Текст книги "Сумерки богов"

7

Гримнир добрался до верхней ступени дома – там, где они позавчера говорили первый раз, – когда Диса вышла из-за деревьев на краю хребта. Он ухмыльнулся, наблюдая, как она медленно идёт к долине.

Он сел. А пока ждал, копался в её мешке. У птички не было ничего ценного. Ни монет, спрятанных среди туник, ни украшений, укрытых в грубой льняной сумке с буханкой хлеба и твёрдым сыром; ни костей и серебра, утаянных в маленькой сумочке с гребнями, костяными заколками для волос, бронзовыми иглами и мотками ниток. Надежду дарили только шерстяные носки. Гримнир взвесил их, ощутил тяжесть и услышал плеск жидкости. Он причмокнул губами, оттягивая шерсть, и нашёл две глиняные бутылки, закупоренные пробками.

Гримнир вытащил пробку и вдохнул резкий запах перебродившего мёда. Он отсалютовал девушке кивком головы, когда она дошла до болота и тропы из брёвен, ведущей к дому, поднял бутылку и осушил половину содержимого тремя длинными глотками.

Он поморщился. Медовуха была уже не той, что раньше. В те времена, когда здесь правил Гиф, после битвы в ютландских болотах, в которой погиб брат Гримнира, а судьба его народа была сломлена, у гётов было больше возможностей путешествовать и торговать – тогда их не окружали верные псы Пригвождённого Бога, как сейчас. Тогда гёты покоряли мир и привозили домой мёд с запада Англии, из долин реки Роны, из дальнего Археймара на берегах Днепра. Гримнир помнил, что помимо мёда они доставляли домой благовония, серебро, драгоценные камни, золото, сталь и качественную кожу. И из всего этого они делали хорошие подарки вестнику Спутанного Бога, защитнику Храфнхауга, который хранил мужчин и следил за женщинами, пока их мужья отправлялись вдаль.

Те старые гёты знали, как варить хорошую медовуху – и как поклоняться тем, кто выше них. А эти? Гримнир харкнул и сплюнул. Нар! Эти же знали только как ныть и плакать. И что ему предлагают за всю работу? Остатки собачей мочи с мёдом, которую называют медовухой! Гримнир подумал перевернуть флягу и вылить пойло, что отравит сорняки и почву. Но лучшего он, пожалуй, уже не получит, а сын Балегира не был расточительным. Он запрокинул голову и осушил бутылку, не позволяя жидкости задерживаться на языке.

Все изменилось, подумал Гримнир, сжимая теперь уже пустую бутылку. Теперь всё не так, как раньше. Древние времена были лишь воспоминанием, даже меньше. Были легендой – языческими сказками в памяти народа Пригвожденного Бога. Все они идиоты! Они жаждали спасения своего Белого Христа! Пыхтели в ожидании, как сучки во время течки! Но когда пришло время учить своих детей традициям Пригвождённого Бога, рассказывать о деяниях его и присягнувших ему людей, никто и пальцем не пошевелил. Остановило ли это их? Нет, они просто украли всё, что нужно, из древних времён, изменили имена и сделали из свиней святых.

Рыкнув, Гримнир швырнул пустую бутылку вниз по ступенькам, когда Диса дошла до них. Посудина ударилась и разлетелась вдребезги, осыпав её осколками. Её проклятия были такими же грязными, как и у его старых приятелей.

Что они украдут у меня, чтобы добавить это в свой мир? Наверняка сделают из меня монстра, зверя болот и долин. Годного только для того, чтобы затупить клинок какого-нибудь благородного героя, целующего крест. Фо! Его сделают святым и будут петь его предсмертную песнь сотням грядущих поколений.

Но кто будет петь мою?

Этот вопрос мучил сына Балегира. Кто споёт о его деяниях? Точно не старый Гиф, брат его матери. Он уже четыреста лет лежит в могиле – погиб, сражаясь бок о бок с бандой саксов-язычников против франкского паршивого короля, Карла Магнуса. Гримнир исполнил свою предсмертную песнь в сожженной деревне в устье реки Эльбы. Кульминацией стало принесение в жертву местного священника, жилистого мужчины с обветренным лицом и бородой с проседью; его труп последним лёг на погребальный костёр Гифа. Сладкий дым сожжённой плоти вызвал тени мертвых из мрачного Настронда – забытого зала, где девять отцов каунара строили козни и планировали свою месть проклятым асам. Они услышали песню Гримнира и поняли, кто к ним пришёл.

