Текст книги "Манная каша"

5. Чай из незабудок

К массивным дверям особняка на Кисельной улице Грету и Ганса вела дорожка из розового мрамора. Грета ощутила робость перед этими дверями. Каждый кирпич особняка кичился благородством и вседозволенностью. Даже цветы в палисаднике выпендривались, непреклонные, как жесткие искусственные цветы…

После красочного повествования Ганса, после целой ночи откровений, жалоб и слёз, Грета поверила, что его семья – гнездовье вампиров, в существование которых она до сих пор не верила, настоящая семейка Адамс. Грета вся изрыдалась – рассказывать Ганс умел очень жалостно. Уже рассвет наступил, и будильник зазвенел, и только тогда изможденные Грета и Ганс, обнявшись, заснули, как сестричка и братик, брошенные в лесу. Грета не могла в этот день думать о рекламе и дизайне.

И теперь, ожидая перед парадным крыльцом огромного терракотового дома, Грета вспоминала сказку про Мальчика-с-пальчик. Брошенные в лесу дети пришли к людоедам. Если бы не Ганс, несчастный Ганс, похожий на побитую собачонку, Грета бы не нашла в себе мужества переступить этот порог.

А напротив, через дорогу, высился дом ещё ужаснее. Он был выше и громаднее, ярко-синий, он отливал сиреневым, а его крыша напоминала стеклянную сияющую призму. Ганс усмехнулся.

– Здесь живёт какой-то бездарь. Космонавт. Носится на синей тачке. Загораживает от моей мамы солнце.

Графиня Ариша Викинг вышла в золотом пеньюаре, расшитом павлиньими хвостами. На ногах ее сидели атласные золотые туфельки. Восточный, терпкий, одуряющий аромат духов исходил от нее. Казалось, она ждет в гости турецкую принцессу. Ариша сделала круглые глаза, увидев Грету.

– О! – сказала она. – Кто это? – пытаясь вобрать ее всю единым взглядом.

Грета тоже с пристрастием разглядывала Аришу. И не почувствовала ни малейшего неприятия. Графиня не произносила ни колкостей, ни учтивостей, она говорила просто и выглядела приветливо.

– Это моя невеста, – бросил Ганс.

И ушел в глубь дома, оставив женщин вдвоем. Гансу неотложно нужно было поговорить с отцом. Он поднялся в кабинет к капитану и спросил, не найдётся ли у него какого-нибудь старого ненужного зонта. До-ручки, как всегда, заметил, что Ганс слишком грязный, и что в таком виде не являются к родителям.

– Я мылся только вчера в ванной моей невесты, – заметил Ганс.

– Молчать! – возразил капитан.

Ганс покорно отправился в ванную, погрузился в чудесную хвойную пену, прикрыл глаза и попытался вообразить, что все хорошо и замечательно. Что он в родительском доме принимает ванну, за столом сидит и работает его отец, а его мать и невеста готовят вкусную манную кашу с пареной репой. Но громогласный окрик капитана прервал его грезы.

– Открой, баран!

Ганс повиновался, проклиная себя за бесхарактерность. Он открыл дверь, снова плюхнулся в пену и попытался вообразить то же, что и раньше.

– Почему не пользуешься мочалкой? – закричал отец.

Взял мочалку и принялся тереть ему спину, другой рукой ухватив за ухо. Мочалка была жёсткая. Пальцы сжимали ухо как железные щипцы. Ганс поморщился.

– Полегче, папаша.

– Помолчи, – капитан все азартнее тер спину Гансу.

– Мочалку-то намыльте, папаша, – взмолился он.

– Обойдешься.

– Ну хоть намочите ее водой, папаша.

– Помолчи!

Ганс еще в детстве, когда отец его мыл, плакал и кричал, чем раздражал мать. Потом Ганс понял, что отец умудрялся скрывать от жены свои садистские наклонности. Возможно, он дорожил ею. Но сын, беспомощный ребенок, маленькая копия красавицы-графини, ничего не мог противопоставить страшным инстинктам капитана, его можно было мучить безнаказанно.

Боль сделалась жгучей, как от сильного солнечного ожога, а капитан продолжал тереть.

– Ты не отец, а Мой-до-дыр! – не сдержался Ганс.

– Ты не сын, ты грязный баран, – парировал отец, – сейчас я буду мылить тебе шею.

