Текст книги "Щекотливый субъект. Отсутствующий центр политической онтологии"

Кантовское представление о трансцендентальном конституировании реальности, таким образом, открывает особую «третью область», которая не является ни феноменальной, ни ноуменальной, a stricto sensu доонтологической. В терминологии Деррида мы можем называть ее призрачностью; в лакановской терминологии определять ее как фантазию было бы слишком поспешно и неверно, поскольку, по Лакану, фантазия находится на стороне реальности, то есть она поддерживает «чувство реальности» субъекта: когда фантазматическая рамка распадается, субъект переживает «утрату реальности» и начинает воспринимать реальность как «нереальную» кошмарную вселенную, не имеющую прочного онтологического основания; эта кошмарная вселенная не является «чистой фантазией», а, напротив, тем, что остается от реальности после того, как реальность лишается своей опоры в фантазии.

Поэтому когда «Карнавал» Шумана – с его «регрессом» к сказочной вселенной, в которой общение между «реальными людьми» заменяется своеобразным балом-маскарадом, где никто не знает, что или кто скрывается под маской, безумно смеющейся над нами: машина, слизистая субстанция жизни или (несомненно, самое ужасающее) просто «реальный» двойник самой маски, – перекладывает на музыку «Зловещего [Unheimliche]» Гофмана, мы имеем дело не со «вселенной чистой фантазии», а скорее с уникальным художественным изображением распада фантазматической рамки. Герои, музыкально выведенные в «Карнавале», походят на страшные видения, прогуливающиеся по главной улице Осло на известном полотне Мунка, с бледными лицами и болезненным, но странным образом сильным источником света в их глазах (свидетельствующим о взгляде как объекте, заменяющем смотрящий глаз): десубъективированные живые мертвецы, слабые призраки, лишенные своей материальной субстанции. Именно на этом фоне необходимо рассмотреть лакановское понятие «преодоления фантазии»: «преодоление фантазии» означает в точности противоположное тому, о чем, как может показаться на первый взгляд, говорит этот термин: «избавление от фантазий, иллюзорных предубеждений и неверных восприятий, которые искажают наше видение реальности, и способность наконец познать реальность такой, какая она есть…» В «преодолении» фантазии мы не учимся приостанавливать нашу фантазматическую продукцию – напротив, мы солидаризируемся с работой нашего «воображения» еще более радикально, во всей его непоследовательности – то есть до его превращения в фантазматическую рамку, которая обеспечивает наш доступ к реальности[74]74
  Поэтому нужно быть очень осторожными при защите тезиса, согласно которому тот факт, что женской субъективности проще порвать с властью фантазии, «преодолеть» свою первофантазию, чем мужской, означает, что женщины поддерживают к миру символических видимостей/вымыслов циническую дистанцию («я знаю, что фаллос, символическая фаллическая власть, – это просто видимость, и единственное, что имеет значение, – это Реальное jouissance» – известное клише насчет женщин как субъектов, которые легко могут «видеть насквозь» чары символических вымыслов, идеалов, ценностей и сосредоточиться на суровых фактах – сексе, власти…, – которые действительно имеют значение и служат действительной десублимированной опорой возвышенных видимостей): такая циническая дистанция не равнозначна «преодолению фантазии», так как она неявно сводит фантазию к пелене иллюзий, искажающих наш доступ к реальности, «какой она есть на самом деле». В отличие от напрашивающегося с ложной очевидностью вывода, необходимо настоять на том, что цинический субъект – это тот, кто менее всего свободен от власти фантазии.


[Закрыть].

На этом невыносимом «нулевом уровне» мы имеем только чистую пустоту субъективности, которой противостоит множество призрачных «частичных объектов», которые служат точным воплощением лакановского ломтика, не-мертвого объекта-либидо[75]75
  Об этом понятии «ломтика» см.: Лакан Ж. Семинары: Книга XI: Четыре основные понятия психоанализа (1964). М.: Гнозис, Логос, 2004. С. 209–211.


