Текст книги "Лесная герцогиня"

Глава 5

В марте люди выходили из домов и со страхом глядели на небо. Яркая комета прочертила небосвод, и люди в чаще Арденн глядели на это небесное диво, на длинные огненные хвосты, исполосовавшие пространство, и шептались, что это кровавое пламя на небесах не сулит ничего хорошего – будут беды, мор, неурожай. В церкви молились особенно рьяно, а после бежали в лес, приносили жертвы старым богам-покровителям – духам деревьев, священным источникам и камням.

Эмму же комета восхищала. Она выходила на крылечко из душного помещения, стояла, кутаясь в тяжелую овчинную накидку, чуть притопывая ногами по талому снегу. Ее новая жизнь начиналась в хаосе, хотя и не бесцельном. Эмма решительно взялась перестраивать усадьбу. И теперь двор был загроможден штабелями бревен для новых построек, кучами булыжника, котлами для изготовления раствора. Работу по благоустройству имения следует провести как можно скорее, до того, как ее маленький принц появится на свет и у нее начнутся совсем другие заботы.

«Мой ребенок не должен жить в неустроенности и бедности. Когда он родится – старая усадьба уже будет домом, и мой малыш станет маленьким господином, живущим в своей вотчине».

По всей видимости, она принадлежала к тем женщинам, чьи силы во время беременности только возрастают, будто в ответ на нужды зарождающейся жизни. Так было в первый раз, когда она носила Гийома, так и теперь, хотя вторая беременность проходила у нее тяжелее, ее мутило по утрам, порой накатывали слабость и головокружение. Но хотя лицо ее осунулось, а глаза запали, она выглядела безукоризненно – ее одежда из грубых тканей всегда была чистой и опрятной, из украшений была только медная застежка у горла, а вот волосы – они всегда были уложены с затейливым вкусом: мелкие косы обвивали основную массу, или кольцами, заплетенными от висков, проходили вдоль щек и закалывались на затылке, или, как сейчас, толстой косой, будто венцом, обвивали голову. Эмма уже заметила, что некоторые местные кумушки стали перенимать у нее этот обычай. «Так носит госпожа», – говорили они с довольным видом.

Эмма удовлетворенно вдохнула сырой весенний воздух. Да, она добилась того, чего хотела. За каких-то полтора месяца. И добилась этого сама, ибо, если не считать услуг, оказываемых ей аббатом Седулием, она смогла подчинить себе этих диких людей, заставила их почитать себя и быть услужливыми. И это приносило несказанное удовлетворение.

Послышались шаги. По тропинке от селения шла закутанная в грубошерстное покрывало жена управителя со старшей дочерью Рустикой. Подойдя, она отослала девочку в дом, сама осталась постоять с Эммой. Они заговорили о том, что, как обычно, ранней весной ощущается нехватка продуктов, у людей стали кровоточить десны и приходится пить горькое пойло из хвои. Эмме нравилась Ренула, она была простодушной, но деятельной в отличие от своего мрачноватого супруга, который, как поняла Эмма, оказался настоящим лентяем и которого начавшееся в усадьбе оживление просто угнетало.

Поняв, что новую госпожу не переспорить, он, выражая свой протест, стал чаще отлучаться, переложив все хлопоты на Эмму. А вот Ренулу и ее детей кипучая деятельность в усадьбе просто приводила в восторг. Их жизнь была настолько скучной, однообразной, что перемены сулили новое развлечение.

Зима в Арденнах отходила нехотя. Уже был конец марта, но холода все держались. И от таявшего мокрого снега веяло сыростью, вместе со звуками журчащей воды долетали запахи мокрого дерева и влажной земли. Но весенняя оттепель уже слизнула снег с окружавших долину скал, хотя к ночи здесь становилось особенно промозгло. И от этого еще ярче казался след кометы над притихшим ущельем. Собак на ночь спускали с цепи, и сейчас большая черная сука, поскуливая и играя, как щенок, ластилась к Эмме. Теперь эти мохнатые звери стали ее преданными друзьями, и она никогда не уходила в лес, не взяв с собой одного-двух из этих лохматых охранников.

