Текст книги "Каникулы совести. Роман-антиутопия"

– Вы, голубки, поворкуйте тут пока вдвоём. А мы с дедом Толей малёк пройдёмся. Я ему давно обещал кое-что показать из окрестностей. Вы-то все эти красоты уже сто раз видели, а мы с дедой ещё ничего осмотреть не успели. А нам интересно. Правда, деда Толь?..

5

Тревога моя была не совсем понятна мне самому – никаких явных причин для неё не наблюдалось. Всё было как обычно. Всё так же ласково улыбалось июльское солнышко сквозь негустую облачную вуаль, всё так же посвёркивали бриллиантики выпавшего днём дождя в траве лужайки, всё тот же был Кострецкий, ухоженный, загорелый, весь матовый, лучащийся неподдельной искренностью и добродушием. Да и возможно ли иначе в такую чудесную погоду – «парное молочко», как выразился этот захватчик, мягко, но властно сводя меня с каменных ступеней балкончика на вдоль и поперёк исхоженный нашими ногами розовый кирпич.

И я, как всегда, покорился ему, не задавая вопросов. Только в последний миг, прежде чем он полностью завладел мною, я успел оглянуться – и ободряюще помахать Куте, которая, пристроив локотки на перила балюстрады, грустно и сиротливо (как мне показалось) глядела мне вслед.

Обойдя павильон, мы прошли ещё несколько метров по плотно утрамбованному песку, затем по травке, по камушкам, по голой земле – и, наконец, нырнули в аккуратную берёзовую рощицу, на которую я столько раз засматривался из овального окошка весёлой Кутиной столовой – но куда почему-то ни разу не забредал во время своих одиноких блужданий.

Теперь я пожалел об этом. Здесь было тихо и пахло чуть сыроватой свежестью; низкое вечернее солнце, сдёрнувшее с глаз пелену, просочилось меж тонкими стволами, разукрасило мшистый ковёр под нашими ногами в нежно-палевую полоску. Так хорошо здесь было, что я внезапно ощутил острое, до муки нестерпимое желание придушить Кострецкого, который физически не переносил тишины и бездействия и всё что-то балаболил, и с истерическим упорством волок меня вперёд. Через овраги и буераки, выемки и колдобины, древние высохшие пни, потрескивающие под сандалетами случайные сучки и выступающие, словно жилы на старческой руке, корни; при этом он так настойчиво трындел, трындел, трындел что-то об «удивительной красоте русской природы», что я ощутил даже некоторое облегчение, когда мы упёрлись в сетчатый забор, о котором я поначалу решил, что это – граница территории.

Но я ошибся. Здесь шло строительство – пройдя вслед за Игорем ещё несколько шагов вдоль забора, я увидел строгую табличку с готическими буквами:

«Under construction».

Тут же оказалась и калитка. Я слегка засбоился: дремучий родительский запрет – не лазать с пацанами по стройкам – был намертво вколочен ремнём в мальчишескую подкорку. Кострецкий, однако, заверил, что лично следит за соблюдением техники безопасности: «да, собственно, – заметил он, – и работы на время Каникул вынужденно прекращены».

Недостроенное здание было скрыто от посторонних взоров лесами, обтянутыми цветной плёнкой. Зачем заходить внутрь – я не понимал. Но был уже без лишних слов подтолкнут в спину жёсткой рукой.

К моему облегчению, здесь оказалось довольно чистенько и даже уютно. Вот разве что немного сыровато и местами чуть-чуть набрызгано штукатуркой. Посередине возвышались пластиковые леса. Пахло цементом и мокрой пылью. Шершавый пол, неокрашенные стены, несколько грязных стрельчатых окошек под потолком. Стройка как стройка. Ничего красивого или познавательного в ней не было.

Я вопросительно обернулся на Игоря. Он стоял неподвижно, как моряк на палубе, расставив ноги и заложив кисти рук подмышки, и загадочно улыбался – я бы сказал, даже слишком загадочно. Мне эта улыбка не понравилась. Именно поэтому я предпочёл воздержаться от расспросов – и продолжал молча оглядывать странное помещение.