[Закрыть]. Или, иначе говоря, влечение к смерти – это не досубъективное ноуменальное самого Реального, а невозможный момент «рождения субъективности», негативный жест сжатия/ухода, который заменяет реальность membra disjecta рядом органов, замещающих «бессмертное либидо». Необычайное/Чудовищное Реальное, скрываемое идеями Разума, является не ноуменальным, а изначальным пространством «дикого» досинтетического воображения, невозможной областью трансцендентальной свободы/спонтанности в ее самом чистом виде, предшествующей подчинению какому-либо принятому нами самими Закону, областью, которая ненадолго становилась заметной в разного рода «крайних» проявлениях поствозрожденческого искусства от Иеронима Босха до сюрреалистов. Эта область является воображаемой, но еще не Воображаемой как зеркальной идентификацией субъекта с неподвижным образом, то есть воображаемой идентификацией как формирующей «я». Поэтому великое неявное достижение Канта состоит в утверждении не разрыва между трансцендентально конституированной феноменальной реальностью и трансцендентной ноуменальной областью, а «исчезающего посредника» между ними: если довести его мысль до конца, необходимо предположить между непосредственной животностью и человеческой свободой, подчиненной Закону, необычайность/чудовищность досинтетического воображения, которая «выходит из себя», порождая призрачные видения частичных объектов. Только на этом уровне в виде частичных объектов либидо мы сталкиваемся с невозможным объектом, соответствующим чистой пустоте абсолютной спонтанности субъекта: эти частичные объекты («то появляется вдруг окровавленная голова, то какая-то белая фигура») представляют собой невозможные формы, в виде которых субъект как абсолютная спонтанность «оказывается среди объектов».

Что касается Лакана, то часто отмечают, что его классическое описание воображаемой идентификации уже предполагает разрыв, который должен быть заполнен этим ужасающим опытом рассеянных «органов без тела», le corps morcelé, их membra disjecta, свободно плавающих вокруг – именно на этом уровне мы сталкиваемся с влечением к смерти в его самом радикальном виде. И вновь именно от этого измерения дофантазматического и досинтетического воображения отошел Хайдеггер, когда он отказался от идеи Канта как отправной точки в своем развитии аналитики Dasein. Кроме того, то же движение необходимо повторить на уровне интерсубъективности: хайдеггеровское Mit-Sein, тот факт, что бытие-в-мире Dasein всегда уже связано с другими Dasein, не является первичным феноменом. До этого существуют отношения с другим субъектом, который не является еще «субъективированным» в собственном смысле слова, партнером в дискурсивной ситуации, а остается «ближним» в виде экстимного инородного тела, абсолютно близкого к нам[76]76
  См., опять-таки: Žižek S. Tarrying With the Negative. Ch. 3.


[Закрыть]. Для Фрейда и Лакана «ближний» – это определенно одно из имен das Ungeheure, Необычайного/Чудовищного: суть этого процесса «эдипализации», установления правления отцовского Закона, состоит как раз в «облагораживании» этой необычайной/чудовищной инаковости, превращающий его в партнера в горизонте дискурсивной коммуникации. Сегодня автором, действительно одержимым воображением в его необычайном/чудовищном доонтологическом измерении, является Дэвид Линч. После выхода «Головы-ластика», его первого фильма, начали ходить странные слухи, объясняющие его травматическое воздействие:

По слухам, ультранизкочастотный гул в музыке к фильму воздействовал на подсознание зрителя. Люди говорили, что, будучи неслышимым, этот шум вызывал чувство неловкости и даже тошноту. Это было более десяти лет тому назад, и этот фильм назывался «Голова-ластик». Оглядываясь на него теперь, можно сказать, что первый полнометражный фильм Дэвида Линча был настолько сильным аудиовизуальным опытом, что людям приходилось придумывать объяснения… вплоть до вслушивания неслышимых шумов[77]77
  Konno Y. Noise Floats, Night Falls // David Lynch: Paintings and Drawings. Tokyo: Tokyo Museum of Contemporary Art, 1991. P. 23.


[Закрыть].

