Текст книги "Сумерки богов"

10

На вторую неделю Диса стала выносливее, поэтому Гримнир изменил тренировку. Он назвал знаки вдоль тропы, чтобы она больше разбиралась на местности, – тропа начиналась у выступа, который он назвал скалой Двух козлов, затем, через лес, на страже над голыми хребтами стоял древний, покрытый мхом ясень под названием дерево Ётуна; мыс, который служил серединной меткой, Гримнир прозвал Клыком, а каменистую и крутую тропу, спускающуюся к берегу озера, – Лестницей Хель. Устье ручья он называл Отстойником, а узкие расщелины, ведущие к болоту, – Яйцеколами. «Доберись до дерева Ётуна незамеченной», – говорил ей Гримнир. Или: «Попробуй помешать мне дойти до Клыка».

Их пробежки превратились в драки и заканчивались только тогда, когда Диса, запыхавшись и истекая кровью, возвращалась в дом. Она ползла к Халле с рваными ранами и ушибами, сломанными пальцами и растянутыми мышцами, волдырями и ссадинами; когда-то с треснувшими ребрами, а в другой раз – с вывихнутым плечом. Халла всё зашивала, вправляла, смазывала травяными мазями или накрывала тряпками. Троллиха также лечила язвы и сыпь, которые появились на плечах и боках Дисы из-за слишком длительного ношения доспехов. И пока та работала, Диса – подобно скальду, описывающему могущественные деяния, – рассказывала ей историю своих дневных битв.

Одним вечером, ближе к концу четвёртой недели, она пришла к Халле необычайно тихой. Девушка оставалась задумчивой, пока троллиха смывала кровь с пореза на её левой щеке, а потом ловкими пальцами стянула рваные края раны.

– Это явно не клинок, – сказала Халла, посмотрев на девушку, её лоб накрыла тень хмурых морщин. – Навершие?

– Ветка, – ответила Диса. Девушка вздрогнула, когда Халла принялась аккуратно зашивать порез; казалось, эта боль пробудила её от усталости. – Он лежал в засаде между деревом Ётуна и Клыком, готовясь всадить в меня стрелу, если я покажусь на гребне. Я не высовывалась и держалась деревьев… похоже, одному из них не понравилось моё вторжение. Я думала, оно мне глаз выколет.

Губы Халлы поднялись в лёгкой улыбке.

– Надо быть осторожнее, дитя. Некоторые ландветтиры до сих пор живут среди нас. Они спят и видят сны о древности, их опасно будить.

– Как и тебя, – ответила Диса. Она ненадолго замолчала, но потом продолжила: – Халла, это правда, что ты не можешь отсюда уйти?

Халла перевела взгляд с раны на пристальные глаза Дисы.

– Тебе рассказал Гримнир?

– Он сказал, что тебя здесь заточила твоя кровь.

– Заточила? – фыркнула троллиха. – Значит, он совсем идиот, раз считает, что я чья-то заложница. Но в чём-то он прав: в моих жилах течёт кровь Ярнвидьи, матери моей матери и гневный свет Сола превращает всех дочерей Ярнвидьи в камень, какими мы и были при Имире. Я должна идти ночами, а днём искать убежище. Но этого не делаю.

– Почему?

На какое-то время Халла замолчала. Её пальцы легко управлялись с тонкой золотой иглой – протыкали и тянули, протыкали и тянули. Затем она тихо заговорила:

– Меня там ничего не ждёт. Уже давно. Прошли те дни, когда мир устилали леса Мирквида – великие тёмные леса, мой дом. Если бы ты видела их, дитя! Деревья, похожие на покрытых мхом титанов, возвышались над полянами и долинами, где никогда не ступала нога человека. В те дни существовали только духи – дерева и воды, неба и камня. Мы с сёстрами-троллями могли бродить от заката до заката, ночи напролёт, так и не дойдя до краёв Мирквида. И мы не беспокоились об укрытиях. Ведь пока мы шли, мы пели песни древних духов, что были словно боги на земле. В ответ ландветтиры раскрывали нам свои объятия. Мы делили с ними норы под корнями и камнями или прятались от ядовитого Сола в стволах могучих деревьев.