Но он был последним из своего народа. Последний из каунаров, оставшихся бедствовать в Мидгарде. Кто споет мою? Этайн? Нет, тот подкидыш, которого он оставил в Эриу, уже давно перешёл на сторону Пригвождённого Бога. Призовёт ли Халла тени его сородичей из Настронда или из этого жалкого клочка земли? Он посмотрел на Дису, которая тяжело поднималась по лестнице, желая его крови. «Возможно, – подумал Гримнир, поднимаясь на ноги, – возможно, я спою свою песню».

Гримнир встал в бойцовскую стойку; сталь заскрежетала по железному горлу его ножен, когда он вытащил край длинного охотничьего ножа.

Диса поднялась до крыльца дома, она запыхалась, а из дважды сломанного носа всё ещё шла кровь. И всё же она не остановилась. Как только её нога коснулась верхней ступени, девушка набросилась на Гримнира.

И Гримнир сошёлся с ней клинками.

Сталь заскрежетала, сталкиваясь друг о друга, а затем зазвенела, как зловещие колокольчики. Диса налетела как буря, хотя и не позволяла застать себя врасплох в пределах досягаемости длинных рук Гримнира. Она пританцовывала, рубила его в слепую сторону, наносила удары в живот и снова танцевала.

Гримнир усмехнулся. Эта крыска явно уже играла с клинком; она умела парировать и отходить так, чтобы не оставлять себя открытой, но у неё не было искусства. Бороться с ней – всё равно что уворачиваться от ветки ивы во время шторма. Она была быстрой и непредсказуемой, но её ударам не хватало силы.

И она медлила. Диса сделала дикий выпад поперёк своего тела, буквально швырнув в него лезвие в надежде, что оно попадёт в цель. Гримнир с трудом парировал удар. Их лезвия встретились, и удар едва не выбил клинок Дисы из руки. Она отшатнулась, широко распахнув глаза.

– Идиотка! – прошипел он. – Хватит мельтешить. Ты же не дрова рубишь! И хватит пританцовывать. Двигайся с напором.

Гримнир раскачивался из стороны в сторону, каждый шаг приближал его к цели. Он перебросил нож из руки в руку, и это движение привлекло внимание Дисы. В тот момент, когда она отвела от него взгляд, Гримнир схитрил – его поза и движение напоминали глубокий выпад, но тот был ложным. Диса отскочила назад, не давая отпор. Гримнир усмехнулся.

– Пусть твой в будущем мёртвый враг увидит то, чего нет.

Диса кивнула, нахмурив брови. Она сделала вдох…

И быстро, как змея, она вонзила что-то в землю и швырнула это в Гримнира. Он отпрянул, когда шерстяной носок отскочил от его груди; мгновение спустя он почувствовал, как кончик её ножа скользнул по его животу в кольчуге.

Неплохо. Эта дрянь почти меня задела.

Диса выдохнула, в её дыхании слышалось ужасное проклятие. Она скользнула взглядом по его фигуре, оценивая.

Почти.

Гримнир воспользовался этой короткой паузой, её мимолётной потерей концентрации, пока искала струйку крови, которую могли вызвать ее удары; и воспользовался безжалостно.

Перевернув нож так, чтобы спереди была тяжёлая тупая рукоять, Гримнир сделал ложный выпад влево; Диса подняла нож, чтобы парировать высокий удар слева. Вместо этого Гримнир отбил открытой ладонью её руку с клинком дальше влево, одновременно нанося удар по правому виску, над ухом. Раздался громкий треск; Диса ахнула. Она выронила свой нож, когда её глаза закатились. Девушка покачнулась и повалилась влево, лицом вперед на травянистое покрывало перед крыльцом дома. Она лежала, безмолвная как могила.

Гримнир втянул воздух сквозь зубы.

– Слабая, идиотка, – пробормотал он, убирая нож. Подойдя к ней, он схватил её за руку и грубо перевернул на спину. Диса лежала с полуоткрытыми глазами, как тряпичная кукла, с линии роста волос стекала кровь. Он ударил её не так уж сильно, и потом, густая масса волос приняла на себя часть удара, ну или так ему показалось; и всё же он точно узнал звук проломленного черепа.