Статус этого голоса, который не может быть воспринят никем, но который тем не менее господствует над нами и вызывает физические последствия (чувство неловкости и тошнота), является реальным-невозможным в лакановском смысле этого слова. Важно отделить этот неслышимый голос от голоса, который является объектом психотической галлюцинации: в психозе (паранойя) «невозможный» голос не только считается существующим и обладающим действенностью; субъект действительно заявляет, что слышит его. Еще один пример того же голоса встречается (возможно, неожиданно) в охоте: как известно, охотники используют небольшой металлический свисток, чтобы отдавать команды своим собакам; из-за его высокой частоты этот звук могут слышать и реагировать на него только собаки – это, конечно, и порождает устойчивый миф, будто мы, люди, также бессознательно слышим этот свист (ниже порога сознательного восприятия) и повинуемся ему… прекрасный пример паранойяльного представления, будто людьми можно управлять при помощи невидимых/незаметных средств.

Это представление получило прямой критико-идеологический поворот в недооцененном фильме Джона Карпентера «Чужие среди нас» (1988), в котором одинокий бродяга прибывает в Лос-Анджелес и обнаруживает, что наше потребительское общество находится во власти пришельцев, человеческая маскировка которых и действующие на подсознание рекламные сообщения видны только через специальные очки: когда мы надеваем эти очки, мы можем увидеть, что нас окружают приказы («Купи это!», «Зайди в этот магазин!» и т. д.), которые в других случаях мы слышим и подчиняемся, не зная о них. И вновь привлекательность этой идеи состоит в ее наивности: как если бы избыток идеологического механизма над его видимым присутствием сам материализовался на другом, невидимом уровне, чтобы со специальными очками мы могли в буквальном смысле «видеть идеологию»[78]78
  Конечно, остается открытым вопрос, насколько это паранойяльное представление оправданно в случае с подсознательной рекламой.


[Закрыть].

На уровне самой речи разрыв навсегда отделяет то, что возникает соблазн назвать проторечью или «речью-в-себе», от «речи-для-себя», открытой символической регистрации. Например, сегодняшние сексуальные психологи говорят нам, что еще до того, как пара открыто заявляет о своем намерении переспать друг с другом, все уже решено на уровне намеков, языка тела, обмена взглядами… Ловушкой, которой необходимо избежать здесь, является ускорение онтологизации этой «речи-в-себе», как если бы речь действительно существовала до себя как некая разновидность полностью конституированной «речи до речи», как если бы эта «речь avant la lettre» действительно существовала как другой, более фундаментальный и полностью конституированный язык, сводящий нормальный, «явный» язык к его вторичному поверхностному отражению, так что решение уже принято еще до того, как о нем заговорят прямо. В отношении этой иллюзии следует помнить, что эта другая проторечь остается виртуальной: она становится действительной только тогда, когда ее область действия закрепляется, полагается в качестве такового, в открытом Слове. Лучшим подтверждением этого служит тот факт, что этот протоязык несводимо неоднозначен и неразрешим: он «беременен значением», но со своеобразным неопределенным плавающим значением, ожидающим действительной символизации, которая придаст ему определенное выражение… В знаменитом пассаже из своего письма леди Оттолин Моррел, в котором он вспоминает обстоятельства своего объяснения в любви к ней, Бертран Рассел прямо обращается к этому разрыву, который навсегда отделяет дискурсивную область проторечи от открытого акта символического выражения: «Я не знал, что я любил Вас, пока я не услышал, как я сам говорю Вам об этом – на мгновение я подумал „Боже, что я такое несу?“, а затем я понял, что это была правда»[79]79
  Цит. по: Clark R. W. The Life of Bertrand Russell. London: Weidenfeld & Nicolson, 1975. P. 176.


[Закрыть]. И вновь не следует прочитывать этот переход от «в-себе» к «для-себя», как если бы, глубоко в себе самом, Рассел «уже знал, что любил ее»: этот эффект всегда-уже строго ретроактивен; его темпоральность – это темпоральность futur antérieur, то есть Рассел не любил ее все время, не зная об этом; скорее, он должен был любить ее.

