Текст книги "Лесная герцогиня"

– Кто научил тебя возиться с животными? Ты ведь была почти королевой.

По сути, он первый раз заговорил с ней. И Эмма с охотой поддержала разговор. Долгое молчание и непрестанные мысли о своих бедах уже стали разъедать ее душу. Хотелось отвлечься. И она стала рассказывать о норманнских лошадях, о том, как училась ездить верхом и сама ухаживать за ними. Имени Ролло она старательно избегала. Но каждое ее слово косвенно служило невольной похвалой ему. Даже ее восторженные рассказы о разводимой в Нормандии новой породе лошадей – сильной, рослой и красивой, являлись повествованием о его работе. А когда Эврар вдруг упомянул имя Роллона в связи с похищением его коня, она вздрогнула. Эврар заметил это, когда подавал ей металлическую чашу с нагретой водой из талого снега. Отвел глаза, вслушиваясь в завывание ветра за башней. Его порывы заносили снег под арку, который тут же таял у огня, растекаясь лужей. Пламя металось, трещали еловые сучья. Эврар вытер тыльной стороной руки слезящиеся от дыма глаза.

Тут Эмма резко сказала:

– Твоему вороному прекрасно живется в конюшнях Ролло. Любимый конь герцога Нормандского! Ты должен быть польщен, мелит, ты, который так почитает сильных мира сего.

Он понял, что она намекает на его привязанность к Ренье Длинной Шее, и удивился, что такого предосудительного она в этом нашла, – человек должен же быть кому-нибудь предан.

– Ренье Лотарингский – мой господин и благодетель. Не гляди, что я брожу по земле один, без свиты. В Лотарингии я знатный сеньор, у меня есть земли, мансы, крепостные. У меня богатые виноградники в долине Мозеле, каменоломни в Вогезах, я светский аббат двух монастырей, владелец каменоломни, пашни. Есть и богатые виллы, не хуже, чем у иных князей во Франкии – в Аахене, Трире, Маастрихте.

Он осекся, поняв, что Эмму может удивить, откуда у него взялось такое богатство. Она ведь не знает, что он вот уже около двадцати лет служит Ренье, еще с тех пор, как Длинная Шея только начал возвышаться. Для нее же он простой наемник, который кому только не служил за плату – Фульку Анжуйскому, Роберту Нейстрийскому… Эврар не хотел, чтобы рыжая его расспрашивала. Иначе ей придет в голову, что он – мастер боя, службой которого может гордиться любой сеньор, по сути, заслужил свое положение, будучи шпионом Ренье. Хотя, возможно, так оно и было… Нет, он отогнал эту мысль. Шпионить и интриговать – удел Леонтия. Он же выполнял те поручения, какие Длинная Шея не мог доверить больше никому.

Они сидели у огня и ели. За световым кругом костра выступала мощная кладка стены. Волки выли в ночи. Лошади взволнованно фыркали, прядали ушами. Их глаза влажно блестели. Потом успокаивались, мирно жевали овес, упрятав морды в мешки с кормом.

– Куда ты меня везешь? – спросила Эмма.

Эврар чуть повел бровью. Про себя отметил, что она в первый раз поинтересовалась своей дальнейшей судьбой. Значит, жизнь снова берет верх в ней. Сильная девочка.

– Здесь, в Арденнах, у меня есть небольшая усадьба и рудник, который дает неплохой доход. Место это глухое, мало кто о нем знает. Но там есть все, чтобы ты могла жить, – кров, слуги, скот, дичь в лесу, мед, сладкое молоко и хороший сыр. Ты поживешь там, пока герцог не даст мне указа относительно тебя.

Эмма вздохнула. Что ж, временный приют. Однако она испытывала облегчение от того, что Меченый не сразу отвезет ее к мужу.

– Ты будешь там госпожой. Пока я не вернусь, – добавил Эврар.

– А за кого ты меня выдашь в своем имении? За супругу Ренье?

Эврар хмыкнул, отгрыз кусок копченой грудинки.

– Эти дикие люди и не знают толком, кто глава в Лотарингии. Для них господин лишь я, ибо все они – мои колоны[10]10
  Колон – мелкий землевладелец, получивший землю в аренду и работавший на ней.


