Текст книги "Манная каша"

Смычок отказывался слушаться и постоянно выпадал из рук бедного музыканта, музыка получалась резкой и странной, прохожие оглядывались, некоторые смеялись, но не догадывались, что Гансу нужен перец. Жорж вскоре ушел, напутствовав:

– Постарайся, друг, заработать себе хотя бы на пивку.

Когда Ганс увидел, что Жорж скрылся за поворотом, он поспешно спрятал виолончель и смычок в футляр, а футляр схоронил за своей спиной. Ему было стыдно профанировать музыку. Он решил лучше погибнуть. Он сидел на ящике, пригорюнившись, и тогда ему на колени посыпались полновесные, ароматные, отборные горошины. Сострадание людей немного его утешило. Он сходил выпить пивки, а вернувшись, положил себе под ноги кепку.

13. Позор

Утром в четверг, в благоуханной атмосфере своей зеркальной спальни графиня Викинг ощутила, что время пришло: пора устроить вечеринку. Она чувствовала себя юной и прекрасной. Она сияла свежестью – может быть, благодаря самым лучшим кремам, солям, гелям и скрабам, или на нее благотворно влияла ежедневная пареная репа и неувядающая преданная любовь капитана До-ручки…

Она наметили вечеринку на следующий вторник, день бога войны Марса. Она уже мысленно видела своё новое платье для коктейля – неописуемое. Графиня покатила в бутик. Продавщицы в стильных магазинах умеют, к счастью, понимать без слов. Невзирая на неописуемость искомого предмета, они поняли, что нужно Арише.

На обратном пути Ариша завернула на площадь Прощения, в артистическую «Филоманию». Там всегда кипела жизнь, кишмя кишели просвещённые и изящные ловарки, утончённые лавландки. Маленькая мягколапая «Игуана» затаилась в одном из переулков, а графиня пешком отправилась в кафе. На ней был чудесный легкий костюм из розовых перьев фламинго, ее волосы сияющим каре обрамляли свежее красивое лицо с ярким, но не обычным, а изысканным, макияжем. А туфельки, две изюминки, были легкие и изящные, как усовершенствованные сандалии греческой богини.

Ганс заметил мать, когда она взлетала по лестнице в десяти шагах от его насеста. Она была подобна сказочному видению. В душе Ганса вступили в нудную схватку восхищение, потребность нежно, по-детски любить, и обида. По щекам покатились прозрачнейшие слезы, и ему в кепку кинули еще горошину.

Спустя некоторое время подкреплённая манной кашей Ариша, спускаясь вниз по лестнице, задержала взгляд на странном попрошайке. Чем-то он был симпатичен ей. Стройный, красивый юноша с прозрачными голубыми глазами. Он тоже смотрел на нее, просто пожирал взглядом. Она подошла. И только теперь с разочарованием узнала в оборванце своего сына.

– Докатился! – зло процедила она.

– Мама, я рад тебя видеть, – Ганс уронил еще две слезинки.

– Позор! – прошипела графиня, – неужели мой сын ни на что не годен? Другие в твоем возрасте уже дипломаты и банкиры, дарят подарки своим родителям. Не хочу с тобой говорить, не хочу тебя видеть… Бедный твой отец…

Ганс повесил голову. Он видел, как ее розовые башмачки решительно упорхнули. Пока он плакал, сострадательный богемно-артистический сброд накидал ему много перца, а какой-то трубач даже поделился бутербродом.

Ганс рассказывал о своем приключении с настоящей мукой. Грета поняла, что бесчувственность матери расстроила его больше, чем все унижения, несчастья, лишения и само неудобство положения. Ведь просиживать целый день на ящике из-под апельсинов среди шумной площади и ровно ничего не делать – очень непросто.

– Обидно так вот бездарно проводить свою молодость, – жаловался Ганс, но еще хуже – несправедливость.

Жорж тоже сочувствовал.

