Текст книги "Каникулы совести. Роман-антиутопия"

Великие тайны лицемерия.

Мы с Альбертом давно дочистили яблоки – и теперь с энтузиазмом, вперегонки натирали их на ржавых тёрках, радуясь, как быстро наполняет миски белая, тут же коричневеющая кашица. Время от времени кто-нибудь из нас с непривычки стирал кусок фрукта вместе с пальцем и чертыхался в нос, и Альбертик с меланхоличной улыбкой демонстрировал, как почти на глазах заживает на его крупном белом суставе свежеполученная ссадина. Я похвастаться подобным не мог. Впрочем, для двух косоруких непрофессионалов мы справились довольно ловко. Кутя тоже одолела, наконец, своего непредсказуемого противника о двух яйцах – и жалобным от волнения голоском призывала нас полюбоваться изжелта-серым комком на дне эмалированной кастрюли. Вид его и особенно характерный дрожжевой аромат помимо воли приятно взбудоражил меня – и я, не утерпев, отщипнул кусочек и попробовал на вкус. Тот был совсем как в детстве – пресновато-приторный. Взглянув на Альберта, я не без внутренней дрожи прочёл в его круглых серых глазах отражение собственных чувств.

Наверное, впервые за всю свою многотрудную жизнь Игорь Кострецкий не попал в струю – и оказался в компании лишним. Его детство пришлось на синтетическую эпоху, когда всё заказывалось в интернет-кулинарии, – и вечная тайна рождения теста не вызывала в его душе ни малейшего трепета. Как всегда по-звериному чуткий, он, видимо, уловил что-то: изящно вырезанные ноздри досадливо дрогнули – и он поморщился, словно от фальшивой ноты.

Впрочем, он тут же нашёлся: хлопнул ладонями по коленям и заявил, что нашему детищу надо ещё «подрасти» (он забыл правильное слово или просто не знал его). А стало быть, на ближайшие два часа долой кухню – и да здравствует пляж!

День и впрямь развиднелся, небо было ясное как стёклышко, ни одного клочка тумана не зацепилось за ветви деревьев и кустарника. Припекало.

Пока спускались к озеру, жара усилилась настолько, что Игорь, одетый по утренней погоде в джинсовый костюмчик, не выдержал – и, пробормотав какое-то формальное извинение, принялся раздеваться прямо на ходу, швыряя на скамейки поочерёдно кружевное жабо, рубашку, брюки, ажурные гольфы, часы, золотую цепочку с кулоном в форме буквы «И», – пока не остался в одних плавках, стильных и ярких. Получалось у него очень артистично. Мы с Альбертом хохотали до слёз, что не мешало нам с привычной завистью коситься на его загорелый торс – до того стройный и мускулистый, что нагота его совершенно не воспринималась наготой, Игорь был как бы одет в собственную плоть. Боюсь, он и без трусов выглядел бы не менее стильно. Этот неурочный стриптиз, однако, не слишком понравился чопорной Куте, которая при каждом новом взрыве смеха вздёргивала бровки, но от комментариев воздерживалась.

Уже на пляже, когда все успели купнуться и обсохнуть, произошёл ещё один мелкий инцидент. Не помню, упоминал ли я об оригинальных свойствах Альбертикова юмора. Если нет, рассказываю. Короче, с остроумием у него было туговато. Это бы ещё ничего: он был скорее вдумчив, чем весел, немного рохля, и в этом была своя прелесть. Никто и не требовал от него сверкать и искриться, как Игорь. Каждому своё. Но беда в том, что иногда ему взбредало выступить в чужом амплуа. Особенно ярко это проявлялось, когда Кострецкого не было рядом, что, видимо, ввергало Альбертика в эйфорию вседозволенности. На него накатывал приступ ничем не обоснованного веселья – и он принимался острить, как он думал, в стиле Кострецкого, а на самом деле – сугубо в своем выморочном духе, отчего всем становилось неловко и противно.