На высоком потолочном своде был виден подмалёвок некоей росписи. Самого изображения пока нельзя было разобрать – зато идущая чуть ниже полоса позолоты говорила о том, что очень скоро здесь развернутся во всю ширь так любимые Игорем Кострецким роскошь и кич.

– Ну и как? – вдруг спросил тот, и я вздрогнул от неожиданности. Акустика тут оказалась как в оперном театре – его не такой уж и громкий голос, казалось, заполнил до краёв все нишки и своды странного помещения. – Симпатично, правда?

Я пожал плечами – не очень-то приятно вести дискуссии в незримый микрофон. Но отделаться от Кострецкого не вышло:

– Как вы думаете, что здесь будет? – спросил он, даже не потрудившись понизить голос. Его улыбка нравилась мне всё меньше и меньше. Я снова пожал плечами:

– Не знаю, – свой шёпот я пытался свести к минимуму, но всё равно получалось как-то громко. – Театр, наверное? Или школа?

(Почему школа – я и сам не понял, но спустя миг поймал ассоциацию: помещение чем-то напоминало холл учебного заведения, где прошло моё детство, – там тоже были колонны и загадочные выступы и ниши, и в одной из них стоял, положив руку на стопку книг, маленький кудрявый Володя Ульянов).

Кострецкий испустил свой фирменный коротенький смешок, прозвучавший в акустическом усилении как-то зловеще.

– Вот и не угадали. Подумайте ещё, у вас есть последняя попытка. Сдаётесь? Ну ладно, ладно, не буду вас мучить. Это Храм, – тут он пристально вгляделся в меня и ухмыльнулся. – Сами подумайте. Бессмертный Лидер-то у нас – сын божий. Как же ему не иметь своего Храма?..

Он ухмылялся и ловил мой ускользающий взгляд так откровенно и беззастенчиво, что даже мне, отнюдь не самому горячему стороннику правления Гнездозора, стало противно. Такой весь из себя поборник хорошего вкуса, Кострецкий сейчас вёл себя, мягко говоря, некомильфо, намекая на некую известную только нам троим тайну.

Впрочем, я тут же подумал, что ошибаюсь в интерпретациях. Скорее всего, он просто каламбурит с моей фамилией «Храмов». Он же у нас такой каламбурщик. Только я решил было остановиться на этом и успокоиться, как он снова расхохотался – уже не коротенько, а прямо-таки залился весёлым, звонким, молодым хохотом, от которого задрожали стены недостроенной церкви. Отхохотавшись, он вдруг резко посерьёзнел – и вновь нацелил на меня чекистский прищур ярко-зелёных глаз:

– А ведь получается, что бог-то – вы. Ну и каково оно – а, Анатолий Витальевич? Трудно быть богом?

Среди коллег и знакомых я считаюсь остроумным человеком. Но шутки Кострецкого почему-то действуют на меня отупляюще. Вот и теперь, вместо того, чтобы по праву старшего одёрнуть его – или, на худой конец, посмеяться вместе с ним, – я совсем смешался и, уставившись на носки своих туфель, забормотал какую-то чушь. Я, мол, не считаю себя богом, ни на что не претендую, не требую и т. д. и т. п. Так я бормотал до тех пор, пока не нашёл в себе решимости снова взглянуть в лицо собеседнику – и не оцарапался о взгляд, полный досады и жалости, причём жалости обидной.

«Я ожидал от тебя иного», – как бы говорил он.

Тут я вдруг с ужасом почувствовал, что внутри меня шевелится что-то очень похожее на ярость. На миг мной овладело жгучее желание плюнуть на все экивоки – и, схватив этого интригана за лацканы модной блузки, вытрясти из него все заковыристые намёки и секреты, заставить, наконец, сказать по-человечески, чего он от меня добивается, – и пусть наши голоса громче, громче разносятся под сводами будущего Храма!.. Но, пока я боролся с наваждением, Кострецкий, как всегда, точно оценил обстановку – и, обаятельно улыбнувшись, в своей фамильярной манере похлопал меня по плечу:

– Не желаешь, дедаТоль, осмотреть помещение? Я думал, может тебе будет интересно. Это, конечно, не старинный храм, но всё-таки…

Я покивал, чувствуя облегчение и даже благодарность за то, что он так вовремя избавил меня от необходимости что-то предпринимать. Проклятье, этот хлыщ без особых усилий делал со мной всё, что хотел.