[Закрыть]. Поэтому я лишь скажу, что ты моя… дочь, – добавил он после короткой паузы.

Эмма повернулась к нему. Глядела как-то странно.

– Что? – почему-то растерялся мелит.

– Знаешь, Меченый, – неожиданно потеплевшим голосом сказала Эмма, – я так привыкла, что люди отрекаются от меня. А ты… Тебе ведь ничего от меня не нужно, а ты заботишься обо мне, добр ко мне. Спасибо.

Эврар почувствовал себя смущенным. Заерзал на месте, вытер руки об обтянутые ремнями меховые голенища сапог. Она глядела на него так тепло. В самом деле, ему от этой Птички ничего не нужно, а вот он возится с ней. Но разве она не жена его герцога? Хотя и оставленная на произвол судьбы.

Он встал, взял несколько еловых лап, уложил недалеко, а сверху набросил свою меховую накидку.

– Ложитесь лучше спать.

– А ты? Раньше вы дежурили по очереди с проводником, теперь же ты что, не будешь спать всю ночь?

– Я сказал, ложись! – рявкнул Эврар. Мягкость и забота в ее словах и злили его, и одновременно тешили. И он терялся от этого непривычного сомнения, нервничал.

Эмма послушно повиновалась. Не знала, сколько проспала, когда что-то укололо ее в руку. Вздрогнула и резко села. Горящий кусок ветки вылетел из костра и обжег кожу. Она потерла ранку. Увидела, что мелит заснул сидя, упершись лбом в рукоять меча. Она растормошила его и вынудила занять ее место. Он отказывался, говоря, что ему нужно следить за огнем, дабы шныряющие вокруг башни волки не проникли внутрь. Эмма еле убедила его, что от него сейчас мало проку и она сама подежурит остаток ночи.

– А ты не боишься их? – Он кивнул в сторону темноты за аркой, откуда долетал волчий вой.

– Боюсь. Но как-нибудь справлюсь. Когда-то я даже смогла убить волка-оборотня.

Почему-то он ей сразу поверил. Заснул моментально. А когда очнулся, было уже светло, а Эмма хлопотала у огня, разогревая олений окорок. Эврар подумал, что приятно, когда о тебе кто-то заботится, на кого можно положиться и даже заснуть, отложив меч.

Но весь следующий день он был также молчалив, и они в дороге едва обмолвились несколькими словами. Метель утихла, за ночь намело большие сугробы, и путники продвигались с трудом. И все же Эврар уже хорошо знал места и уверенно двигался вперед, но, как он ни спешил, даже когда стемнело, они все еще находились в дороге. Глупо было делать остановку, когда так близко приют.

Ночь настала тихая, но светлая. Лунный свет блестел на покрывающих склоны снегах.

Они ехали теперь довольно быстро, и пар поднимался от заиндевелых лошадиных тел, а звон металлических уздечек и колец казался удивительно громким. Эмма закуталась в мех до самых глаз. Порой видела, как Меченый делал рукой древний знак, предохраняющий от темных сил, но самой не было страшно. Более того, окружающая ее нетронутая красота этого величественного леса, склоны, лунный свет приводили ее в умиротворенное настроение. В эту лунную ночь весь мир был белым. Горные хребты вздымались, как волны, одни за другими под темным, усыпанным морозными звездами небом. Даже тени, бросаемые на снежные склоны скалами, казались удивительно светлыми и легкими, потому что месяц заливал их столь ярко.

Эврар первый учуял запах дыма. И когда они въехали на гору, то отчетливо увидели поселок внизу, выделявшийся черными изгибами у блестевшего под луной ручья. Более десятка крестьянских домов расположились в долине, из отверстий в крышах поднимались струйки дыма. Эврара, казалось, этот вид привел в хорошее расположение духа. Он спешился, взял под уздцы лошадь Эммы и своего коня и так и спустился по крутому спуску. Он рассказал, что это селение зовется Белый Колодец, и получил Эврар это владение давно, и долго считал его чем-то ненужным, если бы не рудник, который стал приносить ему немалую прибыль.