В этот раз он, уставившись мне прямо в глаза мутноватыми, красными от солнца и воды зенками, заявил, что я мол, по выходным «шабашу» – устраиваю подпольные аборты. Поначалу я решил, что это он всерьез (шутки Альберта всегда было трудно распознать). Испугался, идиот, начал оправдываться, что-то доказывать, клясться, что ни сном ни духом – подпольные аборты в наше время штука серьёзная. Но вдруг заметил, что Альберт, ковыряя меня сосредоточенным взглядом юного натуралиста, так и заходится от плохо сдерживаемого смеха. Тут я, конечно, заткнулся – но не думаю, что сумел полностью скрыть тошнотворное чувство, смесь ярости и беспомощности, которое в эти минуты поднимается во мне откуда-то изглуби, как отрыжка, и заставляет задыхаться и трястись. Обычно в таких случаях Игорь Кострецкий появлялся невесть откуда и ловко разруливал ситуацию. Но, как назло, именно сейчас его рядом не оказалось – только что он с пронзительным визгом слетел с тарзанки, подняв фонтан брызг, и теперь на воде торчала, как поплавок, маленькая голова со смутно угадываемым оскалом счастливой улыбки.

– На что иначе вы живёте? Сейчас ведь всё так дорого!..

– Алик, как тебе не стыдно, – тихо сказала Кутя, положив тонкую перламутровую ладошку – бедняжка почти не поддавалась загару – на его круглое мучнистое плечо. На меня она старалась не смотреть. Но он не унимался:

– А почему мне должно быть стыдно?! Это ему пусть будет стыдно! Это ведь он делает подпольные аборты, а не я!..

Я отшучивался как умел (а что мне ещё оставалось?), но больше для виду, понимая, что в этой словесной перепалке я изначально – проигравший. Я никогда не умел поставить Альберта на место – даже Кострецкому мне было проще дать отпор! – и дело тут было вовсе не в его статусе, а единственно в моём чувстве неизбывной, стыдной вины перед ним, о котором он, возможно, догадывался. Вот и теперь мне начинало казаться – и это было самое мерзкое во всём происходящем – что я действительно в каком-то извращённо-метафорическом смысле делаю подпольные аборты. Например, то, что я собираюсь сделать с ним, вполне можно так назвать. Меня всего передёрнуло от мысли, что Альбертик, как все живые твари чуткий к своему смертному часу, некой глубинной частью себя зафиксировал наползающую на него тень – и теперь это неосознанное предчувствие в виде таких вот идиотских шуточек лезет из его подсознания, словно поднявшееся тесто из кастрюли.

Кстати, как оно там?..

Вернувшись в павильон, мы с восторгом убедились: превосходно взошло, рвётся на волю – и только того и ждёт, чтобы Кутя проделала над ним все нужные манипуляции. Девочку не нужно было упрашивать. Стоило посмотреть, как она ловко орудует скалкой – словно всю жизнь этим занималась. Не помешал даже Игорь, катавшийся по полу в судорогах хохота, какими раздирали его термины «противень» и «защипать». Я вовремя вспомнил, что яичным белком надо смазывать сам пирог сверху, а вовсе не «протвень» (адаптированная версия) – тот смазывается маслом. Словом, в технологическом процессе так или иначе поучаствовали все – и даже Альберт, ухитрившийся невесть когда стащить у Игоря маникюрные ножницы, с эффектным щёлканьем выстриг в крышке пирога несколько аккуратных отверстий – зачем, он не знал, но уверял, что «его бабушка всегда так делала».

Когда дверца СВЧ со звонким щелчком закрылась за страдальцем, успокоившийся Игорь, по складу своему истый технарь, с минуту поколдовал над пультом управления – и, убедившись, что всё в порядке, бодро провозгласил:

– Айда в бадминтон, Клавиатура! Нечего тут своими флюидами технику ломать и мешать людям разговаривать!..

– из чего я очень ясно понял, что шуточки закончились и над моим ухом отчётливо тикает пущенный властной рукой хронометр – не тот, что в микроволновке, а куда более внушительный и грозный.

Тот, ради кого всё было затеяно, сидел, как ни в чём не бывало, на стуле-пне, уперевшись локтями в колени, а подбородком – в кулаки, бессмысленно улыбался и с интересом пялился на окошко микроволновки, где под негромкий монотонный гул созревало, медленно кружась в красноватом мареве, чудо совместной кулинарии. Спонтанный «тет-а-тет» со страшным гостем из прошлого ничуть не беспокоил его.