Ещё минут пятнадцать он, бережно держа меня за рукав («Осторожненько, деда Толя, осторожненько! Здесь можно запачкаться»), водил меня по этой загадочной зале – куда более сложной и обширной, чем казалось на первый взгляд. По мере осмотра нам открывались разные закоулочки, которых сразу было и не увидать. Кое-где в углах, за колоннами, за неясного назначения выступами прятались глубокие ниши, почти комнаты, пустые, тёмные, иногда отгороженные решётками, – архитектурные загадки и замысловатые детали декора, о назначении которых я боялся даже спрашивать. Элементы чужих культов всегда пугали меня. А Кострецкий не спешил объяснять, предпочитая балаболить мне в ухо всякую мутоту – да какая пустошь была здесь раньше, да в какую сумму обошёлся ему автор проекта, известный архитектор, скоропостижно скончавшийся спустя три дня после того, как он, Кострецкий, поставил свою подпись на чертежах.

В какой-то момент у меня возникло стойкое ощущение, что он нарочно отвлекает моё внимание от ещё более скользких вопросов, которые, чего доброго, могли бы у меня возникнуть. Например: для чего нужен вот этот длинный, в человеческий рост, мраморный жертвенник – с кровостоком и металлическими фиксаторами по краям?..

Странно, но я вдруг поймал себя на том, что мне нравится здесь. «Хорошее поле» – сказали бы в дни моей молодости. А я попросту чувствовал прилив сил и энергии, редкий и очень полезный для меня, старика. Вдобавок все эти ниши и провалы живо напомнили мне ранние детские годы: ну кто из нас, бывало, не заныкивался в какой-нибудь укромный уголок, пугая глупых взрослых своим необъяснимым отсутствием?..

Понемногу чувства и мысли приходили в равновесие. Меня даже перестал раздражать назойливый бубнёж Игоря, вздумавшего теперь (ну, а куда б он делся?) рассуждать об этимологии наших фамилий: «…ну как же вы говорите, что не бог-отец? У вас даже фамилия вот какая – Храмов. А Гнездозор означает «разоряющий гнёзда». Очень символично. А я – всего-навсего Кострецкий. Вы думаете – «костёр»? Увы. Я был бы рад. Это от слова «костра» – что означает одревесневшие части стеблей прядильных растений, например, льна или конопли, получаемые при их первичной обработке, например, мочении или трепании…», и т.д, и т. п. В иное время я давно опух бы от всего этого, но теперь, о чудо, чувствовал себя бодрячком-с – и уже готов был попросить Кострецкого – так сказать, на правах бога-отца – поставить для меня в этом сыроватом, но симпатичном помещении раскладушку.

Но тут вдруг произошло нечто такое, что одним махом вышибло из меня желание глупо шутить.

Мы успели обойти «хоры», узкий «неф» и «алтарь» (я паршиво разбираюсь в архитектуре), когда перед нами возникла простенькая, заляпанная всем чем можно фанерная дверь-«времянка».

– Там будет ризница, – пояснил Кострецкий, скользя по мне задумчивым взглядом и как бы прикидывая – стоит ли приоткрывать мне такие интимности или пока рановато?.. Особым любопытством я не горел. Но мой спутник, видимо, считал, что прерывать экскурсию на самом интересном месте противоречит этикету.

– Ну что за румынский премьер-министр Непорадку, – недовольно бурчал он, вступая во тьму и нашаривая пяткой следок включателя.

Переступив вслед за ним порожек, я увидел узкое помещение, заставленное стеллажами. Не иначе, подумал я, старинные иконы, награбленные по всей России, ждут своего часа.

Пока я глазел да удивлялся обилию художественных ценностей на метр пространства, Кострецкий зашагал вдоль стеллажей, выборочно вынимая и осматривая доски на предмет их сохранности. Судя по добродушному мурлыканью, его всё устраивало. Но вот он потянул одну из досок, осмотрел, а обратно не поставил – очевидно, она заинтересовала его больше других.