– Не переживай, у меня давно вертится одна мыслишка. Есть дело повеселее и пожирнее. Я сегодня встречаюсь с ребятами с факультета Священной Истории – может быть мы в скорости займемся кашкой.

– Ты увидишь, я все могу! – заверил Ганс.

В ожидании нового применения своим способностям он лежал целыми днями в углу вместе с виолончелью. Идти под «Филоманию» было выше его сил – там он видел маму. Надо заметить, что в Лавландии, хотя это и замечательная страна, законы отличаются железобетонностью. Грета боялась затеи Жоржа, и чувствовала себя бессильной предотвратить беду. Глупой, безвольной, беспомощной, и всеми покинутой. Роза советовала слушаться Ганса, Клара пребывала в депрессии, просила, чтобы ее оставили в покое, говорила, все, что она может сделать для Ганса – это, зажав нос, бесплатно его постричь. А Эугении больше не было на свете. Грета ждала катастрофы.

Жорж пропадал в левославном колледже. А когда сидел в берлоге, делалось ещё тоскливее. Чувствовалось, как он утомлён собственным гостеприимством. Ганс и Грета выходили пошляться по улицам. Но район не был предназначен для прогулок. Мрачный, голый, населённый угрюмым народом. Жилых домов вообще было мало, основное пространство занимал завод, где производились пожары и молнии. Старый завод, он был построен на этом месте задолго до Шуры-Мурома. От пожаров то и дело полнеба заволакивало черным дымом. А когда не было пожаров, небо разрывали молнии.

Во вторник, день бога войны Марса, Жорж послал Ганса за сигаретами. Ганс вернулся в каком-то странном состоянии. Он был необычайно взволнован, метался по комнате, потом схватил виолончель и принялся укладывать в футляр, горячо объясняя Жоржу:

– Так невозможно жить. Это не для меня. Я устроен иначе… И они все-таки мои родители. Я им внушу, да, внушу! Я – родной сын. Не я их родил, а они меня. Их перевоспитать – даже мой долг.

Ганс крепко пожал Жоржу руку и кинулся к дверям вместе со своей виолончелью. Грета метнулась ему вдогонку. Она босиком сбежала вслед за ним по лестнице, выскочила на улицу и увидела, как Ганс исчезает в недрах серебристого автомобиля.

Она встала на пути, раскинув руки. Ганс делал ей знаки, чтобы она отошла в сторону и не мешала, но она как будто не понимала, так и торчала на дороге, препятствуя движению. Капитан Лев, глядя на нее, улыбался – босая, непреклонная, в одиночку сражающаяся с машиной, с ним, капитаном, со всем враждебным миром, она выглядела, как героиня какого-нибудь захватывающего боевика. Свёкор сделал приглашающий знак рукой. Она не стронулась с места. Тогда он вылез из салона и подошел к ней.

– Что за представление ты устраиваешь, невестушка? Тебе не нравится, что я общаюсь с сыном? Не слишком ли много ты на себя берешь?

– Его нельзя мучить, – ответила Грета, с ненавистью глядя в уродливую глумливую физиономию свекра, – он сойдет с ума. У него и так душа вся изранена.

– Ты принимаешь нас за каких-то чудовищ? – Лев невесело захохотал. – Как же мало ты нас знаешь! Сегодня у моего ангела Ариши прием, – Лев осклабился, – а она умеет устраивать первоклассные вечеринки! Приезжай к шести. Мы будем тронуты твоим вниманием. И познакомимся получше.

И приложился к её ручке, как истинный лавландец. После этого он подошел к дверце, за которой уютно свернувшись калачиком вместе с виолончелью, ждал Ганс, и распахнул ее:

– Вылезай.

– Нет, – запротестовал Ганс, – я не могу оставаться в этой дыре. Я хочу повидать маму. Я имею право.

Капитан своей железной лапой уцепил сына за ухо и вытащил из автомобиля.

– Осторожно, виолончель! – жалобно кричал Ганс, хватаясь за футляр с драгоценным инструментом.