– Скажи, Саш, а каково это – быть бессмертным? – неожиданно для самого себя спросил я.

Мне вдруг подумалось, как странно, что все эти дни я по уши увязал в теориях, рефлексии, пустых раздумьях, – но почему-то ни разу не удосужился просто, по-человечески поговорить с Альбертом – и расспросить его обо всём, что меня так волнует. Почему, чёрт дери, мы всегда выбираем окольные пути вместо того, чтобы идти к цели прямой и широкой дорогой?..

Это был опасный миг. Потому что я неожиданно понял: если он сейчас заявит, что счастлив, что всё замечательно – я плюну на храм «under construction», на Кострецкого, даже на Кутину будущность – и оставлю его в покое. Пусть хоть кто-то в этом мире будет доволен собой и гармоничен. А Россия?.. Ну, поживёт ещё немного под властью тирана, ей не привыкать…

Но Альбертик только растянул щёку в добродушной улыбке, почесал спину о кусок коры, с поддельной естественностью торчавший из стула-пенька – и, уютно махнув ладошкой, миролюбиво ответил:

– Так же.

Видимо, я не удержался и хмыкнул, поскольку он тут же принялся пояснять:

– Ты же сам, дедаТоль, позиционируешь осознание бессмертия души как средство против депрессий и психогенных заболеваний. (Ты не думай, я почти все твои работы читал. Я в детстве тоже мечтал стать психологом и работать на телефоне доверия. Ну, вот как оно всё получилось). Ну так, в общем, я же по-любому бессмертен. Как и мы все. Так какая мне особо разница?..

Он не лукавил. Я видел, что ему действительно всё равно. Удивительный человек, монстр, а не человек. И это я его создал.

Ну что ж. Можно с чистой совестью приступать к выполнению важной государственной миссии. Вот только, убей бог, я не знал, с чего начать. Тогда, шестьдесят пять лет назад, мальчик был весьма эмоционален – это и сыграло роль спускового крючка. Теперь же он вообще ничего не чувствует и зацепиться мне не за что, и старинный таймер СВЧ-печи напрасно отсчитывает ценные секунды, улетающие впустую. Кострецкий меня за это не похвалит.

(При чём тут Кострецкий, чёрт дери?!..)

– Неужели тебе не бывает страшно? – всё пытался пробить я эту флегму. Бедняга был явно недоволен, что я нарушаю его кулинарную медитацию. Сейчас ему можно было дать не тридцать пять, а все три годика. Надо же, что-то его всё-таки ещё интересует в этой жизни.

– Чего «страшно» -то, дедаТоль?

– Ну… что надоест…

– Да что надоест-то?

– Ну… надоест так долго жить? – прорвало, наконец, меня… и тотчас же я с ужасом понял, что брякнул непоправимую глупость.

Но было поздно.

Альберт оторвался-таки от созерцания пирога – и секунды две-три смотрел на меня долгим и ласковым взглядом. Затем сделал почти незаметный жест – и в тот же миг по бокам у меня неожиданно и беззвучно выросли два молчаливых ибээровца. Мгновенно я оказался в заботливом симметричном захвате, на моих запястьях сомкнулись золотые, украшенные стразами наручники, а в руках корректно улыбающихся, искусно подкрашенных молодцев появились сверкающие шприцы.

Я оторопел. В голове проносились бессвязные обрывки мыслей: конечно, я стар… но мне ещё не пора… так нечестно… я ведь сам тёр начинку для пирога… Конечно, я готов ко всему – давно готов. Но как-то не верится, что это не шутка и не сон… может быть, всё-таки ещё можно поправить… остаться…

И запах духов и свежей выпечки…

Не знаю, сколько это продолжалось. Только микроволновка всё гудела. Или это – у меня в ушах?

– Отставить, – сказал Альберт, – свободны, ребята.

Парни мгновенно спрятали шприцы-выкидухи в модные широкие рукава служебных костюмов, браво щелкнули каблуками на шпильках – и исчезли так же споро и беззвучно, как и возникли. Я тупо смотрел на свои руки, невесть как оказавшиеся свободными.