Нет. Намного больше. Прищурившись и слегка отставив от себя руку с иконой, он несколько секунд недоумённо вглядывался в изображение – а потом каким-то странным тоном сказал:

– Хо-хо.

Не сдержав любопытства, я заглянул ему через плечо – и сам чуть не ойкнул от неожиданности.

То была вовсе не такая старинная вещь, какой она казалась на первый взгляд. Имитация старины – грубая облезлая доска с тёмным вытертым изображением, которое я не сразу даже и разглядел. А, разглядев, понял, что изображён там ни кто иной, как… Альбертик.

Да, точно, это был он. Тёмно-русые кудри, круглые, глубоко сидящие глаза, крупные губы, разъехавшиеся в приятной улыбке – весь канонический набор. Не Альбертик, нет – Александр Гнездозор, Бессмертный Лидер. Мне даже показалось, что я видел подобное изображение (в том же крапчатом жабо, с такой же улыбкой) в каком-то глянце – только вот я никак не мог вспомнить, где именно. «Мещанство и Пошлость»? «Ванюшка»? «Гламур»?..

Покуда я соображал, Кострецкий, брезгливо держа икону за уголок, двинулся прочь из ризницы (мне ничего не оставалось, как последовать за ним). Ещё с пол-минуты он стоял, слегка покачиваясь, вертя свой трофей то так, то эдак, любуясь им, словно портретом любимой девушки; затем с силой взмахнул рукой…

Бац!!!

Не успел я отпрыгнуть (что-то вдруг взорвалось у моих ног, ошарашило, брызнуло в глаза струёй древесной пыли), – а Игорь уже вовсю отжигал на обломках какой-то варварский танец, кряхтя, посапывая, втаптывая в бетонный пол двух одинаково мутных Альбертиков, которые, как ни в чём не бывало, улыбались нам с несимметричных дощечек. Голограммы всегда завораживали меня. Но сейчас куда интереснее было лицо самого Игоря – красное, с вздувшимися на лбу венами, с подвижными желваками под загорелой кожей, с полуоткрытым ртом, откуда ритмично вырывался странный, несвойственный ему звук:

– Ххы!.. Ххы!.. Ххы!..

При этом он нет-нет да косился на меня, словно проверяя, как я реагирую, – и в зелёных кошачьих глазах его плясала игривая безуминка.

Всё это было до того странно и ни с чем несообразно, что я вдруг почувствовал, что к моему горлу подкатывает совершенно сейчас неуместный спазм нервного хохота. Усилием воли я подавил его, для чего мне пришлось уставиться вверх, на стрельчатое окошко, слегка запылённое, но всё-таки уже начавшее понемногу пропускать в себя тихое беззлобное золото уходящего солнца.

А Игорь тем временем успокоился, отряхнул руки, отдышался – и почти ровным голосом, в котором, однако, ещё сквозил отзвук лёгкой дрожи, проговорил:

– Маляр хренов. Он что – всех тут за идиотов держит? – и, обращаясь уже ко мне:

– Нет, вы видите, какая мерзость? Голограмма на деревяшке! А ему заказали что? – портрет в технике иконописи! Думали, толковый специалист, категория «один-а»… Всё, больше ему серьёзных заказов не видать… да и несерьёзных тоже… Уж об этом я позабочусь!

Тут он, к моему облегчению (а то я уже начинал бояться – вдруг он и на меня бросится?!), улыбнулся своей обычной улыбкой и добавил:

– Меня все почему-то злодеем считают, а я непростительный гуманист. Этого гада за его халтуру удавить мало – а вот не поднимается рука на художника. Страшной казни подвергнется только его творение. Пойдём-ка, дедушка Толя, снесём всю эту гадость в утилизатор.

Как ни в чём не бывало, он нагнулся, подобрал обломки, сунул их мне, опешившему, в руки, вернулся в «ризницу», погасил там свет, аккуратно закрыл за собой дверь – и, уже совсем повеселевший, указал на выход.

В последний момент я успел ещё немножечко побыть экскурсантом. Оказывается, вот этот предбанник на входе, который я как-то так прошагал, не заметив – это «притвор».