– Я не люблю, когда мне мылят шею, – попытался возразить Ганс, но капитан уже схватил его за волосы и погрузил с головой в воду.

Когда Ганс наконец смог выбраться из воды и открыть глаза, он увидел отца, который наблюдал с садисткой ухмылкой, как смешно сын барахтается в воде. Самым неприятным было вытирание жёстким полотенцем. И именно оно больше всего нравилось отцу. Он даже напевал гимн Лавландии.

Когда Ганс, одетый и причесанный, вышел в кабинет, капитан уже сидел в Паутине. Он обернулся.

– Теперь с тобой хотя бы возможно разговаривать. Еще немного, и ты принесешь мне вшей.

Ганс молчал. Капитан открыл ящик стола, сгрёб немного денег и с кривой усмешкой протянул пригоршню сыну.

– Бессовестный, – сказал Лев До-ручки, – в шестой раз экзамены завалил. Сколько еще ты будешь сидеть у меня на шее?

– Мне не нужны ваши деньги, – с торжествующей улыбкой ответил Ганс, – они мне противны.

– С каких это пор? – изумился Лев.

– С тех пор, как обо мне заботится моя невеста! – похвастался Ганс.

– Что за чушь ты несёшь! —возмутился капитан.

– Почему у меня не может быть невесты? – обиделся Ганс.

– Хотел бы я взглянуть на эту мартышку! – скривился Лев До-ручки.

Графиня Ариша только плечами пожала, когда Ганс оставил её в дверях наедине с Гретой.

– Вот так мой сын представляет мне свою невесту, – с очаровательной грустной иронией произнесла она.

Грета улыбнулась. Теперь, когда она убедилась, что графиня – милейшая женщина и несчастнейшая мать, ей стало уютно в прекрасном особняке. Ариша пригласила ее в гостиную, приготовила чай из незабудок, подала в фарфоровых чашечках.

– Мне их подарила ее высочество принцесса Инга. У нее тонкий вкус, – невзначай заметила графиня.

И почему-то это обстоятельство – что чашечки имеют замечательную историю, связанную с королевским домом – доставило легкомысленное удовольствие Грете. Впрочем, теперь, когда она очнулась после ночи кошмаров, все радовало и веселило.

Ее удивляло, как сильно Ганс похож на свою красавицу-мать. Только она – такая воспитанная, утонченная, изящная, ясноглазая, а он – бездушный слепок, карикатура.

Грета с наслаждением почувствовала, что избавилась от Ганса, как от наваждения. Завтра, а может быть, и сегодня, его уже не будет в банке с мёдом. Она станет сама носить свой розовый махровый халат, смотреть телевизор, пить апельсиновый сок, мечтать, а главное – учиться. Каждый день посещать таинственную и желанную аудиторию, куда из-за каких-то глупостей она еще не смогла дойти. А Марку Клара как-нибудь объяснит это странное недоразумение. Клара умница, она все может объяснить.

– Я сочувствую тебе, Грета. Неужели правда, что ты решилась заняться моим дураком? – завела беседу графиня.

– Он пошутил, – Грета засмеялась, – мы едва знакомы.

– Я так и подумала! Разве может быть, чтобы девушка с такой чудесной ямочкой на подбородке поступила столь неосмотрительно? Не смущайся, разве сама не знаешь, какая ты хорошенькая? Мне жалко было бы, если бы ты досталась такому барану.

Вошел Ганс, графиня подала и ему чашечку чая из незабудок, продолжая расхваливать Грету.

– Какая она грациозная, ты посмотри, как она сидит, как держит ложку, как улыбается, как вьются ее волосы! А как краснеет! Такая девушка не пойдет за тебя, Ганс, потому что ты ни на что не годен.

– Только что мне это самое талдычил папаша. Может, не стоит? – отрезал Ганс.

– Тебе нужно повторять это всегда. Потому что ни одна девушка не станет связываться с тобой, и ты вечно будешь сидеть на шее у родителей.

– Чего вы от меня хотите? – истерически завопил Ганс. – Заведите себе собаку и мучайте ее. Я вам не собака.

– Как тебе не стыдно? – возмутилась Грета.– В таком тоне нельзя говорить с мамой.

– А вот так делать – можно?