Сейчас Ренула задумчиво глядела, как Эмма, смеясь, отталкивала по-щенячьи прыгающую на нее собаку. Думала о чем-то своем.

– В селении за последнее время родился уже четвертый ребенок. Я только что от роженицы.

– О, как славно, – подхватив собаку за лапы, только и сказала Эмма и тут же засмеялась, отворачиваясь, когда собака постаралась лизнуть ее в лицо.

– Ничего славного в этом нет, – буркнула Ренула. – Дети в это время, когда наступает голод, редко выживают. Словно в наказание родителям за грехи лета.

Эмма не поняла. Тогда Ренула поведала ей, что, несмотря на строгость нравов, каких удалось добиться аббату Седулию, существует один день в году, когда словно лукавый путает мысли смертных и они спариваются друг с другом, как блудливый скот.

– Это происходит на старый праздник летнего солнцестояния[11]11
  24 июня.


[Закрыть], или день Солнца, как говорили в старину. Но аббат Седулий говорит, что этот день по церковному календарю считается праздником святого Иоанна Крестителя. Он настоял, чтобы в этот день все окрестные жители сходились на торжественную мессу в аббатство, и все держатся благочестиво до той поры, когда приходит время зажигать традиционный костер. Всем весело, все пляшут, а потом… Я сама в молодости убегала с парнями в лес, ибо считается, что эта ночь наиболее сладка для влюбленных. Так оно и было. Однако за сладостью следует кара. Трижды потом я рожала в марте, и всякий раз младенчики не проживали и месяца. Только после того, как Вазо подвел меня к алтарю и надел на руку кольцо, я смогла сохранить своих детей.

Эмма вглядывалась сквозь мрак в Ренулу. Сколько ей лет? Сама Ренула вряд ли бы смогла ответить. По виду она старуха, лицо в морщинах, руки узловатые. Но тело ее, когда пару раз Эмма замечала, как с занимающихся любовью супругов сползало одеяло, было еще молодым – крепким, жилистым, мускулистым.

Эта мысль навела на совершенно иные планы. Нехорошо, что они живут в одном помещении и любовные утехи супругов происходят на глазах у всех. Ей просто необходима отдельная комната – и как госпоже, и как будущей матери.

– А когда вы, сударыня, думаете, придет ваш час? – неожиданно спросила Ренула.

Эмма невольно вздрогнула. Она давно поняла, что хозяйка знает, что она в тягости. И все же сейчас несколько опешила, даже смутилась. Но постаралась ответить как можно спокойнее.

– В конце сентября.

Ренула кивнула.

– Хорошее время. Лес дает богатый урожай, из аббатства подвозят муку, закрома полны. И если это, – она кивнула на алую полосу в небе, – не принесет новых бед, все обойдется благополучно.

Она умолкла, но Эмма чувствовала, что женщина что-то недоговаривает. Присела, почесывая брюхо собаке.

– А отец ребенка?.. – все же спросила Ренула. Обычное женское любопытство, но у Эммы заныло в груди. Отец, который никогда не узнает о своем дитяти. Отныне она женщина без мужа. Муж-то у нее, конечно, есть, но ему и дела нет до нее.

– Я понесла от своего супруга, – наконец ответила Эмма. Ей надо было что-то ответить, не хотелось нарушать те доверительные отношения, что сложились у нее со славной женщиной. Но, говоря о супруге, она явно имела в виду не Ренье. И уточнила: – От своего бывшего супруга. Он не умер, а просто услал меня. А обвенчался с другой женщиной.

Ренула даже руками всплеснула.

– Услал?!. Вас?! О, великие силы! Услать такую жену!.. Знаете, кто бы ни был этот человек, но он либо безумец, либо злые духи заколдовали его. Ха! Услать вас…

Эмма отвернулась. Если бы Ренула только знала, сколько мужчин отвергли ее! Словно она проклята при рождении и ее красота сияет как пустоцвет, не принося никакой пользы. Но об этом она не будет больше думать, она дала себе слово. Даже свой лисий плащ – подарок Ролло – спрятала на самое дно сундука, чтобы ничто не напоминало о прошлом.

