Текст книги "Домашняя готика"

Бывшая няня Эми заведует продленкой. Так сказала Шайан. Бывшая. Значит, няня Эми она в прошлом? Почему? Если Оливары переехали, почему не взяли ее с собой? Многие из моих друзей и коллег скорее позволят отрубить себе руку, чем потерять проверенную няню.

Досадно, что не хватило ума спросить, как звали мать Эми и как называется банк, в котором она работала. Мать Эми, мать Уны – Шайан не называла их по именам. После рождения дочери я просто с ума сходила из-за того, что превратилась в «маму Зои», как будто собственной личности у меня и не было. Чтобы позлить акушерку и патронажную медсестру, я называла Зои «дочь Салли». Они смотрели на меня как на сумасшедшую.

Шайан сказала «работала», не «работает». Мать Эми Оливар работала в банке в Лондоне. Так обычно говорят про тех, кого давно не видели, в этом нет ничего необычного. Так почему я боюсь, что семья Оливаров исчезла с лица земли?

Дойдя до середины стоянки, замечаю свой «форд». Через всю машину тянется зазубренная серебристая царапина. У одного из колес, которые мне видны, лежит что-то оранжевое. Оглядываюсь, ожидая увидеть красную «альфа ромео», но на гостевой парковке стоят только три «БМВ», три «лендровера», зеленый «фольксваген» и серебристая «ауди».

Подхожу ближе. Оранжевое пятно – рыжий кот. Мертвый. Глаза открыты, но голова держится на честном слове. Вместо шеи – красное месиво. Пасть заклеена прямоугольником коричневого скотча. Я сгибаюсь в рвотном спазме, но в моем теле нет ничего, кроме острого страха. В глазах темнеет.

Вот тут-то я окончательно понимаю: мне хотят причинить вред. О боже, о боже. Кипящая паника заполняет все мое существо. Кто-то пытается убить меня, но они не посмеют, так ведь нельзя, у меня двое маленьких детей. Через несколько секунд волна ужаса спадает и остается только холодное, стылое неверие.

Мне нужна вода. Нашариваю ключи от машины, понимаю, что забыла закрыть чертов «форд», и бросаю ключи назад в сумку. Отвернувшись, чтобы не видеть кота, пытаюсь открыть водительскую дверь. Руки ватные – получается только с третьей попытки.

Справившись, ищу под передними сиденьями бутылку. Ее там нет. Я уже собираюсь захлопнуть дверь, когда вижу бутылку на пассажирском сиденье. Моргаю, готовая к тому, что она исчезнет. К счастью, нет. Запрокинув голову, вливаю остатки воды в рот, булькая и проливая на шею и на рубашку. Сразу чувствую себя лучше. Запираю машину и, не оглядываясь на кота, еду в сторону центра города.

Коричневый скотч – предупреждение. Он хочет, чтобы я молчала. Что же еще это может означать?

Останавливаюсь, только добравшись до «Марио», недорогого и приятного кафе на окраине города. Его хозяйка, с черно-белыми, как у скунса, волосами, целыми днями распевает оперные арии и считает себя «эксцентричной». Обычно мне хочется на этом основании потребовать скидку, но сегодня я рада ее фальшивым руладам. С трудом выдавив улыбку, заказываю банку колы, чтобы она оставила меня в покое, и сажусь за столик, который не видно с улицы.

Сначала главное: позвонить в детский сад, проверить, как там Зои и Джейк. Немалого труда стоит спокойно усидеть на месте, пока звучат гудки. Наконец отвечает одна из воспитательниц, говорит, что с моими детьми все в порядке, – да и что могло случиться? Я почти готова попросить ее проверить, не валяются ли поблизости мертвые коты, но сдерживаюсь.

Не боюсь я тебя, ублюдок.

Открываю колу, делаю несколько больших глотков. Потом вырываю пару листков из блокнота и начинаю еще одно письмо в полицию. Пишу стремительно, не позволяя себе остановиться и подумать. Надо успеть перенести все на бумагу, пока мне не стало хуже. В голове шумит, в ногах слабость. Надо что-нибудь съесть. Но я все пишу и пишу, пока с новой силой не накатывает тошнота. Подхватив листок и сумку, несусь в женский туалет, где кола извергается наружу. Когда мой желудок пустеет, я опускаю крышку унитаза, сажусь и устало приваливаюсь к стенке кабинки. Надо бы сегодня забрать детей пораньше. Можно прямо сейчас и поехать.