Ганс задрал рубашку. Его живот, грудь, спина, были исцарапаны.

– Это папаша теркой для пяток.

Графиня взвизгнула.

– Иди отсюда и не показывайся мне на глаза, пока не заживут твои противные болячки!

Она вытолкала сына за дверь.

– Не обращай внимания, – проворковала графиня, подавая Грете тарелочку с красиво сервированной пареной репой, – его фантазия работает только в одном направлении.

Перед Гретиными глазами плыли чашечки, в ушах позванивали ложечки. Она нашла в себе силы вежливо отказаться от паренной репы. Извинилась, неуверенно встала и вышла вслед за Гансом. Он ждал ее в холле.

– Хочешь быть представленной моему отцу, капитану До-ручки? – съязвил Ганс, – он ждет. Обаятельный мужчина.

Они молча оделись, вышли под дождь и побрели домой.

– На тебя произвел впечатление вид крови? Какая же ты слабонервная, – хихикал Ганс, – это все пустячки. Бывает гораздо хуже. Когда он кусается своей вставной челюстью. Мне кажется, если бы я мог играть на виолончели, мне было бы легче смириться с действительностью.

– Обещаю тебе сделать все возможное, чтобы у тебя была виолончель, – поспешила заверить его Грета, – если понадобится, я попрошу тётю.

– А учитель? Ведь когда будет виолончель, понадобится ещё учитель?

– Я попрошу Марка позаниматься с тобой.

– На Марка я не соглашусь. Он не умеет играть и задается. И он будет ко мне приставать!

– Ах, да, я и забыла. Не переживай. Мы найдем другого учителя.

Дождь всё не унимался. Вечером зашла Клара. Если других людей струи дождя несколько приминают, делают смешными и беспомощными, то Кларе они придали блеску. Она сияла сильнее, чем обычно, если это только возможно! Сияли темные глаза – такие же, как у брата-виолончелиста, сияли волосы – темное каре, сияло черное платье, и сияли бесконечные браслеты на длинных змееподобных руках. И в руках этих она принесла цветы, которые излучали настоящее фосфорическое сияние. Она протянула букет Грете и расцеловала. А лавландцы, как финны или эстонцы, попусту не целуются.

– Что такое? – удивилась Грета.

– Марк мне все рассказал.

– Я не понимаю. Что рассказал?

Грета была смущена и встревожена.

– Тысяча троллей! Что ты выходишь замуж.

– И ты поверила? – прошептала Грета.

– Почему же нет? Люди иногда сходят с так называемого ума. Это вполне могло произойти вчера по дороге на концерт. Или во время первого, предположим, отделения. Ведь днем ничего такого ещё и близко не было?

Грета выглядела жалко. Но вся ее растерянность – ничто по сравнению с тем, что испытывал Ганс, топчась в прихожей. Он не знал, следует ли ему обидеться, надеть плащ и уйти – или лучше пока помедлить.

– Прекрати издеваться над Гретой. Я буду ее защищать, – нервно проговорил он, решив вести себя по-рыцарски.

Грета заметила, что они с Кларой проявили непростительное пренебрежение к бедному Гансу. Они уже нырнули в кресла, а он топтался в прихожей.

– Ганс, ты только взгляни, какие цветы принесла нам Клара! – весело заметила Грета.

– Это она тебе принесла. А меня обозвала сумасшедшим. За то, что я на тебе женюсь.

– Да нет, это меня! Меня она обозвала! – принялась успокаивать его Грета.

– Кстати, мои тебе поздравления, чудо! – обратилась Клара к Гансу. – Уверен ли ты, что принесешь так называемое счастье моей подруге? Ты об этом еще не думал? Конечно, успеешь подумать. Наверное, что-то в тебе всё таки есть, раз ты ей понравился. На свете ведь всякое бывает…

Ганс всё ещё недоумевал – нужно уйти и хлопнуть дверью, или, может быть, запустить в эту самоуверенную дылду чем-нибудь тяжелым?

– Клара, с ним так нельзя говорить. Он очень чувствительный, – предупредила Грета.

– А почему я должна думать о его чувствительности? – возмутилась Клара, – я волнуюсь… Что тут, в конце концов, происходит?

– Да ничего! Ганс вчера на концерте пошутил…

Чистая правда! Вчера Ганс всё напутал. А сегодня Грета пообещала ему виолончель, и ничего более…

– Так вы не женитесь? – уточнила Клара.