Эмма была так утомлена, что едва ли прислушивалась к неожиданно многословной речи Эврара. Кое-где спуск, по которому они ехали, столь стремительно уходил вниз, что лошади испуганно ржали, и ей тоже пришлось спешиться и помогать Эврару справляться с ними.

Наконец утомительный путь был окончен. Они въехали в деревню, вмиг огласившуюся многоголосьем собачьего лая. Кое-где мелькнул свет, когда крестьяне, откинув занавешенные шкурами проемы дверей, вглядывались, кто потревожил морозную тишь ночи.

Эврар направил коней в конец деревни, где под скалой виднелось внушительного вида строение. Большой дом под покатой крышей, в торцах которого возвышались две круглые каменные башни. За оградой они были едва не оглушены лаем не менее дюжины огромных цепных псов. Потом показался закутанный в шкуры мужчина с плошкой с огнем в руке, вздрогнул от резкого окрика Эврара и тут же кинулся целовать его ногу в стремени.

В доме было полутемно, пахло торфом, сухим сеном и копченой рыбой, связки которой были развешаны вдоль длинной балки, тянувшейся от стены до стены. Эмма даже удивилась, что хоть что-то разглядела, так как здесь было полутемно, лишь красновато рдели уголья в открытом очаге на возвышении среди обширного помещения да в плошке тлел фитиль, плававший в растопленном сале, и его неровное пламя колебалось и коптило. Кутающаяся в овчину женщина что-то говорила Эмме на том малознакомом ей лотарингском диалекте, какой девушка с трудом понимала.

Эмма заметила, что говорившая немолода, но у нее доброе приветливое лицо. Женщина опустилась у ее ног, стянула укутывающие ноги меховые обмотки, помогла снять заледеневший плащ.

– Моя дочь Эмма, – различила девушка голос Эврара, но даже сил встать и представиться не было.

Женщина налила ей в ковш козьего молока из крынки. Молоко припахивало дымом и малость горчило, но Эмме оно пришлось по вкусу: она была смертельно голодна. Когда огонь развели поярче, увидела гладко выметенный земляной пол, тяжелые, врытые в него скамьи и стол. При слабом освещении старое стершееся дерево неуютно отсвечивало своей наготой. На одной из скамей-лежанок у стены продолжали спать, несмотря на движение и голоса, две маленькие девочки, и их вид повлиял на Эмму так, что она тут же стала засыпать, прямо за столом, машинально покачиваясь из стороны в сторону. Ей было тепло, хотя от дыма першило в горле, а когда их заиндевелые плащи развесили у огня и от них пошел пар, стало трудно дышать.

Но Эмму это уже мало трогало, и она заснула, едва голова коснулась валика из шкур на одной из лавок.

* * *

Дом оказался довольно обширный, но состоящий из одной комнаты, не считая маленьких сеней с занавешенным шкурой проходом. Выше человеческого роста виднелись крошечные окошки, закрытые ставнями, и Эмма не могла понять, сколько она проспала и который сейчас час. Но огонь развели поярче, и дым от него поднимался к скатам кровли из теса и тростника, опиравшейся на крепкие дубовые балки, черные от копоти. По плотно утрамбованным земляным полам разгуливали куры, живущие вместе с людьми, дабы уберечься от холода, а большой черный петух хлопал крыльями и оглушительно кукарекал, взлетев на стоявшую у одной из стен прялку. Его-то шум и разбудил Эмму. Она поднялась на локте, зашуршав подложенным под шкуры сеном. И тотчас ощутила на себе множество взглядов.

Теперь Эмма заново оглядела обитателей усадьбы, тех, кому Эврар поручил приглядывать за домом. Управляющий был сутулый крепкий мужчина, кряжистый, как старый дуб. Но в его черных, заплетенных в косицу волосах не было ни единой седой пряди, и Эмма поняла, что он еще нестар. Дети в доме – две замеченные вчера девочки лет восьми-десяти, черноволосые, в длинных холщовых рубахах и овчинных безрукавках мехом наружу, и мальчик-подросток, одетый приблизительно так же, такой же черноволосый и черноглазый, как сестры, – видимо, были детьми смотрителя усадьбы. Была еще вчерашняя хозяйка, по живости движений и крепости стана которой Эмма тоже предположила, что она моложе, чем показалось с вечера. Эмма знала, почему подумала о ней как о старухе. Женщины в таких забытых богом селениях если и выживали после нескончаемых родов, то потом жили долго, хотя и рано старели. Она сама выросла в таком селении и теперь понимала, что жизнь, сделав круг яростных страстей и событий, сквозь которые она прошла, вернулась на прежнее место, и вновь придется жить в глуши с ее дремотной тишиной, деревенскими сплетнями, тесным общением, где праздники и ссоры являются самыми главными событиями, о которых помнят годами.