Но память не давала покоя. Год назад… Всего год назад она жила совсем в других краях, совсем другой жизнью. И сейчас, глядя на окружающие ее горы, она ощутила, как ей не хватает простора – широких далей, тучных лугов, обширных пашен, среди которых цвели одинокие деревья, мощи глубоководной Сены, которая в часы прилива поднималась так, что почти заливала мосты и несла с собой солоноватый запах моря. И Эмма, не в дерюге, а в бархате и драгоценностях, госпожа Нормандии, перед которой с охотой открывали двери лавок самые богатые купцы, и она могла выбирать из товаров все, что только пожелает. А когда возвращалась во дворец, ее ожидали шумные многолюдные пиры и муж, по которому она могла истосковаться даже за час, пока бродила по лавкам. А теперь – тоскуй не тоскуй… «Духи заколдовали его», – сказала Ренула.

Эмма взглянула туда, где на небольшом возвышении у западной башни был установлен шест с надетым на него черепом козла, чтобы отгонять от жилища людей духов леса. Эмма не верила в это средство и для себя уже решила, что на этом удобном месте возле дома велит устроить баню на норвежский лад – с горячим, проникающим в поры паром. Она так любила разогревающее кровь горячее тепло и ощущение чистоты потом. Сейчас, когда она жила в грязи и дыму, то сама память о чистоте казалась блаженством. Ей так надоело чесаться и ловить блох в волосах!..

Следующий день начался как обычно: она глохла от стука молотков, визга пил, задыхалась от пыли, стараясь не обращать внимания на смачную ругань, какой сопровождались команды мастеровых, силившихся перекричать заходившихся истошным лаем псов. Ближе к полудню из аббатства прибыл брат Маурин, степенный, солидный монах, смуглый, как южанин, даром что в его жилах текла ирландская кровь. Седулий выделил его в помощь Эмме, так как Маурин слыл хорошим строителем и большинство построек в монастыре святого Губерта возводились по его чертежам.

Присутствие этого монаха сразу вносило какой-то порядок, его команды были точны, как приказы полководца. Эмме нравился этот незаурядный человек, чья цельность и талант были для нее огромной помощью. Маурин понимал ее желания с полуслова. Насыпав на влажной земле у частокола тонкий слой песка, он чертил на нем заостренной на конце палочкой. Он был хорошим художником: линии получались ровными, а прямые углы правильными. Он уточнял: здесь будет коптильня, у входа – чуланчик для сушения сырой одежды, чтобы избежать тяжелого воздуха в доме, сюда следует перенести скотные дворы. Он нарисовал общий план и вид сбоку. Эмма довольно кивала.

Смотритель Вазо, уже с луком, как всегда, старавшийся улизнуть на охоту, сейчас несколько задержался, чтобы с тоской послушать, какой непривычный беспорядок хочет внести в их жизнь эта неугомонная рыжая госпожа. Ворчал в бороду: чуланчик для просушки – эка несуразица; от спертого воздуха только теплее; построить в стороне свинарник – чем же плох ей, скажи, добрый воздух ходячих окороков. Еще и отхожее место строить!.. Ей лишь бы голову морочить. При желании всегда можно опорожниться за частоколом, а в ненастную погоду, чтобы не зябнуть лишний раз, можно облегчиться и у крыльца.

Сооружение бани просто разгневало его.

– Мыться даже зимой – слыханное ли дело! Летом, когда жарко – ну куда ни шло, можно поплескаться в ручье или даже понырять в лесной затоке. А зимой человек покрывается грязью, как зверь подшерстком, так только теплее.

Эмме он надоел. Она в упор поглядела на управляющего, чуть подняв брови. Взгляд властный, не терпящий возражений. Вазо понуро опустил голову. Черт знает что за девка! Ей и перечить невозможно. Когда это было, чтобы мужчина не мог подать голос при женщине?! Ах, лучше бы он сразу ушел. Эта рыжая теперь пожелала посягнуть на самое святое для него. Ей, видите ли, захотелось устроить очаг в одной из каменных башен, ибо отныне она желает, чтобы у нее был там отдельный покой. Силы небесные! Посягнуть на его башни! А он-то гордился, что в его ведении такой большой дом, да еще с каменными башнями!