– Как ты могла подумать? Конечно, нет.

– Тысяча троллей! – Клара, с обычной своей непосредственностью, опять бросилась целовать Грету.

Ганс понял – пора обидеться и уйти. Но Грета вовремя спохватилась.

– Ганс, Клара принесла шипучую манку. У неё пробка очень опасная. Нам без мужской помощи не обойтись!

Он колебался. Но Клара неожиданно встрепенулась, бросилась к нему, и тоже расцеловала.

– Прости, Ганс, что я наговорила всякой чепухи. Я действительно поверила. Ну, а ты – так называемый молоток!

Извинения Клары были приняты. Ганс взялся за бутыль. Грета зажгла свечи. Фрукты и манная каша заиграли и заискрились в отблесках их крошечного пламени. Вскоре опьяненные девушки и разомлевший Ганс уже вели задушевные беседы. При свечах всё казалось уютно и весело. Клара смеялась.

– А знаете, почему так весело не жениться? Все еще предстоит. Впереди – обоз времени. И можно, так сказать, мечтать. Всякое бывает на свете. Хорошо мечтать! Вот и мы с Карлсоном тоже подумали…

– Надо же, – всплеснула руками Грета, – о чем?

– Карлсон – ничего мужичок, – одобрил Ганс, – не то что тот тип с виолончелью…

– Так застенчиво, так вежливо, так старомодно! Пожениться, переехать к нему на ферму. В общем, прощай парикмахерская!

Надо сказать, что нет в мире причёсок заковыристее наших лавландских. Многотысячелетняя традиция придаёт объем мысли в моде, и завихряется на наших головах особым образом. А самыми завёрнутыми ходят сами девушки-парикмахерши. Они презирают всех, у кого волос не густой, всех, кто недостаточно этот волос лачит, кто пренебрегает папильотками, муссами и пенками, всех мочалок, всех, у кого пробор, у кого лесенка или лохмы. Лысых они и за людей не считают. Крайние максималистки – эти чесальщицы. Клара, конечно, была среди них, как Карл среди фермеров – исключением.

– Я согласилась, – призналась Клара.

– Я так рада за тебя! – расчувствовалась Грета.

– Ну ты попала, – посочувствовал Ганс.

– Он чист и ясен, как утро в деревне, – улыбнулась Клара.

– Попса, – заметил Ганс.

– Это было трогательно, – возразила Клара.

– А по моему, отстой! – зло отрезал Ганс.

– Ну зачем так говорить? – чуть не заплакала Грета, – пусть лучше всё будет хорошо!

– Он просто трудный подросток, – засмеялась Клара, – теперь я его раскусила.

Ганс понял, что обидеться жизненно необходимо. Иначе он сам к себе потеряет всякое уважение.

– Я – подросток? – он вскочил на ноги, уронил стул, грозно поглядел на Клару, – в моем собственном доме так со мной разговаривать не позволю!

– Но это не совсем твой дом, – возразила Грета.

– Ты нарочно хочешь меня унизить, но я не позволю меня унижать, – угрожающе заявил он.

– Нет обижайся. Это ведь правда. Ты здесь два дня, а с Кларой мы рядом на горшках сидели. Здесь, – Грета указала в угол гостиной, – поэтому будь, пожалуйста, повежливее с ней.

– А мне она не нравится, так что выбирай, или она, или я.

Клара и Гретой переглянулись.

– Раз так, – ответила Грета, – я вынуждена выбрать Клару.

– Прощай, – сказал Ганс, – ты уж постарайся меня забыть, потому что я не вернусь.

Он вышел в прихожую, надел плащ, ботинки. Клара и Грета затихли, боясь помешать ему шорохом или вздохом. Он потоптался немного и ушел. Они услышали, как хлопнула дверь, и поглядели друг на дружку. Грета вздохнула так, словно у нее с плеч свалился огромный камень.

– Зря радуешься, – предупредила Клара, – он еще передумает.

– Нет, теперь с ним покончено, он очень обидчивый.

– Я бы и дня не выдержала с таким.

– Он мне чужой, почему я должна жертвовать ему всем? Из-за его трудного детства я еще ни разу не смогла пойти в Школу. А я так мечтала о рекламе и дизайне! Он пришел и все разрушил. Почему я обязана выходить за него замуж?