– Вот видите, – услышал я добродушный, слегка шалый голос, – вы сами ответили на свой вопрос. А ведь вы на целых тринадцать лет старше меня…

В этот миг я сказал себе: я расколдую его, чего бы мне это ни стоило. Ибо я не хочу, чтоб ты жил, я хочу, чтобы ты умер, монстр.

Тут раздался негромкий щелчок – это выключилась печка. Пирог был готов. Думаю, вы догадываетесь, дорогие читатели, что мы с Альбертом первыми его попробовали. Он оказался очень вкусным, ну просто вкусным-превкусным, совсем как в далёком детстве. Настоящий яблочный пирог.

7

 
«Шепотки за кулисами,
Оживление в зале,
Хруст попкорна и кашель,
И шелест фольги…»
 

Всю последнюю неделю меня преследовала эта дурацкая Ди-Аннина песенка. Та, что напевала Кутя в розовом саду, когда я впервые услышал её нежный голосок. Девочка, даром что будущий искусствовед, не чуралась попсовых мотивчиков.

Как оказалось, я тоже не был им чужд. Может быть, потому, что теперь, когда я уже не принадлежал сам себе, Кути мне до боли не хватало. Мы виделись только во время общих трапез да культмассовых мероприятий – обычно на пляже, поскольку погода напоследок решила блеснуть перед нами всеми своими красотами.

 
«Будь со мной, говори со мной!
Обольются слезами
Над мелодией нашей
Друзья и враги…»
 

В одну из таких пляжных вылазок Бессмертного в очередной раз свалил сильнейший приступ остроумия – и он принялся на голубом глазу допытываться у Кути, скольким пузатым, неопрятным дядькам ей пришлось отдаться, прежде чем она получила бриллиантовую корону: «Всем ведь известно, что за клоака – этот ваш модельный бизнес!» Привычные попытки Игоря спасти положение и перевести всё в шутку, увы, на сей раз потерпели крах – Альберт не унимался до тех пор, пока Кутя в слезах не вскочила и не бросилась к воде – слава богу, не топиться, а всего-навсего глотать обиду на противоположном берегу. Тогда и Альбертик неторопливо поднялся, подтянул застиранные «семейки» и поплёлся следом – утешать подругу.

Когда его мучнисто-белое тело некрасиво плюхнулось в воду, распугав только-только пришедшее в себя чинное семейство крякв, Игорь, всё это время с недобрым прищуром смотревший ему вслед, задумчиво сказал:

– Наш Алик неисправим. Если он не исправится, вам, деда Толя, придётся провести с нами и следующие каникулы.

– Если доживу, – ответил я, шутливостью тона маскируя волнение: это было как раз то, чего я ждал. – Я-то ведь не бессмертный…

Но глава ИБР, по-видимому, именно теперь не был расположен к шуткам: его глаза стали стальными.

– Доживёте, – холодно пообещал он. – Не сомневайтесь, мы не дадим вам умереть. Вы нам ещё нужны живым.

Этот разговор оставил у меня двоякое впечатление бессмысленности – и в то же время насыщенности множеством смыслов.

Всё же, несмотря на эти мелкие частности – складки в каникулярной бязи – отношения между нами оставались вполне идиллическими. Со стороны (со стороны, скажем, дачной обслуги) мы, должно быть, выглядели на редкость счастливым семейством, где все роли идеально распределены: обаятельно эгоистичная, упоённая собой и любовью молодая пара, благородный, суровый патриарх-дед (предмет всеобщего уважения и заботы) и, наконец, дядюшка – добрейший душка-дядюшка, умеющий всех помирить, рассудить и растормошить.

По вечерам этот добряк взваливал на себя ответственную задачу: выгуливать, чем-то занимать очаровательную Первую Леди, дабы юная прелесть оной не отвлекала обожающих её мужей от конструктивного взаимодействия друг с другом – и не мешала им вместе, рука об руку, идти к некоей цели. Цели очень важной, такой важной, что знали о ней только двое. Или трое? Или все четверо? Иногда я начинал во всём сомневаться.