– От одного твоего вида, баран, у матери появляются седые волосы. Посмотри, до чего ты довел жену. Она босая! Видно, плохо ты о ней заботишься, – нравоучительно заметил он. Потом, грозно хмурясь, сел в машину и укатил. Ганс выглядел уничтоженным. Грета кинулась к нему.

– Потерпи, осталось немного. Я тебе обещаю. Я подарю тебе вертолёт! Все опять будет хорошо.

Ганс с сомнением покачал головой.

– Я знаю, ты меня любишь. Но что ты можешь сделать для меня? Теперь ты даже велосипед мне не подаришь, даже пивки не купишь, ты сама голодная. И босая. Я не могу это видеть. Моё терпение на исходе. Мне больно.

И платье, и шляпка Ариши были прозрачны. Она казалась окруженной легким облачком, немного затуманивающим очертания, но не скрывающим её изящную фигуру. Там, где облако сгущалось, оно отливало красным. Кое-где в облаке повисли золотистые переливчатые всполохи из более плотной ткани. Красивый каравай графини прикрывал золотистый бант, а на её ножках сидели красные туфельки. При виде Греты Ариша всплеснула руками, подбежала и сказала точно так же, как когда-то:

– О моя милая, как хорошо, что ты решила навестить меня!

Совершенно точно так же! Грете почудилось, что время замкнуло. Графиня усадила её за столик, пересечённый изгородями вин, за которыми процветало изобилие закусок и фруктов. Грета огляделась по сторонам – в комнате находилось еще несколько женщин, красивых и элегантных. Все они были одеты лучше, чем Грета, почти так же блестяще, как Ариша. Но Грету это не трогало. Она сознавала, что привело ее сюда другое. Так архитектору, созидающему замечательное здание, безразлично, во что одет и как выглядит он сам. Капитана не было в этой комнате, и Грета смогла наконец перевести дух, и занялась вкусной манной кашей.

– Это какая? Что было на этикетке? – полюбопытствовала она.

Графиня с готовностью объяснила. С подачи Греты завелся совершенно непринужденный светский разговор о манной каше, как если бы она всю свою жизнь посещала светские вечеринки. Ей опять было хорошо здесь, она снова не могла поверить в вампиров, как год назад, хотя тут же укоряла себя за легкомыслие, за слабость – всегда всё идеализировать. И всё же вновь любовалась ясноглазой графиней. Без особого отвращения заставила себя улыбаться ей, и даже улыбаться как-то по-особенному, то загадочно, то лукаво. И Ариша отвечала ласковыми взглядами. Грета предложила ей самый красивый персик, и Ариша взяла, сжевала, облизнулась. Грета сидела рядом с ней, они даже шептались и посмеивались. Обо всём на свете. Только о бедном Гансе не было произнесено ни единого слова. Грета не понимала – Ариша специально избегает говорить о сыне, или ей просто неинтересно.

Наконец вечер стал мирно и естественно закругляться. Так сам собой завершается закат или иссякает дождь. Гостьи разлетались, как яркие бабочки. Ариша лениво потянулась и обратилась к одной дородной даме:

– Мы должны посмотреть оригинал-макет?

Дама в серо-сизой одежде напоминала голубку:

– Должны! У меня материалы, – она указала на пухлую сумочку.

Речь шла о научном журнале.

– Неужели вы сейчас будете работать? – воскликнула Грета. – Так поздно?

Графиня полуобняла сотрудницу-голубку и усмехнулась.

– Да, милая. Я тоже не всегда бездельничаю. Журнал забирает уйму времени и нервов. А капитан, кстати, скоро вернется из клуба. Он отвезет тебя домой. Не смущайся, ты еще не знаешь Льва. Для него одно удовольствие оказать тебе любезность. Ты ему очень нравишься. Спокойной ночи. Не забывай нас.

Дамы вышли. Грета чувствовала себя уничтоженной, а здание разрушенным. Или Ариша не поняла её? Грета рванула следом, ухватила красное облачко за краешек.

