он, наверное, очень страдает. С его ранимостью пережить гибель любимого животного… Наверное, он травмирован, как те несчастные дети…

– Да о ком ты говоришь? – уточнил астроном.

– О Гансе До-ручки.

– О том самом, который съел своих любимых поросят Ганса и Грету?

– И правда, – лицо Греты прояснилось, – ведь съел!

Ганс съел сам себя. Поэтому Ганса больше нет на свете. И Грета ему уже ничего не должна. Это так удивительно, что почти непостижимо. Не нужно о нем заботиться денно и нощно. С ним несчастье – а Грета может быть безмятежна. Ганс голодает – а ей не нужно волноваться. Можно забыть, совсем, совсем забыть! Какое блаженство!

«Астрономическая газета» больше не писала про Розу. И Грета даже не догадывалась, что няне так и не удалось вовремя отмотать срок. Невеста давно очутилась бы на свободе, прижала бы к широкой груди истосковавшегося по ласке и заботе жениха и забыла историю со злосчастной свиньей Муркой, но несчастья преследовали влюбленных. Получилось так, что в двухместной камере, где Розе предстояло отбыть всего сорок пять суток, ее соседкой оказалась лавландка, которую по странному стечению обстоятельств звали Муркой, как Розину домашнюю любимицу, виновницу её несчастий.

С первого взгляда Мурка казалась очень порядочной и скромной девушкой. Она служила аппаратчицей в банке и только в первый раз немного оступилась – преднамеренно напутала что-то в документах. Роза и не думала осуждать ее, напротив, она сразу же почувствовала материнскую нежность к аппаратчице, отдавала все свои знания и душевные силы, чтобы помочь ей пережить тяжелое испытание. К сожалению, Мурка не была истинной левославной. Тролль вселился в аппаратчицу, она не хотела признавать очевидную правоту Розы. Мало того, она не любила жаркое и насмехалась над постом. Она вывела из равновесия даже добродушную Розу. Роковая ссора произошла на Возвышенной неделе – случаются такие недели у левославных, когда они должны напрягать все свои мыслительные способности, думая о духовном, чтобы потом съесть великий и ужасный пирожок. А после пирожка можно и жаркое – какой же истинный левославный не обожает жаркое! К сожалению, столкновение закончилось тяжкими телесными повреждениями – пострадала грешница. Наверное, Розу защищал ее левый ангел. Но, вопреки воле ангела, Розе дали ещё пять лет. Правда, в одиночной камере. И со специальным болваном для битья. Скажу не хвастаясь – таких болванов у нас в Лавландии стали делать раньше, чем в Японии. И матрёшек изобрели тоже у нас. Это факт.

Ганс тяжело воспринял известие о судьбе Розы. Только что он пережил помещение отца в сумасшедший дом. Он пришел к матери. Мать напоила его чаем из незабудок, показала свежий номер своего журнала, подарила футболку с надписью «Филомания» красным по белому. Но больше она ничего сделать для Ганса не захотела и велела ему отправляться к своей жене – к какой именно, и которая в тюрьме, она не помнила, и ей это было глубоко фиолетово.

Жорж тогда тоже отвернулся от друга. Он принял его так, как будто они не купались голышом в фонтане, не играли на виолончели… Предал, заставил разочароваться в человечестве. И Ганс понял, что можно надеяться только на себя. Он надел новую футболку и отправился на площадь Прощения. По дороге подобрал ящик из-под апельсинов. Нашел своё место под монументом «Примирение», около кафе. Сел, повесил голову, положил у ног кепку и стал думать о несправедливости судьбы. Ему под ноги посыпался перец. Сидя там, он мог наблюдать, как другие тусуются и радуются жизни, слушать, как уличные музыканты играют.

А музыканты полюбили своего нищего – он был такой хорошенький, нежный. Они бросали ему мелочь, угощали пивкой и булочками. Трубач, ещё в незапамятные времена поделившийся бутербродом, настолько увлекся, что попробовал вернуть его к нормальной жизни. Трубач был веселым, крепко стоящим на ногах парнем, и звали его Геркулес. Но Геркулес не смог вынести презрения Ганса к духовым инструментам (а особенно невысокого мнения Ганс был именно о трубах, впрочем, как и о виолончелях), и вскоре махнул на него рукой. Ганс опять очутился под монументом «Примирение».

Настала зима, было уже холодно и неуютно сидеть на ящике из-под апельсинов. Зато теперь дважды в день – утром и вечером, к Гансу подъезжал благотворительный фургончик с красным крестом, и ему наливали порцию горячего супа и давали булку от щедрот славного короля Клауса Тысячепервого, как, впрочем, и всем нищим в Шуры-Муроме, независимо от происхождения и партийной принадлежности. Остальные часы он сидел один, прохожих стало меньше, и они бежали, кутаясь в шарфы, уличные музыканты тоже почти не появлялись на голой ветреной площади…

В такой по-лавландски морозный и вьюжный день совершенно случайно этого нищего углядела Грета. Сперва при виде Ганса её одолело недоумение – драгоценное существо, которое и воду переносит только талую ледниковую, и манную кашу только пополам с малиновым вареньем, сидит на всех семи ветрах, и грустит, и постепенно теряет веру в будущее. Его сольный концерт, возможно, уже никогда не состоится, и он это понимает… Первым инстинктивным порывом Греты было – броситься к нему, согреть, помочь. Те же чувства, что у трубача, только ещё нежнее.

Но она прошла мимо, и у нее осталось такое же чувства стыда, смущения, как если бы она не подобрала погибающее бездомное животное. Несколько дней она переживала увиденное, но все же заставила себя ничего не сделать для Ганса, как это было ни трудно для нее. Потом она старалась обходить площадь Прощения стороной.