– Где Эврар? – спросила она, вставая и оглядываясь по сторонам.

Оказалось, что за час до рассвета Меченый уехал за гору в аббатство святого Губерта, чтобы прислать для «дочери» все необходимое для благородной женщины. Эмма толком не представляла, что именно ей понадобится, но, видимо, Эврар разбирался в этом лучше, знал местное хозяйство. Ибо оно и в самом деле было запущено и являло собой все тот же крестьянский дом, только побольше размером. Эмма это поняла, когда смотритель – его звали Вазо – взял плошку с огнем и показал ей все, чем она теперь владела. Башни из грубо отесанных камней, примыкавшие к основному дому с торцов, по сути, являлись складами, но, отметила Эмма про себя, отнюдь не бедными: в бочонках хранилось овечье сало для приготовления свечей, на полках стояла утварь – миски, ковши, тарелки, кувшины из глины. Были и кожи, прекрасно выделанные, и куски плотной ткани.

Эмма тут же стала отдавать распоряжения, чтобы шкурами завесили стены в большом доме, будет уютней, а несколько резных скамеек и большое кресло отобрала лично для себя. Вазо глядел на нее недовольно, но помалкивал. Видимо, хранителя шокировало, как дерзко распоряжается вещами Эврара эта рыжая девица.

Вся первая половина дня прошла в хлопотах. И полутьме. Эмма заметила это, когда вышла на улицу, и застыла, прикрыв глаза от слепящего солнца, от ослепительного снега. Постояла немного, привыкая. Итак, ее новая жизнь начиналась здесь. На первый взгляд местность не впечатляла. Деревня затаилась в глубокой долине среди известковых скал, стоящих уступами, подобно лестнице в доме великана. А сверху темнел вечнозеленый лес, поднимавшийся по горам под огромным куполом зимнего ясного неба. Долина казалась замкнутой, закрытой от всего мира. Даже протекавший по ее дну ручей появлялся неизвестно откуда и также неизвестно где исчезал. Лишь позднее Эмма узнала, что он бьет из-под скалы в конце долины, а начало берет у аббатства святого Губерта и, проходя под горой, втекает в Белый Колодец. Вот уж действительно Белый Колодец – спрятавшийся среди отвесных скал светлого известняка мирок лесной долины, живущий своей жизнью, отрешенный от всего мира нескончаемостью Арденнского леса, горным кряжем. И ей здесь теперь придется жить.

Большой дом усадьбы располагался в единственном месте долины, где был пологий подъем. Утоптанная дорога вела из долины и сразу за частоколом усадьбы поворачивала и поднималась в гору. Это была дорога к руднику, куда с наступлением тепла всегда отправлялись жители деревни, ибо рудник был основным кормильцем.

Вазо пояснил Эмме, что землепашество не в чести у жителей Белого Колодца. Конечно, кое-где корчуют лес и сеют рожь, но в основном в Белом Колодце живут за счет леса. Он дает все: дерево на топливо, на изготовление башмаков, на факелы и частоколы; мох и сухие листья для подстилки; плоды букового дерева, чтобы выжимать из них масло. Жители добывали пропитание себе и охотой: в ручье водилась форель, на высокогорных выгонах целое лето пасли овец, а зимой женщины проводила время за прядением и ткачеством. Вазо давал Эмме понять, что жизнь в лесу полна забот, не дающих скучать, но ее внимание привлекла его фраза, что все мучные продукты жители Белого Колодца изготовляют из муки, какую получают за продажу руды. Если есть торг, значит, есть и дорога из этой глуши. И она сразу спросила об этом управляющего. Вазо пояснил, что руду свозят в аббатство, а оттуда по горным перевалам везут на вьючных осликах к реке Урт, по которой на барже отправляют на рынки города Льежа.