Она закончила зашивать щеку Дисы, завязала и обрезала нить и вытерла оставшуюся кровь. Троллиха потянулась за банкой с паутиной и сделала припарку, чтобы остановить кровотечение.

– Увы, как я уже сказала, те времена давно прошли. Я могла бы уйти отсюда – на одну ночь или на две, – но чего ради? Чтобы встретиться с передовым отрядом тех, кто идет нас уничтожить?

– Людьми Пригвождённого Бога? – нахмурилась Диса.

– Да. Но, к сожалению, вина лежит не только на них, – ответила Халла. – Не они первые пришла в наш драгоценный Мирквид с топором и огнём. Все подряд обрубали лес с окраин или наносили удары в самое сердце. Деревья, что служили нам в древности, пошли на изготовление килей кораблей или остовов домов, но ответственные за это предложили ландветтирам плату: первые плоды урожая, первую шерсть в сезон стрижки, первую кровь на охоте. А когда среди них появились крестоносцы, проповедующие свою ненависть к древним обычаям, сердца людей обернулись против духов Мирквида. Они больше не предлагали честную плату. Они направляли топоры на дуб, липу и священный ясень, потому что их бог сказал, что это правильно.

Халла встала и зашаркала обратно через дом к главному входу, и Диса пошла за ней. На небо опустилась ночь. Холодный ветерок дул через открытую дверь, его дыхание заставляло пламя в яме дрожать. Зал пустовал; Гримнир отправился в одно из своих бессонных странствий за пределы своих земель. Халла села на свое привычное место. По лицу троллихи бежали тени, когда она подхватила нить своего рассказа.

– Ландветтиры могли бы пережить потерю своих домов, например Мирквида; они обитают в воде и камне, в почве под ногами и в воздухе, что мы вдыхаем. Что им другой бог, даже если он доводит людей до безумия? – Халла цокнула. – В конце концов, у северян много богов. А теперь будет на одного больше. Но крестоносцы не терпят подобного. Их Пригвождённый Бог ревнив, он требовал единоличного господства над землями Мидгарда. И теперь проповедуют, что существует только один мир, а не девять, с раем наверху и адом внизу. Данам, шведам и тем норвежцам, кто готов слушать, проповедуют, что те рождены во грехе и несовершенны, обречены на страдания. И если они будут страдать достаточно, Пригвождённый Бог пустит их к себе на служение, но только если они не нарушат его закон: «Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим».

Халла задрожала; её мутные глаза следили за пламенем, будто его свет мог выжечь дотла эту ненавистную заповедь.

Диса сбросила кольчугу и сняла гамбезон, который носила под ней. Это был уже третий с того дня, как Халла посоветовала ей надевать доспехи. Хоть он и уберегал от жёстких краёв кольчуги и давал дополнительный слой защиты, ткань была словно губка и впитывала каждую каплю пота и крови, вытекающих от ежедневных усилий. Одежда быстро намокала, тяжелела и воняла. Диса выбросила гамбезон в открытую дверь – завтра она утопит его в болоте – и схватила другой из кучи таких же, которые стащила из сокровищницы Человека в плаще. Мышцы Дисы обрели твердость, руки и ноги окрепли, плоский живот стал рельефным, как фигурные латы Гримнира, некогда бледная плоть приобрела желтоватый оттенок, а из-за множества синяков, шишек и струпьев кожа, вдобавок покрытая мурашками от холода, казалась бугристой. Девушка стиснула зубы и натянула свежий гамбезон, сшитый из стёганого льна, окрашенного в пурпурный цвет, с золотой вышивкой на груди и рукавах. Его предыдущий владелец умер от удара копьём в спину, тот явно пришелся между лопатками, расщепил позвоночник, разорвал лёгкие и сердце.

Зашнуровав гамбезон, она повернулась к Халле.

– Почему боги не вмешались? – спросила она. – Они точно смогли бы прогнать этих людей креста.

Троллиха пересела иначе.

– Боги Севера суровы, дитя. У них слишком много своих дел, потому на нас они обращают внимание крайне неохотно. Да и тогда зачастую наваливают на нас ещё больше несчастий. Они отвернулись, а когда снова взглянули на Мидгард, то обнаружили, что крестоносцы добились чернилами и пергаментом того, чего ни один ярл не добьётся топором и мечом: объединили людей под общим знаменем, сделанным из очищенных овечьих шкур, украшенным дубовой золой и железом со словами их Пригвождённого Бога. Они шли со своей священной войной на север, прямо у нас под носом, а когда мы заметили, стало уже слишком поздно.