Гримнир выпрямился. Он сплюнул, а затем закричал через плечо в дом:

– Халла!

Он услышал шарканье босых ног старухи-тролля, когда та подошла к двери, но не вышла. Хотя солнце и было скрыто завесой облаков, оно всё равно имело силу превратить её народ в камень. Гримнир услышал, как она остановилась, выглядывая наружу, а затем:

– Что ты натворил?

– Она слаба, карга! – хмыкнул Гримнир. – Как и весь её вид. Слабые и бесполезные.

Халла презрительно зашипела.

– Тащи её в дом и поживее.

Под фундаментом дома, вниз по двадцати семи ступеням из сырого камня, вырубленным в земляной насыпи, располагался подвал. Это была не кладовая и не просто обшарпанная и лишенная света дыра, куда бросали гнить всякий мусор, с глаз долой и из сердца вон. Нет, размеры этого подвала были точными: вдоль стен тянулись восемнадцать каменных плит с вырезанными на них рунами, каждая шириной в фут; ещё девять шли по ширине с обоих концов. Балки из закалённого на огне ясеня образовывали сводчатый потолок с тяжелыми столбами в каждом углу, вырезанными из того же дерева. Единственная каменная плита лежала плашмя на земляном полу подвала. Всё это было делом рук Гифа – старшего сына Кьялланди и брата Скрикьи, матери Гримнира; провидца и колдуна.

Именно сюда Гримнир принёс Дису. Он положил девушку на каменную плиту. Её тело дрожало и сотрясалось конвульсиями, а белки глаз просвечивали сквозь полуоткрытые веки.

– Фо! – пробормотал он. – Говорю же, не так сильно я её и ударил.

– Идиот, – оскалилась Халла, её тон был безапелляционным. – Иди. Я сделаю всё, что смогу, и молись, чтобы этого было достаточно. Иди, говорю!

Троллиха втянула воздух и прогнала Гримнира резким движением руки, а сама повернулась и начала собирать всё необходимое. Она слышала, как захлопнулась дверь в подвал, а затем вернулась к Дисе и села возле неё, поджав под себя колени. Удар по виску девушки пробил ей череп; восстановление такой травмы было вне возможностей Халлы. Она останется такой, а к ночи умрёт, если только…

Если только…

Созвездие глубоко вырезанных рун вокруг, выполненных из сияющего серебра, излучало неземной свет. В этом слабом сиянии троллиха запела мелодичным голосом:

 
Под карнизом сидела старуха из Мюрквида,
Она взрастила там кусты и деревья.
 

Пока она пела, Халла использовала каменный пестик, чтобы растолочь ингредиенты в ступке размером с череп. Сначала конопляное семя и янтарь…

 
А они растили её в ответ,
Прикрывая от ненавистного света Сола.
 

Затем восковая зелень, соскобленная с бронзового слитка, смоченного в уксусе…

 
Помните этот договор, ландветтиры древности,
Что помогали мне в минувшие дни.
 

И железные опилки от раскалённых чёрных камней, которые сами боги швыряли с небес…

 
Я знаю девять миров, девятый – в дереве
С крепкими корнями под плесенью.
 

Наконец, Халла налила крепкого, неразбавленного вина из древнего глиняного кувшина, привезенного по суше и морю с виноградников греков, и размешала смесь палочкой из ясеня с вырезанными на ней рунами.

– Услышь меня, дух этой земли, веттир корней и деревьев, – сказала она, поднимая раствор над участком голой земли. – Я прошу твоей помощи. Выходи. Отведай вина Гуннледа, давай поговорим.

Халла вылила половину зелья в землю и стала ждать.

Сначала ничего не произошло. Смесь вина и магических ингредиентов смочила почву; она скапливалась в лужах и текла от борозды к борозде, пока земля медленно не впитала её.

Халла наблюдала. Её брови сошлись в нетерпеливом хмуром взгляде. Она вылила ещё немного…

Вот! Бледное, извивающееся существо прорвалось сквозь слой почвы – похожее на червя, только волокнистое. Он искал влагу, рыская по суглинку, пока не добрался до пропитанной вином земли. За ним последовал ещё один. Потом ещё. Халла знала, кто это: корни деревьев.

