Текст книги "Манная каша"

11. Пастушок

Положив трубку, Клара всё еще хохотала. На Шуры-Муром меж тем наваливалась теплая летняя ночь. Клара принялась слоняться по комнатам. Ей на глаза попалась охапка потрепанных нот Марка. И она опять расхохоталась.

– Моника – прелесть, так сказать, – заявила Клара, – ну и катись с ней, братец, к Прадедушке!

И заткнула было ноты подальше, за книги. Но они, гибкие, ломкие, неустойчивые, принялись падать. Клара подбирала их, уминала в компактные стопочки и упрятывала надёжнее. Совсем с глаз долой. Раздался долгий звонок. Клара резко, в своей манере, распахнула дверь.

Конечно, это Карлсон прилетел на фургоне с крылышками! В красной косухе. Косуха – от вечерней сырости, а еще потому, что у этого фермера удивительный вкус к красивой одежде. Он любит пофинтить, невзирая на простоватую честную физиономию, румяные щеки, добродушные голубые глаза. Клара раньше не влезала в такие тонкости, как природа пристрастия Карлсона к фасонной упаковке. Слишком привыкла доверять ему, как утру в деревне. И теперь ничего не понимала. Не знала, что думать. Пока не знала, но уверена была, что разберется сегодня же. Даже теперь от Карлсона веет свежестью. Он держит в руках огромный пахучий букет лилий и флоксов.

– Ну? – спросила она.

– Прости. Я не могу без тебя, – просто ответил он.

На его чистом лице – детский страх. Страх, что не поймут, что не сможет объяснить, что несправедливо накажут. Да и просто растерянность от того, что столько всего случилось – неожиданного, странного, страшного.

– Я думал, это все шутка. Ничего во всей этой истории не было серьезного.

Нет, она ничего не понимала. Обидно, но Карлсон даже в эту минуту очень ей нравился. Она склонна была верить всему, что скажет «пастушок».

Впервые она увидела его год назад, летом, в Раёво, такой вот точно ночью. На небе были звёздочки, под небом – благодать. Они с Гретой прохаживались по мягкой лунной дороге, издали взирали на темный лес и болтали, каждая – о своём. Потом заметили, что на самом деле говорят об одном и том же… И расхохотались. Эугения на своей чистенькой веранде недоуменно пожала плечами. А впереди, где-то совсем близко, обиженно взревел, охнул и заглох мотоцикл. Хохот заглушил рёв мотора, и Карлсон был сражён.

Силуэт Карлсона на коне нарисовался во тьме. На фоне леса он выглядел таинственно и даже величественно. Сердце Клары сразу же тревожно затрепыхалось. На Карлсоне была эта самая красная косуха, или точно такая же прошлогодняя. Он запросто, по деревенскому обычаю, поздоровался, рассказал, что едет проветриться, а весь день провозился на ферме, и она у него вот где сидит… Говорил он грубовато, с болотным акцентом. И все же не мог разрушить очарования. Чистое открытое лицо, добрая улыбка и блестящие глаза, пожирающие Клару. Тот, о ком она только что говорила, воплотился в виде фермера.

– Этот «пастушок» – первый байкер во всей округе, – отрезала Эугения, когда ей рассказали о встрече, – бездельник, кокетка.

Клара стала придирчиво искать, но не находила у «пастушка» ни одного из изъянов, о которых твердила тётка Эугения. Катаясь на мотоцикле, они касались всяких материй, и не было на белом свете такой материи, которую он бы не смог прочувствовать! И какая, к троллю, если так, разница, есть у него диплом или нет? Он отдал ей всю свою жизнь – всё своё время. Груши околачивать, извините за выражение, забыл. Так она, во всяком случае, думала, до того дня, когда разводной ключ Эугении нашла под сидением фургона с крылышками. Всё бы ничего – допустим, Карлсон потерял свой ключ и одолжил у соседки – подладить что-нибудь в фургоне. Но он стал врать, будто ключ – его. Тогда Клара и встревожилась. Потом – прыжок Эугении на тракторе. История с завещанием. И вот он понял, что пора объясниться. Пришёл и говорит, что всё было шуткой. Не понятно и странно.

– Не хочется плохо говорить о покойнице, но Эугения была зловредной плесенью, ты же знаешь, – стал объяснять Карлсон, стоя в дверях.