 
«Это время украдено
У рассудка и долга,
Осыпаются нити
На швах бытия…»
 

Не стану угнетать читателей громоздкой терминологией и нудными описаниями профессиональных секретов. Кому они тут интересны? Мои мемуары предназначены для народа. Скажу только, что за неделю напряжённой работы я не только не приблизился к цели ни на шаг, но оказался от неё даже дальше, чем был – поскольку теперь мне уже не на что было рассчитывать.

Иногда я испытывал даже некоторую гордость – за нас обоих. Ведь это я, именно я, Анатолий Храмов, сделал его таким непробиваемым! В отчаянных попытках проковырять в его мозгах дыру я испробовал на Альбертике все известные мне психотехники и методики – от замшелого «энелпи» до ультрановой, разработанной даже не сегодня, а завтра, дьявольски мощной и потому страшно засекреченной, буквально выворачивающей подсознание наизнанку «уловки красного одеяла». Всё тщетно. С таким же успехом я мог бы тащить за волосы сам себя. Эту снулую (хоть и бессмертную) рыбу не брало ничего.

Отчаявшись, я решил попробовать совсем уж дедовский способ. Гипнотический транс посредством блестящего маятника! Достал со дна сумки подаренные коллегами к юбилею «дискотечные» часы – огромные, серебристые, с широким наборным браслетом и выпуклой крышкой циферблата: вещь мало что неудобная, но ещё и не в моём стиле – на танцполе, однако, незаменимая. Дабы жертва ничего не заподозрила, я нацепил их на себя с самого утра… и едва не пришиб Кострецкого, известного фольклориста, когда тот, завидев мой аксессуар, дрогнул бровью и прокомментировал:

– Кто хиппует, тот поймёт.

Чуть позже я так интенсивно (якобы от нахлынувших эмоций) размахивал ими за столиком уютной, увитой плющом беседки, что как и рука-то не отвалилась. Всё тщетно. Оловянные плошки Альбертовых глаз так до конца и не занавесились постепенно тяжелеющими веками, – зато мне ближе к ночи пришлось вызвать дачного массажиста, поскольку спина и шея болели просто адски.

Впрочем, день-два спустя оказалось, что кое-какого эффекта я всё же достиг. Нет, Альбертик был по-прежнему жив и здоров. Зато он совсем перестал меня стесняться – и неожиданно (кажется, даже для себя самого) перевоплотился в довольно-таки интересного собеседника. Как-то раз во время прогулки в сосняке у нас завязалась весьма занятная дискуссия о проблеме осознанности бессмертия – и я с удивлением обнаружил, что мне не солгали: Альберт не только изучил мои работы, но и сумел сделать из прочитанного кое-какие самостоятельные – и весьма неглупые! – выводы. Вообще, при ближайшем рассмотрении он оказался далеко не таким дурачком, каким выглядел на первый взгляд. Я даже погрустил, что мы не сошлись с ним на этой почве раньше – когда я ещё мог свободно вкушать прелесть подобных интеллектуальных бесед.

Но обратной дороги у нас не было – как и тогда, шестьдесят пять лет назад.

Кстати, заодно и выяснилось, почему он так долго меня избегал (а потом так зло третировал). Оказывается, всё это время Альбертик чувствовал себя в долгу за чудесное исцеление, понимая, что такой вексель трудно покрыть хотя бы отчасти – что и порождало в нём вполне понятную неловкость и даже скрытую агрессию, которая всегда мучит нас перед лицом кредитора, независимо от того, сколько мы задолжали – пять копеек, рубль или целую жизнь.

А что мучило меня?..

Как-то раз, после одной из таких вот прогулок неожиданно проснувшись посреди ночи (чего прежде никогда не бывало), я обнаружил, что моя подушка мокра насквозь. Почему ты не сообщил тогда, что выжил, Альберт? Почему не набрал номер, не подозвал «дяденьку», не поблагодарил хотя бы, маленький вундеркинд? Ведь сейчас у меня была бы нормальная, счастливая семья – совсем как та, что мы здесь сообща изображаем, только настоящая. И сын, похожий на Игоря… ну ладно, пусть на тебя, ведь его и звали бы так же. И внучка, похожая на этого славного беленького кутёнка…

 
«Залечи мои ссадины,
Будь со мной хоть недолго,
Ты – мой ангел-хранитель
И совесть моя.»
 