Для самого Вазо эти названия были, казалось, пустым звуком, да и он сам признался в этом, сказав, что Эмма может расспросить об этом старосту Бруно или самого настоятеля Седулия, когда пожелает побывать в аббатстве за горой. При этом он как-то странно глянул на Эмму, и, когда она спросила его, что его так удивило, смущаясь, пояснил, что она первая женщина, которая поинтересовалась путем из Белого Колодца.

– Женщине не положено носиться по свету, – добавил он словно с укоризной. – Женщина, как семя, должна пускать корни там, куда принесет ее ветер судьбы. Да и батюшка ваш говорил, что вам долгонько предстоит жить в усадьбе Белого Колодца.

Пожалуй, Эврару это было виднее, ведь он действовал по повелению герцога Ренье. Она решила, что сама расспросит его об этом, но когда из аббатства прибыли груженные поклажей вьючные ослики, оказалось, что Меченый уехал, даже не удосужившись проститься с «дочерью».

Пожалуй, Эмма почувствовала себя задетой. Эврар, симпатией к которому она только начала проникаться, повел себя так, словно только то и делал, что выполнял поручения Ренье, а до самой Эммы ему и дела не было. И она вновь и вновь расспрашивала о нем прибывших с караваном монахов, но те только ссылались на распоряжения своего настоятеля и говорили, что если госпоже и угодно что-либо узнать, то она сама может отправиться с ними в аббатство и расспросить преподобного Седулия, с которым у Эврара состоялся долгий разговор наедине.

Короткий зимний день угасал, и если Эмма и хотела что-то узнать, то не ранее чем завтра, когда они тронутся в путь. Она стала разглядывать привезенные товары и невольно заулыбалась. Эврар или аббат Седулий – она не знала кто – хорошо позаботились о ней. Вино в бочонках, пряности, сахар, добротные ткани – ничто не было упущено. А большая пуховая перина вызвала благоговейное восхищение домочадцев Вазо – настоящая роскошь, какая им и не снилась, и они прониклись к новой госпоже особым почтением.

Эмма невольно оживилась, как всегда оживляется женщина, получив подарки. Отдавала распоряжения, суетилась. Вазо обескураженно стоял в стороне, поняв, что новая госпожа большее предпочтение отдает его жене. Ренула, так звали хозяйку, оказалась женщиной общительной и веселой, и Эмме легче было с ней, чем с ее угрюмым супругом. К тому же мужское внимание после случая с Леонтием еще вызывало в ней некое нервное напряжение. А все мужчины в долине действительно глядели на новую хозяйку усадьбы как на невиданное чудо, но даже в их взглядах проглядывало чисто мужское, хищное, оценивающее, что пугало ее.

Птичка, так упивавшаяся мужским восхищением, начала опасаться подобного внимания. Когда-то с ней уже было такое. Но жизнь зарубцевала старые раны. Теперь же все начиналось сначала: она была провозглашена их госпожой, но оставалась слабой женщиной, бог весть откуда возникшей и такой красивой, что неизвестно, какие мысли родились под меховыми шапками этих дикарей, когда они замирали, неотрывно глядя на нее.

Но особенно поразило молодую женщину то явное внимание, с каким глядел на нее староста Бруно. Он прибыл вместе с монахами, и Эмма сразу выделила его из всей толпы. Огромного роста, мощный в плечах, поджарый, он стоял, облаченный в шкуру медведя, которого, как шепнула Эмме Ренула, убил собственноручно, сжав его так, что у хозяина лесов переломился хребет. Но и сам Бруно пострадал: спина у него по сей день, как вспаханное поле – вся в шрамах. А когда Бруно скинул облегавший его голову капюшон из медвежьей головы – с зубами и ушами, стал виден белый шрам, шедший из-под пышных светло-русых волос и пересекавший лоб наискосок до переносицы. Сам староста явно чувствовал себя первым человеком в Белом Колодце, держался хозяином. Он был высок, почти на голову выше окружающих, в его движениях проглядывало достоинство, какое скорее присуще опоясанному воину, а не крестьянину. Даже управитель усадьбы Вазо словно бы заискивал перед ним.