Всякое на свете бывает. Может быть, Эугения была плесенью? А он чист и ясен, как утро в деревне? Клара ничего не понимала. Необходимо сосредоточиться, очень сильно сосредоточиться, чтобы понять, что произошло, различить, где утро, а где плесень.

Карлсон пригласил ее в комнату, усадил в кресло, сам расположился напротив. Она сидела и смотрела на него. В голове её жужжал моторчик – она должна была обязательно сегодня же всё понять. Ни в коем случае нельзя было ошибиться в расчётах. Вот – они двое. А вон там – огромный сложный мир. Нужно понять – это Карлсон нарушил правильный ход вещей в этом мире, распотрошил механизм и сломал часы, или это мир ополчился на Карлсона, и его затянуло под шестерёнки… Допустим, Эугения – плесень. Но как всё могло быть шуткой? Ведь она – зарыта в глину всерьёз и надолго. Какие тут шутки! Клара поинтересовалась:

– Какая ещё шутка?

– Она сама во всём виновата! Стала всюду переходить мне дорогу. С корзинкой. И ведь не объедешь! – пожаловался «пастушок». – Вот-вот под колёса угодит. А стоит затормозить – приглашает. То у теплицы крыша поехала, то кот застрял на дереве. Ну и так далее. Можешь себе вообразить?

Клара вообразила. Ужасно! Такое стеснение, и к тому же аварийная ситуация. Клара, при её свободолюбии, тоже почувствовала бы себя неловко.

– Ты пойми – это стихийное бедствие – эта тетка! – он протянул руки в жесте беспомощности, уронил их. – Из-под земли достанет! До чего же здорово она все напортила! Могли ли мы с тобой предположить еще недавно, что нас ждет такое испытание?

– Наверное, ты не должен был… снимать с дерева кота. Раз у теплицы крыша поехала, – предположила Клара.

– У меня не было другого выхода, – печально признался он.

Клара вопросительно посмотрела на него.

– Не удивляйся. Было бы ещё хуже.

– Но хуже – некуда! Во всяком случае, для неё…

– А для меня это было стихийное бедствие! – пожаловался Карлсон. – Я объяснял ей, что люблю тебя! И просил прекратить преследовать меня. Надоело. В смысле – я, как порядочный человек, устал.

– Ну и ну! От такого выраженьица полетишь на тракторе! А помягче сказать не мог?

– Да я нормально сказал. А она… Я не думал… И что я мог сделать? Жениться на ней? Подумай сама.

Эугения – всё-таки плесень. Она, между прочим, знала все. На ее глазах зарождалась пастушеская любовь Карла и Клары. А как она потешалась над Кларой, как фыркала, как презирала! Может быть, это была зависть, ревность?

– Ну и ну! – заметила Клара.

Карлсон облегченно вздохнул, наконец скинул косуху и ботинки, лениво потянулся и зевнул. Потом лучезарно улыбнулся Кларе.

– Ты – ангел. Ты поняла меня.

Она покачала головой.

– Не до конца. Есть одна неувязка. Зачем это? – она указала на красную косуху, раскинувшуюся на отдельном кресле, – зачем ты финтишь? Она, может быть, не попалась бы как бабочка на свечку, так сказать…

– Но я всю жизнь так хожу, ведь не ради Эугении?

– Да, правда…

Ну её! Клара перестала думать о неудалой трактористке. Из двух картин мира Клара выбрала ту, где Карлсон похож на утро в деревне.

Она улыбнулась – наконец можно развеять морок последних дней, забыть, как страшный сон. Почувствовала себя за тридевять земель от всех чудовищных событий. Но в голове не вырубался надоедливый моторчик, которому она приказала работать.

– Постой, а завещание? Как могло дойти до этого? – зажужжал моторчик.

– Разве возможно предсказать поступки? Тем более – поступки стихийного бедствия? – Карлсон пожал плечами. – Она решила, что я ей дороже всего мира. После того, как племянница ее разочаровала. Хотела доказать. Завещала капитал. Ну какое она имела право давить на меня капиталом, который в завещании? Если хочешь сделать человеку приятное – подари ему что-нибудь сейчас, хоть часть, правда? Зачем эта загробная щедрость?

– И ты бы взял её перец? – Клара уставилась на него широко открытыми глазами.