Очень интересно.

Без особой спешки мы вышли, обогнули здание и оказались в его тылах, где было как-то особенно тихо, сыро и зловеще – как всегда бывает в потаённых уголках природы, куда человек забредает, в основном, справить нужду. В духмяных зарослях травы обнаружился, однако, стеклянный куб утилизатора последнего поколения. Открыв люк, Игорь брезгливо отправил туда обломки, но запустить устройство в действие не потрудился – и на мой невысказанный вопрос пояснил:

– Он пустой ещё. Это для него неполезно.

Я пожал плечами. Мне было бы интересно посмотреть, как работает устройство, я такого ещё не видел. Впрочем, я хорошо понимал, что Кострецкий уже продемонстрировал мне всё, что имел продемонстрировать, – а стало быть, экскурсия закончена.

В том, что спектакль был подготовлен заранее и разыгран специально для меня, я не сомневался. Но что это всё значило?.. Я покорно плёлся по тропинке вслед за Игорем, как всегда, мурлыкавшим под нос какой-то модный мотивчик.

Добравшись до павильона, мы увидели, что за время нашего отсутствия мизансцена почти не изменилась – только теперь Бессмертный в одиночестве стоит на балкончике, опершись на перила, и попыхивает, сталин недоделанный, запрещённой трубкой, – а Клавдия, ну до того хорошенькая в оранжевых горохах и с кукишком на затылке, сидит чуть поодаль на ступеньках, не решаясь ни покинуть своего благоверного, ни завязать с ним познавательную беседу. Завидев нас, она мигом вскочила – и вприпрыжку бросилась навстречу с радостным криком:

– Вернулись, вернулись!..

Бедненькая, с грустью подумал я, видать, не так-то оно сладко – быть подругой этого осьминога. Тот, между прочим, не проявил ни малейшего недовольства её побегом, глядя сверху на нашу группу с той же благосклонной улыбкой, с какой доселе взирал на расстилавшийся перед ним вид.

Внезапно я понял, что не могу больше ни секунды оставаться в его обществе. Не знаю, что тут было главным – он ли сам, разыгранная ли Кострецким дикая сцена или, может, Кутина искренность, так контрастирующая с осточертевшими мне за эти дни двусмысленными гримасами и ухмылками обоих государственных мужей, – но только я чувствовал, что видеть его сейчас – выше моих сил и, если я срочно что-нибудь не предприму, никто не сможет поручиться за моё хрупкое стариковское здоровье. В тот же миг я зверски осклабился, схватил Кутю под руку и, громко сказав:

– Пойдём, Клашенька, от этих злых дядек, пусть они тут без нас ведут свои скучные взрослые разговоры, —

– потащил её вдоль по розовой мостовой. Бедняжка с трудом поспевала за мной, но не сопротивлялась. Не заподозрили бы меня в преступной к ней склонности. Не заподозрят. Вот за что люблю нынешних. Это в мое время нельзя было поцеловать маму, чтобы тебя не обвинили в инцесте, и обнять приятеля, чтобы кто-то тотчас же не завопил: «Гомики!» А теперь мужчины повально красят губы и ресницы, выщипывают брови, делают маникюр – и никому ничего такого в голову не приходит. После того, как Игорь ввёл изучение половых извращений в обязательную школьную программу, они резко вышли из моды. Сейчас и не встретишь на улице однополую парочку – все предпочитают лечиться у специалистов, чтобы создать здоровые семьи. То же и с прочими перверсиями. В общем, спасибо Бессмертному Лидеру и т. д. За то, что старик, гуляющий под ручку с юной девушкой, вызывает теперь у людей только самые чистые и трогательные ассоциации.

– Скажи, ты действительно любишь Аль… Александра?..

Брякнул и сам испугался. Никогда раньше я не позволял себе такого. В следующий миг пришлось испугаться ещё сильнее – ибо Кутя, привыкшая со мной к откровенности, точно так же не успела обдумать свой ответ – и брякнула первое, что пришло в голову (то есть правду):

– Конечно, он же президент России!

