Текст книги "Каникулы совести. Роман-антиутопия"

Игорь остолбенело замолчал, как бы заново изумляясь своему открытию; я же был уже не в силах ничему изумляться.

– Кое-что, конечно, он уже знал. Я ведь сказал вам, что до этого на него уже покушались дважды. Случаи, несомненно достойные внимания такого специалиста, как вы. Удивительный парадокс природы!

Он в волнении, притворном или натуральном, вскочил со скамейки и заходил взад-вперёд – я только и видел, как мелькает чёрная тень да сверкают линзы, слегка освещая пространство вокруг слабым зелёным светом (модные среди молодого московского мещанства фосфоресцирующие ткани он по-снобски презирал).

– Так вот, – продолжал Кострецкий, – эти два случая ясно дали понять Александру, что убить его, мягко говоря, нелегко. Поэтому, когда пришёл страшный час и он решил дезертировать, то перед ним встал непростой вопрос: как это сделать?

Он остановился и устремил на меня вопрошающий взгляд – ну точь-в-точь ведущий интеллектуального шоу «Обухом по Черепу»; но никаких версий у меня не возникло.

– Он ведь хотел, чтобы смерть была ещё и лёгкой. Кострецилла в данном случае не прокатывала – не стоило и время тратить, хе-хе. Первое, что пришло ему в голову – перерезать вены в наполненной ванной. Это ему, представьте, удалось, но сама затея оказалась бесперспективной: фантастической свёртываемости его крови не мешала даже вода. Тогда он вспомнил поэму Некрасова «Мороз Красный Нос» – помните, там у героини, замерзающей в зимнем лесу, начинаются эротические галлюцинации?.. К несчастью, на дворе стоял безнадёжный июль. Но кто ищет, тот всегда найдёт. И вот, каким-то чудом запылив глаза охране, наш экспериментатор ухитрился проникнуть в холодильные камеры продуктового цеха ИБР, где у нас хранится стратегический запас мороженого – это его любимое лакомство. Как истый тиран-самоубийца, устроив себе напоследок вкусовую оргию, он лёг на расчищенное местечко, чтобы заснуть навсегда. И заснул, действительно. Эротические галлюцинации и впрямь имели место, но наутро он проснулся в том же холодильнике, здоровый и бодрый как обычно – даже ещё бодрее, ибо криотерапия великолепная вещь. Вы не пробовали? Очень рекомендую. В вашем возрасте – самое милое дело…

(Я невольно кашлянул – не люблю, когда мне напоминают о моих годах. Но Игорь, увлечённый своим повествованием, этого не заметил.)

– Тогда он – ведь времени оставалось всё меньше! – решил попросту пустить себе пулю в лоб. Оружие нашлось. Вот только нажать на курок так и не вышло – палец будто заклинило. Было ясно, что, если он хочет умереть, ему надо как-то обмануть самого себя. Он думал-думал и выдумал вот что: залезть попрочнее в старую дедовскую петлю и выбить из-под себя стул. Он рассчитал так: если ноги его схватит знакомый паралич, то всё равно самоубийство получится, ведь он не сможет стоять. Как бы не так! В его положении это было не проще, чем изобрести вечный двигатель! Он действительно встал на стул, влез в петлю и хорошенько затянул её, однако тут его постиг – никакой не паралич, а, скорее, кататонический ступор, в результате которого стоять-то он мог, а вот пошевелить ногой – ни-ни! В таком положении я и застал его, зайдя по какому-то делу в кабинет, куда мне одному дано официальное право входить без стука. Он стоял на стуле ко мне лицом, и от его шеи вверх тянулась верёвка, закреплённая на крюке от люстры – он обожает старомодные подвесные люстры, люстры-ретро. Я сразу понял, что он задумал, вот только подробностей пока не знал – он рассказал мне их позже. Поэтому я сделал то единственное, что мог сделать в тот миг – выхватил табельный пистолет и прострелил верёвку! В критических ситуациях я действую инстинктивно, молниеносно, поэтому президент не сразу понял, что произошло, и ещё какое-то время стоял на стуле, как маленький мальчик, который хочет прочесть стихотворение гостям, и смотрел сверху вниз на меня, а я – на него, и на шее у него болталась верёвка. Это было так глупо…

На этом месте Игорь Кострецкий внезапно умолк – и в следующий миг я, к своему ужасу, услышал раскаты знаменитого обаятельного хохотка, перманентно повергающего в сладкий транс всё женское население России:

– Ха-ха-ха-ха-ха!!!…

Тут он закупорил рот ладонью, взглянул на часы, чьи стрелки отсвечивали в тон его глазам, и ойкнул:

– Боже мой, двенадцатый час. Нам спать пора, ведь завтра непростой день. Я не очень утомил вас своей болтовнёй, мой дорогой Анатолий Витальевич?..