– Ты ему, наверное, пообещала, в какую-нибудь хорошую минуту? – Пожала плечами Клара.

– Ничего подобного! И у меня с ним не было ни единой хорошей минуты, – Грета потупилась, – но один раз я была недостаточно правдивой… Я не сумела прямо сказать, что он мне совсем не интересен… а даже наоборот, можно сказать, обманула его. Он подумал, что я в него влюблена.

– Ты лишила его невинности? – строго спросила Клара.

– Нет, не я, – испугалась Грета.

– Тогда забудь. А ведь всё эта сексуальная революция, так сказать, будь она неладна. Эх, жить бы в другой, отсталой стране…

– Вся моя жизнь из-за этого случая превратилась в кошмар, в сплошной стыд, – продолжала свои жалобы Грета, – вчера, когда он нахамил Марку, я чуть сквозь землю не провалилась… До чего мне было стыдно, Клара!

У Греты сделалось солоно в носу и в глазах.

– Ничего, Марк все поймет. Я объясню ему.

– Думаешь, он не обиделся?

– Когда Ганс утащил тебя за руку… он ничего не сказал, но я заметила, что Ганс произвел на него сильное впечатление. Как и на меня. А давай позвоним Марку и позовём на нашу кашу!

– Неужели всё может быть так хорошо? – Грета даже рассмеялась.

– И будем говорить про Карлсона…

Раздался звонок в дверь. Вернулся мокрый жалкий Ганс. Грета и Ганс молча глядели друг на друга. Улыбка постепенно сползала с лица Греты.

– Мне некуда идти, – уныло заметил Ганс, – у меня в конуре света нет и тараканы. Не хочу туда. И зонта у меня нет…

– Ну так нужно заплатить за электричество, я одолжу тебе денег, – вяло защищалась Грета.

– Не отрекайся от меня, – Ганс посмотрела собачьим взглядом, – знай, я от тебя не отрекусь никогда.

Грета молча пропустила его в дом. Вид бездомных собак, замерзших кошек, ободранных воробьёв сызмальства лишал её покоя. Но хуже всего нищие, что сидят на тротуаре, прислонившись спиной к каменной стене, такие бледные, бесприютные, никому ненужные. И когда холодно, им совсем плохо… Надо бы Клаусу тысячепервому провести какую-нибудь реформу…

Ганс вошел в кухню.

– Есть хочу.

Клара взглянула на него, на Грету, вздохнула и встала.

– Мне пора домой.

– Постой! – в носу у Греты опять стало солоно, – как же так?

– А я ничем не могу тебе, так сказать, помочь.

Клара ушла. А Грете нужно было ещё приготовить Гансу отвар из ромашки с медом, чтобы он не простудился, и, кроме того, забыть о Марке…

6. Нянечка Роза

Грета не помнила родителей. Воспитывала её тётка. Эугения была тогда совсем другой – весёлой и беззаботной. Она жила в новеньком с иголочки Шуры-Муроме, и город ей очень даже нравился. Иногда нет-нет, да и пройдётся по набережной… А Грета путалась под ногами. Двадцатилетняя тётушка приискала няню. Институт нянь чрезвычайно развит в Лавландии. Вы можете подобрать воспитательницу для своего ребёнка без проблем, с гарантией и, кроме того, на любой образец. Эугения выбрала восемнадцатилетнюю Розу – скромную, надёжную и домовитую, истинную лавландку.

Грета оценила её выбор. Она помнила и теперь, как впервые появилась няня, зазвучал её медовый голос. Роза пела песенки и твердила про зайку. Про зайку она могла говорить бесконечно. Грета чувствовала себя комфортно. Юная тетушка Эугения никогда не тетешкалась. Иногда взглянет с высоты своего роста и спросит из-за туч: «Как дела?» А маленькая Грета созерцает ее ноги и недоумевает по нескольким причинам сразу. Почему у тёти колонны вместо ног. И что за звери такие, про которых спрашивает тётя – дела. Наверное, такой огромной и непонятной маленький котенок видит свою хозяйку. А Роза была – мягкая и своя. О делах не спрашивала, и таскала на руках.