– Да, – сказала троллиха. – Выходите, великие веттиры. Испейте.

Внезапно земля вокруг каменной плиты задрожала. Сотни корней – ясеня и дуба, ивы и рябины – вышли из земли. Они сплелись воедино, извиваясь и скрипя, потрескивая и трясясь, пока не обрели жуткую форму… гомункула, карлика, имеющего подобие человеческого облика, и подвешенного, как зародыш, на носилках из сплетенных корней. Халла углядела намёк на позвоночник, переплетённые корешки, которые напоминали ребра, узловатый, похожий на череп выступ на узких плечах. В подвале пахло сырой землёй и спелым вином, когда веттир открыл свои пустые глаза.

Он заговорил шёпотом листьев:

 
Зачем ты дразнишь нас, дочь Ярнвидьи?
Эта земля давно проклята;
И мы всегда будем жить в глубоком Мидгарде,
Пока Дракон не явится на зов хозяина.
 

– Мне нужна твоя помощь, великий веттир, – ответила Халла. Она поставила зелье на земле у края плиты. – И в дар предлагаю вино Гуннледа. Ты меня выслушаешь?

Кончики корней поползли по миске и впитали смесь вина и трав. Гомункул затрещал и покачнулся на своих носилках.

Говори.

– Ты чувствуешь перемены земли сквозь корни и деревья, брёвна и камни. Ты чувствуешь ветер на бесчисленных листьях и купаешься в дожде на бесчисленных ветках. Ты знаешь, что время Дракона близко. Это человеческое дитя… – Халла положила безвольную руку Дисы на землю, где её погладили тонкие корни. – Дочь Ворона. О ней говорится в пророчестве. Она День, что перетекает в Ночь. Но она ранена, великий веттир, смертельно ранена. Такое лечение мне не под силу. Ты можешь спасти её?

Последовала долгая тишина, разбавленная скрипом, вдохами и шорохом невидимых веток. Гомункул качался, будто его качал призрачный ветер. Когда он наконец заговорил, в его шелестящем голосе слышался треск осени и надвигающихся морозов.

 
Мы способны вылечить любые недуги,
Дитя троллей Мюрквида;
И мы хорошо помним древний договор
Между духами древа и камня.
 
 
Но от тебя несёт вонью падали,
И в корне её – вечная ненависть;
Слишком долго была ты в тени Волка,
Которого вскоре усмирят.
 

Халла понимала нежелание веттира. Вражда между народом Гримнира и духами Мидгарда идёт уже слишком давно; скрелинги не чтили древние законы, не следовали древним требованиям. Люди могли списать это на незнание. А проклятые сыны Локи – нет.

– Она не имеет отношения к вражде, великий веттир, – сказала Халла. – Она не таит зла на ваш народ. Но важнее то, что после её смерти падём мы все. Топоры восхваляющих крест дойдут до всех корней и луковиц Древнего мира.

 
Ветки сгорят, сгорят и корни,
Даже камни превратятся в пепел;
Не горит лишь веретено судьбы,
Что крутят руки Урдов.
 

Даже среди веттиров всё было предсказано; каждую жизнь распределили норны, загадочные сёстры, что живут у корней Иггдрасиля; каждый триумф и каждое поражение было соткано ещё при рождении. Они знали больше, чем все в девяти мирах, даже Всеотец.

 
Загляни в свои нити, дочь Ярнвидьи,
Ты сама полна упрёков;
Грязь скрелинга испортила тебе зрение и слух,
Скрыла приближение погибели.
 
 
За заборами этого Мидгарда
Идёт тот, кто хочет забрать долг;
Серый Странник, древний чародей,
Чей глаз посчитал тебя врагом.
 

Такое открытие веттира поразило Халлу. Серый Странник – одно из тысяч имён Всеотца, его облик, когда он спускается в мир смертных, – идёт сюда, за ней?

– Но это невозможно, – сказала Халла. Её мутные глаза сузились. – Уже нет.