Письмо не закончено. Никак не соображу, о чем забыла написать. В глазах темнеет. Открываю сумку, вытаскиваю конверт, пролежавший там не меньше года. Он адресован компании «Последний Штрих», торгующей коврами. Хотела заполнить анкету и отослать им. Мы с Ником потратили семь тысяч фунтов на новые шерстяные, сезалевые и кожаные ковры и коврики для нашего любимого старого дома – еще до того, как сошли с ума и решили, будто нам позарез надо переехать поближе к школе Монк-Барн. Начинаю плакать. До меня доходит, что не смогу забрать Зои и Джейка, потому что сил не хватит вести машину, и плач превращается в рыдания.

Вынимаю незаполненную анкету из конверта, кладу в него свое письмо, перечеркиваю старый адрес и пишу заглавными буквами: «В ПОЛИЦИЮ». Больше я ничего из себя выдавить не могу. Ковыляя назад к столику, я признаюсь себе, что со мной что-то не в порядке. Наверное, из-за шока. Надо как угодно забрать детей и срочно отправляться домой, пока не стало хуже.

– Мне нужно такси, – говорю я оперному скунсу.

Она смотрит на меня с подозрением, но все же отвечает:

– Стоянка перед магазином здорового питания.

– Салли? – раздается сзади глубокий мужской голос. Я оборачиваюсь и вижу Фергуса Лэнда, своего соседа. Он широко улыбается, веселый, как всегда, и мне становится еще хуже. – Могу тебя подвезти, – предлагает он. – Ты домой? Не работаешь сегодня?

– Нет. Спасибо, – с трудом выдавливаю я. – Спасибо, но… я лучше возьму такси.

– Ты в порядке? Господи, бледная-то какая. Перетрудилась? Или вчера хорошо повеселилась, а?

Он выглядит таким добрым, таким заботливым. Если бы он предложил подбросить меня в детский сад, а потом домой, я бы с радостью согласилась, но к светской болтовне я совершенно не готова.

– Ты передала Нику, что у меня его права? Он не…

– Фергус, – хватаю его руку и всовываю в нее конверт, – окажи мне услугу, а? Это важно. Отправь это. Ничего не говори Нику, никому не говори. И не читай. Просто отправь. Пожалуйста.

– В полицию? – громко шепчет он, как будто полиция – не совсем благопристойное тайное общество, о котором не принято упоминать в приличной компании.

– Не могу сейчас объяснять. Пожалуйста.

– Салли, я не уверен. Я…

Вываливаюсь на улицу. Если удастся добраться до работы Ника, все будет в порядке. Мне нужно с ним поговорить. Рассказать, что кто-то подбрасывает безголовых животных к моей машине. Спешу к стоянке такси перед магазином здорового питания, беспрерывно оглядываясь, чтобы проверить, не преследуют ли меня, и притворяясь, что не слышу, как Фергус кричит вслед: «Салли! Салли, вернись!»

Ноги ватные. Никаких красных «альфа ромео» в поле зрения. Хотя полно прочих красных машин, они такие яркие, что глаза режет. И зеленый «фольксваген гольф», прямо позади. Но здесь же пешеходная зона. Я резко останавливаюсь, поворачиваю назад к «Марио». Фергуса уже не видно.

Зеленый «фольксваген» тормозит, открывается водительская дверь.

– Салли! С тобой все в порядке?

Смотрю на него будто сквозь плотную стену воды, но сомнений нет: это тот самый человек.

– Марк, – лепечу я.

Улица перед глазами вращается.

– Салли, ты жутко выглядишь. Залезай.

Он совершенно не изменился. Лицо круглое и гладкое, как у озорного школьника. Вылитый Тинтин[9]9
  Герой очень популярных детских комиксов. Их автор, бельгийский художник Эрже, с 1930 по 1976 год выпустил 24 альбома «Приключений Тинтина». Тинтин (в переводе с фр. – Чубчик) – юный газетный репортер, который путешествует по всему миру и попадает в самые невероятные ситуации.


[Закрыть]. Только встревоженный.

– Салли, ты… мне нужно с тобой поговорить. Ты в опасности.