Эмма старалась сделать вид, что не замечает пристального внимания дерзкого колона, но все же ощутила нервозность. Этот мужчина явно хотел ее. И это пугало. Поэтому она старалась разговаривать только со святыми братьями. По монахам можно было судить, что им неплохо живется в лесном аббатстве святого Губерта. Они были упитанны, щеки их так и лоснились, поверх сутан они носили подбитые мехом накидки. И их латынь звучала живо и правильно, из чего Эмма сделала вывод, что преподобный Седулий, о котором она уже была наслышана, не только хороший хозяин, но и образованный человек. Она расспросила об аббате, и монахи с готовностью отвечали: да, их настоятель – человек великого ума и добрый пастырь. Родом он из Ирландии, прибыл в арденнские чащобы как миссионер. Когда-то здесь был простой отшельничий скит, но стараниями преподобного отца выросло аббатство. Теперь оно принадлежит Льежской епархии, и хотя из-за труднопроходимых дорог они отрезаны от суетного мира, у них имеется все необходимое и вся округа почитает их лесное аббатство. И селение при аббатстве куда больше, чем Белый Колодец, а еще отец Седулий взял под свою опеку затерянные в лесу хутора углежогов, охотников и дубильщиков кож, и те по нескольку раз в год стекаются к монастырю святого Губерта, чтобы помолиться в церкви и принять святое причастие.

Конечно, эти люди еще наполовину язычники, но отец Седулий строго следит, чтобы у них главенствовала вера в Иисуса Христа, крестит их детей и делает все, чтобы брачные союзы освящались в церкви. Это же касается и жителей его деревни, и Белого Колодца. Добрые нравы, когда мужчина должен иметь в своем доме лишь ту женщину, с которой венчался перед алтарем, всячески поощряются аббатом, и он беспощаден с теми, кто пытается вести разнузданную жизнь. При этом монах опасливо покосился через плечо Эммы, и она, даже не оглядываясь, поняла, что он смотрел на Бруно. Сама она непрестанно чувствовала спиной и затылком его взгляд, но сдерживала себя, продолжая слушать повествование болтливого брата-бенедиктинца о других добродетелях их настоятеля, пока напряжение не стало совсем невыносимым.

Эмма резко обернулась.

– Хотела бы я знать, Бруно, что такого необычного углядели вы у меня на затылке, что пялитесь на меня, как бродяга на серебряный солид?

Она сказала это достаточно гневно и краем глаза заметила, как подносившая котелок с варевом Ренула замерла, а Вазо даже слегка привстал со скамьи, переводя взгляд с нее на старосту и обратно.

Но Бруно лишь усмехнулся в усы. У него была своя уверенность – уверенность хищника-самца, привыкшего повелевать и знавшего, что он нравится женщинам. Даже Эмма, несмотря на свой гнев, не могла не отметить, что Бруно хорош собой.

– Разве женщине не приятно, когда мужчина не может отвести от нее глаз?

– Когда мужчина серв, а женщина – госпожа, ему надлежит стоять опустив очи. А если он достаточно дерзок, ему следует изведать плетей.

Улыбка Бруно стала еще шире.

– И кто же, осмелюсь узнать, решится выпороть своего старосту?

Эмма чувствовала, что если сразу же не поставить наглеца на место, то у нее будет много неприятностей с ним.

– Для начала я поведаю о вашей дерзости преподобному Седулию.

Она и не ожидала, что попадет в цель. Бруно тотчас перестал улыбаться.

– А во-вторых, когда в Белый Колодец вернется Эврар, – она все еще не решалась назвать Меченого отцом, – то уж он поступит с вами как с негодным рабом, если не побрезгует марать благородную сталь меча кровью подневольного.