В последний день ПК президент Гнездозор пожелал осмотреть свой будущий храм.

Оказывается, доселе он его ни разу не видел – ну, не то чтобы совсем не видел, а присутствовал при закладке фундамента и разрезал розовую ленточку, после чего как-то забыл о нём – и вспомнил только сейчас, когда отъезд приблизился вплотную. Мы с Игорем Игоревичем с радостью вызвались сопроводить его к месту престу… пардон, строительства.

Погода решила добить нас, ярко-синий шершавый многоугольник, вырезанный уходящими ввысь кронами, ни на секунду не поменял форму, пока я глазел на него, задрав голову. Желая испить последний райский день до донышка, государственные мужи разрезвились как малые дети. Кострецкий подобрал где-то увесистую корягу – и, грозно ею потрясая, гонялся за хихикающим Альбертиком, довольно ловко игнорирующим коварные подножки деревьев. Иногда он всё-таки спотыкался о бревно или корень – и тогда по роще гулко разносилось двухголосое гоготание. Я не принимал участия в их забаве, плетясь чуть позади и горестно размышляя о том, что до следующих каникул осталось-то всего ничего.

Помощи ждать было неоткуда – оставалось только молиться. Самому себе, в храме «under construction». Мы как раз добрались до сетки с готической табличкой, и Альбертик уставился на диковинку с неподдельным интересом.

Гуськом вошли в калитку. Альберт удивился, как видоизменилась со времён их последней встречи огромная глинистая ямища. Это ещё что. Кострецкий сулил, что через секунду-другую наш экскурсант и вовсе уписается от удовольствия – причём ошпарит себе при этом торчащие из сандалет неухоженные пальцы. Как всегда, он попал в точку. Оказавшись внутри здания, Альбертик пришёл в лютый восторг, что бывало с ним нечасто. Особенно ему понравился отороченный колоннами неф и высокие хоры – «совсем как в настоящей церкви». Тут на него обрушились акустические эффекты культовой постройки, что было даже перебором сильных впечатлений. А Кострецкий ещё и поддал жару, неожиданно испустив такой пронзительный клич, что мы вдруг оказались все в белом – это сверху посыпалась то ли штукатурка, то ли пыль.

Радостный богочеловек тут же возжелал повторить фокус – и заорал так, что лучше б мои бедные уши оторвала в детстве бабушка. Достигнутого, однако, нашим деятелям показалось мало: оба были уверены, что храм, пусть и недостроенный, таит в себе массу заманчивых возможностей. Ещё минут пять они попросту бегали по нему туда-сюда, упоённо соревнуясь в силе голоса и изощрённости фиоритур. Глядя на выкрутасы этих взрослых, солидных людей, я – несмотря на тоскливое настроение – не смог удержаться от улыбки.

Меж тем Альберт неожиданно смолк – да так и застыл, высоко запрокинув голову и озадаченно глядя на сводчатый потолок. Я было решил, что его заинтересовал подмалёвок – там в скором времени должен был нарисоваться наш дуэт с быстрофонами в руках. Но он спросил:

– Игорь, а вот эта золотая полоска, вон там, поверху – это что, сусальное золото? Странная технология…

Игорь глянул вверх, нахмурился, пожал плечами и тоже надолго озадачился.

– Без понятия, – наконец, сказал он. – Правда, надо бы как-то прояснить этот вопрос. Но не сусальное золото, точно. Может, голограмма?

– Да не-е, – возразил Альберт, – скорее всего, просто напыление. Голография – дорогая технология, а я-то знаю, как этот твой ворюга (министр финансов) распределяет сметы.

Оба рассмеялись; невинный этот смех, превращённый покойным архитектором в демонический хохот, прокатился по храму зловещими и гулкими раскатами.

– И всё-таки это голограмма, – настаивал Игорь. – Здание рассчитано на два-три столетия, не меньше («а там уж другой человек будет заниматься ремонтом», – в сторону со вздохом). Я лично давал указание, чтобы на материалах не экономить. А я не думаю, чтоб меня тут держали за дурачка…

Он снова нахмурился и почесал пальцем щёку.