– Что же нам тогда делать? – спросила Диса, качая головой. – Как нам победить?

– Грядут суровые дни. Фимбулвинтер – бесконечная зима. Боги Севера препоясывают чресла и осматривают сталь, ибо ветры Мидгарда несут запах войны. Даже духи земли бежали, забрав с собой всю магию древности. И скоро…

Голос Халлы превратился в шёпот:

 
Когда сочтены годы, девять на девять на девять,
И снова смрад войны веет, как дыханье дракона;
Когда Фимбулвинтер скроет бледное солнце,
Чудовищный Змей будет корчиться в ярости.
 
 
Сколль громко воет на игрушку Двалина.
Оковы разорвутся, и волк вырвется на свободу;
Тёмнорылый пожиратель скакуна, несущего свет.
И в объятиях Венерна земля расколется на части.
 
 
Из великих глубин, из вод поднимается курган,
Каменный зал Арана, где обитает
Отродье Ёрмунганда, Злостный Враг,
И гремят его жуткие кости, и предвещают конец.
 
 
Волк сразится с Волчицей в тени Ворона;
Век топора и век меча, когда День перейдёт в Ночь.
И сыновья Имира будут плясать, когда Гьяллархорн
Ознаменует гибель народа Пригвождённого Бога.
 

Диса слушала, крепко сжав челюсть, и кивнула.

– Хорошо. Этот дракон, Злостный Враг, станет нашим отмщением. Он принесёт смерть людям креста.

– Всему, – сказала Халла. Она не подняла взгляд от огня. Красноватый свет озарил резкие черты её лица, словно высеченные из камня, как и волоски, растущие на кончике подбородка. – Злостный Враг очистит землю огнём и мором, война будет следовать за ним, словно тень. Камни будут трескаться, а деревья разрушаться; моря будут кипеть, а небеса гореть! И из тех обрывков, которые он оставит после себя, вырастет и возродится древность.

– Сколько? – спросила Диса через какое-то время. – Сколько нам осталось до конца?

Троллиха искоса взглянула на девушку, которая дрожала несмотря на жар от огня.

– Никто не знает, дитя. С появления пророчества прошло семьсот двадцать девять лет – девять на девять на девять, – и мы входим в бесконечную зиму. А остальное? – Она пожала плечами. – Нет никаких гарантий, что это сбудется. Особенно если Гримнир совершит задуманное.

– Как он может быть против? – выпрямилась Диса.

Из задней части дома раздался резкий смешок.

– Да, расскажи ей всё, старая болтливая карга.

Халла даже не вздрогнула от неожиданного голоса Гримнира, но Дису словно ужалили; она вскочила на ноги, почти вытащив нож из ножен. Девушка только отчасти расслабилась, когда увидела, как Гримнир встал с корточек и подошёл к стулу в виде трона.

– Зачем ты сюда крадёшься? – спросила Халла.

– Не меняй тему! Ответь на вопрос птички. Скажи ей, как я могу помешать этой вашей любимой фантазии.

Халла замолчала на долгое время, глубоко задумавшись; Диса снова села на своё место. В яме трещал и шипел огонь. Ветер, несущий с собой ледяное обещание снега, стонал в дверях.

– Не стесняйся, – подначивал Гримнир. Его голос был грубым и сардоническим. – Расскажи ей, во что я верю, раз уж разбираешься во мне лучше, чем я сам!

Наконец Халла пошевелилась. Она указала на Гримнира корявым пальцем.

– Древность… старые пророчества… ты глупо полагаешь, что теперь это лишь детские висы. «Теперь Мидгард – мир Пригвождённого Бога, – говоришь ты, – он честно украл его». И ты считаешь, что достоверные предвестники гибели – лишь те, что пророчат в пустыне и безумно целуют крест, и они не говорят о нас.

– Ты увиливаешь, ведьма! Скажи ей правду, побери Имир твои проклятые кости! Скажи ей почему!