В истории философии первым, кто приблизился к этой жуткой доонтологической, еще не символизированной текстуре отношений, был не кто иной, как сам Платон, который в своем последнем диалоге «Тимей» ощутил необходимость предположить своеобразную матрицу-вместилище всех определенных форм, управляемых своими собственными случайными правилами [хора] – важно не отождествлять слишком поспешно эту хору с аристотелевской материей [гиле]. Но именно великий прорыв немецкого идеализма очертил контуры этого доонтологического измерения призрачного Реального, которое предшествует и избегает онтологического конституирования реальности (в отличие от стандартного клише, согласно которому немецкие идеалисты обращались к «панлогистской» редукции всей реальности к продукту самоопосредования Понятия). Кант был первым, кто обнаружил этот разлом в онтологическом строении реальности: если «объективная реальность» (то, что мы воспринимаем в качестве таковой) не просто дана «где-то рядом», ожидая того, чтобы быть воспринятой субъектом, а представляет собой искусственное соединение, конституируемое активным участием субъекта, то есть актом трансцендентального синтеза, то рано или поздно возникает вопрос: каков статус жуткого X, который предшествует трансцендентально конституированной реальности? Ф. В. Й. Шеллинг предложил наиболее детальное описание этого X в своем понятии «основы существования» – того, что «в самом Боге еще не является Богом»: «божественное безумие», неясная доонтологическая область «влечений», дологическое Реальное, навсегда остающееся неуловимой «основой существования», которое никогда не может быть схвачено «как таковое», просто промелькнувшее в самом жесте его исчезновения[80]80
  Подробное описание см. в: Žižek S. The Indivisible Remainder. An Essay on Schelling and Related Matters. London: Verso, 1996.


[Закрыть]. Хотя это измерение может показаться совершенно чуждым «абсолютному идеализму» Гегеля, но сам Гегель предложил наиболее проницательное описание в процитированном пассаже из «Йенской реальной философии»: не является ли доонтологическое пространство «мировой ночи», в котором «то появляется вдруг окровавленная голова, то какая-то белая фигура, которые так же внезапно исчезают», наиболее лаконичным описанием линчевской вселенной?

Это доонтологическое измерение лучше всего видно в важнейшем гегелевском жесте превращения эпистемологического ограничения в онтологическую ошибку. То есть Гегель только дополняет известный кантовский афоризм о трансцендентальном конституировании реальности («условия возможности нашего знания – это одновременно условия возможности объекта нашего знания») его негативным измерением – ограниченность нашего знания (его неспособность постичь Целое Бытия, неизбежное присутствие в нашем знании противоречий и несообразностей) является одновременно ограниченностью самого нашего объекта знания, то есть разрывы и пустоты в нашем знании реальности – это одновременно разрывы и пустоты в «реальном» самого онтологического строения. Может показаться, что здесь Гегель полностью противоположен Канту: разве он, в отличие от кантовского утверждения невозможности постижения вселенной как Целого, не предлагает последнее и наиболее амбициозное глобальное онтологическое строение тотальности Бытия? Но это впечатление обманчиво: оно не позволяет понять, что внутренним «мотором» диалектического процесса является взаимодействие между эпистемологическим препятствием и онтологическим тупиком. Совершая диалектический рефлексивный поворот, субъект вынужден предположить, что недостаток его знания реальности сигнализирует о более радикальном недостатке самой реальности (см. стандартное марксистское понятие «критики идеологии», основной посылкой которой является то, что «несоответствие» идеологически искаженного представления социальной реальности – это не просто эпистемологическая ошибка, но и свидетельство намного более тревожного факта, что с самой нашей реальностью что-то глубоко не так – только общество, в котором что-то «не так», может породить «неправильное» сознание себя). Идея Гегеля заключается в следующем: несообразности и противоречия нашего знания не только не препятствуют его функционированию в качестве «истинного» знания действительности, но и «реальность» (в самом обычном смысле «прочной внешней реальности» в противоположность «простым понятиям») существует лишь постольку, поскольку область Понятия отчуждается от себя, раскалывается, пронизывается неким радикальным тупиком, страдает от некоей изматывающей непоследовательности.