– Я тоже хочу с вами посидеть. Посмотреть журнал. Мне очень интересно.

Ариша обернулась. Лицо её стало злым, как маска.

– Грета, я ведь предупреждала! Когда Ганс доконает тебя и ты придешь ко мне, я не помогу, – прошипела она.

– Но почему? – искренне удивилась Грета.

– Не хочу. Потому что ты – тыква, – Ариша изящно повела ручкой, показывая, что Грете следует отцепиться от ее платья, – до свидания.

Графиня Викинг обворожительно улыбнулась, и оба психолога упорхнули. Грета вернулась в пустую гостиную. Она сидела и ждала капитана Льва, полная отчаянной решимости. И он вскоре прибыл. Принес пузырь особой молочной пивной каши и две кружки, сел напротив – в кресло. Держался он так, как будто был очень хорошо воспитан.

– Ты не представляешь, милая Грета, как я ждал этой встречи, – заявил маньяк.

На ее вопросительный взгляд он ответил:

– Ты – человек. Я сразу это понял.

Она молчала, но он опять прочитал ее взгляд. Впрочем, взгляды ее были выразительны – она не хотела скрывать своих истинных мыслей и чувств. Ее правота и правота Ганса придавали сил и смелости.

– Конечно, мой сын наплёл тебе гадостей о своих родителях. На самом деле все совершенно не так.

– Но я видела своими глазами укусы! Видела даже челюсть! – не выдержала Грета.

– Мой сын – ошибка природы. Проклятие небес. Он был зачат в недобрый час… Я расскажу тебе потом. Но сейчас позволь говорить не о нем, а о нас…

– Я только ради него разговариваю с вами. Он страдает, он на грани безумия. Неужели вам все равно?

– Выпей, Грета. Послушай, ты – человек. Но слишком наивный человек. А истина заключается в том, что только наивный может быть человеком. Вокруг меня пустота, я один, в пустыне. Поэтому ты необходима мне.

– А Ариша? – полюбопытствовала Грета.

– Ариша – не человек, – печально признался Лев, – с ней не поговоришь. А ты – добрая.

Грета опять удивилась.

– Но не к вам же!

– И ко мне. Ко мне тоже, моя милая Грета. Вот увидишь, ты и ко мне будешь доброй. Такое уж у тебя золотое сердечко.

У него был красивый голос, его интонации могли обворожить какую-нибудь другую женщину искренностью, мягкостью, грустью – невероятным богатством оттенков. Но только по телефону, если не видеть мерзкую, грязную, сколько ее ни мой лучшим мылом, рожицу. И не знать о его пристрастиях. Грета слушала с отвращением и страхом. Она уже поняла, что бессильна пробудить в изверге стыд, демонстрируя ему презрение. Но что ей было делать?

– Я прошу вас – оставьте в покое Ганса! – попросила она.

– Какая наивность! – улыбнулся капитан. – На самом деле мне не нужен Ганс. Я не хочу его видеть. Более того, он мне противен…

– В таком случае я могу спокойно вернуться домой! Если вы обещаете не трогать его…

– Не теперь. Ты ведь пришла ко мне в гости? Я должен рассказать тебе многое, многое… Но здесь нельзя. Пойдем.

В кабинете с рогами и оружием было очень тихо. Лев зажег какие-то особые бронзовые светильники, по-хозяйски развалился на диване, на медвежьей шкуре, а Грету заставил сесть рядом, предложил ей трубку, а когда она отказалась, закурил сам.

– Я хочу тебе рассказать о всей своей жизни. Я так одинок. Это я на грани безумия, я, а не Ганс! Ты меня выслушаешь? Если откажешь, я, может быть, покончу с собой.

Она молчала, недоумевая, он сознательно забавляется с нею, любуясь ее страхом и отчаянием, как кошка с мышкой, или его садизм – инстинктивный, от природы заложенный и в кошку, и в капитана Льва До-Ручки.