– Ну что ты мелешь? – засмеялся он, видя ее испуг. – Ни понюшки! Я же говорю так, для примера, говорю о дикости ее поведения. Она хотела меня купить, ничего не потратив, за счет племянницы. Как будто в рассрочку. Правда, смешно?

Клара согласилась. И даже улыбнулась. Карлсон подошел, сел рядом, обнял Клару. «Пастушок» изготовлен из самого первоклассного материала в природе! Иначе почему, когда он рядом, каждая кларина клеточка чувствует больше, чем вся Клара, когда его рядом нет? И вот теперь всей кожей, каждой клеточкой, всем нутром, рецепторами и кровяными тельцами она ощутила холод. Ей почудилось, что она – в холодной глине. Почудилось, что она – и есть Эугения.

– Ты убил её, так сказать, – заметила Клара.

Он захохотал.

– Ты сочиняешь детектив?

– Все очень просто. Ты всего лишь замучил тётку до смерти. Я не верю, что это был единственный для нее выход. С чего вдруг?

Карлсон закружил по комнате, задымил сигарету. Он стряхивал пепел прямо на ковер. И Клара тоже.

– Послушай, моя цыпочка, – сказал Карлсон, – я тебе уже говорил, что все это глупости. Говори про меня, что хочешь. Я всё равно готов на тебе жениться. Думай, что хочешь. Я всё равно подарю тебе, что попросишь. Хочешь дом на площади Прощения с видом на скульптурную композицию «Примирение»? Или собственную парикмахерскую, чтобы не скучать?

– Надо бы вернуть перец, а не сорить им, – усмехнулась Клара.

– Некому возвращать. Эугения умерла.

– Да Грете.

– С какой это стати? Эугения не хотела этого. Грета по-хамски обошлась с теткой, которая ее вырастила. Эугения права.

– Это жадность в тебе говорит! – заметила Клара.

– Ты меня не обижай! Не плюй в колодец!

– Ну и ну! Пастушок, утро, и колодец в придачу! Да это настоящая пастораль во флаконе! Не ты ли говорил, что Эугения – плесень, стихийное бедствие, что у её теплицы крыша поехала? Что же ты пользуешься стихийным бедствием, чтобы ограбить соседей? Будет стыдно.

– Плевать. Уедем – далеко-далеко. Хоть в Китай.

– Так кто же из нас плюёт в колодец?

– Да я – не в колодец. Я – на соседей. Ну хватит уже фордыбачиться!

– Я не буду фордыбачиться. Если ты вернёшь перец.

Она уронила голову. Тяжесть правды оказалась непомерной. Карлсон молча шагал по комнате.

– Тебе совершенно необходимо, чтобы этот недоносок Ганс пил талую ледниковую воду и играл на виолончели?

– Угу, – ответила Клара.

– Ну, тогда что ж… Нам друг дружку не понять, мне так это меньше всего нужно, – Карлсон напялил красную косуху. – Но если передумаешь, позвони. Я буду рад, честное слово. А веник сунь в воду, а то жалко. Они такие были свежие. Я сам срезал для тебя. Ну ладно.

И «пастушок» с открытым честным лицом отбыл на своем фургоне с крыльями…

12. На дне

Ганс порывался побить представителя агентства недвижимости, полисмена, почтальона и электрика. Грета не позволяла. Бедняга хотел защитить свое жилище, банку с мёдом на двадцать втором этаже, как принято защищать крепость, до последнего. Грете пришлось открыть ему жестокую правду. О том, что у нее нет перца платить аренду. Нужно съезжать, и очень быстро. Почтальон не виноват. Ганс вздохнул:

– Мы, музыканты, мирные люди. Законопослушные.

Он заботливо упаковал виолончель в футляр, а футляр завернул в пледы. Грета взяла свою коллекцию этикеток и яшмовую брошь. Из одежды – розовый махровый халат Ганса. Упаковали и соковыжималку – она ассоциировалась с апельсиновым соком. Сели на мешки и задумались.

Грета была совершенно растеряна. Не знала, куда ехать, за что взяться, что придумать, как жить дальше, как защитить от невзгод Ганса. Он хоть и смиренно, но очень тяжело переживал новый удар судьбы.

– Так я и знал, что у меня не будет вертолёта… – грустно повторял он, – ну почему я это предвидел?