– Зачем вам отдельный покой? Люди должны жаться друг к другу, как овцы. Это только волк ходит в одиночку – демонов зверь. Вон, этот дурачок Видегунд уединился, и о нем теперь бог весть что толкуют.

Эмма уже не слушала его, пошла к воротам, в которые въезжала груженная бревнами телега.

Лошадь под уздцы вел Бруно. Как ни странно, Эмма в конце концов нашла с ним общий язык, даже стала уважать старосту. Он был куда более предприимчивый и деятельный, чем Вазо. А ту власть, что имел в селении, он явно приобрел, пока настоящий управитель дремал у очага под изъеденными молью шкурами. Теперь же Вазо, недовольный, как потревоженный во время спячки медведь, все время злится, в то время как с Бруно можно просто договориться. По-своему староста был даже услужлив, но Эмма не могла отделаться от ощущения, что он ждет, что однажды она по-особому отблагодарит его за преданность. Что ж, пока Бруно ей полезен, она не спешила его разубеждать.

К телеге она подошла вместе с Маурином. Тот отдавал приказания, куда отнести какие бревна: темный дуб для наружных построек и починки частокола, пихта – для мебели и оконных наличников, ель – на кровлю.

Бруно глядел на Эмму.

– С первых теплых дней я уже не смогу выделять столько людей на строительство. Надо начинать работу на руднике.

Эмма расстроилась, вопросительно посмотрела на Маурина. Тот лишь шевельнул густыми бровями.

– Что ж, аббатство может выделить вам работников.

Бруно неожиданно занервничал. Тут же стал говорить, что если госпожа настаивает, то в первую очередь они уладят дело со строительством.

Эмма с трудом подавила улыбку. Она понимала, почему Бруно желает оградить ее от аббатских работников. Все дело в «братце» Тьерри. Парень постоянно, под разными предлогами, наведывался в усадьбу и почти не отходил от Эммы. Бруно же ревновал. Однажды он не смог сдержаться, грубо стал выпроваживать парня, но тот весело отшучивался, пока Эмма не расхохоталась.

Бруно гневно посмотрел на нее.

– Вам бы, сударыня, следовало поостеречься общаться с этим плутом. Он грязный совратитель, и женщина, находящаяся с ним наедине, может запятнать свое имя. Он не пропускает ни одной девицы в округе, но ни на одной не намерен жениться.

Тьерри, притворяясь, сокрушенно-покорно склонил голову.

– Зато некоторые находят такое утешение в семье, что предпочитают иметь их несколько сразу.

Бруно глухо зарычал и стал наступать на Тьерри, но тот увертывался, убегал, при этом передразнивая старосту, охая и ахая в притворном испуге. Эмма рассмеялась.

Тогда Бруно вернулся к ней. Сказал, все еще тяжело дыша:

– Если я узнаю, что он вас хоть коснулся…

– Но ведь он же родной мне по крови!.. – защищалась Эмма.

Бруно как-то странно глядел на нее. Потом испустил странный смешок.

– Хо! Так, значит, братец, говорите?

Поначалу Эмма решила, что Бруно догадывается, что меж ней и Тьерри нет никакой кровной связи, но вскоре она узнала, что для дикого старосты подобное родство не являлось препятствием для вожделения. Однажды, в очередной раз посетив аббатство, она заговорила с Седулием о Бруно, и лицо аббата помрачнело.

– Он очень толковый человек и прекрасный работник. Но сам сатана сбивает его с пути истинного, и боюсь, что даже божьего милосердия не хватит, чтобы спасти его от кары.

И он поведал Эмме, что у старосты была младшая сестра, которая незамужней родила ребенка, но и ребенок, и молодая мать вскоре скончались. А позже он узнал, что Бруно сам совратил девушку.

Эмма ужаснулась, и разговор о суровой епитимье, какую наложил на старосту настоятель, слушала почти машинально, хотя отметила: достойный настоятель тоже, по-видимому, совершает грех, ибо подозревала, что он раскрыл ей то, что было доверено ему самим Бруно на исповеди.