– Ты думаешь, наверное, я бездельник, у которого всех забот – преследовать хорошеньких девочек? Поверь, я уважаю тебя. И люблю. Вот я и признался, видишь, какой я тоже наивный и доверчивый человек? Да, люблю! Но это чистейшее чувство, святое чувство. Пусть только попробует кто-нибудь обидеть тебя. Как же не любить тебя, если ты – человек? Ариша – злая. А мне так нужна доброта!

– А мне, – возразила Грета, – нужно спасать Ганса, которому, кроме меня, надеяться не на кого. Он – сирота при живых родителях. Я помню челюсть. Я понимаю, куда и зачем пришла.

– Пожалуйста, выслушай меня. Я должен тебе рассказать все с самого начала, – свекор схватил Грету за руку. Она поморщилась от отвращения, но заставила себя не отдернуть руку, – как мы с Аришей встретились. Как я ее полюбил и она согласилась выйти за меня. Уже двадцать шесть лет я храню эту тайну. Я знал, что не могу рассказать ни единой душе – чтобы не повредить Арише. Но носить все это в себе – немыслимо. Целые годы. Воспоминания эти так тяжелы, что гнетут наяву и преследуют во сне. Дошло до того, что ни о чем другом я и не думаю. У меня даже началась бессонница. Ты – первый человек на свете, первый добрый человек, перед которым я не боюсь открыться, за все двадцать шесть лет…

Капитан бесконечно долго плёл эти жалобы, похожие на пьяный бред. Об одиночестве, о мучительных воспоминаниях… Наконец Грета оборвала его речь.

– Я уже два часа вас слушаю, и ничего-то вы мне толком не сказали. Никаких тайн не открыли.

– Да, я боюсь. Потому что тайна слишком страшна. Не знаю, выдержишь ли ты, поймёшь ли… Теперь, когда ты согласилась меня выслушать, и, казалось бы, я должен быть счастлив снять груз со своей души, я испугался. Но ты ведь выслушаешь меня в другой раз, правда? Когда я соберусь с духом?

– Да, – согласилась любопытная Грета.

Капитан пришёл в восторг.

– Я обещал тебе, что ты будешь добра даже ко мне, и вот! Видишь, кое-что в людях я понимаю! Я ничего тебе сегодня не рассказал, но оттого, что был рядом с тобой час или два, что держал тебя за руку, и ты слушала меня, мне стало гораздо легче, поверишь ли…

– Очень поздно, – она встала, и решительно высвободила свою руку, – мне пора домой. Ганс будет волноваться.

– Милая Грета! – капитан опять схватил ее руку, – что подарить тебе? Я люблю тебя, как дочь.

Грета внутренне поежилась. Что это – циничный каламбур или глупость?

– Хочешь, – вдохновенно продолжал Лев, – такую же «игуанку», как у Ариши? Только выбери какой-нибудь нежный оттенок, не красный…

– Я хочу велосипед для Ганса! У него нет даже велосипеда! Да вы и сами это знаете. И будет справедливо, если вы зададите Гансу перца. Ему нужны витамины… А вы могли бы разок обойтись и недоперчённым супом.

Капитан подошел к столу, открыл ключом ящик, вынул несколько старых перечниц и протянул Грете. Она, улыбаясь, покачала головой.

– Не мне – ему. Вашему ребёнку. Но только в моём присутствии.

Капитан как будто испугался.

– Избавь меня, я не хочу его видеть! Ну пожалуйста, Грета, передай ему от меня эти перечницы сама, – взмолился капитан. – Я не могу, он вызывает у меня отвращение, как какое-нибудь пресмыкающееся… И даже тошноту…

Грета опять покачала головой.

– Завтра вы заедете за нами в Угольки. Часов в двенадцать – Ганс любит поспать. Вы отвезете нас в гипермаркет «Дум» и купите Гансу тот велосипед, который ему больше всего понравится, а потом зададите ему перца – со всей деликатностью, чтобы он не почувствовал себя обязанным. Он всё равно будет вас благодарить… А вы ему ответите, что не стоит…

– Ладно, – свекор приветливо улыбнулся, – ради тебя я готов! И вот ещё что…

Капитан открыл ключом шкаф, достал старый потрёпанный зонт и протянул Грете.