Она считала, что все началось с Пригвождённого Бога; божественное стало телесным, его приход, смерть и конечное влияние на Мидгард изменили старый порядок вещей. Поэтому пророчество было таким важным: господство Пригвождённого Бога душило мир, становилось перевязью на шее Мидгарда. Его воздействие уже дало плоды: магия, пропитавшая Древний мир, почти умерла; даже Дорога Пепла, те точки, где ветки Иггдрасиля пронзали завесу между мирами, засохли и умерли. Без этих двух сил, без Дороги Пепла и магии, которая её питала, так называемые ложные боги больше не могли ходить по земле. Именно это имел в виду Гримнир, когда назвал Мидгард миром Пригвожденного Бога.

А что ещё хуже – Халла знала, что смерть магии означала для тех существ, которые жили только благодаря ей: такие существа, как она, Гримнир или даже этот веттир – существа, которые не прислушались к предвестникам рока и сбежали из Мидгарда, – были обречены существовать в тени. Они уменьшатся и станут просто насмешкой над прежней жизнью, пока их не поглотят безумие и вечная смерть. Или до тех пор, пока не сбудется пророчество и не наступит Рагнарёк и конец мира.

– Старые пути закрыты, – пробормотала она. – Даже для Серого Странника.

Старуха заморгала, а её брови хмуро и настороженно свелись.

– Если только… – сказала она, облизывая губы; её грудь сжала ледяная рука. – Если только он не выбрал себе сосуд для хамингьи?

Большинство людей переводили слово хамингья как удача. Но Халла знала, что всё не так просто. Это та часть личности, что включает в себя остроумие, меткость, врождённые навыки и силу; отдельная сущность, что живёт после смерти до тех пор, пока не родится достойный потомок с тем же именем или другой крови, которому была уготована слава. Хамингья была у всех – даже у владыки Асгарда. Если Всеотец избрал смертного, кому отдаст её, это самый великий дар, а ещё повод для беспокойства. Хамингья дарует своему носителю силы Всеотца; власть, которую тот может использовать, чтобы вмешаться в людские дела, руководить и формировать будущее Севера или же просто свести старые счёты.

«И если он идёт за мной, – подумала Халла, – я ставлю на последнее». Она снова задрожала, но взяла себя в руки.

– Я знаю, какая мне уготована судьба, – сказала она. – Так было всегда: мой народ вышел из чресл Имира, Первородного, первого и величайшего ледяного великана, убитого Одином и его братьями. Камни под нашими ногами – это кости моих могущественных предков:

 
Из плоти Имира сотворили землю,
А океан – из его крови;
Из костей его – холмы, а из волос – деревья,
А череп его – небеса над головой.
 
 
Богов Мидгарда сотворили из бровей его,
А потом – род человеческий;
Из мозга его появились зловещие тучи,
Что плывут по небу.
 

– Я видела век богов, век героев и мифов. Эти дни утекли. Несмотря на твою ненависть к скрелингам, именно их магия сохранила древний порядок в этом уголке Мидгарда. Жертва Радболга, сына Кьялланди, колдовство его старшего брата, Гифа, быстрый клинок Гримнира, сына Балегира, сотворил рай для нас, великий веттир. Но даже эта магия не удержит Пригвождённого Бога навечно. Это дни пророчества, Фимбулвинтер и дикого холода до пожирающего мир пламени Рагнарёка. Если мой конец вплетён в полотно мира и мой народ осудит меня, так подари мне последнее одолжение: помоги ей, если сможешь, – сказала Халла. – Она День, что перетекает в Ночь. Позволь ей жить, чтобы она исполнила обещание нашего народа, нанесла последний удар до конца света.

Гомункул затрясся, дрожа ветками.

Но в ответ сотни корней стянули руку Дисы. Как змеи, они поползли по краю каменной плиты, чтобы обернуться вокруг её торса и ног. Гомункул парил над ней, а затем медленно распался, и корни, что создали его, опустились и обвились вокруг разбитого черепа Дисы. Подвал залил зловещий зелёный свет; от формы с корнями исходил странный запах – жимолости и свежевспаханной земли, влажной травы и гиацинта. Глубоко под землей пробежала дрожь, слабое колебание, которое коснулось даже глубоких корней Иггдрасиля…

Халла села на корточки. Гримнир был прав, когда сказал, что упустил кого-то. Это правда… но он неверно определил источник.