– Жена Бруно, Трутлинда, несчастнейшая из женщин. Она рожает ему почти каждый год по ребенку, многие из них умирают, и мне даже приходится закрывать глаза на то, что некоторых, как я подозреваю, она убивает сама. Но эта женщина озлобилась, да и как ей быть, если Бруно имеет нескольких жен да еще живет с ее дочерью от первого брака. Видит бог, со времен Ирода Антипасского, растлившего свою падчерицу Соломию, не было большего грешника.

Позже Эмма узнала, что в диких селениях стеклодувов и угольщиков, где люди часто спят всеми семьями на одной шкуре, подобного нарушения кровных запретов – когда отец спаривается с дочерью, а мать отдается сыну – просто не существует. И по сути, заслуга Седулия, стремившегося настраивать свою паству по библейской строгости, неоспорима. Она даже решила, что попала все же в более или менее цивилизованное место. По крайней мере здесь она была полноправной госпожой, женщиной, которую почитали и слушались. Пожалуй, за всю свою полную событий жизнь она еще ни разу не испытывала подобной значимости собственного «я», когда могла так гордиться собой и осознавать, что она чего-то добилась, опираясь лишь на собственные силы.

Теперь к ее славе госпожи примешивалось еще и почитание как целительницы. Началось все, когда в середине мая Вазо, пропадавший в лесу около трех дней, приполз домой на карачках, опираясь на ладони и одно колено и волоча за собой раздробленную ногу. Когда у него началась лихорадка, Ренула стала голосить над ним, как по умершему, пока Эмма буквально не вытолкала ее из дома. И приказала Бальдерику помогать ей.

Вряд ли она надеялась совершить чудо, но спасти Вазо и попытаться помочь ему все же не лишиться ноги она решила попробовать. Когда-то она видела, как нечто подобное проделала в монастыре святой Магдалины известная врачевательница Геновева. И она возилась с Вазо, хотя он орал благим матом и даже пытался ее ударить, пока от боли не терял сознание. Бальдерик, весь дрожа от страха, помогал ей, и Эмма невольно восхитилась самообладанием мальчика.

Вообще она сдружилась с симпатичным парнишкой, болтала с ним, дурачилась. Он бегал повсюду за ней, как щенок, и с готовностью бросался выполнять любое ее поручение. Когда же к лету Вазо, хоть и опираясь на костыль, начал ходить, он вообще стал считать госпожу едва ли не волшебницей.

– Вы, как всемогущая богиня Ардонна[12]12
  Ардонна – языческое божество, культ которой был распространен на Арденнском плоскогорье.


[Закрыть], – говорил он, заглядывая ей в лицо с собачьей преданностью.

– Разве у духов леса принято вынашивать детей? – со смехом отвечала Эмма.

Теперь уже все знали, что их госпожа беременна. Эмма замечала, как люди шушукаются у нее за спиной, но продолжала ходить с высоко поднятой головой. И хотя жизнь в долине – с ее сплетнями, перерастающими в сенсацию, – так и бурлила вокруг нее, она скоро дала понять, что настоящая хозяйка выше подобных пересудов.

Однажды аббат Седулий напрямик заговорил с ней об исповеди. Но Эмма уже нашла себе духовного пастыря – все того же Маурина, который в связи со строительством большую часть времени теперь проводил в Белом Колодце. Седулий, по-видимому, почувствовал себя задетым ее недоверием. Губы его сложились в суровую складку. Но Эмма тут же отвлекла его, заговорив о другом. Ей необходимо разыскать Видегунда, а ей сообщили, что он порой наведывается в монастырь. Настоятель сразу насторожился.

– Зачем вам сей несчастный?

Эмма объяснила. По ее указанию вдоль всего фасада усадьбы пристроили крытую галерею, широкую и удобную, чтобы в дождь там сушить ткани или заниматься рукоделием в светлое время суток. А вот вид у галереи получился топорный, и неплохо бы перила и столбы подпор украсить деревянной резьбой. А все в один голос твердят, что лучшего резчика по дереву и камню, чем Видегунд, ей не сыскать. Ведь это он украшал строения аббатства?