Теперь Грета достигла возраста, когда воспитательница, в общем-то, уже ни к чему, но отстать от Розы не могла. Теперь она старалась сама заботиться о няне. Назубок знала, что Роза предпочитает. Угощала пирожными и шоколадными вафлями.

Но была и печаль в истории взаимоотношений Греты с Розой. Когда Грета подросла, она с болью осознала, что няня, которую она воспринимала, как совершеннейшее в мире существо, по общепринятым меркам не очень красивая девушка. Однажды Грета навсегда расплевалась с одноклассницей, которая спросила про Розу, «что это за хрюшка». Грета переживала, что не находилось мужчины, способного прочувствовать обаяние Розы, и полюбить ее, невзирая на внешность. Она даже презирала мужчин, когда думала о Розе. Но больше жалела их. Хотя бы за то, что никто из них ни разу не был с Розой в кино.

А ходить с Розой в кино – так чудесно! Сидеть с ней рядышком, припав щекой к широкому плечу, слышать спокойное посапывание или надрывный искренний её плач, если картина трогательная, вроде «Маленького Лорда Фаунтлероя». Потом, по пути домой, хрустеть холодной манной кашей из пакетика, и говорить бесконечно – о маленьком лорде и обо всём на свете… Быть её зайкой.

Розе сделалось уже под сорок, но она всё ещё возилась с чужими произведениями сперматозоидного искусства. А дома у неё было полно вкусностей, варений, она непревзойденно готовила жаркое из свинины с манной кашей, пела и знала все на свете обо всем на свете. Такая хозяйственная, такая умная. Свойства предметов и веществ, и кто когда с кем воевал, и где-когда изобрели колесо, и как кладут фундамент, и как – крышу, и о стёртом с лица земли древнем Санта-Клаусе, и о Помпее, биографии всех королей Лавландии, ее недра, все конституции Европы, и как снять пятно с перчатки, историю права, устав ЕС, и рецепт маринада для лисичек… Именно от Розы Грета знала о восточных мудрецах. Не было ей равной ни в чем. И по-прежнему Грета, лишь только ей делалось неуютно, неспокойно, одиноко в мире, бежала к своей нянечке. С ней Грета чувствовала себя защищенной и не боялась никаких невзгод.

И теперь – в тоске, сомнениях, слезах, уложив спать Ганса, она позвонила опять же своей любимой няне. Поведала ей все, все, все.

– Выгнать жалко… Если бы не эти страшные монстры-родители… Если бы его не истязали с детства, не терли теркой… Жалко!

– Это нехорошо! – посочувствовала Роза. – Ты его не уважаешь. Лучше прогони, потому что такое отношение к человеку унижает его человеческое достоинство. Еще один древний восточный мудрец сказал: «Человек – это звучит гордо. Нельзя унижать человека жалостью. Нужно уважать человека», – объяснила она.

– Но я не могу уважать его. Мне жалко, и все…

– Пойди в церковь, покайся, – посоветовала Роза.

Именно в Лавландии произошло великое объединение христианских конфессий, о котором веками грезили греческие, римские и лавландские мыслители и прогрессивные деятели церкви, такие как Владимир Соловьев и Геркулес Ларсон. Общими усилиями было произведено левославие – единственная истинная религия спасения. Левославие распространилось по всей Лавландии, ведь ловари восприимчивы и открыты всему новому, прогрессивному.

– Да в чем же каяться?

– Что не уважаешь человека. К мужчине нужно относиться как к человеку.

– Да какой же он мужчина! – возразила Грета.

– А кто он? – полюбопытствовала Роза.

Грета подумала и сказала:

– Недоразумение.

– Мне кажется, ты что-то путаешь.

– Да, да, ты всё чувствуешь! Я совсем запуталась.

Роза обещала прийти прямо завтра и всё распутать.

Наутро Грета была весела, потому что знала – события развернутся ко всеобщему удовольствию. К трём часам прибудет няня и всё уладит, установит порядок во всем мире и защитит. Она стала осторожно готовить Ганса, потому что он проснулся, как обычно, недовольный, и стал жаловаться.

– Мне скучно. Ну придумай что-нибудь.

– Посмотри телевизор.

– У тебя совсем нет фантазии. Придумай что-нибудь поинтереснее. Допустим, на виолончели я бы поиграл…

– Я придумала! Придёт Роза, и ты с ней поболтаешь.