– Передай ему вот это. Скоро осень, дожди. Нет, не стоит благодарности.

14. Бедный Йорик

Жорж, терзая огромными зубами кусок манной каши, добродушно подмигнул Грете и заметил:

– Каюсь, хотел пустить тебя не по тому профилю. А ты – вон какая оказалась смышленая… Каши-то у нас теперь сколько!

И это было сказано при Гансе! Но Грета улыбнулась.

– У родителей Ганса проснулась совесть. Пора, прошло всё таки двадцать пять лет…

– О да, совесть – полезная штука, – загоготал Жорж.

Хорошо, что Ганс такой нелюбопытный, такой мечтательный – в это время он снаряжал в дорогу свой новый велосипед «Кузнечик» и ничего не слышал. Махнул кепкой и упорхнул.

Радость Ганса веселила и Грету. «Сладок перец», – говорят у нас в Лавландии. А ещё говорят: «Деньги приятно пахнут». Верно говорят! Ганс летал на «Кузнечике», Жорж умиротворённо гоготал, Грета ждала в гости Клару и Розу.

Правда, Роза деликатно отговорилась. Во время левославных постов нельзя развлекаться. А теперь пост был в разгаре. Роза строго следила за тем, чтобы не есть, не пить, не смеяться, даже не улыбаться домашней животине, не взглянуть случайно на луну, или на птичку, не услыхать ненароком нехороших слов, которые по неведению мог бы произнести какой-нибудь прохожий, или даже Жорж. С образованным молодым человеком побеседовать, конечно, полезно. Но теперь – нельзя.

Оставалась Клара. Клара из рук вон плохо ладила не только с Гансом, но и с Жоржем. Если Ганс заставлял Клару истерически хохотать, то Жорж – брезгливо морщиться. Но она придёт, потому что у неё дома – призрак улетевшего Карлсона.

Она стала ещё красивее. Ходила, высоко подняв голову и расправив плечи, смелая, прекрасная, её глаза блестели… Она выглядела, как человек, решившийся на что-то грандиозное…

Грета не уставала надеяться, что как раз сегодня Клара проникнется симпатией к Гансу, поймет, какой он милый и трогательный, а Ганс оценит блестящую Клару.

Гретины руки были полны деликатесной манной кашей в свёртках, кульках и пакетиках. Ещё за дверями она услышала гоготанье Жоржа, толкнула дверь и замерла. Она увидела невозможную сцену. Невозможную, потому что в любую минуту мог вернуться с прогулки Ганс, а Жорж даже дверь не запер. Как будто не знает, какой Ганс впечатлительный. Грета зажмурилась.

– Заходи, – пригласил Жорж, – не стесняйся.

Пять часов! Должна прийти Клара, тоже чистоплюйка. А Жорж как будто нарочно задумал все испортить. Именно теперь привёл какую-то мочалку и обнимает…

Грета открыла глаза и узнала Клару. Клара кивнула ей, а Жоржу сказала совершенно непонятную фразу. Все слова тарабарские. Грете показалось, что Клара его обругала. Но Жорж не расстроился, напротив, весело загоготал. А Клара принялась сервировать стол, мыть заляпанные чашки. Грета смотрела на неё. Блестящая, необыкновенная. И Жорж. Теперь уже он не совершал ночные рейсы, зато осваивал новое дело. Приводил в берлогу невесть какие рыла, они толковали о какой-то Марфуше. Ни Ганс, ни Грета не понимали их профессионального жаргона, а Жорж не спешил посвящать в свои дела.