Открытие за открытием. День срывания масок. Впрочем… какое я имею право её судить, старый ханжа? И никакой это не цинизм, а всего-навсего искренность – девочка мне доверяет. Жаль, что она так скоро сменила тон:

– Я об этом часто думаю… Можно ли по правде любить бессмертного? В смысле – как обычного мужчину? Я ведь понимаю, я буду стариться, а он… – Тут она вздохнула и поспешила закрыть тему:

– Когда пойму – отвечу уже точно. Обещаю, деда Толя.

Но мне и этого было вполне достаточно. Не мучь себя, беленький кутёнок, хотел сказать я, – ты уже на всё ответила, да так, как я и мечтать не смел.

И чуть позже, ворочаясь без сна на своём роскошном ложе, я безостановочно думал, думал об одном. Нет, моральные аспекты и всякие там угрызения меня больше не занимали. Я сам пугался – ведь я очень совестливый человек. Искал: ау, где вы?.. Но ничего не находил.

Я получил приказ. Я его принял – и всё стало ясно, просто и легко. Я даже удивлялся, что до сих пор не додумался до этого сам.

Или додумался?..

Да, точно – когда-то, в розовом саду, я почти дошёл до нужного умозаключения. И только появление Кути меня сбило. Но в глубине души я всегда помнил свой долг. Я совершил ошибку – мне и исправлять. Больше-то некому.

Страна будет избавлена от тирана. А Клавдия… Клавдия быстро утешится…

Радовало меня и то, что теперь я точно знал, зачем меня сюда привезли. Недоговорённостей не оставалось. И меня это вполне устраивало. Я, стало быть, не даром ел хлеб Кострецкого. Не люблю быть нахлебником.

Правда, я так и не понял, зачем Игорю это нужно. Вроде бы он неплохо пристроился при Гнездозоре, и для чего рубить под собой такой надёжный сук?.. Но ему виднее, он всегда смотрит на несколько шагов вперёд – и уж наверняка чётко знает, чего хочет. Наивно было бы думать, что он способен на опрометчивый и невыгодный для себя поступок.

В общем, «что» меня уже не волновало. Это было давно решено и притом не мной. Гораздо важнее был вопрос – «как»?..

Железобетонное доверие Кострецкого мне, конечно, льстило. Но сам-то я вовсе его не разделял. Да, я опытный клиницист и прочее. Но, как ни крути, на всё про всё у меня осталось около недели. Маловато для полноценной терапевтической сессии. Тем более для той «сессии», что от меня требовалась. Тем более что я так до сих пор толком и не понял, что же на самом деле произошло в голове маленького Альбертика шестьдесят пять лет назад.

Снять психосоматический симптом – для специалиста моего уровня не проблема. Но когда такой симптом – сама жизнь…

Оригинальная задачка, спору нет. Но и выбора тоже нет. Что ж, попытка не пытка – так ведь, господин Кострецкий?..

«Транзистор – хитроумный прибор. Но сумели же его изобрести!» – сказано в древних книгах. Ах, чёрт меня дёрнул когда-то в сопливой юности выбрать не физику, которой я по-мальчишечьи увлекался, а эту идиотскую словоблудливую профессию!..

Я вдруг обнаружил, что шагаю – и довольно быстро – вдоль по дорожке к выходу из цветочного лабиринта, старательно перешагивая линии между плитами. «Наступишь – Ленина погубишь» – с содроганием вспомнил я ещё одну присказку из детства, прежде чем с концами отъехать в сказочную страну, где ни о каких Альбертиках, слава богу, и слыхом не слыхивали.

Мой мозг был милостив ко мне. Мне снились транзисторные приёмники.

6

Утро выпало пасмурным.

Я понял это ещё прежде, чем разлепил глаза: в комнате было темно, солнце не сочилось, как обычно, сквозь тончайшую щёлку меж неплотно запахнутыми шторами. Нехотя встав и раздёрнув их, я увидел, что чутьё меня не обмануло – погода сегодня приготовила удивительный сюрприз. Вместо надоевшей до колик слащавой открытки за окном развернулся странный, я бы даже сказал неземной пейзаж: окружающее пространство было словно набито клочьями ваты – так неровно повис над землёй туман.