– Опять какая-нибудь дура, вроде той дылды?

– Она умнее всех на свете и совсем не дылда. И обязательно понравится тебе. Она не может не понравиться.

– Интересно, что бы ты сказала, если бы ко мне каждый день приходил Жорж, – проворчал Ганс.

Потом он попросил у Греты немного перца и уже не скучал, мастеря что-то.

В Лавландии до сих пор в ходу старинные деньги. Истинные лавландцы, как известно, чтят традиции своей страны, как ни один другой народ в дряхлой Европе. Когда-то горошины душистого чёрного перца служили в Старом Свете деньгами – они завозились издалека, ценились дорого, считались легко. Для счёта использовались специальные кожаные кошельки-мешочки разных размеров.

Но прошло время, и лавландцы, по случаю Примирения и Прощения – о великих исторических событиях, не так давно имевших место в нашей Лавландии, я расскажу потом особо и совершенно беспристрастно – уж поверьте, не забуду – итак, традиционалисты-лавландцы всё таки сделали одну уступку прагматичным ловарям, радеющем об удобстве и выгоде – но немаловажную. Они позволили отпечатать банкноту, достоинством равную тысяче горошин – взамен чрезмерно уже громоздкого мерного мешочка. На банкноте был изображён полновесный стручок, и называлась она – перечница. Потом, когда появилась банкнота достоинством в миллион горошин, тысячная была прозвана «старая перечница». Но данная идиома имеет энтомологическое значение, отличное от аналогичной в родственных языках. Соответствующим образом отличается по смыслу и лавландское выражение «задать перцу». Это значит – выплатить гонорар, отдать долг, подарить кругленькую сумму.

Лавландцы, противясь реформам, утверждали, что традиционные деньги не только приятны, ароматны и весьма колоритны, но имеют ценные и для ловарей достоинства – то есть не подвержены инфляции. Едва приближалась инфляция, как в Центральном Банке уже варили огромный котёл супа с большим количеством перца – и в королевстве восстанавливался порядок.

Не было так же угрозы вывода капитала за рубеж, так как нигде в мире Лавландская валюта не котировалась. Но лавландцы всё равно гордились ею, а на финансовые системы других стран плевали с самой высокой левославной колокольни.

Без пяти минут три у Греты уже все было готово – вафли и пирожные с манной кашей. Она следила за кофе, который сердито пыхтел в настоящем турецком джазве.

Ганс тем временем незаметно выскользнул на лестницу, спустился на нижнюю площадку, спрятался за колонкой перил и забросил через решётку вниз свою удочку – перец, нанизанный на тонкую нитку наподобие бус. У нас в Лавландии ужение на перец – распространенная детская забава. Школьники закидывают свою удочку, а когда какой-нибудь лох, лучше всего учитель, наклоняется подобрать ничейную перчинку, дёргают за невидимую нитку. Перчинка убегает, иной учитель ещё пытается поймать ожившую горошинку, не сразу догадывается, что она не сама побежала. А школьники, хохоча, держатся за животики, когда посрамлённый педагог убегает. Эта забава чрезвычайно нравилась Гансу.

Он, притаившись за колонкой, терпеливо ждал… И вот двери подъезда растворились, и в дом, пыхтя, вплыла расплывчатая тётка, волоча за собой детеныша, который, в свою очередь, волок за собой машинку на верёвочке… Тётка была упакована в очень странный старомодный макинтош и стоптанные чешки, голова вся в кудряшках. Детеныш хныкал, а тётка медовым голосом уговаривала его, сулила игрушки и киндеры, называла зайкой… углядела перчинку и наклонилась за ней. Горошинка ожила. Тётка ахнула и схватилась за сердце. Ганс не выдержал и захихикал.

– Как не стыдно! – закричала тётка, – невоспитанный мальчишка! Нахал!

Впрочем, разглядеть «мальчишку» ей не удалось, она загрузилась в лифт вместе с испуганным детенышем и машинкой, и отправилась на двадцать второй этаж.

Когда Ганс вернулся, Грета и Роза уже сидели за нарядным столиком, кофе дымился в чашках – Грета блаженствовала, угощая свою обожаемую нянечку. На паласе ребенок изображал буксир.

– Где ты был? – воскликнула Грета, – Роза специально пришла с тобой познакомиться.