– Тебя за него держат, Игорёк, – оживился Альберт. – Вот, я даже отсюда вижу крупинки, даже без очков. Это самое обыкновенное, простое, банальное напыление!

– Ты бы и так их увидел. Голограмма.

– Напыление!

– Голограмма, властью клянусь.

– А ты как думаешь, дедаТоль? – вдруг вспомнил обо мне Альбертик.

Мне бы ваши проблемы, хотел сказать я, но вовремя спохватился. Однако проницательный Игорь успел прочесть на моем лице раздражение, коротко хохотнул и, махнув рукой, сказал:

– Голограмма. Спорим? На бутылку «Кремлёвского».

– Напыление, – возразил Альберт. – ДедТоль, разбей.

Оба дурачились, как мальчишки – перепалка явно доставляла им удовольствие. – Ну, ну, сейчас посмотрим, как наш всезнающий Игорёк облажался. – Да ну что вы, господин Гнездозор, марать свои белые ручки? Я сам слазию. – Знаю я, змей, как ты слазиешь. Я тебе не доверяю. – Нельзя было без смеха смотреть на них, щенки.

Да тут ещё Альберт, чего никто из нас не ожидал, и вправду ухватился обеими руками за испачканные цементом и краской леса – и с демонстративным кряхтением подкатил их к стене. Затем поставил ногу на перекладину (бедняга Кострецкий, всё ещё не веривший, так и согнулся пополам от хохота!) и хорошенько потряс конструкцию, проверяя на крепость. Та его удовлетворила, и в следующий миг он уже карабкался вверх с неожиданной для такого мешка ловкостью, не смущаясь тем, что шаткая, катучая вышка-тура так и ходит под ним ходуном.

– Куда полез, клоун?.. – хохотал Кострецкий, утирая глаза кончиком батистового платочка.

Но наш герой уже стоял коленями на платформе и, мило барахтая руками, пытался подняться на ноги. Наконец, ему это удалось. Качнувшись, он ухватился за стену, постоял так немного, возвращая равновесие – и наконец, обернулся к нам, с торжествующей улыбкой показывая палец, испачканный в золоте. Луч солнца, невесть как прокравшийся в одно из стрельчатых окон, падал на донельзя довольное щекастое лицо, делая его необычно выразительным и причудливо-рельефным.

А я, старый дурак, вдруг растрогался до слез. Только сейчас я внезапно увидел – и поразился, как мог не замечать этого раньше? – что ему и вправду далеко за семьдесят. Он улыбался экранной улыбкой, крепкими, красивыми зубами, – но меня уже ничего не могло обмануть: каким-то необъяснимым образом это была беззубая улыбка, улыбка добродушного старичка, который давно пережил все главные катаклизмы своей судьбы – и научился радоваться пустякам: солнцу, цветку, выигранному мелкому спору. Он хорошо знал, в чём подлинная прелесть бытия – и не считал нужным растрачивать душу на такие расплывчатые понятия, как бессмертие, власть, любовь.

Впервые я почувствовал, что уважаю его.

Я вдруг понял, что мы с ним упустили что-то самое главное. Судьба привела мне напоследок встретиться с человеком из моей юности – близким, родным, своим в доску, несмотря на разделяющую нас пропасть. Нам бы хоть разок посидеть душевно за каким-нибудь вреднючим тортиком или рюмашкой, посплетничать, повспоминать время, откуда мы родом, поплакать, посмеяться над тем, чего уже никто, кроме нас, не поймёт и не оценит. А мы чем занимались? Чем занимался я? Блуждал в тёмных коридорах прошлого, отыскивая ключ от пыльной комнаты с сюрпризами? Но на кой чёрт мне сдались эти высохшие сокровища?!

Зачем я позволял этому хлыщу Кострецкому играть мною, как марионеткой? Чем он купил меня, старика, которому уже нечего хотеть и бояться? Неужели только своей дешёвой актёрской игрой, профессионально-заученным обаянием?..

О-о, как я в этот миг кусал себе локти!..