За всю свою жизнь я ещё ни разу не видел подобного – и теперь застыл у окна, завороженный. Сад исчез; хорошенько приглядевшись, можно было заметить то там, то здесь любопытную цветочную головку, выглядывающую из плотной белесой дымки, словно из мехового воротничка. Никогда не считал себя любителем казусов – но почему-то сейчас это зрелище тронуло меня чуть ли не до слёз, и я всё пялился и пялился на бывший сад, не в силах от него оторваться.

Из этого благостного состояния вывел меня Кострецкий, весело сообщивший по «внутряшке» о некоем «совершенно уникальном мероприятии», которое с нетерпением ожидает меня в персиковой столовой. Без подробностей – интриговал, мерзавец!

Что ж, уникальное так уникальное. До сей поры его «мероприятия» ничем хорошим для меня не заканчивались. Посмотрим, как будет с нынешним. Между прочим, Игорь велел мне поторопиться – дескать, все уже в сборе. Я и поторопился – наскоро причепурился, побрызгался духами и с бодрой улыбкой на гладко выбритом лице почесал в Кутин домик.

Там меня уже поджидали трое дачников – с весьма таинственными и довольными физиономиями. Не заплутал ли я в тумане? Нет, как видите. А что у нас за шоу такое? Тут мужчины как-то странно засмеялись – и скрестили выразительные взгляды на разалевшейся Куте, которая от смущения спрятала лицо в ладошки.

Оказывается, два-три дня назад она выудила где-то в Сети рецепт яблочного пирога – и была до глубины души потрясена его аппетитным видом (к рецепту прилагалась картинка). Бедняжка, чьё детство прошло в условиях, более чем далёких от семейного уюта, мгновенно загорелась испечь угощение к полднику своими руками – и вконец замучила этой идеей высокого покровителя, которому, по большому-то счёту, ничего не было жалко для любимой – лишь бы та не слишком ему досаждала.

Теперь Клавдию терзала совесть за то, что она заставляет взрослых, умных, занятых людей заниматься такой ерундой. Те, само собой, это просекли – и дразнили её, гады, немилосердно.

Я категорически заявил, что ничего так в жизни не обожаю, как печь пироги – пусть мне только выдадут передник, чтобы не шокировать Кострецкого жирными пятнами и перхотью муки на моём лучшем летнем прикиде. Про себя же я подумал, что жизнь как нарочно подтверждает нашу с Игорем правоту. Девочка – прирождённая хозяюшка; ей бы дом вести, детей рожать одного за другим да стряпать муженьку, славному парню, всякие вкусности, – а не киснуть тут на утеху этому флегматичному полутирану.

Удивительно, что я думал обо всём этом так спокойно. Будто бы речь шла не о том, чтобы лишить человека жизни. И не просто человека, а главу государства. И не какого-то там абстрактного главу абстрактного государства, а вот этого, вполне конкретного Альбертика, который сидел сейчас прямо передо мной и вяло, но с явной симпатией мне улыбался, невинно моргая глазами и совершенно не догадываясь, какие страшные интриги вокруг него плетутся. А я ведь из тех, кто, как говорится, мухи не обидит.

Впрочем, тут было несколько иное. Вероятно, когда способ убийства лежит в сфере твоих повседневных занятий, оно перестаёт быть убийством – и превращается просто в более или менее сложную профессиональную задачу (порой весьма интересную и увлекательную), которую ты считаешь своим долгом выполнить качественно. Так флорист забывает о морали и милосердии, составляя для чьего-то заклятого друга смертельно ядовитый букет. Так химик, изобретая новый состав без вкуса и запаха, не может думать ни о чём, кроме своих соединений. Так опытный кулинар, готовя последнее блюдо для приговорённого, старается сделать его особенно вкусным и ароматным. Кстати о кулинарии. Только что меня обрадовали, что мне предстоит почистить и вручную натереть на мелкой тёрке целую корзину антоновки – занятие, которое я терпеть не могу с детства, с тех самых ненавистных времён, когда меня пытались принудить к нему озабоченные садоводством мама и бабушка.

Возвращение в невинность.