– Ты не Марк Бретерик. – Моргаю, пытаясь сфокусировать зрение, но это не помогает. Мир перед глазами дрожит.

– Мы не можем разговаривать сейчас, вот так. Что случилось? Ты больна?

Он выходит из машины. Очертания окружающих зданий расплываются. Я едва замечаю – как сон, который видишь сквозь газовую вуаль, чужой сон, – что рядом со мной Марк Бретерик, что его руки меня поддерживают. Не настоящий Марк Бретерик. Мой Марк Бретерик. Я должна уйти. Не могу пошевелиться. Это, наверное, он – кот, автобус, весь этот ужас. Наверняка он.

– Салли? – Он касается моего лица. – Салли, ты меня слышишь? Что это за человек кричал тебе от кафе? Кто это?

Пытаюсь ответить, но уже некому. Вокруг никого, я одна и становлюсь все меньше, и меньше, и меньше. Я лечу в пустоту.

Вещественное доказательство номер VN8723

Дело номер VN87

Следователь: сержант Сэмюэл Комботекра

Выдержка из дневника Джеральдин Бретерик,

запись 4 из 9 (с жесткого диска ноутбука «Тошиба»,

найденного по адресу: Корн-Милл-хаус,

Касл-парк, Спиллинг, RY290LE)

29 апреля 2006, 11 вечера

В новостях сегодня показали «сюжет» про двух маленьких мальчиков из Руанды. Их родителей убили в межплеменной войне несколько лет назад. Мальчикам было по семь-восемь лет, но они работали в шахте, занимаясь тяжелым физическим трудом, чтобы выжить. В отличие от нас, избалованных людей Запада, у них не бывало выходных. В новости они попали, потому что наконец-то (возможно, благодаря какой-нибудь благотворительной организации, – я пропустила часть репортажа из-за маминого звонка) могут бросить работу и пойти в открывшуюся рядом школу. Репортер Би-би-си спрашивал, что сами они об этом думают, и оба ответили, что рады: оба жаждут учиться и благодарны за возможность, которой, они думали, у них никогда не будет.

Пока Марк бубнил рядом со мной все положенные слова: как грустно, как шокирующе, как воодушевляет, – я думала про себя: «Да, но взгляни, какие они зрелые и цивилизованные. Конечно, мы должны их пожалеть, но при этом и восхититься, ведь это мудрые, вежливые, восприимчивые юные мужчины. Достаточно посмотреть на них, чтобы понять, каким удовольствием будет их учить». Как не изумиться глубине пропасти, разделяющей этих приятных, вежливых мальчиков и детей, с которыми я провела день, – мою собственную дочь и Уну О’Хара. Если кому и пошла бы на пользу пара недель работы в шахте где-нибудь в Руанде… Знаю, что думать так очень плохо, но я так думаю и не собираюсь лукавить.

Итак, сегодняшний день, суббота. Мы с Корди у нее дома, стараемся уговорить детей поесть. Сосиски с пюре, любимое их блюдо. Но Уна не собирается есть, потому что в пюре угодила капелька кетчупа, а Люси – потому что сосиски порезаны на кусочки, а не лежат целиком на краешке тарелки. Когда наконец сложные переговоры завершились и стороны согласились на определенные компромиссы, еда уже остыла. Уна ноет: «Мы не можем есть, мама. Все холодное».

Корди явно была задета, но промолчала. Ее представление о дисциплине: иди-ко-мне-сладенькая-иди-скорее-обниму. Назови Уна королеву Англии мерзкой шлюхой, и Корди кинулась бы восхищаться ее «демократическим настроем» и уверенным владением разговорным языком.

Она выбросила остывшие сосиски и сварила еще. Если бы двум достойным мальчикам из Руанды предложили пообедать сосисками, они бы вмиг очистили тарелки и предложили помыть посуду – без вопросов.

Позже, когда Корди наверху пыталась разрешить проблему с нарядами, поскольку Уна не позволяла Люси надеть одно из своих розовых платьиц с оборками, я обдумала наказание. Ни одному ребенку не должно сходить с рук подобное обращение с матерью. Я прокралась в гостиную и взяла со стойки диск с фильмом «Энни»[10]10
  Фильм-мюзикл «Энни» (1982, режиссер Д. Хьюстон) рассказывает историю сиротки Энни, мечтающей сбежать из приюта, которым заправляет жестокосердная миссис Хэнниган, и отыскать своих родителей.