Диса медленно повернула голову от сгорбленной троллихи к Гримниру. Последний теперь затих и бросал гневные взгляды. Его глаз горел, как факел ненависти, и Диса не знала, что он видел.

– Скажи.

– Месть, – выплюнула Халла. – Холодная, бессмысленная месть! Он лучше отдаст мир Пригвождённому Богу, чем увидит, как восстанет дракон! И всё из-за старой обиды между Злостным Врагом и его народом, воздаяние за разграбление, сожжение и исполнение клятвы, данной над могилой его убитых сородичей!

– Я понимаю важность мести, – кивнула Диса. – Но разве она стоит того, чтобы отдать Пригвождённому богу всё, что тот у нас украл?

– Ты знаешь что-то о мести, да? – сузил глаза Гримнир, его губы сжались и приоткрыли зазубренные жёлтые зубы. – Тогда ответь мне на это: человек, что убил твою мать, птичка… что ты отдашь за месть? Как долго ты готова ждать, чтобы увидеть эту кровь на своих руках? День? Неделю? Год?

– Дольше, – ответила Диса. Халла рядом с ней напряглась. – Я готова ждать всю жизнь, даже если заколю эту скотину с последним вдохом.

– И ты позволишь какому-то идиотскому пророчеству остановить себя?

– Нет, – покачала головой Диса.

– Хорошо, значит, ты правда понимаешь, – зарычал Гримнир. – Это пророчество, о котором болтает Халла, ничего для меня не значит. Ничего! Я ждал одну тысячу сто сорок девять лет, чтобы отомстить этой паршивой змее, так называемому Злостному Врагу, который убил мою мать, разрушил мой дом и разбросал остатки моего народа по ветру…

11

Я родился в Оркхауге, – начал Гримнир, – в горах Кьолен. То были последние дни мясного сезона, за сорок восемь лет до раздоров и разрушений битвы при Маг Туиред. Нар! В те времена у меня ещё молоко на губах не обсохло, поэтому, когда корабли поплыли в Эриу, Балегир взял моего никчёмного брата, Хрунгнира, а меня оставил с этими щенками! – Гримнир сплюнул в огонь, его слюна зашипела на углях. – Не важно. Волчица, что родила меня, дочь Скрикьи Кьялланди, осталась, чтобы следить за троном Балегира, а Радболг, её сородич, остался, чтобы приструнить этих тупых воришек, живших на фьордах.

Я помню ночь перед тем, как корабли волков вышли в море. Был канун летнего солнцестояния, и в зале Девяти Отцов, где стоял трон Балегира, горел большой костер совета. Видела бы ты его, птичка! Ты росла среди дерева и зелени, а я рос в граните и известняке, наши шахты, кузницы, оружейные и дома были вырублены из недр гор руками моего отца – теми же руками, что некогда творили безделушки из золота и железа для королей Ётунхейма.

Вся ваша вонючая деревушка могла бы поместиться в этом зале. Колонны из живого камня тянулись выше титана, поддерживая саму гору; шахты, прорубленные в скале, пропускали холодный воздух, а сотни ламп свисали с ветвей огромных деревьев, выкованных из железа и бронзы. На стенах висели трофеи: знамена и содранные шкуры, щиты поверженных врагов, кольчуги героев, убитых на поле боя, черепа ётунов и бедренные кости троллей. И трон моего отца, вырезанный из обсидиана. Два сидящих волка, – Гримнир широко обвёл руками, его глаз загорелся, – образовывали подлокотники. И в центре зала – яма для костра, такая большая, что в ней могла бы поместиться пара бычков, запеченных на вертеле для пира. Да, этот зал был жемчужиной Оркхауга, сердцем каунарских земель Мидгарда, и существовал он почти тысячу лет.

К этому времени Балегир был последним из Девяти Отцов – вождей кланов двергов, сам великий Хитрец оказал им честь стать каунарами. Пятеро погибло, когда асы выступили против нас в Ётунхейме, прежде чем мой народ бежал в Мидгард; двое, Лютр и Храуднир, погибли в поединке Четырех Отцов на склонах Оркхауга, где Кьялланди забрал у Балегира глаз, хоть тот и завоевал волчью мантию Севера. Старый Кьялланди согласился на предложение Балегира и отправился в странствия вместе со своим народом. К началу битвы при Маг Туиред он был мёртв более ста лет, пал в сражении с проклятыми римлянами в Атласских горах, далеко на юге.