Поздно вечером, укладывая Эмме в ногах разогретые в огне камни, Ренула поведала ей, что лучше подальше держаться от Бруно. Эврар возвысил его, ибо тот прекрасно справляется с работами на руднике, и Бруно бог весть что о себе возомнил. Однако нрав у него – боже упаси! Когда нет Эврара, он считает себя главным в Белом Колодце, и только аббат Седулий имеет над ним власть, ибо запугал его муками ада. Бруно страшится геенны огненной за свои грехи – гордыню, властолюбие и блуд. Ибо он очень падок на женщин, да и они – чего греха таить! – сами льнут к Бруно, и если он протягивает руку – ни одна не может устоять. Поэтому отцы прячут от него своих дочерей, а мужья – жен. Говорят, у Бруно дурной глаз, раз женщины бесятся, стоит ему лишь поглядеть. Он женат, и его жена каждый год рожает детей, но всем известно, что и в Белом Колодце, и в селении святого Губерта у него немало ублюдков. А что касается лесных деревень, то в каждой у него по жене. И никто не может ему противостоять. Один лесоруб схватился было за топор, когда Бруно соблазнил его жену, но староста самого его изрубил, да еще развесил части его порубленного тела в окрестных деревнях: чтобы все знали, что ожидает того, кто выступит против него. Седулий тогда едва не проклял старосту, и Бруно, страшась ада, еле вымолил у него прощение. Но и после этого ничего не изменилось: староста продолжает свои похождения. А господин Эврар и слушать не хочет ни о чем – Бруно его устраивает. Поэтому госпоже лучше не связываться с ним. Она-то, конечно, здесь хозяйка, да батюшка заступится за нее – но ведь недаром говорят, что Бруно наполовину зверь, ибо мать его понесла от медведя, а не от мужа.

Эмма невольно поежилась. «Глупости, – решила она. – Просто староста властолюбив, а здесь ему раздолье. Дикий край, где обнаглевший серв в отсутствие хозяина сам почувствовал себя господином. А то, что он не имеет отказа в женщинах, – так разве власть не суть мужского очарования?» И она вспомнила другого властолюбца, который завораживал ее своим честолюбием, силой, дерзостью, вспомнила своего варвара, которым так гордилась, к которому ее так влекло.

И опять разум запретил думать о прошлом. Лучше уж размышлять, как приструнить дерзкого серва, который возомнил себе… Даже смешно! А вот что не смешно, это то, что он так взволновал Эмму. И не только тем, что напугал и разгневал. В глубине души она понимала тех женщин, что теряли от Бруно голову. Было в нем нечто притягательное. И сама она не потому разозлилась, что он дерзок, а потому, что почувствовала, как от его взгляда что-то растаяло в душе. Эмма задрожала от собственных мыслей: оказаться в руках этого дикаря?!. Это было бы ужасно… и сладостно – ощутить себя слабой и беззащитной перед его животным обаянием.

Ночью она проснулась вся в холодном поту. Ей снилось, что на нее набросился медведь. Хотя она не знала, был ли это зверь или староста под его медвежьей шкурой.

– Ужасно… – прошептала она, стряхивая наваждение, вслушиваясь в ровное сонное дыхание спящих. – Ужасно, когда даже привлекательный мужчина олицетворяет собой страх и боль.

Когда наутро она решила отбыть в аббатство святого Губерта, чтобы познакомиться с его настоятелем, Бруно вызвался проводить ее, но она поспешно отказалась. Нет, она поедет с добрыми монахами, а назад ее проводит сынишка Вазо, Бальдерик. Они возьмут с собой пять-шесть псов, которые станут их охранять. Она торопливо объяснила это старосте, когда вдруг запнулась, поняв, что госпоже незачем так отчитываться перед подданным. Но было в огромном Бруно нечто заставлявшее ее нервничать, быть то дерзкой, то любезной. Кажется, и он это почувствовал, и в глазах его блеснули веселые искорки.

Эмма отвернулась. Она не хотела показывать Бруно, что боится его. Весь путь она была задумчива, порой отвечала невпопад на бесконечные расспросы Бальдерика. Сын Вазо был очаровательным подростком лет четырнадцати. Эмма подумала, что у норманнов мальчики в этом возрасте уже управляются с мечом, а этот кудрявый черноглазый паренек, по сути, был сущим ребенком. Он вел ее белого коня под уздцы и не переставал им восхищаться.

В селении лошадей не было, и те кони, каких привел Эврар, были настоящим богатством. Селяне приходили на них поглядеть, но пялились в основном на Эмму. Появление «дочери» хозяина и этих лошадей было настоящим событием в глуши Арденнской долины, а когда она верхом, укутанная в лисий мех, отбывала в аббатство, на нее вышло полюбоваться все село.