Прикатил Ганс. Его лицо порозовело, одежда пахла ветром, полем, травой. Войдя в комнату, он лучезарно улыбнулся. Его голубые глаза —добрые, круглые, чистые, теперь по-детски сияли. Он сел за стол, схватил бутерброд и решительно принялся жевать. Грета смотрела сбоку на трогательный стриженый его затылок, наблюдала, как движутся оттопыренное ухо, и думала, что, может быть, Роза права, и невзгоды пойдут на пользу Гансу. Он научится радоваться, после того, как в банке мёда привык уже воспринимать благополучие, как скучную данность… Она теперь верила, что действует в нужном направлении. Хотя не очень ясно представляла, что будет дальше, как она снова встретится с капитаном, что он ей расскажет, и что она ему ответит.

Прожевав, Ганс поспешил сообщить:

– Мой папаша оказался хорошим мужиком, вот, помогает.

Он похвастался с детской гордостью. Грете очень хотелось, чтобы его поддержали.

– Да, капитан До-ручки достойный человек… – робко произнесла она.

Жорж загоготал так, как будто он отлично знал и капитана, и его супругу, и присутствовал вчера у нее на вечеринке. Но Клара, сидевшая рядом с ним, явно интересовала его сильнее, чем капитан До-ручки. Жорж обернулся к ней:

– А что, среди клиентов попадаются интересные мужчины?

– Они все, когда их умоешь и причешешь, делаются похожи на людей. Даже из тебя я могла бы сделать картину.

– Я приду, обязательно приду. У меня теперь серьезный бизнес, мне нужна прическа.

– Только не напорись на Йорика…

– А кто этот Йорик? – Жорж сделал потешно-грозное лицо.

Клара поведала о бедном Йорике. Он – печальный, романтичный, вздыхает и дарит цветы. Очень солидный – почти не помещается в парикмахерское кресло.

– Скоро мое сердце растает, в некотором роде… – призналась Клара.

– Неужели? – всплеснула руками Грета, – а кто он по профессии?

– Поэт, почти музыкант, – отвечала Клара, – тонкость чувств при внешним гангартюизме… Но главное – он, так сказать, рыцарь.

– Он лучше меня? – потешно скривился Жорж.

Клара посмотрела на него внимательно. Она даже задумалась. Жорж завертелся на табурете, демонстрируя себя в разных ракурсах. Ганс, будучи в благодушном настроении, захохотал. Но Клара оставалась серьезной. Уйдя в себя, в какой-то далекой внутренней лаборатории она теперь сопоставляла параметры неинтересных ей Жоржа и Йорика. Так и молчала, а вскоре и совсем ушла.

Жорж весь оставшийся вечер благодушничал и гоготал. Ганс на краешке стола тихонько переписывал ноты из растрепавшейся тетрадки в свежую, доедая свою манную кашу. Но Грета не смогла усидеть в берлоге, побежала звонить Кларе. Единственная неразбитая телефонная будка нашлась на отшибе, около страшного старого завода. Ночь была холодной, ветер пронзительным – уже осенним. Луна чуть блестела. Шпана орала. И – Кларин далёкий, завораживающий голос.

– Клара, мне страшно, что с тобой происходит?

– Если ты решила рассказывать мне, как себя ведут хорошие девочки, лучше помолчи, – огрызнулась Клара.

– Жорж такой страшный, – стала объясниять Грета, – такой ни на что не похожий… Представить тебя рядом с ним можно только в страшном сне!

– Думаешь, я не вижу? А Карлсон – лучше?

– Пусть не Карлсон. Пусть рыцарь с цветами, Йорик…

– Видела бы ты его, слышала бы!

– А Жорж лучше?

– Вот именно. Умный вопрос. Йорик и Жорж идентичны. Сколько я ни думаю, разницы не нахожу. С ними все ясно с первого взгляда. Но почему Карлсон похож на утро в деревне? Ведь это – подстава!

Ветер пронизывал. Луна холодила. Шпана орала. Клара впервые рассказывала о своих переживаниях.

– Да, я понимаю! – подхватила Грета. – Вот Ганс, например. В нем все гармонично. И его чистота написана на лице… Поэтому я привыкла, что внешний облик очень точно обозначает суть…

– Ганс похож на скользкого лягушонка, – заметила Клара.