Роза, к несчастью, недавно завела домашнее животное в своей единственной комнате. Декоративную американскую свинью Машку, небольшую и умную, как собака. Конечно, она это сделала от безысходности одиночества. Но теперь она не могла пригласить друзей, и от этого очень переживала. Ей понравилось возиться с животиной – почти как с детьми. Она привязалась к этой твари и о разлуке с ней тоже не могла помыслить. Роза посоветовала Грете:

– Ты спроси у Ганса, что делать. Он ведь очень умный на самом деле и мужественный! Уж он-то позаботится о тебе!

Грету, как всегда, растрогала ее доброта.

В день, когда предписано было освободить помещение, они сидели со своими дорожными сумками и всё ещё не знали, в каком направлении выметаться. Ганс не спускал с колен виолончель в пледах.

– Поедем к моим родителям, – уговаривал он, – они в общем-то у меня хорошие люди. Мама красивая, а папа умный. Я не против что-нибудь поесть. Хоть репы пареной.

Грета наскребла немного перца. Хватило на маленький чёрствый колобок. Запивали его последней талой ледниковой водой. Вздыхали. И вдруг появился Жорж. Он принёс целый пакет вкусной манной каши, фрукты, цветы и марципаны. И внушительный пузырь пивной манки.

– Вот это человек! – растрогался Ганс. – А я думал, никто не поможет. Все – бессердечные эгоисты.

– Поехали ко мне, – предложил Жорж, – какие проблемы, разве мы не друзья?

Каморка Жоржа располагалась на промышленной окраине Шуры-Мурома, там, где раньше жил и Ганс, в Угольках. Войдя, Грета ахнула. Немного слишком грязно. Оконное стекло едва просвечивало, а на нем начертаны были слова. Грета не сразу разобрала их.

– Что там написано? – полюбопытствовала она.

Жорж смутился.

– Это начирикали еще строители, когда строили дом. Лучше не читай. Мне, к сожалению, некогда стереть тряпкой, все или лень, или работа, или учёба…

Везде толстым слоем лежала пыль. А Грета не выносила пыль. Весь пол был усеян растоптанными кукурузными хлопьями, орешками и кофейными зернами. Тараканы неторопливо ходили, принюхивались, шевелили усами. Продавленный топчан прозябал голый, ничем не покрытый. Заваль банок из-под пивки (пивной манки). А у стены толпились целые батареи разных необыкновенных бутылок, которыми Жорж гордитлся – у него тоже была страсть к коллекционированию.

Грета боязливо оглядывалась. Ганс попал ногой в открытую консервную банку с чем-то жирным.

– Прошу снисхождения, если бы я ждал гостей, вымыл бы, что я говорю, вылизал бы все комнату языком! – схохмил Жорж.

– А где ванная? – поинтересовалась Грета.

– Мыться можно ходить к моему другу, он живет на этой же улице, – весело предложил Жорж.

– А я терпеть не могу мыться, – заметил Ганс, – я человек неприхотливый.

Грета знала, что он может себе это позволить – его кожа источает чудесный аромат цветов, всегда остаётся нежной и золотистой. Даже когда он терпит лишения, можно сказать, в изгнании, проявляется благородство его породы, при нём остаются аришина безукоризненная осанка, изящные руки и ноги, длинная шея, чистые очертания ушей. И эти круглые, невинные, младенческие голубые глаза, которые так часто по вине матери наполняются горькими слезами. Сама-то изящная графиня Викинг никогда не плачет.

Жорж расчистил один угол и старательно настелил какие-то тряпки.

– Спать можете здесь, – сказал он, – а что жрать, думайте сами. У меня каша бывает по случаю.

Грета чувствовала себя настолько усталой, что как только постель была готова, забралась в нее, свернулась баранкой и попробовала думать о том, какая она на самом деле счастливая. Это называлось «конструктивным образом мыслей» и помогало от всего на свете. У нее есть Ганс, и это одно может составить весь смысл жизни. Потом, есть еще Роза – редкостная душа, золотой человек.