Они тут, оказывается, давно распределили роли. Кострецкий свою уже отыграл с блеском – на грубоотёсаном столе красовался ностальгический натюрморт: плетёное блюдо с яйцами, серебряная маслёнка, солонка, сахарница, жестяной бидон с надписью белой краской: «Мука», бутыль с молоком, глиняная пиала, в которой неаппетитно раскисали дрожжи, – ну, и конечно же, самый внушительный элемент композиции: корзина с яблоками. Тут же, рядом, лежали и аксессуары – добротная деревянная скалка, картофелечистка и несколько устрашающего вида разнокалиберных тёрок (Кутя, мило смущаясь, объяснила, что всё должно быть «как по правде»). Самую грязную работу решили поручить мне – что ж, очень символично. Функция Альбертика выразилась в том, что он – типичный лидер-аскет, любящий независимость и уединение – притаранил из бункера допотопную СВЧ-печь, в которой обычно стряпал себе простенькие «гамбургеры» – и которая, если верить потёртой и засаленной инструкции, более чем годилась для наших грандиозных целей.

Словом, пока всё шло как по-писаному, – если я верно понял, смысл игры состоял именно в том, чтобы каждый из нас честно заработал свой кусок пирога.

Дрожжи как раз дошли до нужной кондиции – и Кутя, надев поверх стильного коричневого платьица беленький фартучек, принялась старательно шаркать золотой ложкой по дну эмалированной миски, куда один за другим отправлялись предписанные её «быстрофоном» загадочные ингридиенты.

Я покорно вздохнул, взял нож, присел в угол к утилизатору – и начал обнажать яблоко, стараясь по детской привычке делать стружку непрерывной. В следующий миг ко мне неожиданно присоединился Альбертик, которому не давали покоя ностальгические воспоминания о домашних предпраздничных хлопотах. Он всегда просился помогать маме, когда та очищала яблоки на компот, но его слишком берегли – и так ни разу и не допустили к этому завлекательному действу. Что ж, теперь его здоровье, пожалуй, достаточно окрепло. Вдвоём и вправду оказалось куда сподручнее; так мы и сидели рядышком у плетня – жертва и палач, отец и сын, – полушутя, но азартно соревнуясь друг с другом в скорости и ровности стружки, и я улавливал запах его несвежей тельняшки и в лёгкой панике ловил себя на ощущении давно позабытого уюта.

Игорь, свято берегущий свой маникюр (и к тому же считавший, что его кусок уже с лихвой отработан), устроился в кресле с норковой обивкой, которое собственноручно приволок из гостиной, – и развлекал теперь всю компанию своей неиссякаемой болтовнёй. Никто не протестовал – без него было бы скучно. Коньком его были обидные подколки и подначивания – источник общего грубоватого веселья. Начал он с Кути, чей белый фартучек не давал ему покоя: – Горничная! Субреточка! Октябрёнок! – Доведя бедняжку, всю извозюканную в тесте и муке, до нужного оттенка бордового, он переключился на Альберта, которого окрестил – кстати, довольно метко – «морячком». Флегматичного Гнездозора достать было не в пример труднее, – но и он минут через пять не выдержал и запустил в обидчика яблочной кожурой, которую тот с огромным удовольствием и схрумкал.

Исподтишка наблюдая за ними, я в какой-то момент начал было подозревать, что ошибся. Ну как это можно – с такой детской весёлостью подтрунивать над тем, кого собираешься (пусть и чужими руками) отправить на тот свет?

Я бы уже совсем уверился в невинности Кострецкого – если б не одно странное обстоятельство. А именно: за всё нынешнее утро он ни разу не тронул меня, не коснулся своим беспощадным язычком. А это было нетипично, обычно именно я был главной мишенью для его острот. Ныне же в его обращении со мной сквозила ласковая почтительность, словно он обволакивал мои нервы мягчайшим коконом, как некую хрупкую драгоценность. Нет, я не ошибался. Я и впрямь был драгоценной куколкой, оттуда должна была вылупиться роскошная бабочка. Самое смешное – если тут уместны смешки, – что пряник в руке держал вовсе не он. Куда важнее была Кутя, именно благодаря ей я принял решение, а точнее – осознал его, теперь оно было только моим, и Кострецкий, даже если б захотел, не смог бы его отменить.