[Закрыть]. Любовь к «Энни» распространилась среди девочек в классе Люси точно лесной пожар. С души воротит, до чего они прониклись, будто и впрямь в состоянии отождествить себя с детишками, что гниют в приюте. Безумие началось с Люси, как ни стыдно мне в этом признаваться. Это промах моей мамочки, она купила Люси этот диск. Я подумала, что будет вполне уместно уничтожить диск Уны. В итоге я принесла диск домой, заперлась в ванной и набросилась на него с маленьким ножом, которым обычно рублю чеснок. Я ощутила слабый укол чувства вины, когда поняла, что уничтожаю и миссис Хэнниган – единственный симпатичный мне персонаж фильма. И в знак уважения я вполголоса принялась напевать ее песню:

 
Крохотные щечки, крохотные зубки.
Крохотное все до тошноты.
Ах, свернуть бы крохотную шейку.
О чем мечтают все, в том числе – и ты.
 

Гениальные слова. Каждый раз, когда приходится смотреть фильм вместе с Люси, молюсь, чтобы миссис Хэнниган зашла чуть дальше – подожгла бы приют и спалила этих омерзительных поющих и танцующих сироток к чертям собачьим.

Я почти решилась украсть и уничтожить коллекцию дисков с «Сайнфилдом»[11]11
  Популярный комедийный сериал (1989–1998) про незадачливого комика Джерри Сайнфилда, страдающего целым букетом фобий и маний. Неудачника Джерри Сайнфилда сыграл вполне удачливый американский актер Джерри Сайнфилд, придумавший идею сериала и поделившийся с главным героем своим именем.


[Закрыть] Корди, когда она призналась мне, что беременна.

– Чистая случайность, но мы ужас как рады, – сказала она.

С новым бойфрендом она встречалась всего несколько недель. Они с Дермотом все еще живут в одном доме, хотя и спят в разных кроватях. Последнее, что я слышала, – они стараются как-то все наладить.

Я понимающе улыбнулась, хотя на самом деле внутри так и поднялась ярость.

– «Мы»? – спросила я. – В смысле, вы с Дермотом или вы с новым мужиком? Или все трое?

Ее лицо сморщилось.

– Это была случайность! – выпалила она.

Случайность! И как именно эта случайность случилась? Вот что мне хотелось бы знать. Член местного клуба любителей стрельбы из лука выпустил стрелу, которая случайно пробила презерватив нового любовника? Хищная птица спикировала и своим острым клювом выхватила спираль у зазевавшейся Корди? Нет, разумеется. Если решаешь не предохраняться и залетаешь – это не случайность; это значит, ты искренне пытаешься забеременеть, но так, чтобы все выглядело случайностью.

«Знаешь, дорогая, – готова была я сказать. – Не хотеть второго ребенка – это значит всегда, без исключений, использовать экстратолстые „дюрексы“, а для надежности каждое утро закидываться таблеткой по двадцать пять фунтов штука – в качестве дополнительной страховки».

Я никогда никому не признавалась и, возможно, никогда не признаюсь (если только не захочется разозлить маму сильней обычного), но, похоже, я подсела на «Левонел», как некоторые подсаживаются на обезболивающие. Мои гормоны наверняка контужены на много лет вперед, но мне все равно. Считайте это «жертвой во имя высшего блага», то бишь бездетности.

И дело не только в профилактике беременности – Господь свидетель, я подвергаю строжайшей проверке каждый презерватив, прежде чем подпустить Марка к себе. Я знаю, что мне не нужен «Левонел». Знаю, что можно найти гораздо более дешевое противозачаточное и сберечь целое состояние, но это не принесет мне такого удовлетворения, не утолит психологическую жажду. Платить по двадцать пять фунтов, лгать одному фармацевту за другим, выслушивать их серьезные наставления о возможной тошноте и прочих «побочных эффектах» – важный для меня ритуал. Каждый раз, передавая деньги фармацевту, я словно плачу вступительный взнос в единственный в мире клуб, членство в котором меня интересует.