А Альберт меж тем засобирался спускаться. Не так-то это было и просто. Он снова встал на четвереньки у края платформы, и, смешно отклячивая зад, принялся осторожно нащупывать ногой перекладину. В то же время он продолжал держать указательный палец, покрытый золотой пыльцой, на отлёте, видимо, боясь, что мы с Кострецким обвиним его в шулерстве. По этой причине он не мог как следует ухватиться за край платформы, а только опирался на «венерин бугорок» и отчаянно елозил кончиком сандалеты по круглой, скользкой поперечине.

«Хватит акробатствовать, мы верим тебе, верим!» – хотел крикнуть я, но было поздно. Под сводами уже гулял его крик, а синие и белые полоски слились в кашу меж верхом и низом, меж землёй и небесами. Громоздкая конструкция тряслась и тряслась мелкой дрожью, не в силах придти в себя и успокоиться. Паниковать было глупо – он ведь бессмертный. Но почему же он валяется на бетонном полу в некрасивой позе, лицом кверху, лежит и не встаёт, и на губах застыла виновато-блудливая улыбка, словно он смущается своей неловкости и надеется перевести всё в шутку?..

Я рванулся к нему, но Кострецкий железной хваткой удержал меня. Тут же откуда-то возник, присел на корточки плотный коренастый человек с короткой седой стрижкой. Пал Андреич, здешний главврач. Он и меня как-то пользовал – приятный дядька. Теперь он был насуплен и недружелюбен. Мельком взглянул на Игоря и буркнул какое-то слово – я не смог расслышать какое. Почему, почему, почему строящийся храм не усиливает звуки? Но я уже и без них всё понял – и мною овладел такой нестерпимый животный ужас, какого я не испытывал никогда в жизни, только читал в романах да слышал иногда от знакомых.

Или то был обыкновенный приступ острой сердечной недостаточности?..

Кто-то крепко держал меня сзади за локти. Кто? Ведь Игоря уже не было рядом – он стоял чуть поодаль, у тела Альберта, и я видел его аккуратный затылок. Ни сединки, ни «петушка», только тоненькая прядка в ложбинке загорелой шеи растёт чуть вбок.

Тут он обернулся. Впервые рот его был плотно сжат; сквозь закипающую во мне дрожь я успел-таки отметить, что он тонкий, жёсткий и злой.

– Извините, Анатолий Витальевич, но я вынужден временно арестовать вас.

8

Последующие три дня почти полностью тонут в каком-то мареве. Я так никогда и не узнал, что со мной случилось: постигла ли мой организм какая-либо незадача вроде спазма сосудов – или мне просто вкололи что-то для профилактики. Скорее второе, потому что состояние было весьма необычное: то ли глубокий транс, то ли полусон, – а временами я и вовсе проваливался в какую-то розовую хмарь и напрочь переставал что-либо соображать.

Был ли кто-нибудь рядом со мной – или я большую часть времени пребывал в одиночестве? Не знаю. Помню только боль, страшную боль об Альберте, не заглушаемую ничем. И один отчётливый момент, невесть как всплывший сквозь толщу бессознательности: я с силой, монотонно бьюсь головой о белую стену. И кто-то старший, сильный и мудрый отечески обнимает меня сзади за плечи – и шепчет на ухо: «Не расстраивайтесь вы так. По-хорошему-то, Альберт умер шестьдесят пять лет назад». Сквозь пелену горя, вины и отчаяния я скорее инстинктом, чем разумом ощутил верность и глубину этих слов.

На четвёртый день я пришёл в себя и огляделся.

Помещение было странно знакомо. Оказалось, меня держат в бункере Альберта, кажется, даже в той самой комнате – только теперь здесь кроме стола и шкафа стояла ещё и кровать. На ней я, по-видимому, всё это время спал. А на столе обнаружился подносик с комплексным обедом – значит, я ещё и ел. Из этого логически вытекало наличие где-то поблизости параши. И точно, в углу за шторкой обнаружилась потайная дверца, украшенная двумя нулями.

Удивительно, но как только я осознал всё это, смутный осадок боли и отчаяния, всё ещё лежавший где-то на дне души, моментально улетучился, – я теперь и сам не понимал, как мог так остро переживать случившееся. Осталось одно: эгоистическое, животное желание немедленно выйти из этой душной подземной камеры. Я почти физически страдал от недостатка солнечного света, воздуха и простора.