Такое определение Ганса расстроило Грету.

– Ганс такой ранимый! Когда его не любят, он чувствует всеми фибрами души…

– Жабрами души, – поправила Клара.

– Ганс дома один с Жоржем, побегу, – чуть не заплакала Грета, – а то приедет капитан До-ручки…

Ганс беззащитен, как бессловесное дитя или собака. Всё-таки Кларе не достает особой душевной тонкости, сострадания, на которое так щедра Роза. Ганс прав. Он все чувствует!

Но уже назавтра Грета рванула к Кларе – мириться. Клара не слушала про Ганса. Она волокла своё – про бедного Йорика. И даже слова её о нём выходили несчастные, хромые. Выходило, что Йорик – аморфное созданье, амеба с вытаращенными глазами и отвислыми губами, подволакивающее ноги, трясущее щеками и невнятно бормочущее… Клара чувствовала себя беспомощной перед его уродством. Его наверняка дразнили в школе. Девчонки от него шарахались. А Клара позволила ему волочиться за ней из парикмахерской до дома. И теперь не могла обидеть. Она боялась, как бы не пришлось из жалости выйти замуж за бедного Йорика…

– Значит, – воскликнула Грета, – ты понимаешь, почему я вышла за Ганса?

– Но ведь твой Ганс – совершенство? – усмехнулась Клара.

– Это я разглядела только потом, – объяснила Грета, – может быть, и в Йорике что-нибудь есть?

Но Кларе это предположение представлялось абсурдным. А Грета стала беспокоиться за Ганса и заспешила домой.

А на следующий день Клара поймала себя на том, что нарочно громко и агрессивно лязгает ножницами около уха клиента – самодовольного лоснящегося офицера с хищными клыками. У него были такие мясистые уши, что ей хотелось их отрезать. Кларе ничуть не жалко было бы порешить и всех своих клиентов – они и горошины перца не стоили по сравнению с Карлсоном, а Карлсон тоже не стоил…

В ярко освещенный салон вяло прошлепал Йорик, волоча за собой, подобно павлиньему хвосту, тяжелый букетище роз. Клара еле успела спрятать в белоснежный отутюженный воротничок выскочившую у нее гримасу отвращения. Йорик положил розы, поцеловал ее руку с ножницами, угодив поцелуем заодно и офицеру в макушку – так велики были его аморфные мокрые губы. И уселся ждать – он всегда являлся к концу дня, чтобы молча проволочиться с Кларой до ее дома.

В этот вечер Йорик, плетясь за ней, казался даже оживленным. Серая туча быстро бежала по небу, дождь хлестал со всех сторон (далеко в Угольках Ганс щеголял старым отцовским зонтом). Может быть, погода подействовала на поэта, размочив вдохновение, как сухарь в воде?

– М-да… Я должен сказать вам важную вещь. Потому что не могу больше откладывать.

Вот оно, все кончено, поняла Клара, я повязана. Она с ненавистью уставилась на беспощадного увальня, переваливавшегося рядом с ней, и от всей души пожелала ему провалиться в какой-нибудь люк.

– М-да… Клара, вы удивительная девушка. М-да… Очень трудно это сказать. Сегодня мне предстоит самый тяжелый разговор в моей жизни. Но я должен, м-да…

– Не бойтесь, я все пойму, – Клара приветливо улыбнулась, а про себя подумала: «Я такая же дура, как Грета. Он-то, беспощадный, никуда не провалится. Хоть бы мне провалиться…»

– И надо же, луна круглая… И дерево ветвистое… И дождь барабанит по крышам… М-да, м-да… – шамкал бедный Йорик.

Остановился, схватил руку Клары, поцеловал, заглянул ей в лицо водянистыми глазками.

– М-да… Я должен признаться. Я не люблю вас! Я не смогу больше встречаться с вами. Поймите и простите. Если можете. На мне ведь свет клином не сошелся, правда?