Чтобы приблизиться к идее этого диалектического водоворота, вспомним классическую оппозицию двух взаимоисключающих понятий света: света, состоящего из частиц, и света, состоящего из волн, – «решение» квантовой физики (свет как то и другое вместе) переносит эту оппозицию в «саму вещь», что неизбежно приводит к тому, что сама «объективная реальность» утрачивает свой полный онтологический статус, превращается в нечто, что является онтологически неполным, состоящим из объектов, статус которых в конечном счете виртуален. Или вспомним, что мир, который мы строим в своем сознании, читая роман, полон «дыр», никогда не конституирован в полной мере: когда Конан Дойл описывает апартаменты Шерлока Холмса, бессмысленно спрашивать, сколько именно книг было у него на полках – автор просто об этом не задумывался. Но что если по крайней мере на уровне символического значения то же относится к самой реальности? Известный афоризм Авраама Линкольна – «вы можете дурачить всех людей какое-то время и некоторых людей все время, но вы не можете дурачить всех людей все время» – логически неоднозначен: значит ли это, что существуют некоторые люди, которых можно дурачить всегда, или что кто-то или другой обязательно будет одурачен? Но что, если вопрос «Что на самом деле имел в виду Линкольн?» неверен? Разве наиболее вероятным решением этой загадки не является то, что сам Линкольн не сознавал этой двусмысленности – он просто хотел сострить и эта фраза «подвернулась» в нужный момент из-за своей «звучности»? И что если такая ситуация, в которой одно и то же означающее (здесь: одна и та же строчка) «ушивает» фундаментальную двусмысленность и непоследовательность, которая сохраняется на уровне означаемого содержания, присуща также тому, что мы называем «реальностью»? Что если наша социальная реальность «символически сконструирована» также в этом радикальном смысле, так что для поддержания видимости своей последовательности пустое означающее (то, что Лакан называл господствующим означающим) должно покрывать и скрывать онтологический разрыв?

Поэтому разрыв, который навсегда отделяет область реальности (символически опосредованной, то есть онтологически конституированной) от предшествующего ей неуловимого и призрачного реального, имеет решающее значение: то, что психоанализ называет «фантазией», представляет собой попытку закрыть этот разрыв (неверным) восприятием доонтологического Реального как просто другого, «более фундаментального», уровня реальности – фантазия проецирует на доонтологическое Реальное форму конституированной реальности (как в христианском понятии другой, сверхчувственной реальности). Величайшая заслуга Линча состоит в том, что он сопротивляется этому метафизическому соблазну закрытия разрыва между этими доонтологическими феноменами и уровнем реальности. Помимо своей первичной визуальной процедуры для передачи призрачного измерения Реального (чересчур крупный план показываемого объекта, делающий его нереальным), необходимо сосредоточиться на том, как Линч играет со странными, нелокализуемыми звуками. Кошмарное развертывание повествования в «Человеке-слоне», к примеру, сопровождается странным вибрирующим шумом, который, как кажется, нарушает границу, отделяющую внутреннее от внешнего: как если бы в этом шуме крайняя внеположность машины совпадает с крайней интимностью физического нутра, ритмом биенья сердца. Не служит ли это совпадение самого ядра бытия субъекта, самой его жизненной субстанции, с внеположностью машины прекрасной иллюстрацией лакановского понятия экстимности?

На уровне речи, возможно, лучшей иллюстрацией этого разрыва служит сцена из линчевской «Дюны», когда во время встречи с Императором представитель космической гильдии издает неразборчивый шепот, преобразуемый в членораздельную речь только после прохождения через микрофон, в лакановской терминологии – через большого Другого. В «Твин Пикс» карлик в Красной комнате также говорит на непостижимом, искаженном английском, который становится понятным только благодаря субтитрам, играющим здесь роль микрофона, то есть средства большого Другого… В обоих случаях Линч показывает разрыв, который навсегда отделяет доонтологическую проторечь, этот «шелест Реального», от полностью конституированного логоса.

Это подводит нас к фундаментальной черте диалектико-материалистической онтологии: минимальный разрыв, задержка, которая навсегда отделяет событие «в себе» от его символического вписывания/регистрации; этот разрыв можно увидеть в различных обличиях – от квантовой физики (согласно которой событие становится собой, полностью осуществляется только путем своей регистрации в своей среде – то есть в тот момент, когда его среда «учитывает» его) до «замедленной реакции» в классических голливудских комедиях (жертва мошенничества или несчастного случая сначала воспринимает событие или заявление, которое означает для нее катастрофу, спокойно и даже с иронией, не сознавая его последствий; затем через какое-то – небольшое – время вдруг начинает трястись или впадает в оцепенение – как отец, который, узнав, что его незамужняя невинная дочь беременна, сначала спокойно замечает «Отлично, всего делов-то?» и только потом, через несколько секунд, бледнеет и начинает орать…). Пользуясь гегелевским языком, мы имеем здесь дело с минимальным разрывом между «в-себе» и «для-себя»; Деррида описал этот разрыв применительно к понятию дара: пока дар не принят, это еще не совсем дар; в тот момент, когда он принят, его уже больше нельзя называть чистым даром, так как он оказывается пойман в цикл обмена. Еще одним примером служит напряженность, возникающая в любовных отношениях: всем известно очарование ситуации, предшествующей нарушению волшебной тишины – оба партнера уже уверены в своей привлекательности друг для друга, эротическое напряжение сквозит в воздухе, сама ситуация кажется «беременной» значением, подталкивает себя к Слову, ждет Слова, ищет Слова, которое даст ей имя, – и все же, как только Слово произносится, оно никогда не бывает полностью уместным, оно вызывает чувство разочарования, чары рассеиваются, каждое рождение значения – это аборт…