Я частенько думаю, что надо бы вызваться добровольно (хотя времени на это у меня нет) консультировать бездетных женщин. Их несчастье, судя по тому, что я видела, кажется неподдельным, и никому не приходит в голову ничего, кроме эмоциональной поддержки или прочего сочувствия. Дайте мне час, максимум два, и я смогу убедить их, что на самом деле им крупно повезло. Говорил ли им кто-нибудь, например, что для матери с детьми находиться рядом с бездетной женщиной – худшая из пыток? Это как побывать на лучшей в мире вечеринке, где тебе приходится стоять на стуле посреди комнаты с петлей на шее и с руками, связанными за спиной. Все вокруг хлещут шампанское и чудесно проводят время. Ты видишь, как они веселятся, чувствуешь запах их веселья, его вкус, можешь даже попробовать немного поразвлечься сама, но только пока сохраняешь равновесие. Пока кто-нибудь не выбьет стул у тебя из-под ног.

8.08.07

Саймон остановился на середине узкой винтовой лестницы, гадая, кому пришло в голову, что подобная конструкция пригодна для человеческих существ, и тут столкнулся с профессором Китом Харбардом.

– Саймон Уотерхаус! – расплылся в улыбке Харбард. – Только не говорите, что вы на обед к Джону. Он об этом не упоминал.

От профессора исходил густой, плотный запах красного вина, расползавшийся вдоль всей темной, плотно зажатой каменными стенами лестницы.

Ответа у Саймона не нашлось. Лестница, предназначенная, очевидно, для карликов, вела только в кабинет профессора Джонатана Хэя.

Харбард пожевал губами, обдумывая возможные объяснения.

– Вы консультируете Джона?

– Я хочу спросить его кое о чем.

«Я», не «мы»: Саймон старался избегать прямой лжи. Он не мог попросить Харбарда не рассказывать о его визите Комботекре или Прусту. Дерьмо. По крайней мере, он не отпрашивался по болезни. Реакция Чарли на его предложение развеяла иллюзии по поводу того, что может сойти ему с рук, а что нет. Если бы она сказала «да», сегодня он чувствовал бы себя таким же неуязвимым, как вчера. Сегодня утром он не собирался рисковать. Он позвонил профессору Хэю и спросил, можно ли приехать позже запланированного, после дежурства. Хэй сказал:

– Зовите меня Джонатан. – А откашлявшись, добавил: – Простите. Это вовсе не обязательно. Вы можете звать меня профессор Хэй, если хотите. Вернее, можете звать меня Джонатаном, если хотите.

Саймон, который к тому моменту решил вовсе не называть его по имени, окончательно смутился.

Хэй пригласил Саймона остаться на ужин в Уивелл-колледже. Почему-то Саймон не смог отказаться. И что теперь делать? Мать оказала ему медвежью услугу, годами вбивая в голову, что есть следует только в семейном кругу. Впрочем, Хэй не в курсе психологических проблем Саймона, и это должно было несколько упростить ситуацию.

– Чудный колледж. – Харбард, раскинув руки, коснулся стен по обе стороны от себя. Как будто занимал позицию, чтобы столкнуть Саймона с лестницы. – Как страна безвременья по сравнению с Университетским колледжем Лондона. Хотя Джону, похоже, нравится. Мне бы не подошло. Я – лондонский парень до мозга костей. И наша с Джоном работа… ну, не хотелось бы мне быть запрятанным в эдаком элитном анклаве. Вот в чем проблема Кембриджа…

– Я, пожалуй, пойду, – прервал его Саймон. – Не хочу опоздать.

Харбард устроил настоящее шоу из простого взгляда на часы.

– Безусловно, – торжественно объявил он. – Ну, думаю, скоро увидимся.

Саймону не нравился американский акцент профессора, как и его манера заказывать выпивку: «Могу я получить стакан австралийского красного? И кстати, от стакана газированной минеральной воды я тоже не отказался бы. Может, даже со льдом?» Будь Саймон барменшей из «Бурой коровы», он воспринял бы слова Харбарда буквально и ткнул его носом в холодильник.

Тяжелые шаги профессора затихли. Саймон достал мобильный. Он собирался позвонить Марку Бретерику, но неожиданная ярость Чарли заставила его пожалеть обо всем, даже о том, чего не совершал. К черту, он это сделает. Нагоняя и так не миновать, учитывая встречу с Харбардом, так что можно поступить так, как, по его мнению, правильно, и плюнуть на последствия.

Бретерик ответил после второго гудка.