Скрикья была старшей в роду Кьялланди, но у нее было два брата – Гиф и Радболг, – которые вернулись на Север после смерти отца. Балегир принял их и обращался как со своими сраными сыновьями – даже лучше, ведь у него была привычка отрубать головы сыновьям, если те ему не нравились. Почему бы и нет? У меня было двадцать два брата, птичка. Двадцать два! Не считая сестер, десятков бастардов и жалких полукровок, которых ему родили пленённые женщины. Я рано научился не высовываться и быть прилежным, чтобы не встретиться с топором Балегира.

Но Гиф и Радболг… к ним Балегир относился как к сыновьям, о которых мечтал. В ту ночь, накануне путешествия в Эриу, братья поссорились, решая, кто пойдет с Балегиром, а кто останется. Никто не хотел упускать сокрушительных ударов копья, но Балегир не верил, что жители фьордов в предгорьях Кьолена будут нормально вести себя в его отсутствие. Он хотел оставить кого-то надёжного, кому можно доверять. Слышала бы ты их вой и вопли! Какой-то придурок предложил им решить спор дракой, но Гиф отказался – Радболг был моложе и сильнее; другой посоветовал метнуть топоры, но Радболг жаловался, что у Гифа лучше прицел. Оба проигнорировали моего тупого братца Хрунгнира, когда тот крикнул, что им надо сыграть в кости, – для двергов кости священны, и от некоторых привычек невозможно избавиться, хоть и та кровавая бойня Локи в Ангрбоде превратила их в искалеченных и потрёпанных каунаров.

Спор разрешила Скрикья: она предложила тянуть жребий. В этом вся она – просто и ясно. Она подготовила жребий: останется тот, кто вытянет короткий. Радболг проиграл. Как он ругался и кричал! Но даже он не посмел спорить с сестрой.

В день летнего солнцестояния, в тот год, когда римские псы возложили свою жалкую корону аж на четыре головы, я в последний раз увидел своего отца. Они вышли в море в сумерках – два десятка кораблей с волчьими носами, полными всех бессердечных каунаров, которых кровожадный Балегир смог подкупить или заставить поплыть с ним. Он опустошил Оркхауг, оставив только старых, больных и юных. Скрикья стояла на выступе скалы, возвышающемся над озером в тени горы, с большим рогом в руках. Каждое судно, проплывавшее мимо, в сторону фьорда, ведущего в открытое море, она приветствовала оглушительным рёвом. Корабль Балегира шёл последним, его киль был чёрным как смоль, края покрыты щитами и копьями. Скрикья трижды трубила в этот рог, трижды раздался вой, способный расколоть небеса; в последних лучах солнца она бросилась к краю скал и обнажила свой меч – его прозвали Сарклунг, смертельное оружие, выкованное гномами. Она широко раскинула руки и взревела: «Así att-Súlfr Bálegyr skiari tar nekumanza!» Балегир – это Волк, и он идёт, чтобы сожрать ваши внутренности! Такой я её и запомнил – безжалостная королева, готовая к войне, свирепая и дикая, как море, прощающаяся со своим королём…

Гримнир замолчал, опустив взгляд на тлеющие угли. Потом он откинулся на спинку стула.

Воспоминания – это проклятие, птичка, прямо как шип в глазу. Вырви их, если сможешь, или в старости они настигнут тебя. – Гримнир харкнул и сплюнул. – Так вот, лето прошло, и из Эриу не было никаких вестей. Скрикья и старые ведьмы встали в круг и призвали всех птиц, но ни одна не летала так далеко, до самого изумрудного острова, где жили вестальфары, западные эльфы. Помню, одной ночью перед зимой, прежде чем деревья сбросили листья, её одолели видения. Над горой разразилась буря. Звучало так, словно сам ётун тащил наковальню вверх по склонам Оркхауга. Гром гремел с яростью тысячи молотов, а небо озаряла молния. В ту ночь в воздухе витало колдовство. Я чувствовал его запах.