Идёт Серый Странник.

Халла закрыла глаза. И в этом магическом месте она приготовилась биться с избранным воплощением бога.

8

Скара, провинция на западе Гётландии, Швеция

Мужчина с блеклыми глазами плёлся по нефу собора Скары, а за ним шли мёртвые.

Их никто не видел. Ни бледного света, проникающего с верхней кладовой, ни мерцающего сияния огромных канделябров. Даже для самого мужчины они казались едва уловимыми тенями, рябью тьмы, видимой лишь краем глаза. Но он знал, что они есть, хоть эти мрачные призраки и были прозрачнее дыма, вьющегося из медных курильниц, и пара от каждого вдоха. Пылинки и блики света отмечали их суровые взгляды. И мужчина даже не дрогнул. Ведь если ему не хватит мужества встретиться лицом к лицу со своими жертвами – всеми полузабытыми мужчинами, женщинами и детьми, которых он предал мечу в Константинополе во время долгого и бесплодного пути в Иерусалим, – то они могут забрать его себе.

Мужчина задрожал; несмотря на холод, на нём были лишь изъеденные молью штаны, не подпоясанные и не застёгнутые. На его плечах лежали волосы цвета молока, обрамляющие лицо, обладавшее таким же надменным величием, что и бюст Цезаря, – широкий лоб, соколиный нос и сильный гладкий подбородок, и все было холодной и безжизненной, как каррарский мрамор, плотью. Лишь в его бесцветных глазах горела жизнь, лихорадочная и яркая; они ловили и отражали красноватый отблеск пламени свечи.

Если его лицо было работой скульптора, то полотно его тела являлось совсем иной ветвью искусства, на которой писали историю войны: пурпурные косы, красные вмятины и бледные впадины шрамов, потертая оболочка, созданная клинками, копьями, хлыстами и углями.

Мужчина ковылял дальше. Меч без ножен в его кулаке царапал каменные плиты под ногами, пока он шёл от одной колонны к другой. Каменные стены собора покрывал иней. Внутри пустовали скамьи из тёмного полированного дерева. И всё же большое открытое пространство заполнял звук – из невидимых глоток рвался хорал. Мужчина не понимал слова, но жуткое эхо доказывало, что он находится в присутствии Всевышнего.

Там, в тени большого алтаря, сгорбился человек на коленях. В вертикальном положении его удерживали только руки, лежащие на рукояти меча.

– Почему? – прохрипел он, поднимая лицо к алтарю. – Почему, Отец наш небесный, ты послал эти лихорадки, чтобы мучить меня? Разве я не раскаялся? Разве не страдал за грехи свои? Разве не делал всё, что ты просил меня, Господи? Разве не принял крест? Тогда за что? За что ты отвернулся от меня?

Подбородок мужчины коснулся груди, глаза закрылись…

Небеса не ответили, но вокруг него внезапно зашуршали и застонали духи. От их ледяного дыхания задрожало пламя свечей, когда к человеку обратились сотни голосов. Плечи мужчины поникли, он склонил голову набок и прислушался к тому, чего не мог знать. Кто-то пришёл.

– Не стесняйся, друг мой, – сказал он через какое-то время. – Ты… отец Никулас? Да? – В глубокой тени под аркадой зашевелился размытый силуэт. – Ты пришёл из… – мужчина замолчал, нахмурив брови, пытаясь расслышать мириады голосов, доступные только ему, – …из Лунда. Ты от архиепископа. Пришёл спасти мою душу, да?

В самом деле, вышедший на свет новоприбывший был одет в рясу и накидку священника. Каждое его движение казалось шелестом чёрной шерсти, мягкой словно шёлк и с лисьим мехом по краю; пояс на талии тоже был чёрным, а маленький крестик, покоящийся на груди, сверкал золотом.

– Лорд Конрад, – сказал он, едва поклонившись и приглаживая бороду, чтобы скрыть своё замешательство. – Ваши шпионы правда умны, раз предупреждали о моём визите. Я никому не сообщал…

Человек по имени Конрад с трудом поднялся на ноги. Он повернулся к отцу Никуласу, в уголках бесцветных губ углядывалась улыбка.