Но Грета слишком резко спустилась с двадцать второго этажа на второй. Окно выходило прямо на козырек подъезда. Внизу непрестанно сновал всякий сброд, орал, ругался, топал и хлопал дверями. Дверей в подъезде было три, одна тяжелее и неповоротливей другой, пол в комнате дрожал, канонада не прекращалась всю ночь. Грета не спала. Она услышала, как Ганс жалуется Жоржу за бутылью пивной манки:

– Понимаешь, Карлсон ограбил меня. Забрал все.

– Козёл, – припечатал Жорж.

– Вот-вот, ты меня понимаешь. Ведь это же надо совсем не иметь совести. Вот ты, например. Ты берешь не все, а малость, которую человек несет в кармане. То, что необходимо для жизни. Потому что ты добрый и честный парень.

– Я действую, – прервал его Жорж, – как судьба. Красиво. Лопух и так потеряет свой бумажник. Я лишь немного форсирую. А эти цацы! Мне-то на жизнь нужно! Они-то совсем деньгами дорожить не умеют. А я человек трудовой.

– Мы с тобой одинаковые. Я тоже трудовой человек, – подхватил Ганс.

Они оба радостно заржали. Они были не очень пьяны, но в каком-то экстазе, даже вдохновении.

– Я тебя научу, будешь грести перец, как я!

– Да я больше тебя заработаю. У меня пальцы гибкие, музыкальные, и ноги длинней.

– Сделаем рейс, – заявил Жорж, – идем, пора.

– Прямо сейчас? – удивился Ганс. – А как же Грета? Она проснется, а нас нет.

– Она проснется, а тут – манная каша. Кофе, пирожные.

– Нет, нет, она будет за меня волноваться, нельзя. И я очень устал. Зачем идти именно сейчас?

– Время такое. Ночная жизнь, понимаешь? Потом все будут дрыхнуть.

– Ну завтра, может быть, начнем?

– Знаешь, друг, у меня есть привычка кушать каждый день, – возразил Жорж и ушел.

– Это правда? – прошептала Грета, выглядывая из-под тряпок, – завтра ты пойдешь воровать? А если тебя поймают?

– Что я, хуже Жоржа, по-твоему? – обиделся Ганс, – завтра обязательно пойду с ним.

– Твое дело играть на виолончели, у тебя талант, – отчаянно запротестовала Грета.

– Не судьба, – вздохнул Ганс, – зато я тебя обеспечу. Подарю тебе яхту!

Услышав такое, Грета заплакала. Её приводила в отчаяние мысль, что самым прекрасным порывам доброго Ганса не суждено сбыться. Что удача – удел таких, как капитан Лев До-ручки или Карл Карлсон. Она заснула в слезах и видела кошмары.

А утром Жорж угощал кофе и пирожными. Жорж умел быть лавландцем. Ганс ужасно развеселился. И Грета была благодарна Жоржу.

– Ты настоящий Робин Гуд! – заявил Ганс, – я тебе сыграю «Зеленые рукава».

– Нормально, – оценил Жорж, выслушав пьесу, – можешь собирать народ на площади Прощения. Тоже кусок хлеба.

Грета хотела одного – скорее повидать Розу. Мудрая Роза была просто необходима, чтобы придумать, как спасти Ганса. Они встретились в Горестном парке. Нянюшка пришла с Каролиной. Девочка обрадовалась Грете, схватила ее за руку, хотела показать стрекозу. Но для Греты больше не существовало прекрасных стрекоз.

На Розе было голубое платье и кружевная накидка, она томно обмахиваясь веером.

– Что мне делать? Ганс пропадает… – жаловалась Грета.

– Ганс, – терпеливо твердила Роза, – сам должен решать, что делать. Он – глава семьи. А ты слушайся его. И все будет хорошо. Возможно, это испытание послали сами ангелы для того, чтобы Ганс смог наконец проявить свои прекрасные редкие качества, свой талант, ум и волю.

Гулять по изумрудным солнечным аллеям с Розой и слушать ее утешительные речи было бы самым лучшим лекарством для измученной Греты, но, забывшись всего лишь на полчаса, она опять стала тревожиться – что если без нее капитан Лев похитит Ганса, или Ганс сам пойдет к родителям в гости? Грета поспешно распрощалась с Розой и побежала домой. Но это только так называлось – домой.