Но на вершину горы нас призвали крики, меня и Радболга. Давным-давно, когда каунары впервые поползли вверх по склонам Оркхауга в поисках убежища, Балегир приказал им соорудить каменный алтарь, и на нём он принес в жертву Имиру старшего из своих сыновей. Там, под ветром и мокрым снегом, мы нашли Скрикью, склонившуюся над останками жалкой девки – одной из последних рабынь, которых мы забрали из фьорда. Скрикья выпотрошила её, вырезала печень и рылась в её сердце. У неё были дикие глаза. Она всё говорила, что видела смерть Балегира в облаках, его огненный глаз был окутан тьмой. Скрикья была похожа на Гифа… умела управляться с колдовством; я же был скорее похож на Радболга. Даже щенком я доверял холодному железу и тому, за что мог ухватиться обеими руками, а не той невидимой паутине, что плетут ведьмы и провидцы. Так что мы оставили её одну, но я не мог избавиться от тревоги.

В ту ночь была битва при Маг Туиред.

Гримнир наклонился вперёд и махнул одним чёрным пальцем.

Понимаешь, я знал, что что-то не так. У нас были проблемы. Я чувствовал это нутром, над нами нависал злой рок. Но кем я был? Никчёмный пацан, глупый щенок, вот кто! Но у меня был рот, и я не боялся им пользоваться. Нар! Но Радболг рассмеялся, когда я сказал, что нам надо быть настороже. Он усмехнулся, дал мне по башке и отправил меня с другими парнями собирать мёд из ульев фьорда. Но я знал! Я знал и был прав… Я был прав…

Запомни, птичка: можно судить, насколько враг боится или уважает тебя, по оружию, которое он против тебя использует. Если так, одноглазый владыка Асгарда считал нас владыками земли. Ибо то, что он обратил против нас после битвы при Маг Туиред, было безжалостным и жестоким, как смерть. Его называли Нидхёгг, Злостный Враг, – голос Гримнира упал до благоговейного шепота. – Я всё видел вместе с парнями, которых Радболг послал за мёдом. Видел дракона, когда тот вылез из фьорда и пополз вверх по склонам Оркхауга. Это не летающий змей, что дышит огнем, как любите представлять вы, жалкие гёты. Нет, то был монстр, наполовину змей, наполовину ящер. Он был длиннее волчьего корабля – длиннее даже скандинавских драконьих кораблей – и передвигался на двух когтистых лапах. Сверху и снизу его покрывала костяная чешуя, на брюхе бледная, как человеческая плоть, а вдоль спины – темнеющая до цвета мха и озерной грязи. Эта чудовищная голова… – Брови Гримнира нахмурились от воспоминания. Он встряхнулся, словно пытаясь прийти в себя.

Эта сволочь даже не обратила на нас внимания. Да и зачем? Вы всего лишь сопливые, корявые юнцы. Остальные струсили, но я выбежал из теней деревьев, когда Злостный Враг пополз по горе. Змей остановился у ворот Оркхауга, его грудь содрогалась, а из пасти вырвалось облако пара, которое понеслось вперёд как штормовой ветер. Он нырнул в эту пену и дым и добрался до сердца горы.

«Бежим, олухи! – сказал я ребятам после того, как до нас донеслись звуки скрежета. – Скорее! Мы же ворчали и жаловались, когда Балегир оставил нас позади. Вот наш шанс доказать свою храбрость! Бежим! Берите клинки и идите за мной!» Я как идиот вытащил нож и бросился в гору.

Гримнир откинулся на спинку и потёр челюсть костяшками ведущей руки.

Для всех нас это было первой битвой. Настоящей. Да, мы уже тявкали между собой, но это… это совсем другое. Мы бросились в бой, как псы войны, лая и визжа. Тот дым был похож на пар, поднимающийся из залитой водой кузницы, – обжигающе горячий, воняющий медью и гниющим мясом. Мы ни черта не видели, но неслись вперед как полоумные.

Мы чуть не споткнулись о первую кучу тел. Большинство из них были рабами, измождёнными изгоями, которых мы захватили в набегах на фьорды или привезли из других земель. Там были и их смотрители – разношёрстная кучка хромых и калек, возглавляемая старой ведьмой-полукровкой, у которой не было ног, она передвигалась на спине коротышки, которого звала сыном. Все они лежали вперемешку, задушенные испарениями или разорванные на части когтями зверя. Но всё же несчастные рабы приняли на себя основной удар. Они не успели убежать от дыхания этого чешуйчатого ублюдка, которое губит ваш вид. Оно сварило их заживо или превратило в бескостные мешки плоти, из которых сочился гной и кровь.