– Шпионы? Нет, мои духовные друзья, – сказал он. – Я слышал ваше имя в ветре, в треске льда. Мне говорили: «Идёт Никулас из Лунда и передаст просьбу этого невзрачного идиота, архиепископа». Скажи, он всё так же целует задницу моего брата, короля?

Никулас опешил, но затем уверенно пожал плечами и кивнул.

– Каждый день, лорд.

– Я не лорд, – Конрад снова повернулся к алтарю.

– Как вы сказали, король – ваш брат, лорд. Любое другое обращение будет непочтительным.

– Титул из-за каких-то примесей в крови не имеет никакой силы. Я Конрад Белый, священник. – Конрад повернулся и наставил меч на отца Никуласа; глаза священника округлились. – Я Призрачный волк Скары, и мне не нужны ни знакомства, ни кровь, чтобы забрать своё! – Он смотрел вдоль меча на ошарашенного священника, но потом кончик лезвия дрогнул и упал на плиту. – Но ты не мой враг.

– Верно, лорд.

– Да, – махнул Конрад мечом. Сталь заскрипела о камень, когда лезвие снова протащилось по полу. Он отшатнулся назад, над его бровью выступила испарина. Мёртвые зашуршали и застонали. Они передавали секреты и заговоры, предвещали ещё не случившееся. Конрад покачнулся, сбитый с толку. – Но скоро… ты станешь моим союзником.

– Осторожно, лорд, – сказал отец Никулас, протягивая руку, чтобы не дать бледному мужчине упасть. – Вас лихорадит. Вот. Сядьте, пока я позову ваших слуг. Вам нельзя вставать с постели.

Мёртвые шептали, и Конрад слушал…

– Лорд? Конрад?

– Твоя просьба, – сказал он после паузы.

Отец Никулас мотнул головой.

– Она сейчас не столь важна, лорд. Прошу вас, хотя бы просто сядьте.

Конрад позволил священнику отвести его к ближайшей скамье. Он сел, подрагивая, но сжимая в кулаке меч; Никулас с важным видом расстегнул накидку и набросил ее на нагие плечи мужчины.

– Они сказали, что твой повелитель собирает армию, – сказал Конрад.

Священник уже повернулся и собирался звать на помощь, как вдруг застыл. Он вернулся, чтобы встать лицом к тощему альбиносу, сузив глаза.

– Они?

– Они сказали, что ливы, Братья меча, просят помощи в крестовом походе против язычников Эстонии, на берегах Балтийского моря. Святой римский отец дал на это благословение Господне. Теперь твой повелитель, святой Андерс Сунесен, архиепископ Лунда и советник моего брата, короля, просит моей поддержки, как и пятьсот моих подчинённых. Я не дам ни того ни другого.

Отец Никулас хмыкнул. Хоть его лоб с печатью мучений и длинная борода и придавали ему солидности, всё же он был лет на двадцать младше Конрада.

– Если бы я знал, что ваши шпионы так точны, я бы сюда не пошёл. Ваш отказ мог бы прийти и почтой, а я бы остался в тепле и сухости Лунда…

– Я же сказал, у меня нет шпионов.

– Тогда как…

Конрад поймал запястье священника железной хваткой и притянул его к себе.

– Так же, как я знаю и то, что у тебя гнедая чалая кобыла с большой мордой, которая скачет всегда с левого копыта; или то, что она была подарком брата матери, который поддержал твоё желание принять священный сан. Так же, как я знаю правду твоего сердца – ты презираешь своего повелителя, потому что он скорее политик, а не посланник Бога. И так же я знаю о том, что он послал тебя сюда, чтобы избавиться – твоя праведность отвращает его, потому что он действительно политик, несмотря на своё притворство. Он… он надеется, что ты оскорбишь меня и я убью тебя и тогда он захватит мои земли…

– Что это за магия, лорд? – Никулас побледнел прямо как Конрад и попытался отстраниться. Но лихорадочный альбинос держал его с силой, которой неоткуда было взяться в его худом теле.

– Мёртвые, – прошипел Конрад. – Мои мёртвые… они ждут за вуалью. Мёртвые Константинополя. Мёртвые христиане, которых убил я сам. Они говорят со мной, священник! Они говорят такое, от чего любой здравый человек сойдёт с ума…

Священник поднял взгляд; он оглядел неф собора глазами, что сияли, словно огонь праведного пыла. Хоть он ничего и не увидел, но не стал сомневаться в словах сломленного лорда Скары.