– Они говорят, что вы не совсем человек, – сообщил Бальдерик, оглядываясь на Эмму. – Они говорят, что вы так прекрасны, что если вашим отцом и был наш господин, то уж матерью была, несомненно, лесная фея. И вы потому так печальны, что не можете жить среди смертных.

– А разве я печальна?

Бальдерик почесал затылок под мохнатой овчинной шапкой.

– Но ведь вы не смеетесь, даже не улыбаетесь никогда!

Эмма попыталась все же улыбнуться. Вяло. «Когда у меня появится дитя, они уже не будут считать меня ни эльфом, ни феей. Я стану женщиной, родившей без мужа, и это уменьшит почтение диких людей к своей госпоже».

Она понимала этих наивных людей, ибо сама выросла в глуши лесов Луары, где появление каждого нового лица казалось событием. И мать вырастила ее без отца. Но она была сестрой графа, монахиней, была окружена ореолом мученичества после того, как избежала пленения норманном. Она же, Эмма, точно несла в себе пламя, так привлекавшее мужчин, которые не приносили ей ничего доброго, а лишь унижение и зло.

Монахи, трясясь на осликах, тихо двигались по чаще: кто из них напевал литанию, кто непринужденно беседовал, пользуясь свободой. Бальдерик изводил Эмму вопросами: а правда, что за Арденнами живут существа, руки которых могут жалить подобно змеям? И что в развалинах монастырей обитают люди-оборотни, которые в полнолуние покрываются шерстью и воют на луну? А правда ли, что их господин Эврар знает заклинание, которое позволяет ему ездить в одиночку по лесам и никакая нечисть – будь то горные девы или подземные кузнецы-гномы, лешие или русалки, водяные или эльфы – не смеет преградить ему путь?

Эмма против воли вспоминала впечатления своего детства. Она также упивалась этими сказками, в которых в единое смешивалось ужасное и прекрасное. Однако круговерть жизни словно заставила ее забыть о сказаниях прошлого. Она пережила столько страстей и событий, повидала столько мест и людей, что древние поверья отступили и уже не волновали душу, как прежде. Поэтому вопросы Бальдерика лишь забавляли ее, и она слабо улыбалась и качала головой.

– Когда-нибудь я расскажу тебе о других землях. О приливах горы Мон-Томб, о скрывающихся в Бретани друидах, о великолепии христианских храмов Суассона и Реймса, о чудотворной статуэтке маленькой Мадонны из города Шартра и о новом герцогстве Нормандском и завоевателях с Севера, нашедших во Франкии новую родину.

«Когда-нибудь» не устраивало любопытного подростка. Он быстро свыкся с новой госпожой и с беспечной ребячливостью теребил ее за полы плаща, требовал начать прямо сейчас, пока его грубо не оборвал один из монахов:

– Угомонись ты, щенок. Сейчас мы будем у Креста, так что позаботься, чтобы душа твоя была готова к молитве.

Монах тут же стал объяснять, что сейчас они подходят к перевалу в соседнюю долину. Когда-то на этом месте стоял древний каменный идол, и местные жители тайно приносили сюда свои подношения, пока аббат Седулий не велел его разбить. В этом месте установили крест, который в округе окрестили «оленьим» распятием. Когда Эмма выразила свое удивление по поводу столь странного названия, монах с охотой поведал ей о святом покровителе Арденнского леса, охотнике Губерте. Он жил здесь в древние времена и был таким же язычником, как и все местные жители. Но однажды на охоте он встретил белого оленя, меж рогов которого сиял ослепительный крест. Вид священного животного с символом новой веры так поразил Губерта, что он отрекся от своих заблуждений и всю оставшуюся жизнь посвятил проповеди истинной религии. Он сделал много добра, церковь причислила его к лику святых, и в Арденнах есть немало монастырей, посвященных Губерту, как и их скромная обитель. К тому же местные жители утверждают, что по ночам в лесу можно слышать рог святого Губерта, когда ветер вдруг проносится по чаще, словно cвятой по-прежнему загоняет дичь.