Мы с парнями побежали дальше по следу дракона в глубь Оркхауга. Эта вонючая ящерица быстро бегала, ею будто… управляли, как острием копья, движимым чужой волей; она знала, где находится сердце горы, и направлялась прямо к нему. Ни одно из тел, разбросанных вдоль тропинки, не заставило нас остановиться. Нар! Мы были волками, охотящимися за свежей добычей. Мы прошли мимо парней, которых знали с тех пор, как были визжащими младенцами, – раздавленных, разорванных и залитых чёрной кровью. Их запёкшиеся от крови лица до сих пор не выходят у меня из головы. На них читалось удивление.

Мы шли на зловоние дракона. Его отвратительное дыхание висело низко над землей, как туман. Оно почти скрывало руины поспешной баррикады, которую другие соорудили на перекрёстке, что мы звали Эйнвиги, – там мы разрешали споры между родственниками с помощью ножей и кулаков. Левая дорога вела вниз, к кузницам и шахтам; правая – к убежищам и домам. Если идти прямо – окажешься на тропинке, ведущей к залу Девяти Отцов и оружейным складам – пустым с тех пор, как корабли ушли в Эриу.

Повсюду тела, расколотое дерево… все они рассказывали ясную историю, которую мог прочитать любой идиот: сраный ящер направлялся в зал.

Ноздри Гримнира раздулись, словно он вспомнил эту старую вонь.

Именно в зале мы его и нагнали.

Ты никогда не была в битве, да, птичка? Я не про наши игры и не про ту возню со своей старой каргой, Сигрун. Я про настоящую битву, где всякие псы жаждут твоей крови, а сталь свистит совсем близко к голове. Ха! Так я и думал. Я побывал в таких стычках больше, чем осталось гётов в вашей жалкой деревушке. Половину я уже и не помню. Но эту…

Эту битву я помню, словно она была на прошлой неделе.

Гримнир широко расставил ноги и наклонился вперёд, положив локти на колени, когда размахивал руками – словно художник, писавший картину на воздухе по воспоминаниям.

Мы ворвались в зал, мои товарищи были чуть впереди, потому что я пошёл за копьём, мой игрушечный нож не принёс бы никакой пользы. Я схватил со стены копьё и щит и обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как хвост Злостного Врага раздавил моих товарищей, словно яичную скорлупу. В одну минуту – орущая, плюющаяся кучка воинов, жаждущих убивать, а в другую… изломанные, искромсанные трупы, размазанные по каменному полу. Врать не буду. Это застало меня врасплох.

Я стоял, разинув рот, как идиот, пока этот подкидышный змей разрушал трон Балегира. Он раздавил яму для костра брюхом. Когтистые лапы оставляли борозды в каменных стенах, пока он карабкался наверх. Он поднимался всё выше и выше, ноздри источали клубы ядовитого дыма, пока он не врезался твёрдыми костями головы в потолок. А я так и прирос к месту, глупо разинув рот.

На этот раз я бы точно умер под обломками с потолка, если бы не Радболг. Он схватил меня за волосы и поволок в сторону. Швырнул меня на землю, положил стрелу на тетиву своего могучего лука и оттянул к уху. Бам! Ещё две стрелы – и все они просто раскололись о чешую на брюхе твари.

Но зато тот отвлёкся. Ха! Этот ублюдок посмотрел на нас так, словно мы дерьмо, в которое он наступил. И когда он открыл пасть – чтобы зарычать или сварить нас заживо, – я знал, что третьего шанса не будет. Я почувствовал прикосновение ножниц норн к короткой нити моей жизни.

Но Радболг, чокнутый сукин сын, пустил последнюю стрелу. И отправил эту чёрную колючку прямо в вонючий змеиный рот.

Гримнир рассмеялся и снова откинулся назад.