Тётка была одета в розовое платье с воланами. Она подняла свои круглые глаза. Улыбнулась, закивала, опять улыбнулась.

– Мне кажется, я вас уже видела. Мне знакомо ваше мужественное лицо.

Ганс не выдержал и вновь захихикал, вспомнив, как потешно эта тётка гналась за убегающей горошинкой.

– Быть может, в Горестном парке? Вы никогда не плевали там с мостика в ручей? Я иногда гуляю в этом очаровательном уголке со своими питомцами. Или в Сладостном парке? Иногда мы переходим через дорожку и гуляем там.

– Точно, – обрадовался Ганс, – плевал. И там, и там, и еще в других парках. А однажды мы с Жоржем напились и купались голыми. Нас забрали в полицию.

– Ах бедняжки, – посочувствовала Роза, – эти грубые полицейские, они такие бывают нелюбезные… – и Роза обратилась к Грете, – мне очень нравится твой друг, зайка. Я буду рада, если вы поженитесь.

Детеныш подошел к няне и принялся дергать ее за юбку.

– Ты его еще только пять минут видела! – горячо возразила Грета.

– Это она меня нарочно хочет унизить, – сокрушенно проговорил Ганс.

– Вы прекрасная пара, – настаивала Роза, – я чувствую атмосферу в этом доме. Прекрасная атмосфера.

Детеныш, лишённый на время Розиного внимания, тихонько жалобно захныкал.

– Тихо, мой зайка, тихо, Бобик… – спохватилась Роза.

Но Бобик хныкал. Ганс протянул свою длинную изящную руку и отвесил ему подзатыльник.

– Ах, – только и смогла вымолвить Роза, – вы не любите детей?

– Я не люблю их, но уважаю. Дети должны вести себя хорошо, чтобы я мог уважать их.

– Вы совершенно правы, – обрадовалась Роза, – видишь, Грета, с этим мужчиной у тебя может быть много детей. Красивых детей.

А Бобик онемел и глядел на Ганса во все глаза.

– Драться плохо, – наконец, заметил он.

Роза постаралась отвлечь питомца шоколадной вафелькой, а Ганс дал ему еще один подзатыльник – обиделся. Какая-то мелюзга, а туда же, поучать.

– Я обращусь в полицию, – пригрозил Бобик. – У меня где-то телефон записан.

И полез в карман. Ганс не столько испугался, сколько оскорбился, что ему угрожают в его собственном доме. Надо было что-то делать, и он отвесил детёнышу третий подзатыльник. Тот поглядел на Ганса изумлённо. И спрятался за Розу.

А Роза поведала печальную историю Бобика. Она рассказала, что несчастный младенец теперь будет жить с ней, потому что его мать оскорбила церковную мышь. Роза спасет Бобика от страшной матери.

– Мой долг левославки усыновить этого ребенка, – заявила Роза.

– Но по лавландским законам ты не имеешь права отбирать его у родных родителей? – засомневалась Грета.

– Ничего, если надо, я погибну за веру, – возразила Роза.

Детеныш тем временем потянулся к вафлям, а Ганс дал ему четвёртый и пятый подзатыльники. На этот раз Бобик заревел.

– Надо воспитывать, – объяснил Ганс, – потом будет поздно.

– Хочу к маме! – ревел ребенок.

– Ты любишь жаркое из свинины? – неожиданно обратилась Роза к Гансу, – я хочу приготовить жаркое вам на обед. Прямо завтра. Ведь Грета, наверное, еще не умеет готовить жаркое? Зайка, я тебя научу. И обязательно обвенчайтесь по левославному обычаю. Нельзя забывать о духовном. Хотите, я договорюсь с шаманником?

– Мы еще подумаем, – робко возразила Грета, – поговорим лучше о тебе. Я ужасно тревожусь из-за этого малыша…

– А я за тебя так рада, – нянюшка совсем растрогалась, стала всхлипывать и вытирать глаза надушенным кружевным платочком, да так и не утешилась.

Таким образом и няня, и её питомец – оба ушли зарёванные. А Грета победоносно взглянула на Ганса.

– Я тебе говорила, что Роза – чудо. Теперь видишь?

– По-моему она дура. Терпеть не могу уродин, – отрезал Ганс, – и еще она не умеет одеваться. У нее не такой вкус, как у моей мамы.