Его «Алло» прозвучало так, словно он старался не дышать последние несколько часов.

– Это детектив-констебль Уотерхаус.

– Вы нашли ее?

Сказав «нет», Саймон ввел бы Бретерика в заблуждение. Тот вполне мог решить, что полиция активно разыскивает женщину, которая, по его словам, украла фотографии Джеральдин и Люси. Саймон не был уверен, что эта женщина вообще существует, и предпочитал заниматься пропавшим коричневым костюмом.

– Дневник вашей жены, – ушел он от ответа. – Вы сомневались, показывать ли его теще. Что вы решили?

– Пока ничего.

– Дайте ей прочитать дневник, – посоветовал Саймон. – Чем скорее, тем лучше.

– Ее это убьет.

– Вас не убило.

Печальный смешок.

– Вы уверены?

– Покажите дневник матери Джеральдин. – Саймон удивлялся сам себе. Пожилая женщина будет совершенно раздавлена, и, возможно, ничего из этого не выйдет.

Они с Бретериком распрощались, и Саймон поднялся к кабинету Джонатана Хэя. Белая дверь была открыта. На лестничную площадку выплескивалась музыка. Кантри: женский голос с южным акцентом пел про девушку, которая ждет своего парня, азартного игрока, промышляющего на круизных судах, он обещал вернуться и не вернулся. Саймон скрипнул зубами. Интересно, все профессора-социологи притворяются американцами? По телефону Хэй говорил, как обеспеченный житель лондонских предместий. Неужели человек из Хэмпшира или Суррея может слушать песни про могучую Миссисипи, не чувствуя себя при этом идиотом?

Саймон постучал. «Входите», – отозвались из-за двери. Хорошо хоть отчаявшуюся американку выключил. Саймон вошел в просторную, с высоким потолком и белыми стенами, комнату. На полу лежал потертый ковер, поверх него – множество красно-черных вязаных ковриков. Узор напоминал Саймону лица, вернее, морды постоянно движущихся мишеней из «Космических Захватчиков», первой и единственной видеоигры в его жизни. У одной из стен стоял гарнитур из трех предметов вишневого дерева, у другой – белый деревянный стол, окруженный шестью белыми стульями с плоскими деревянными сиденьями.

Никаких признаков Хэя не наблюдалось.

– Одну секунду! – раздался голос из-за второй приоткрытой двери. – Присаживайтесь!

Через щель Саймон разглядел старомодную заляпанную плиту; такую же плиту он много лет назад в общежитии делил с четырьмя типами, которых искренне презирал.

В ожидании хозяина Саймон рассматривал книжные полки. «Дьявол и падение моральных устоев в европейском фольклоре», «Теория человеческих нужд», «О женщинах», «Как изучать мораль и этику». Сплошь имена, о которых он даже не слышал, – Саймон ужаснулся собственному невежеству. Будучи законченным сексистом, он прежде думал, что большинство социологов – мужчины, но, видимо, ошибался: некоторых из авторов звали Харриет, Ханна, Роза.

Целая полка была отведена под публикации самого Хэя. Одна и та же тема, хотя названия сформулированы по-разному. Постоянно повторяются слова «преступление» и «девиации». Саймон поискал книги, посвященные исключительно тому, что Харбард называл «убийствами семьи». Похоже, Хэй таких не писал. Возможно, его работа по этой теме ограничивалась статьей, написанной совместно с Харбардом.

На стене в раме висел постер фильма «Апокалипсис сегодня». Рядом с ним другой – нарисованная женщина в хиджабе с ребенком на руках. Подпись гласила: «Рука, качающая колыбель, должна раскачивать лодку». Слоган почему-то привел Саймона в раздражение, хотя о причинах он и задумываться не желал. Кроме того, стену украшали две рамки: диплом и свидетельство о получении докторской степени Хэя, а также весьма отталкивающее уродливое взрослое лицо в карикатурном клоунском гриме, увенчанное кружевным детским чепчиком.

– А, картина. – Хэй появился в комнате.

Располагающая внешность; моложе Харбарда лет на двадцать. Саймон обратил внимание на одежду: рубашка и официальный пиджак, синие джинсы и кроссовки – странное сочетание.

– Предполагалось, что это будет удачная инвестиция, но художник не смог реализовать себя… Как там в стихотворении о говорящих деньгах: «Однажды слышал их – „Прощай“ сказали мне они». Знаете?