Седулий кивнул.

– И не только украшал. Вы видели статую Девы Марии в базилике? Ее тоже выточил Видегунд. Что ж, я передам ему вашу просьбу.

После молитвы Эмма задержалась у статуи. Богоматерь была как девочка – тонкая, хрупкая, выточенная из светлого известняка столь мастерски, что казалась едва ли не живой. Воистину у Видегунда был божественный дар. Но в том, как было изображено украшение на Пречистой – на висках из-под обвивавшей чело ленты были вбиты веточки с ягодами, – просматривался местный обычай. Эмма видела, что так принаряжались на праздник девушки в округе. По-видимому, Видегунд мог взять за образец кого-то из местных красавиц.

Когда она возвращалась назад, то поделилась с Тьерри своим наблюдением. Парень с готовностью кивнул.

– Это же Эрмоарда, жена Видегунда, упокой Господь ее душу. А ведь когда-то красивая была девица, если не вспоминать, какой она стала, когда ее охватило буйство и она выла и визжала, бегая по лесу. Да и вообще они с Видегундом были красивейшей парой, когда стояли перед алтарем. Жаль, что все так закончилось. – И он сокрушенно вздохнул.

Эмме нравился Тьерри. По сути, он был первым мужчиной, с которым она так сдружилась в Арденнах. С ним всегда было весело, он ее постоянно смешил. У Эммы не было братьев, и она была рада завести себе одного. К тому же такого милого. Тьерри нельзя было назвать красавцем в полном смысле этого слова. Кривоногий, с длинной спиной, но сильный и гибкий, он обладал какой-то беспечной, бьющей через край энергией, и не поддаться его обаянию было просто невозможно. Эмма понимала, почему лица женщин светлеют при его появлении. Когда он приезжал в усадьбу, дочери Вазо и Ренулы просто висели на нем.

– Эй, скорей подрастайте, – смеялся он. – И тогда я женюсь на вас обеих.

Но пока-то Тьерри явно не спешил с женитьбой. В праздник мая, когда молодежь прыгала через костры, он намеренно старался вступить ногой в уголья и тут же начинал прыгать и говорить, что ни одна девушка теперь не захочет предстать с ним перед алтарем. Попасть ногой в костер считалось дурной приметой, и жизнь не сулила счастья той, что вступит в брак с обжегшимся. Хотя никто не сомневался, что оступается Тьерри каждый раз по собственной воле.

Сейчас, когда они плыли по ручью – Эмма расположилась на носу плоскодонки, а Тьерри стоял у кормы, – он весело напевал весьма двусмысленную песенку и хитро подмигивал Эмме. Голос у него был превосходный, и Эмма порой ловила себя на желании вторить ему. Но сдерживалась. Пение – это из прошлого, это сразу навевает воспоминания о серых бездонных глазах, восхищенно взирающих на нее. А это больно… Поэтому она молчала. Она знала, что, кроме пения, Тьерри превосходно умеет наигрывать на пастушьем рожке, выводя почти удивительные трели. Играл он и на маленькой флейте, и на лире, которую сам смастерил. Слова же песен выдумывал сам. Нелепые, смешные: о рыжей лисичке, которая сколько ни петляет, уходя от охотника, но рано или поздно попадет в его силки. При этом не сводил с Эммы лукавого взгляда. Но Эмма уже перестала придавать подобным взглядам какое-либо значение. Что бы ни думал Тьерри о связующем их «родстве», но он уже давно не давал волю рукам.

Эмма еще не забыла, как в первое время он подлавливал ее, стремился обнять. Тогда она пугалась не на шутку, злилась, могла и увесистую оплеуху отпустить. Но она не забыла, как во время одного из таких игривых нападений, когда Тьерри случайно провел рукой по ее животу, он вдруг застыл, отшатнулся и, к ее удивлению, покраснел. Он одним из первых узнал, что она в тягости, и с тех пор относился к ней бережно и почтительно. Это даже трогало Эмму. Пожалуй, если не считать погибшего друга Бьерна Серебряного Плаща, ей ни с кем не было так хорошо и весело. Но если для Бьерна она была запретна, как избранница Ролло, то Тьерри держался на расстоянии только благодаря тому, что оберегал ее как будущую мать.