Была бы это история одного из гётов, на этом она бы и закончилась. Открывайте медовуху и сжигайте труп! Но это не сон какого-то скальда. Нар! Я видел, как стрела соскочила с тетивы, видел, как она полетела прямо в этого любителя псалмов… и видел, как она разбилась о зубы змея! Имир! Он всего лишь сильнее разозлился.

Теперь нас ждал конец, так ведь? Это чудовище наступало на нас, как море чешуи и когтей; на уродливой голове горели глаза, словно зелёные лампы, а из пасти сочился отравленный пар. «Копьё!» – крикнул мне Радболг. Я заметался, но в последний момент поднял копьё, чтобы встретиться со Злостным Врагом.

Глаз Гримнира тлел, словно пламя в горне; его голос затих и стал хриплым шёпотом.

Тогда я её и увидел. Скрикьи, дочь Кьялланди, безжалостная королева Оркхауга и та, что подарила мне жизнь. Она стояла на парапете над мерзким змеем, спустившись с вершины горы.

А в кулаке – Сарклунг, меч гномов…

Повисла тишина. Гримнир замер на стуле. Прошёл десяток ударов сердца, а потом ещё десяток. Когда он заговорил снова, его слова были мрачными и тяжёлыми под весом судьбы своего народа.

Она была не просто королевой. Она была воительницей! Она ринулась с парапета с именем моего отца на губах и бросилась на бок Злостного Врага. Наши стрелы и копья… они были бесполезны. Но Сарклунг – выкованный из сердца падшей звезды молотами двергов – Сарклунг был крепче и пробил кожу дракона.

О Имир! Она сжимала рукоять так, что побелели костяшки пальцев, и пропорола змею весь бок, до самой земли. Ты бы слышала, как кричал этот ублюдок! Сарклунг разрезал его костяную броню за правым плечом и прорезал борозду через мышцы и сухожилия. Ха! Вот тебе и хвалёный дракон Одина, подумал я. Будь проклят мой глаз, но тогда я был неопытным и глупым – обе эти черты Гиф выбивал из меня на протяжении последующих десятилетий. Я уже готовился сплясать джигу на могиле монстра, когда тот решил, что с него хватит.

Злостный Враг развернулся быстрее змеи. Раз, – щёлкнул Гримнир пальцами, – и его хвост полетел на меня, с него всё ещё свисала кровавая плоть моих товарищей. Я смог поднять щит, опустил голову и приготовился…

Гримнир хмыкнул.

Но это было ошибкой, птичка. Надо было обмякнуть, как рыба без костей. Принять удар, а не отбиваться от него. Этот хвост… меня словно сбили повозкой. Дерево щита разлетелось. Железный ободок треснул и чуть не снёс мне голову; от удара рукоять щита вонзилась мне в руку, раздробила кости и отбросила к Радболгу.

Гримнир свёл брови.

Видимо, я потерял сознание, потому что дальнейшие события я помню лишь урывками. Радболг заревел, как гром. Он выкрикивал имя Скрикьи. Я видел, как он схватил моё упавшее копьё и вонзил его под броню змея, в раненый бок. А потом – предсмертный крик моей матери.

Гримнир откинулся на спинку стула, его лицо превратилось в маску презрения. Он уставился на свою левую руку, на узлы хрящей, отмечавшие места, где была сломана кость; подняв руку, он сжал кулак.

Скрикья истекает кровью в дюжине ярдов от меня, её разорвало от левого плеча до правого бедра, и что же мне делать? Я лежал там как безвольная тряпка и плакал над сломанной рукой, будто это что-то значило! Фо! То, что было дальше, должен был сделать я. Мне было ясно, что дракон исчез, ушёл тем же путем, каким пришел. Я видел, как Радболг склонился над изуродованными останками Скрикьи. Я видел, как он вырвал Сарклунг из её безвольных объятий, видел, как он провел рукой по её крови и размазал по лезвию. И слышал, как он взвыл в небеса, как загнанный в угол волк. «Услышь меня, Хитрец, Отец Локи! – сказал он, подняв меч. – Будь свидетелем, о Имир, отец великанов и повелитель мороза! Клянусь этой кровью, кровью моих родственников! Я, Радболг, сын Кьялланди, не успокоюсь, пока не уничтожу этого несчастного дракона! Я не успокоюсь, пока Нидхёгг не окажется под моим клинком!»