Она даже позабавилась, заметив, что ноги сами несут её в сторону Молочной улицы, удивительно глупые ноги. Ей нужно было на промышленную окраину, в Угольки. Она доходчиво разъяснила ситуацию ногам, и они резко повернули, чтобы бежать к метро. И тогда в десяти шагах за собой увидела серебристый автомобиль и узнала мрачное лицо капитана До-ручки за ветровым стеклом. Стало страшно. Но, раз он здесь, значит Ганс пока на свободе! Главное, успеть в Угольки раньше капитана. Это непросто, одна надежда – на дорожные пробки. Поезд ведь помчится быстрее автомобиля. И только уже под землёй Грета удивилась – почему он следил за ней, а не за Гансом?

Под домом серебристого автомобиля не было, да и в берлоге царило спокойствие. Жорж мирно отсыпался после ночной работы, Ганс сидел в углу и плакал. При виде Греты он ожил, вскочил, бросился к ней, нежно обнял.

– Мне так грустно было без тебя. Единственный друг – и тот спит.

Грета крепко-крепко обняла Ганса. Она почти не верила после пережитого страха, что он еще жив, еще цел, еще здесь, еще улыбается ей сквозь слёзы. Даже на Молочной, в крепости под самым небом она трепетала за него – хрупкого, неприспособленного к жизни. А здесь, в продуваемой всеми ветрами халупе, ее беспокойство сделалось мучительным.

Но вечер прошел мирно и даже уютно. Пили пивку, закусывали манной кашей, болтали. Ганс еще раз выразительно и эмоционально рассказал, как его разочаровал Карлсон, который ему никогда и не нравился, но всё же не такой противный как тот, с виолончелью…

Жорж подпиливал свои крепкие широкие ногти надфилем. Ганс с сомнением наблюдал заботы Жоржа о ногтях. Лучше бы Жорж занялся делом – музыкой.

– Обидно, что вот такие пустяки и всякая житейская суета отвлекают такого настоящего моего друга от главного, – потихоньку пожаловался Грете Ганс. И укоризненно покачал головой.

Около одиннадцати вечера, когда Грета совсем уже было задремала, уютно облокотившись о краешек стола, Жорж совершенно неожиданно поднялся:

– Пора, – объявил он Гансу, – идем на дело.

Ганс неловко отодвинул стул, встал, сделал нерешительный шаг к двери. Грета прочла выражение муки на его лице.

– Лучше я пойду! – воскликнула она, – правда, у меня лучше получится. У меня реакция, зрение, пальцы тонкие… А Ганс провалится!

Жорж захохотал.

– Ладно, тебя тоже можно научить. Было бы желание.

Они долго добирались до людной Скатертной площади. Ганс остался дома один. Он сидел и грустно наигрывал на виолончели. А Жорж и Грета меж тем топтались напротив сияющего огнями ресторана и наблюдали, как толпой гуляют богато упакованные лавландцы, а с ними и ловари. Как они шныряют сквозь вертлявые двери и снуют во все стороны.

– Жирная люда! – восхитился Жорж. – Обрати внимание, вон тот усатый тип в оранжевом галстуке.

Грета обратила внимание. Оранжевый галстук протискивался сквозь толпу. Из кармана пиджака наполовину выглядывал тугой мешочек перца. Оранжевый галстук энергично замахал кому-то рукой и закричал:

– Ку-ку! Я здесь!

Мешочек шмякнулся об асфальт. Грета ринулась в гущу толпы и схватила мешочек.

– Эй, вы потеряли! – завопила она что было мочи.

Оранжевый галстук не слышал. Но она отчаянно распихала толпу, догнала его и отдала вещичку. Он раскланялся, поцеловал ей ручку, как истинный лавландец, улыбаясь черными усищами.

Жорж курил и глядел на нее как-то странно.

– Знаешь, сколько там было манной каши, в этом мешочке? А сколько кофе со сливками и пирожных? А какой там лежал костюмчик с жилеткой на алой подкладке, сколько сережек и шляпок? А может быть небольшой автомобильчик? «Слонопотам» какой-нибудь.

Грета ахнула.

– Я совсем забыла…

– Ты придуряешься, наверное?

– Прости, Жорж, я не придуряюсь, – смутилась она, – у меня в голове всё перепуталось. Он же сам потерял, и я по привычке, по инерции… У меня условные рефлекс с детства, понимаешь?

– Понимаю, – сказал Жорж, – у вас с Гансом довольно странные рефлексы. Два сапога с одной ноги. Он постоянно заводит свою шарманку о том, чтобы я пиликал на скрипочке. У меня нервы крепкие, но все равно. Вас жалко, с такими рефлексами вы подохните с голоду. Я хотел помочь от всей души, но раз вы так…

– Я исправлюсь, – испугалась Грета, – честное слово, я сделаю все как ты скажешь. Пожалуйста, попробуй меня научить!

– Ну ладно, лохушка, – смягчился Жорж.

И они свернули в тёмный переулок. Попетляли и вынырнули на Торговой улице. Остановились перед круглосуточным гипермаркетом «Дум». Грета глядела на витрины и вспоминала – здесь они с Розой покупали приданое Гансу. Это было так недавно, но с тех пор – как будто сменилось тысячелетие. Один манекен напоминал Ганса – в его костюме, в его тонком модном галстуке с искоркой, и с букетом эдельвейсов в руке. Но, конечно, не мог сравниться с Гансом изяществом. И вообще был неживой.

Жорж пихнул ее локтем в бок. Грета увидела смешную старушку. Она выходила из «Дума», вся увешенная пакетами и свертками. А мешочек перца лежал прямо наверху пакета. Грета смотрела на ее радостное доброе лицо. Может быть, она женит внука, и закупила ему приданое. Старушка проплыла мимо.

– Ты должна была только протянуть руку, – зло отрезал Жорж.

– Но ведь она такая старая. Я не могу.

– Да что ты вообще можешь, лохушка? Думаешь, ты очень добрая? А на самом деле просто дура, – рассердился Жорж, – через десять шагов у нее все равно вытащили кошелёк.

Жорж указал глазами на подростка со страшной рожей.

– А если бы не вытащили, она бы сама его потеряла. Отправляйся домой. Кончен бал, погасли свечи.

– Нет, Жорж, я смогу, – взмолилась Грета. – Не одни только старики населяют Шуры-Муром. Покажи мне кого-нибудь не такого старого, и честное слово, я сделаю все, что ты скажешь. Я ведь не боюсь, ты еще не знаешь, какая я смелая!

– Ладно, – сказал он, – видишь, по той стороне чешет цаца. Когда переходила улицу, не посмотрела ни направо, ни налево. О чём это говорит? Она думу думает! Однако хорошо упакована! У нее в кармане должно быть навалом чёрного перца на карманные расходы. Подойдешь, в толпе притрешься и запустишь руку в её кармашек, она и не заметит. Жми! – напутствовал Жорж Грету.

– Ну почему всё так странно? – горько вздохнула Грета и пошла.

Жорж шёл за ней в двух шагах. Грета смешалась с толпой, догнала «цацу». Жорж видел, как тонкая рука его ученицы изящной змейкой скользнула в её карман. Однако рассеянная «цаца» цепко ухватила Гретину руку и резко обернулась. Жорж мешкал и топтался в некотором отдалении. Карманница и её жертва эмоционально обменялись какими-то фразами, взмахнули руками… и заключили друг дружку в объятия. Они смотрелись, как скульптурная группа «Примирение».

Есть такой монумент на площади Прощения. Пожалуй, пришло время поведать вам о великих исторических событиях, не так давно имевших место в Лавландии. Тем более, что наше повествование тоже отчасти историческое. Уже после страшной катастрофы, гибели древнего и процветающего Санта-Клауса, когда была возведена новая столица, Шуры-Муром, и казалось бы, можно вернуться к мирной жизни, на Лавландию обрушилось новое бедствие – сексуальная революция, развиваясь, привела к гражданской войне. Монумент «Примирение» сооружён по случаю побоища женщин, лавландок и ловарок, носительниц старых и новых идей, на этой самой площади. Лавландки были вооружены поварёшками, а наивные ловарки доверчиво носили кольца в пупках, и обнажали животы. Таким образом лавландки получили существенное преимущество. Ухватив одноплеменниц-ловарок за кольца, они могли таскали их по всему городу. О, сколько колец было в тот день вырвано из пупков и забрано в качестве трофеев! Например, Роза хранила некоторые из них в шкатулке. Теперь побоища давно прекратились, наступило примирение лавландского народа с самим собой. Оно отразилось даже на языке. Когда желают похвалить человека за честность, воспитанность, основательность, надёжность, мастеровитость, говорят: он истинный лавландец. Если же отмечают просвещённость ума, самостоятельность суждений, вольнодумство, независимость, смелость, произносят: «настоящий ловарь». А под монументом «Примирение» встречаются влюблённые пары…

Первой жертвой Греты чуть было не оказалась Клара. А слова, сразу же произнесённые Кларой, были:

– Ты ведь пошутила?

– А ты? Ты ведь тоже пошутила! – ответила Грета.

И они открыли друг другу объятия.

– А что это за краснорожий буйвол пялится на нас? – спросила Клара.

– Это Жорж. Наш прекрасный друг. Познакомьтесь.

Жорж галантно поклонился.

Ганс ужасно смеялся, когда узнал, какой способной ученицей оказалась Грета.

– Нет, я не такой слабонервный, – сказал он ей, – если захочу – все смогу. Особенно ради тебя. Ведь ты хочешь яхту?

Грета рассказала Гансу про Клару. Как она прогнала Карлсона. Как Карлсон пожертвовал Кларой ради чужих пряностей. Как муторно теперь Кларе. И что они были страшно к ней несправедливы. Ганс, с его тонкостью, всё понял.

– Отвратительный тип этот Карлсон, – сказал Ганс, – хуже чем тот с виолончелью! Обманул девушку! Нет, я не подам ему руки. Тем более, причины самые низменные. Перец! Да кому он нужен, этот перец? И пахнет неприятно. Я вот обхожусь без него. Куда важнее для человека музыка. Я понял это сегодня, когда играл на виолончели…

– Тут я с тобой не соглашусь… – возразил было Жорж.

– Но ты ведь смог оценить «Зеленые рукава»? Даже до такого, как ты, может дойти музыка…

– Я в смысле денег… Все-таки пивка и манная каша – неплохо.

– Согласен. Предметы ценные. Ну хорошо, пусть перец – вещь полезная, – поспешил согласиться Ганс, – но человек разве не важнее? А он предал девушку. Я бы на один гектар с Карлсоном не сел играть на виолончели… Да, я буду его игнорировать!

Ганс, признав отчасти правоту Жоржа, искренне хотел попробовать свои силы на новом поприще, иногда говорил о своих будущих успехах с настоящим вдохновением, но – не судьба. Так получалось, что когда Жорж выходил из дому, у Ганса или болела голова, или живот, или он еще не сыграл все этюды положенное число раз, или у него просто было отвратительное настроение.

Иногда к ним в берлогу наведывалась Клара. Она изменилась. Ганс морщился и говорил:

– Мало того, что она киборг, теперь еще и тоску на меня наводит. Хоть бы принесла что-нибудь вкусное. У нас-то голый тролль ночевал в холодильнике.

А голый тролль ночевал, потому что Жорж, наконец, разозлился и перестал приносить в берлогу снедь. Да и дома его не бывало – тёмной ночью на работе, а при свете дня – в левославном колледже. Таким образом он вынудил своих гостей, своих искренних друзей, трижды в день, много тоскливых дней к ряду, хлебать жидкую манную кашу на воде, без масла и сахара.

Однажды Ганс рассердился и отказался от манной каши. Он целый день лежал в углу голодный. Грета плакала и ломала руки. Жорж смотрел-смотрел, и его на самом деле доброе сердце не выдержало. Часов в пять он распорядился:

– Вставай, пакуй скрипочку, пошли.

Он говорил таким тоном, что бедный Ганс не мог не повиноваться. Он быстро сменил розовый халат на джинсы и свитер. Грета смотрела расширенными от ужаса глазами, как страшный, рыжий, похожий на буйвола Жорж уводит Ганса в неизвестном направлении.

А отправились они на площадь Прощения. Там, под монументом, изображающем объятие двух женщин – с поварёшкой и с кольцом в пупке, встречаются влюблённые пары. Там – множество весёлых кафе, и среди них модное молодёжное «Филомания». Там выступают уличные артисты, и благодушный примерённый народ задаёт им черного перцу. Жорж нашел ящик из-под апельсинов, и усадил Ганса на ящик прямо у подножия «Филомании». Здесь его чуть не топтали хищными каблуками. А Жорж велел играть. Сам раскрыл футляр и поставил его так, чтобы прохожим было удобно бросать горошинки.