Она смущалась, когда порой замечала удивительную нежность в светло-голубых, почти дымчатых глазах Тьерри, когда он из-под смоляной длинной челки украдкой поглядывал на нее. Чертами лица он очень походил на Эврара, но у мрачного мелита ни на малую толику не было того обаяния, каким природа наделила его сына.

Эмма уже знала, что Седулий жаловался на то, что Тьерри отлынивает от любой работы – ни к земле его не приручишь, ни к уходу за скотом, ни к работам на руднике. Он мог неплохо валить лес, но эта работа ему быстро надоедала, и он отказывался, говоря, что не выносит стонов деревьев, когда они плачут под топором. Охотник из него тоже неважный. Он мог пробродить день с луком и прийти ни с чем. Потом отшучивался, что жалеет зверя. Только на праздниках ему было самое место – там он всегда был заводилой, пел, плясал, мог развеселить любого.

– Шут, фигляр – да и только, – ворчал Седулий.

Но Эмма отметила, что настоятель симпатизирует Тьерри. Даже на его любовные шашни с девушками и замужними женщинами смотрит куда покладистей, чем на те же прегрешения Бруно.

– По крайней мере он умудрился не обидеть ни одной. Конечно, все это грех, но женщины после Тьерри только счастливее становятся. Не то что их мужчины. Те жалуются, что парень их жен и невест как привораживает и никакими запретами их не отвадишь от Тьерри. Эх, я не удивлюсь, если чей-нибудь отец или муж однажды сломает парню хребет.

Эмма на этот счет не опасалась за «брата». Во время празднования Пасхи, когда мужчины устроили бои на палках, она наблюдала, как ловко умеет сражаться Тьерри. Поистине здесь он был настоящим сыном своего отца. И Эмма тогда еще пришла к выводу, что Эврар поступил бы справедливо, если бы взял Тьерри в свой отряд и сделал из него воина.

Они уже подплыли к месту, где ручей вливался под свод пещеры, уходя в гору, когда она спросила юношу, хотел бы он стать воином, как его отец. Тьерри ответил не сразу. Возился, устраивая на носу плоскодонки факел – под горой их ожидал полнейший мрак. Но, когда, оттолкнувшись шестом, он по течению ввел лодку в темную сень подземелья и по-прежнему не ответил, она повторила свой вопрос. Тьерри не отшутился по обыкновению, а сказал на удивление серьезно. И тихо:

– Господин Эврар знает, что я его сын. Но его больше устраивает, что я сын его литки и по закону тоже являюсь его подневольным. Не думаю, что он что-то захочет сделать для меня.

Эмма промолчала, поняв, что неожиданно задела больное место юноши Тьерри – беспечного, как мотылек… И одновременно она ощутила злость. Злость на Эврара. Он ведь знает, что Тьерри его сын, его плоть и кровь. Но предпочитает видеть в нем еще одну крепостную душу. А сам шляется по всему миру. Как одинокий волк. Нет, не волк, а пес. Пес герцога Ренье, готовый не задумываясь выполнить любое его приказание. И с ней наверняка он поступил так же. Конечно, она не забыла, как он спас ее. Но сейчас считала, что и это он сделал по указке Ренье. А потом завез сюда и бросил. Забыл, как это и было угодно Длинной Шее. Ни одной весточки она не получила от него с тех пор.

Красноватый свет факела бликами ложился на воду, порой из мрака выступали огромные колонны сталактитов. Это было впечатляюще, даже красиво. Но Эмма никогда не любила подземелья. И хотя она часто, сокращая путь, проплывала здесь, все же каждый раз чувствовала себя неуютно. Она уже знала, за каким поворотом живут летучие мыши, когда из воды появится обломок скалы.

Эмма невольно поежилась. Откуда-то появилось странное чувство, что за ней кто-то следит. Да и Тьерри, казалось, было не по себе. Порой, опираясь на шест, он оглядывался, точно пытался увидеть что-то.