– И чего хотят эти православные еретики? Возмездия? Это не может быть справедливость, ведь вы имели полное право перед Господом…

– Тихо, – скомандовал Конрад. – Они просят тебя послушать: возможно, с севера подует злой ветер. Он принесёт с собой вонь чумы и смерти. Язычники принесут на юг на своих плечах апокалипсис:

 
Сколль громко воет на игрушку Двалина.
Оковы разорвутся, и волк вырвется на свободу;
Тёмнорылый пожиратель скакуна, несущего свет.
И в объятиях Венерна земля расколется на части.
 

Близится конец. Такой, какого мы не знавали со дней Ноя.

– «Но были и лжепророки в народе, – с искренностью процитировал отец Никулас, – как и у вас будут лжеучители, которые введут пагубные ереси и, отвергаясь искупившего их Господа, навлекут сами на себя скорую погибель». Еретики ошибаются, лорд. Не будет языческого апокалипсиса. Поверьте словам самого святого Петра. Господь наш Всевышний заключил договор.

Конрад ответил практически шёпотом:

– Да, но боги, что были тут раньше, не соглашались на такие сделки:

 
Волк сразится с Волчицей в тени Ворона;
Век топора и век меча, когда День перейдёт в Ночь.
И сыновья Имира будут плясать, когда Гьяллархорн
Ознаменует гибель народа Пригвождённого Бога.
 

Я знаю, чему учит Писание, но знаю и то, что это правда! Близится конец.

– И вы думаете, что сможете этому помешать? – Священника угрюмо свел брови. – Ваши слова полны богохульства!

Тогда Конрад рассмеялся; он смеялся до тех пор, пока не зашёлся кашлем.

– Думаешь, я богохульник? – сказал он через какое-то время. – Тогда мои следующие слова окончательно разрушат мою репутацию, священник. Ибо на всей земле лишь два человека могут это остановить. Я – первый. А ты – второй, Никулас из Лунда.

Священник вырвался из хватки Конрада и встал.

– Не нужно снисхождения, лорд! Вы едва стоите на ногах. Судя по вашему внешнему виду, вы давно отвергли пищу и сон. Как говорил Гален: «Наклонности ума зависят от тела». Вы холерик и сангвиник, лорд, возбуждённый и неустойчивый. В этом мире лишь один Спаситель, наш Христос, и утверждать обратное – богохульство. Позвольте мне позвать на помощь, и я оставлю вас и ваш бред!

Священник повернулся и собрался уйти, но неожиданная тяжесть на левом плече остановила его. Он повернулся и увидел отражение своих испуганных глаз в остром кончике стали.

– Сядь. – Тон Конрада не терпел возражений. – Сядь и слушай, как именно ты поможешь этому богохульству, как ты это называешь.

Отец Никулас открыл было рот, чтобы заспорить, но стальная дипломатия – острие прямо у его горла – прервала его. Священник послушался Конрада.

Альбинос какое-то время молчал. Он сел с мечом в руках, положив его на колени, и задрожал. Никулас наблюдал, как он склонил голову, хоть и непонятно, в раздумьях или в молитве; лицо Конрада закрыли белые волосы.

– Ты помнишь Магнуса Саксонского? – наконец сказал он.

– Нет, лорд. Я был ребёнком, когда он взял крест и ушёл в Утремер.

– Да, я и сам был не старше. Я был его оруженосцем. Мы понесли крест в Хальберштадт в год кончины архиепископа Абсалона.

– Очевидно, вы многое пережили, лорд, – сказал отец Никулас. – Я в этом не сомневаюсь. Но я не понимаю, как…

Конрад постучал по колену священника плоской стороной меча.

– Терпение! Разве это не одна из добродетелей, которой вы учите? Ну так молчите, терпите и слушайте.

Никулас сдержал совсем не христианское ругательство и выпрямился на скамье, сжимая колено побелевшими пальцами. Он ничего не говорил и смотрел перед собой, сосредоточившись на игре пламени свечи и теней, на неясных силуэтах вне поля его зрения. Он смотрел и слушал.

Голос Конрада стал тихим и монотонным: