Текст книги "Манная каша"

Роза переоделась, и предстала в голубом платье с кружевами и бантами, и с голубыми ленточками в волосах.

– Пора, – торжественно объявила она, – жаркое готово. Платье почти такое же белое, как было. Зайки, вперед!

Ганс послушно поднялся, достал из-под кресла и повязал перед зеркалом модный галстук с искоркой. Потом обернулся к Розе:

– Где я могу сейчас купить эдельвейсы?

Роза засмеялась.

– Зачем тебе эдельвейсы? По нашему левославному обычаю невестам дарят цветы по сезону…

– А я хочу эдельвейсы.

– Но, Ганс, эдельвейс – цветок высокогорный. Он занесен в Разноцветную книгу Лавландии. Их вообще осталось три штуки, и те далеко-далеко, высоко-высоко в горах.

Ганс упал в кресло, опять сорвал с себя галстук и бросил обратно под кресло.

– Значит, я не могу жениться.

На расспросы и уговоры Розы он отвечал только одно:

– Я не буду себя больше уважать, если не подарю ей эдельвейсы. А я должен себя уважать!

– Но, Ганс, я совсем не люблю эдельвейсы. Я с детства мечтала получить на свадьбу букет чайных роз. Они здесь продаются, на углу. Хочешь, я сбегаю за ними?

– Нет, я не буду себя уважать.

Ганс сидел в кресле, как каменное изваяние скорби. Грета плакала. Роза исчерпала весь запас своего красноречия, хотя это и казалось невозможным, и тоже приуныла.

И тогда раздался звонок в дверь. Явился огромный, похожий на буйвола парень с букетом переломанных хризантем в обрывке газеты. Он был ярко-рыжий, с веселыми светлыми глазами и широким красным лицом, одет в роскошную куртку и щегольские ботинки, на шее – клетчатый модный шарф.

– Это куда я пришел? На поминки? – загоготал он.

– Жорж, прости, я зря тебя потревожил, – мрачно произнёс Ганс, – я не женюсь. В Лавландии нет эдельвейсов. А я должен подарить невесте эдельвейсы. Потому что это моя невеста!

– Нет? А это что? Вот – эдельвейсы.

Жорж протянул свой букет. Ганс взял, понюхал.

– Роза, это настоящие эдельвейсы? – спросил он.

– Конечно, самые настоящие, – без тени смущения ответила Роза.

Тогда Ганс снова достал из-под кресла и повязал галстук. И процессия торжественно тронулась в мэрию.

– Какие прелестные голубки, – растроганно заметила Роза Жоржу.

Она не даром любовалась. Стройные, красивые, с юными чистыми лицами, шли они, взявшись за руки, и улыбались.

– Жорж, когда человек улыбается, это особенно заметно сзади! – вздохнула Роза.

Ганс отказался садиться в автобус. Он решил нести невесту на руках.

– Только не касайся ногами земли! – молил он.

– Не урони меня, – молила она.

– Вот уж никогда еще никого не ронял, – успокаивал ее Ганс.

– Прелестные голубки, – вздыхала нянюшка.

Жорж гоготал во всю глотку, а Роза, опираясь на его руку, прыгала через лужи, и кружевным платочком смахивала слезы.

Часть вторая

9. Разводной ключ

Насквозь знакомый дом, лужайка, веранда с мягким диваном, крыльцо, увитое цветным горошком… Самая рань, небо ещё белое, не раскрашенное солнцем. Эугения стоит босыми ногами в росе и делает упражнения. Потом готовит кофе и поднимается на второй этаж будить Грету… Нет, садится пить кофе одна. Прошёл почти год, настало следующее лето. Греты для тётки больше не существует. Эугения не смогла принять Ганса.

Она бы простила Грете поспешность, бестолковость, невнимание, даже её глупые реплики. Если бы не отвращение к жалкому Гансу. И нелепость для тётки непереносима. Она безупречно разумна. Сама возможность глупостей на свете уязвляет её. А если их делает Грета! Да ещё с пафосом! Грету она вырастила, Грета похожа на нее, как юный клон, до малейшей чёрточки. Тётка почувствовала себя бессильной и предпочла умчаться на тракторе. Безвозвратно. Грета понимала чувства Эугении. И что тут ничего не поделаешь.

Клара с Карлом всё бродяжничали на своем фургоне с крыльями по большим дорогам, наигрывая на губной гармошке. Виделись подруги редко, разговоры между ними сделались унылыми. А Грете так хотелось, чтобы всё было хорошо! Пытаясь рассмешить Клару, Грета даже выболтала ей про свою коллекцию этикеток от манной каши.

– Я начала собирать в детстве. Теперь у меня уже семьсот семьдесят семь, и нет двух одинаковых. Некоторые ловари, зелёные и музыканты считают, что ни к чему столько сортов манной каши. Но Ганс понимает! Когда у него настроение поесть манной каши, он может выбрать…

– Альбом Невинности, – заметила Клара и поморщилась. Получилось опять невесело. Но и Ганс отвечал Кларе взаимностью! Считал её пустой, глупой, невоспитанной и даже некрасивой. Так и говорил:

– Да это – какой-то киборг!

Зато о Розе Ганс выражался более благосклонно:

– Девка как девка.

И этим трогал Грету до глубины души. Она, наконец, постигла, что для сложноорганизованной натуры Ганса не существует красоты и безобразия. Он ценит настоящее. Всеми фибрами исстрадавшейся души улавливает человеческое тепло, исходящее от Греты и от Розы. Вот когда он насытится любовью, к нему вернется чувство собственного достоинства, он перестанет считать себя собакой, вот тогда он сможет наслаждаться и красотой, как изысканным сортом манной каши. Но ещё не теперь.

Клара сама виновата. Она недостаточно сострадает Гансу, и не скрывает этого. Для нее несчастный, никому на свете не нужный, безвременно погибающий юноша – прихоть, мимолётный каприз подруги. Может быть, Клара на самом деле несколько поверхностна. Гансу виднее, страдания научили его видеть насквозь, видеть настоящее.

– Марк опять уезжает, – сообщила однажды Клара, – его приглашают во все столицы мира сразу, и в Японию.

– Невероятно, – отозвалась Грета.

– Да, бывает же такое на свете! Марк – так называемый уникум. Неопознанное явление. Обман чувств.

Точно сказано – он нереален. С тех пор как Ганс отказался общаться с ним, а приглашения на концерты воспринимал, как личные оскорбления, Марк стал особенно нереальным. Действительно, как обман чувств. Как будто его и нет на свете.

– Все бы хорошо, но мне совсем не нравится Моника, его менеджер и конферансье по совместительству, – вздохнула Клара, – она жеманная, глупая и вредная.

– Не переживай. Он же не оставит ее с тобой, – засмеялась Грета, – а, наоборот, увезет.

– Вот именно! Они собираются обвенчаться, если можно так выразиться, в Риме. У самого Левославного Прадедушки в Резиденции. Вот так, я всегда говорила, что мой брат – неопознанное явление.

Резиденция Верховного лавландского Прадедушки располагается в Риме. Ради процветания церкви и благоденствия народа король Клаус Тысячепервый не поскупился купить у католиков клочок священной земли, на котором Прадедушка мог стоять на одной ноге. Больше ему и не требовалось, вторую он протягивал для поцелуя. Вот к этой-то ножке и приложатся Марк и его конферансье. Грета вспомнила её – златокудрую, в лиловом платье, с голыми плечами и спиной. Она ходила по сцене, как по подиуму, говорила с хрипотцой, и при этом дремотно улыбалась, как будто объявляла номера в кабаре. Красавица, и историю музыки хорошо знает.

Марк уехал еще в начале весны, но Грета даже не спрашивала у Клары, выполнил ли Прадедушка обещание, ни о чем не спрашивала. У Ганса было такое множество проблем, он так нуждался в постоянной заботе, что Грета считала себя просто не в праве отвлекаться.

Жорж иногда закатывался к ним, и ночь напролет заливал свою тоску или удачу. Грета давно привыкла к неожиданным его визитам и научилась даже не просыпаться, когда Жорж в гостиной учил Ганса жить, уговаривал ценить свое счастье и даже заходил в спальню и тащил Грету из постели, чтобы она выпила с ними.

И Роза заходила. Во время своих дневных прогулок с Каролиной – девочкой, которую она воспитывала после того, как у нее вышло неприятное недоразумение с родителями Бобика. Или вечером, после работы.

– Ах, голубки, ах мои детки, – неизменно умилялась Роза супружеской четой.

Она привносила в дом уют и покой. При ней Ганс почти не капризничал, ее обхождение явно шло ему на пользу. И Грета могла наконец вздохнуть спокойно, сидя и слушая, как они беззаботно болтают, обсуждают все на свете, сидя за столиком. А на столике – пирожные с манной кашей.

Так Грета с Гансом коротали дни. Так и жили – душа в душу, как маленькие братик и сестричка, брошенные в лесу на съедение людоедам. Пока однажды, жарким летним полуднем, к ним без предупреждения ни явилась Клара.

Она очень изменилась. В желтых шортах и топике, худая, загорелая, оживленная – и другая. Грете показалось, что это – совсем незнакомая, чужая женщина. Она не может знать секреты, которые Грета сама открывала ей. Со смущением Грета усадила Клару в кресло, принесла ей холодный сок. Томил летний зной. Ганс, услышав щелчок холодильника, появился из спальни. На нем был розовый махровый халат и мягкие тапки-мыши. Клара засмеялась.

– Привет, чудо!

Ганс не обиделся.

– Жарко. Ты не возражаешь, я выпью воды? – обратился он к жене, то есть к Грете.

Грета принесла кружку, а потом особый серебряный кувшин с пробкой-улиткой, и оттуда налила Гансу.

– Это талая ледниковая вода, – объяснила она Кларе, – Гансу вредно пить обычную воду, а ледниковая замерзла еще сто тысяч лет назад, когда на земле не было заводов и даже порох ещё не изобрели.

– Да, с экологией сейчас плохо, – вздохнул Ганс, – жаль, что другие люди вынуждены пить вредную воду. Даже мои родители.

– А кислородные подушки ты ему не покупаешь? – поинтересовалась Клара.

– Они неудобные, я не хочу, – возразил Ганс, допивая свою воду, – можете потрепаться о всяких бабьих пустяках, а я должен играть на виолончели.

И он вернулся в спальню.

Когда Ганс занимался, он извлекал из инструмента удивительные звуки – можно было подумать, играет настоящий ученик музыкальной школы. И казалось, все хорошо, спокойно, мило. Только Грета не находила себе места, когда Ганс играл. Ей нравилось, что у Ганса есть виолончель, он занят и доволен, но её беспокоило что-то необъяснимое. Даже Роза не смогла бы этого понять. Да Грета и не стала бы посвящать её в свои странные, запутанные переживания, щадя прекрасные чувства милой нянюшки.

Клара с недоумением взглянула на Грету.

– У него замечательные способности. Хочешь послушать?

– Нет, спасибо. С меня достаточно Марка.

– Но Марк уехал, и ты давно не слышала виолончели?

– Ничего, зато Карл играет на губной гармошке.

Грета начала вглядываться в черты почти незнакомой женщины, и вдруг узнала Клару. Так стало странно – они, такие близкие, так знающие друг друга, понимающие с полуслова, столько времени не общались, не видались. Почему? Стало жаль упущенного времени, захотелось всё поправить.

А Клара вдруг резким движением потянула к себе свою сумку, и достала из неё… увесистый разводной ключ. Она спросила строго:

– Смотри. Что это?

Грета глядела не на ключ, а на Клару. Всё-таки она не прежняя, что-то в ней новое, металлическое. Или она увидела Клару с другой стороны – отстраненно, как, например, Ганс?

– Я не знаю. Я ничего не понимаю в технике.

– Это инструмент Эугении? – настаивала Клара.

– Я не знаю, не спрашивай меня!

– Посмотри внимательно. Вот этот ключ обычно лежал под сиденьем трактора? Ты же ездила на тракторе с тётей! Должна знать!

– А я не знаю! Зачем ты мне его привезла?

– Так. Нашла и привезла. – Клара мрачно молчала. Совсем не та Клара.

– Послушай, Карл ведь видит мою тётю иногда, они ведь ближайшие соседи? – вдруг спохватилась Грета.

– И что же?

– Он, может быть, в курсе? Как выглядит тетя, как у нее дела, в порядке ли сад и дом?

– Не знаю. Никогда он про нее не рассказывает.

Клара резко встала. Грете очень не хотелось, чтобы она уходила так скоро, ей хотелось вернуть её – прежнюю. Поболтать, рассказать о Гансе, пожаловаться на его родителей, которых словно и не существует теперь, но всё равно страшно, что Ганс соскучится и пойдет к ним – он все-таки продолжает питать нежные чувства к своей маме. А капитан только того и ждёт! Не далее как вчера Грете померещилось, что она видит Льва До-ручки. В серебристом автомобиле, который был припаркован прямо у их подъезда.

Но что-то сломалось непоправимо – Кларе неинтересно было слушать, а Грете – невозможно рассказывать. Загорелая, поджарая, резкая, Клара оставалась чужой. Узнавание оказалось иллюзией. Это огорчало, но с этим ничего нельзя было поделать.

Грета проводила Клару до метро, дорогой они обсудили новый сорт манной каши – пополам с малиновым вареньем. А на обратном пути Грета опять, на этот раз отчётливо, увидела садиста в серебристом автомобиле. Она прибежала домой, запыхавшись. Дом показался банкой мёда. Воздух наполнял свет и легкий аромат липы, который источают сами стены в жаркие летние дни, звучала виолончель. Высоченная башня, двадцать второй этаж. А внизу… Грета кинулась к телефону. К счастью, нянюшка оказалась дома.

– Роза, теперь я уже явственно различила лицо капитана за ветровым стеклом. Он ждал Ганса, он меня узнал, и гадко осклабился. Наверное, он хочет его похитить.

– Не волнуйся, зайка. На то у тебя и муж, чтобы ты ничего не боялась. Прежде всего ты должна все рассказать ему. И ничего не скрывать. Ты обязана прямо сейчас рассказать, это твой долг.

– А если он побежит смотреть, капитан его поймает, затащит в автомобиль, посадит в ванну и будет кусать?

– Пусть Ганс сам решает, чего он хочет.

– Он так прилежно занимается музыкой. Мне жаль беспокоить его.

И Грета не послушалась нянюшку, ничего не рассказала Гансу в тот раз. Она договорилась встретиться с Розой вечером в Горестном парке, где няни так любят выгуливать детей. День был слишком жарким, но к вечеру стало удивительно хорошо. В прогретом солнцем вечереющем Шуры-Муроме особенно уютно, Грета любила его таким. Спокойный город, созданный для того, чтобы в нем хорошо, удобно и приятно было жить, гулять и мечтать. Такой город не может быть взорван и уничтожен, как Санта-Клаус.

Мечты, разогретые, слетались к Грете сами, как воздушные шары, наполненные горячим и душистым летним воздухом. И она вдруг забывала про Ганса, и что судьба ее уже странным образом определена, независимо от ее воли и желаний, воображала себя незамужней, беззаботной, с настоящими мечтами… Настоящие мечты – это не разогретые воздушные шары, не дурман, не грёзы, а скорее – орешки или фрукты с косточкой, с семечком внутри. Они – живые, потому что могут прорасти и стать реальностью. А мечты о мечтах – мечты придуманные, неживые.

Роза ждала на мостике. На ней было розовое платье и кружевная накидка от вечерней сырости, шляпка, и в руке веер из страусиных перьев, от ночной духоты. Каролина ползала в траве – ловила насекомых. Роза заприметила своих друзей еще издали. Легкие, стройные, грациозные, они шли, взявшись за руки.

– Прекрасная пара, – заметила няня Каролине, – у них будут очень красивые дети.

– А у тебя, няня, будут некрасивые дети? – поинтересовалась Каролина.

– Чепуха, – Роза огорчилась и отвернулась.

И как раз подбежала Грета, подошёл Ганс, галантно приподнял кепочку.

– Это замечательная идея, погулять, – заметил он, – после напряженных занятий виолончелью мне как раз нужен свежий воздух. Я занимаюсь очень серьезно…

Каролина подбежала и стала показывать пойманного жука с зеленой переливчатой спинкой. Она просила присутствующих обратить внимание на его лапки, глазки, усики. Особенно приставала к няне. Она переживала свой промах.

– Няня, – восторженно произнесла Каролина, – ты такая же красивая, как он!

– Невоспитанная девочка, – попунцовела и без того розовая Роза, а на глазах ее выступили слезы.

Ганс отвесил Каролине подзатыльник. От которого девочка пошатнулась и упала.

– Я считаю, детей надо воспитывать, – сказал Ганс, – потом будет поздно.

– Невоспитанный ребенок – несчастный ребенок, – согласилась Роза.

Сначала она перепугалась, но быстро успокоилась, увидев, что Каролина поднялась с коленок и зная, что она не станет ябедничать родителям.

– Вот меня в детстве плохо воспитывали, – вздохнул Ганс.

– А Жоржа сразу видно что хорошо, – поддержала разговор Роза, – он выглядит очень довольным жизнью человеком.

– Да, он умный парень, философ. Он не просто ворует – у него есть теория о справедливости. Называется «экспроприация». И о назначении человека. И о призвании человека, о таланте. Он ведь очень талантливый. Он учится на первом курсе в левославном колледже…

– Я сразу увидела, – взволновалась Роза, – что он совершенно необыкновенный, ах!… Правда я очень проницательная? И все же жаль. Воровать… Не этой участи я пожелала бы такому поэтичному юноше… Это его огрубит…

Роза катилась по аллее, уже совсем веселая. За ней шел Ганс с кепочкой в руке, Грета вела притихшую Каролину. Она думала о странной выходке Клары, о тяжёлом разводном ключе у той в сумке.

– Да, Жорж все понимает. Раньше мы с ним пели хором «Гуси, гуси». Но теперь он очень изменился… Да и я теперь обзавёлся семьёй…

Грета заметила, что коротко остриженная голова Ганса, его нежные уши беззащитно подставлены свежим дуновениям ветра.

– Ганс, – закричала Грета, – надень кепку, уже холодно!

Ганс отмахнулся и обернулся к Розе. Грета побежала с Каролиной смотреть лужайку. Издали лужайка выглядела по сказочному изумрудной. Но вблизи оказалась самой обыкновенной. Понюхав несколько цветочков, они догнали Розу и Ганса. Роза улыбнулась Грете и ласково взяла ее под руку. На лице её была написана тревога, Грета поняла, что за эти несколько минут что-то приключилось, и им необходимо поговорить.

– Отстанем немного, – они отстали, и Роза зашептала, – вы прекрасная пара, у вас должны быть очень красивые дети, одно не очень хорошо – ты, мне кажется, недостаточно уважаешь Ганса. Ты сделала ему замечание насчёт кепки при чужих… Нельзя делать замечания мужу. И потом ты с Каролиной побежала на лужайку не спросив у него разрешения. Будь к нему внимательнее.

– Я забочусь о нём, как о ребёнке!

– Это недопустимо, ужасно, чревато! Это очень сильно уязвляет мужское самолюбие. Ты должна уважать его, как мужчину.

Раздался оглушительный рев. Это Ганс посадил Каролину на дерево и убежал. И она ревела от страха, боялась упасть. Роза бросилась снимать свою питомицу, а Грета – искать Ганса. Стоило ему на мгновение пропасть из поля ее зрения, и ей мерещилось, что его похитил страшный капитан Лев До-ручки.

На этот раз обошлось. Грета нашла Ганса под скамейкой.

10. Трактор

О соковыжималка, водокачка жизни, блендер витаминов, орудие совершенно особого, священного труда! Но Ганс не любил апельсиновый сок на голодный желудок. А манную кашу, будь она хоть гурьевской, без разносолов. На кухонных столах свалены распотрошенные пакетики. На каждом – его история: что было внутри. Только пареную репу Ганс недолюбливал. При виде такого простого овоща юношу переполняли сложные чувства.

– Не для того я на тебе женился, чтобы видеть пареную репу! – обижался Ганс.

Грета безжалостно выполола репу из меню. И внимательно оглядывала все пакетики – следила, чтобы ни на одном не был изображён роковой овощ, способный растревожить Ганса.

Ганс просыпается – по его подушке ползает надоедливый солнечный луч. Жужжит кофемолка силы. Звонит телефон.

– Клара! – несколько удивлённо обрадовалась Грета.

– Мне сейчас звонил Карл, – отозвалась Клара каким-то странным голосом, – рассказал о твоей тётке. Кажется, у нее не все благополучно.

Грета онемела. Она поняла, что ее тоска по Раёво этим летом не была просто ностальгией по лучшему времени, зеленой лужайке, утраченной беззаботности и легкости. Нет, это была тоска по милому человеку. Не король Клаус Тысячепервый, не Римский Прадедушка заботился о Грете всю жизнь, а одна только Эугения. Мрачная, чудаковатая, но надежная, красивая, умная, ни на кого на свете не похожая великодушная тетя.

– Грета, ты почему молчишь? Я сейчас приеду!

Ночью тётин трактор сверзился с железнодорожного моста недалеко от Раёво. Грохочущая ржавая махина, похожая на полоумного кенгуру, свернула наперерез движению, с разгону сшибла ограждение и полетела в пропасть…

Особенно страшно представить металлический пенал, заключающий в себе еще живую Эугению – в воздухе, между небом и землей. Потом все разбивается, корежится о страшную твердую насыпь. Грета стонет и залпом выпивает еще полстакана рома. Клара подливает. Пока Клара рядом, не очень страшно. Клара говорит:

– Ты не виновата и совершенно ни при чём! Она простила тебя и собиралась навестить.

– Откуда ты знаешь?

– Карлсон знает.

Грета поверила, немного успокоилась и заснула. А когда проснулась, было уже утро, и вместо Клары около нее сидел Ганс.

– Я сочувствую тебе, ты стонала во сне, – сказал милый братик, – что для тебя сделать?

Он трогательно приготовил и заботливо приподнес ей стакан апельсинового сока. Лицо его сияло.

– Видишь, как удачно, что тут есть я. Ты не одна в несчастье.

– Без тебя я бы не выдержала, – Грета прижалась щекой к его надежному плечу.

– Ты подаришь мне вертолёт? – обрадовался Ганс.

Грета пристально поглядела на него, пытаясь понять, что он хотел сказать.

– Я шокировал тебя? Так говорить не принято, да? Но ведь это всё – условности. Мы знаем, что ты теперь получишь наследство. Зачем же фальшивить? Я человек искренний, и поэтому говорю прямо. Давай продадим тётин трактор – зачем тебе трактор, сама подумай – и купим мне вертолёт!

– Но, Ганс, разве ты не знаешь, что трактор разбился?

– Кто же его разбил, если тётя разбилась?

– Ты разве не знаешь, что тётя разбилась на тракторе?

– Откуда же я могу знать, если мне не потрудились объяснить? – Ганс надул губы, – всё этот твой киборг зазнаётся! Если бы знал, я бы не спрашивал. Что я, по-твоему, дурак? Но я думаю, тётя поступила бы лучше, если бы подарила тебе трактор до того, как разбилась. Ты ведь ее родная племянница. Разве это было бы не справедливо по отношению к тебе? Зачем разбивать хорошую дорогую вещь, нужную другим?

Обстановка похорон приводила Грету в замешательство. Ведь тут, как ни старайся, не развернёшь события ко всеобщему удовольствию. По крайней мере один всё равно останется несчастным. Настоящее название этому обряду не «похороны», а «похеривание». Грета не знала, что делать… Но тут оказалось, что милый Карлсон готов выручить, и всё устроить, как полагается.

А Грета тем временем допытывалась у Клары:

– А не могло это быть самоубийство? Но ведь у нее не было причин так поступать, правда?

– Конечно, не было. Она так и не поступала. Это просто неисправность в моторе, – заверяла Клара.

Дома Ганс грустно водил смычком по струнам.

– Играю реквием, – объяснил он, – я стараюсь специально для тебя. Знаешь, я решил не расстраиваться из-за трактора. Ведь я всё равно смогу купить себе вертолёт. Перца будет теперь навалом. Ты же не пожалеешь перца мне на вертолёт? Это вещь совершенно необходимая взрослому человеку, к тому же музыканту. Надо же мне в чем-то возить виолончель на концерты. И тебя я иногда смогу подвозить в магазин за продуктами. А ты представляешь, какую рожу скорчит папаша, когда я пролечу над ним в собственном вертолёте?!

– Не надо! Пусть он лучше не видит, пожалуйста! – испугалась Грета.

– А я его не боюсь. Я его раздавлю! Да, как муху, – заявил Ганс.

Ганс бесконечно мечтал. Грета поражалась богатству его фантазии. Он уже знал, где будет покупать костюмы и галстуки, куда поедет летом, собирался понюшку перца пожертвовать в общество защиты животных, а на другую приобрести футбольную команду.

– Подумай только, собственная футбольная команда! Жорж – прекрасный голкипер, а остальных игроков мы купим в Италии, Англии и России. Я назову команду твоим именем. Правда, оно мне не очень нравится. Лучше я назову команду именем моей матушки. И она, наконец, сможет гордиться мною. Ты представляешь, что будет, когда «Ариша» начнет побеждать… Она прославит Лавландию, король вручит мне орден! Но я не тщеславен. Я откажусь от ордена, как это сделали Битлз в Англии – замечательные ребята. А потом мне поставят памятник. Это совсем другое дело, когда тебе ставят памятник. Это уже не один глупый король, а целый народ преклоняется перед тобой. И тебе этого не хочется? Неужели? Ты какая-то ограниченная.

Просто я думаю о тете, – всхлипнула Грета, – мне трудно вот так сразу переключиться.

– Училась бы у меня, – добродушно заметил Ганс, – если я играю на виолончели и в это время начинается интересная передача по телевизору, я сразу же переключаюсь. А потом обратно!

Эугению похоронили на сельском кладбище близ Райова. Тётки больше не было на свете! Нигде – ни в одном уголке света. Нигде на земле. Только – под землёй. Грета до сих пор полагала, что Эугения вечна и неизменна – как была, так и будет всегда. Нет родителей – получите тётю и владейте. Хотите или нет – вот вам родственница. Кроме прочих полезных и замечательных свойств, тётя была Гретиным клоном. Глядя на неё, Грета могла представить себя через двадцать лет. Но тайну своего мрачного одиночества Эугения унесла в могилу.

А лето было ещё самым настоящим, флоксы только что зацвели. Крылечко пестрело цветным горошком – белым, желтым, розовым, голубым. Грибами в лесах еще не пахло – дожди не пришли. Зато в лугах тепло пахло сеном. На следующий день после похорон тёти Ганс лежал в стогу – Карл всегда радушно позволял друзьям валяться в своих стогах, и его коровы не обижались на него за это. Ганс жевал травинку и глядел в небо.

– Жаль, я потерял столько времени, – переживал Ганс, – если бы я знал, как хорошо на природе, я провел бы здесь все лето.

Грета с тоской вспомнила, что тетя не очень-то жаловала Ганса. Теперь-то вилла опустела и они могли бы, конечно, обосноваться здесь. Жить на природе было бы, безусловно, полезно Гансу. В городе воздух совсем не такой свежий. Бедная тётя, конечно, по недоразумению не любила и не понимала бедного Ганса. Грета прилегла в стог рядом с ним и тоже стала смотреть в безоблачную синеву. И прошептала:

– Ганс, позови ее, может быть она тебя услышит! Должна услышать, ты ведь безгрешный, как ребенок. Спроси ее, Ганс, она простила меня? Что мне сделать, чтобы она простила?

Грета не могла уже сдерживать рыданий, она зарыла лицо в колючее желтое сено, плечи ее вздрагивали, а Ганс глядел в небо.

– Ты меня обижаешь… Так страдать, как будто я не с тобой. Я ведь здесь!

– Без тебя я совсем пропала бы.

– Вот и радуйся! А мне тоже нелегко. Ведь мне она тоже была теткой. Значит, я тоже потерял родственницу. Я не бесчувственный.

Когда сделалось прохладней, легла вечерняя роса и подуло с Мурены, Карл доставил всех в город посредством фургона с крыльями. Грета не могла сейчас найти нужных слов, чтобы выразить всю свою благодарность, и пока просто сказала:

– Ты настоящий друг, Карл.

Он смутился и пробормотал что-то невразумительное. А Клара как-то резко и неприятно засмеялась:

– Не пересласти.

Клара не очень-то хорошо выглядела в это время. Конечно, она не могла позволить себе шутить и резвиться в дни похорон. И все же Грете показалось, что у Клара слишком подавленна. Эугения была тетей ее подруги, а выглядела Клара, как если бы потеряла родного человека. Карлсон обнял ее, подсадил в фургон. В его взглядах, движениях Грета видела настоящую тревогу, настоящую любовь к Кларе. Так они и упорхнули на своих крылышках.

А вскоре Грета узнала, что недавно, весной, тетя оформила своеобразное завещание. Всё своё имущество она оставила Карлу Карлсону, соседу, фермеру, который в прошлом году подарил ей помидор, ну и так далее… А у нас в Лавландии воля усопшего считается законом. Если бы тётя завещала послать все её деньги на ремонт мавзолея Хаммени в Ираке, или закопать в землю – и это бы выполнил её прилежный адвокат.

Клара в телефонной трубке опять нехорошо похохатывала.

– Что, не ожидала? Я тоже. Оказывается, строгая тетя Эугения тоже не прочь была покататься в фургончике с крылышками…

– И ты смеешься над ней? Она так страшно умерла, а ты смеёшься! – возмутилась Грета.

– О, да, мне ужасно смешно. Зверски! – Клара опять захохотала.

– Трактор упал с моста, а ты смеёшься! – не унималась Грета.

Клара опять захохотала.

– О да! Это вообще я всё подстроила!

– Каким образом? – Грете стало страшно.

– Я не хочу сказать, что манипулировала трактором с помощью дистанционного управления, нет-нет, – отозвалась Клара, – но я придумала замечательный план. Я подучила Карла, как ему охмурить твою глупую тетю! Как отхомутать у неё капитал, а её – утракторить. Неужели ты думаешь, что этот помидор смог бы сделать что-нибудь без меня? А теперь мы поженимся, я слопаю весь перец и буду цвести, так сказать, на вилле в Раёво.

– Так вот почему вы целый год откладывали свадьбу? – догадалась Грета.

– Ну да! До чего ты проницательна! – заходилась хохотом Клара. – Может быть ты помнишь, как Эугения рассказывала, что Карлсон занял у неё кучу перца, что он разорен и скоро будет в полном пролёте? Тогда я все и задумала. Ждала целый год, зато теперь я довольна! А самое большое для меня удовольствие будет посмотреть, как вы с Гансиком отправитесь побираться. С виолончелью!

Клара хохотала так, что не могла больше говорить. Это была настоящая смеховая истерика.

Грета бросила трубку. Что-то оборвалось у нее внутри. Когда вечером пришла Роза, Грета просто прижалась к ней, уткнулась лицом в ее мягкую грудь, как в детстве, если ее очень разочаровывал окружающий мир, и даже не плакала. Когда казалось, что ничто в мире не стоит раздавленной горошинки перца, и жизнь – просто подлог, обман – у Греты оставалась Роза. И так – с детства. Само существование нянюшки убеждало в возможности жить дальше, что бы ни было… А теперь ещё был трогательный, сострадательный Ганс.

– Как они смеют портить настроение моей жене, я убью их всех! – негодовал он, – Клара просто копия своего отвратительного братца. Ничего другого я от нее и не ждал. Я вижу людей насквозь и сразу понял – она киборг.

– Я добьюсь, что они все будут в тюрьме, – пообещала Роза, – иначе не буду себя уважать.