– Однажды в наших краях поселился оборотень, – неожиданно сказал он, поддавшись, видимо, мрачным воспоминаниям от навеянного подземельем мрака.

Эмме стало не по себе.

– Тьерри, я прошу, не надо. Не рассказывай ничего.

Он рассмеялся, довольный ее испугом, но и не подумал уняться. Голос его стал угрожающе тихим.

– Сначала его жертвой пал один из монахов, брат Гарен. Правда, среди монастырской братии он всегда был черной овцой в стаде. Часто напивался и даже вел богохульные речи, сомневаясь в непорочном зачатии Девы Марии. Но когда его нашли всего словно изорванного, то монахи несколько дней молились за упокой его души. А после обошли всю округу, кропя святой водой, а наш славный парень Бруно устроил прямо настоящую облаву на оборотня.

– Все! Все! – закричала Эмма, но Тьерри не желал униматься.

– Будь это зимой – решили бы, что волк, а так… А второй попалась бедняжка Эрмоарда, бесноватая жена Видегунда. Недоглядел, видно, Видегунд, был на охоте, а она, как всегда, сбежала. Потом он сам не свой приплелся в монастырь, рассказал, как нашел ее, изуродованную.

– Тьерри, я тебя умоляю! – закричала Эмма чуть не плача.

Подобные россказни, да еще среди этого холодного мрака, когда ее так и тянуло оглянуться и увидеть в темноте нечто… наблюдающее за ней.

Тьерри оглянулся, увидел, что она от ужаса побледнела как полотно и близка к истерике, стал успокаивать ее. Ведь с тех пор оборотень исчез. Но Эмма все равно была обижена на него, не пожелала даже проститься, когда он доставил ее в усадьбу.

Вскоре Эмма поняла, что Седулий не спешит исполнить свое обещание насчет Видегунда. Тьерри (она не смогла долго на него сердиться) поведал ей, что Видегунд пару раз наведывался в Святой Губерт, но то ли Седулий и в самом деле не хотел направлять дикого юношу в Белый Колодец, то ли тот сам не спешил, но он так и не появился в усадьбе. Эмма скорее склонялась, что это исходит от Седулия. Он столько сил вложил в свой монастырь, создав почти чудо в этой глуши, что ему явно не хотелось, чтобы поблизости было еще хоть что-то подобное.

И тогда она решила сама разыскать юношу. Расспросила, где находится хижина лесного охотника, прихватила с собой для охраны собак, а в качестве сопровождающего – Бальдерика и отправилась в лес. Она уже хорошо знала округу, которую исходила в поисках лекарственных трав, но сейчас, с наступлением лета, когда из-за округлившегося живота ей стало трудно наклоняться, она только искала травы, а рвал их для нее Бальдерик. Причем выполнял это явно без удовольствия, а только чтобы угодить госпоже. Но это имело и свои хорошие стороны. Выражая недовольство, Бальдерик становился молчаливым, а Эмме как раз этого и хотелось. Она так уставала от шума и сутолоки, от постоянных забот и обязанностей, что ей просто хоть изредка хотелось побыть одной.

Подумать только, оказаться в такой глуши, а жить в такой суете! Конечно, она всю жизнь была в гуще событий и всегда наслаждалась этим. Но то ли она повзрослела, то ли после всех душевных переживаний в ней что-то надломилось, но она получала удовольствие лишь от уединения.

Они поднялись вверх по склону. Эмма на миг остановилась, переводя дыхание. Пахло нагретой солнцем хвоей, мятой, нежной лиственной порослью, цеплявшейся за склоны меж каменистых насыпей. Эмма наслаждалась этой красотой. Лес чаровал ее, как когда-то в юности, когда она беспечной Птичкой порхала среди зелени, разыскивая лесных эльфов. Да и сейчас она замирала, вслушиваясь в шум леса, словно желая услышать веселый смех лесных божков.

Они уже давно миновали переброшенные от дерева к дереву жерди, своеобразную ограду, какую местные жители возводили, чтобы скотина не забредала далеко в лес. Не попадались больше пни и засеки.