– Нет, – ответил Саймон.

– Простите, я разболтался. – Хэй протянул руку: – Приятно познакомиться. Спасибо, что приехали в такую даль.

Саймон заверил, что это не стоило ему особого труда.

– Я намеревался связаться с вами. Но, наверное, так и не решился бы, что с моей стороны стало бы проявлением лени и, в общем и целом, поступком недостойным.

Саймон приготовился выслушать жалобы на ненадежную систему безопасности Уивелл-колледжа или на акт вандализма, совершенный группой подростков над машиной уважаемого ученого. Многие считали, что любой офицер полиции обязан заниматься любыми преступлениями, где бы ни находился. Саймон заранее постарался принять заинтересованный вид.

– Я волнуюсь из-за книги, которую пишет Кит, – сказал Хэй, опускаясь в кресло. Саймон сразу же изменил свое мнение о нем. – Кит Харбард. Я знаю, что он работает с вами. На самом деле он был у меня только что. И я в очередной раз попытался его переубедить…

– Он пишет книгу? – Об этом Саймон слышал впервые. – О семейных убийствах?

– Он собирается использовать дело Бретериков в качестве основного объекта исследования.

– Марк Бретерик ему не позволит, – сказал Саймон, искренне надеясь, что так и будет.

Хэй кивнул:

– Для нас с Китом это проблема. Мы изучаем семейные убийства и публикуем свои исследования. Но женщины, мужья которых убили детей, а потом покончили с собой, не хотят, чтобы какие-то академики писали об этом. Они видят в нас карьеристов, наживающихся на чужом горе.

– Не могу их за это винить.

Хэй выпрямился в кресле.

– Я тоже, – согласился он. – Но это не значит, что я собираюсь прекратить заниматься этой темой. Семейное убийство – ужасное преступление, едва ли не самое ужасное, на какое способен человек. Важно, чтобы люди задумались об этом.

– Особенно если в результате кто-нибудь сделает карьеру?

– Я стал профессором задолго до того, как впервые занялся семейными убийствами. Мне уже не нужно «делать карьеру». Я работаю над этой проблемой, потому что хочу понять природу этого преступления, хочу, чтобы подобного не происходило. Все мои исследования подчинены именно этой цели.

Серьезный тон Хэя произвел на Саймона впечатление.

– Хорошо. Вас карьера не интересует. А Харбарда?

Лицо Хэя перекосило, словно от боли.

– Видите ли, Кит всегда был моим учителем. Он был оппонентом на защите моей докторской, помог найти эту работу. Он с самого начала взял меня под крыло. Знаю, он может показаться немного самовлюбленным…

– Вы защищаете его, – заметил Саймон, – но я на него не нападал.

Хэй вздохнул.

– Вы – нет, а вот я собираюсь. Хотя мне это будет очень неприятно.

Саймон старался не выказать заинтересованности – эта тактика либо срабатывала очень хорошо, либо не срабатывала вовсе.

– Боюсь, он потерял контроль.

– Потерял контроль? – Такого поворота Саймон не ожидал. Харбард казался человеком, строящим свою карьеру с холодной, ясной головой.

– Могу я предложить вам чего-нибудь выпить, прежде чем начнем? – спросил Хэй. – Прошу прощения, надо было давно это сделать.

Саймон поблагодарил и отказался.

– Не хочу, чтобы Кит узнал, что я… высказал некоторые сомнения. Могу я надеяться, что до него это не дойдет?

– Постараюсь.

– Он приятный человек. Не стану утверждать, что мы близкие друзья, но…

– Почему нет? – прервал его Саймон.

– Простите?

– Вы сказали, что давно его знаете, он был вашим учителем, – я решил, что вы хорошие друзья.

– У нас всегда были скорее профессиональные отношения. Накоротке мы не общались. Хотя… ну, иногда Кит рассказывает о своей личной жизни. – Хэй выглядел немного смущенным. – Откровенно говоря, довольно часто.

– Но никогда не спрашивает о вашей?

Судя по виноватой улыбке Хэя, Саймон не ошибся.

– Он знает названия всех моих книг и статей, но иногда забывает, как меня зовут, – зовет меня Джошуа. Думаю, он не в курсе, что я женат и скоро стану счастливым отцом двоих детей.