Этот парадокс указывает на ключевую черту диалектического материализма, которая лучше всего заметна в теории хаоса и квантовой физике (и которая, возможно, определяет то, что мы называем «постмодернизмом»): поверхностный подход, не уделяющий внимания деталям, показывает (или даже порождает) черты, которые остаются недосягаемыми для детального, крайне внимательного подхода. Как известно, теория хаоса родилась из несовершенства измерительных приборов: когда одни и те же данные при повторной обработке одной и той же компьютерной программой приводили к радикально различным результатам, ученые поняли, что различие в данных – слишком незначительное, чтобы быть замеченным, – может порождать гигантские различия в конечном результате… Тот же парадокс действует в самой основе квантовой физики: дистанция по отношению к «самой вещи» (конститутивное несовершенство нашего измерения, то есть барьер «дополнительности», который не позволяет нам одновременно проводить различные измерения) составляет часть «самой вещи», а не просто наш эпистемологический недостаток: то есть для появления «реальности» (того, что мы воспринимаем в качестве таковой) некоторые ее черты должны остаться «неуточненными».

Разве в каком-то смысле разрыв между уровнем квантовых потенциальностей и моментом «регистрации», который наделяет их действительностью, не гомологичен логике замедленной реакции – разрыву между самим событием (когда отец узнает о беременности дочери) и его символической регистрацией – моменту, когда процесс «является себе», регистрируется? Решающее значение имеет здесь различие между диалектикоматериалистическим понятием «символической регистрации», которая post factum наделяет действительностью данный факт, и идеалистическим приравниванием esse ₌ percipi: акт (символической) регистрации, замедленной реакции, всегда происходит с минимальной задержкой и всегда остается неполный, поверхностный разрыв, отделяющий его от «в-себе» регистрируемого процесса – тем не менее именно как таковая она является частью «самой вещи», как если бы данная «вещь» могла полностью осуществить свой онтологический статус только путем минимальной отсрочки по отношению к себе самой.

Парадокс, таким образом, состоит в том, что «ложное» явление содержится в «самой вещи». И, кстати, в этом и состоит диалектическое «единство сущности и явления», полностью упускаемое в букварных банальностях насчет того, что «сущность должна явиться» и так далее: приблизительный «взгляд издалека», который игнорирует все детали и ограничивает себя «просто явлением», ближе к «сущности», чем самый пристальный взгляд; так, «сущность» вещи парадоксальным образом конституируется через само устранение «ложного» явления из Реального в его непосредственности[81]81
  То же относится к кантовскому нравственному Закону: если подойти к нему слишком близко, его возвышенное великолепие внезапно превратится в ужасающую бездну Вещи, угрожающей поглотить субъекта.


[Закрыть]. Таким образом, мы имеем три элемента, а не только сущность и ее явление: сначала существует реальность; в ней существует «интерфейс»-экран явлений; наконец, на этом экране появляется «сущность». Суть в том, что явление – это в буквальном смысле явление/появление сущности, то есть единственное место, в котором обитает сущность. Стандартной идеалистической редукции реальности как таковой, во всей ее полноте к простому явлению некой скрытой Сущности, здесь оказывается недостаточно: в области самой «реальности» необходимо провести линию, отделяющую «грубую» реальность от экрана, через который является скрытая Сущность реальности, так что если мы устраняем эту среду явления, мы утрачиваем саму «сущность», которая является в ней…