– Близнецы? – Саймон старался просто соблюдать приличия, с удивлением отметив, что на самом деле ему все равно. Будут ли у него когда-нибудь дети? Это казалось все менее вероятным.

– Нет, нет, – Хэй рассмеялся, – слава богу, нет. Один уже вылупился, второй в процессе.

– Поздравляю.

– Не надо. – Хэй поднял руку, прерывая Саймона. – Простите, я немного суеверен. Поздравления до того, как все случилось, понимаете? Там еще долго. Вы верите в идею искушения судьбы?

Саймон верил. Он свято верил, что кто-то искушал судьбу – в его пользу – задолго до его рождения. Это объясняло факт его существования.

– Чувствую себя виноватым, – признался Хэй. – Это я заинтересовал его идеей семейных убийств. Он вам не рассказывал?

– Нет. – Саймон с трудом сопротивлялся мерзкому желанию сообщить Хэю, что Харбард вообще ни разу о нем не упомянул.

– Я занимался проблемами отношений преступника и общества, социальной реабилитации преступников, стремления к повторному нарушению закона и тому подобным. Был один парень, Билли Касс, я часто навещал его в тюрьме. С такими людьми обычно сближаешься во время работы. Ну, думаю, в вашей профессии так же…

Саймон промолчал. Он никогда не сближался с говнюками, разве что географически. Ему и того хватало.

– Тюрьмы, скажу я вам… Билли выходил на волю и опять садился, выходил и садился. Сейчас на свободе, но скоро сядет. Такова, в его представлении, жизнь. Она ему даже отчасти нравится.

Саймон кивнул. Ему был знаком этот тип людей. Билли, подумал он. Уильям. Но фамилия Касс, не Маркс.

– В одной из тюрем, где он сидел, был человек, которого они мучили всей толпой – били, истязали. И охрана тоже. Мужчина сидел за убийство трех своих дочерей. От него, точнее, от них всех ушла его жена, и он хотел мести. Убил собственных детей, потом попытался убить себя – неудачно. Представьте себе. – Хэй сделал паузу, удостоверяясь, что Саймон оценил серьезность преступления. – Нет, вы не можете этого вообразить. Этот человек не похож на Билли, ему не нравилось быть в тюрьме, ему вообще не нравилось быть. Он хотел умереть, действительно хотел, но у него не получалось. Снова и снова он пытался покончить с собой – ножи, перевязывал сосуды, даже пытался разбить голову об стену камеры. Охрана с удовольствием ему позволила бы, если бы не новые установки. Им сказали, что в тюрьме слишком высокий уровень самоубийств. И они стали изводить его особым способом: они спасали его. – Хэй нахмурился, помолчал. – В жизни ничего ужасней не слышал. Тогда я и решил, что должен что-то с этим сделать.

– Вы же не думаете, что, публикуя книги и статьи, вы с Харбардом прекратите подобные преступления? Или облегчите жизнь родственникам жертв?

– Конечно, воскресить погибших выше моих сил, – согласился Хэй. – Но я могу попытаться понять, а понимание всегда помогает, не так ли?

Саймон сомневался, что ему стало бы легче, пойми он, почему в ответ на его предложение Чарли расплакалась, обматерила и вышвырнула его из дома. Вечная неопределенность куда предпочтительней. Кое с чем тяжело сталкиваться лицом к лицу.

– В любом случае, одобряете вы или нет, – продолжал Хэй, слегка пожав плечами, словно извиняясь, – мы с Китом решили посвятить себя и свои исследования семейным убийствам. Это было четыре года назад. В данный момент в стране лишь небольшая горстка экспертов по этому вопросу. И, судя по тому, что я знаю о смерти Джеральдин и Люси Бретерик, этот случай не подходит ни под одну модель семейного убийства из тех, с которыми мы сталкивались в наших исследованиях. Совершенно не подходит.

– Что? – Рука Саймона нырнула в карман пиджака за блокнотом. – Вы хотите сказать, что не считаете Джеральдин Бретерик виновной в обеих смертях?

– Именно так, – без колебаний ответил Хэй.

– Харбард полагает иначе.

– Мне это известно. И я не могу образумить его, как ни стараюсь. Он собирается написать книгу, уводящую совершенно не в том направлении, и это моя вина.