Утомил – не то слово. Я чувствовал себя вконец разбитым, у меня тряслись руки, мучительно ныла голова, хотелось в туалет. Этот красавчик только что поведал мне самые что ни на есть интимные и постыдные истории из жизни Бессмертного Лидера – и теперь позволял себе открыто смеяться над ним, ничуть не стесняясь моего присутствия. Он был полностью уверен в своей безнаказанности. Чего не скажешь обо мне.

– Что вы, Игорь, я вас очень внимательно слушаю.

– А уже и всё, – небрежно отозвался Кострецкий, вставая с шатучей скамьи и протягивая мне заботливую длань. И вовремя. Вылезти из этой засады самостоятельно, не утратив достоинства, было бы мне, старику, не так-то легко.

«Домой» шли молча, вернее, почти молча: Игорь, похоже, и сам слегка ошалел от своего суесловия – и теперь тихонечко мурлыкал себе под нос пошленький Ди-Аннин мотивчик. Больше всего на свете мне хотелось рявкнуть, чтобы он заткнулся, что, может, и прокатило бы после того, как он поведал мне свои удивительные секреты; но кто его знает, что там ещё пряталось в гофрированных рукавах его щегольского летнего костюма? – и я благоразумно не стал злоупотреблять своим статусом душеприказчика.

Вместо этого я погрузился в размышления – как ни странно, научные. Игорь знал, что делает: ему удалось-таки раскочегарить во мне азарт естествоиспытателя. Стыдно, конечно, но мысль о том, что я смогу целых две недели сам, лично наблюдать уникальный человеческий экземпляр с феноменальными свойствами организма и психики, вызывала во мне подлое, но неодолимое ликование учёного.

И всё же меня мучило смутное ощущение, что разговор не завершён. Были в этой истории некоторые детали, казавшиеся мне, старому ослу, не совсем понятными.

Например – почему Игорь так строго засекретил всю информацию о покушениях? Что да, то да – некоторые нюансы этих занятных случаев и впрямь могли навести особо головастых россиян на размышления и выводы, не слишком полезные для нынешнего режима. Но, если как следует всё подлакировать, очистить от лишних деталей, оставив на виду лишь факты – разве он не поднял бы ещё сильнее престиж власти?..

А потом – блеснуть успешно раскрытым заговором, выволочь негодяев на Лобное Место, продемонстрировать их разъярённой толпе, которой всегда нужен хоть какой-то враг!.. Испытанный приём, предшественники Кострецкого испокон веку прибегали к нему для укрепления порядка. Почему же нынешний им не воспользовался?..

Всё это, конечно, меня не касалось. Я не привык лезть в чужие, да ещё и государственные дела. Но чем ближе мы подходили к моему особнячку, чем ярче пространство вокруг озарялось таинственным голубым свечением (к моей радости, едва мы вышли на лужайку, как повсюду зажглись растущие прямо из земли фонари-цветы, фонари-вазоны), чем больше, одним словом, возрастали мои шансы остаться после нынешнего разговора целым и невредимым – тем сильнее меня беспокоил этот дурацкий вопрос; и, когда мы, наконец, вступили на террасу, где круглые колонны, словно огромные подсвечники дымчатого розоватого стекла, источали особенно нежный и уютный свет, я не выдержал – и задал его своему спутнику.

Я был почти уверен, что тот рассердится, – признаться, я был так зол на этого болтуна, что даже хотел чем-то достать его. Но Игорь ничуть не обиделся, а, напротив, посмотрел на меня сочувственно-понимающе:

– Видите ли, – миролюбиво произнёс он, – мы не хотели создавать прецедент. Нехорошо, если у кого-то появится хотя бы мысль о том, что кто-то хотя бы теоретически может покушаться на Бессмертного Лидера.

Больше я не сказал ничего. Я понял, что он прав. Только сейчас я с ужасом осознал, что и меня самого, человека законопослушного и мирного, от известия, что такие смельчаки нашлись, охватила тайная радость.

*

Чувствую, что мне пора бы уже и закругляться с первой частью мемуаров. Только что обнаружил, что она – как нарочно – начинается подъёмом и заканчивается отбоем. Как будто я описываю какой-то очень долгий, запутанный, довольно нудный и донельзя беспокойный день. Я не хотел этого, поверьте. Спокойной ночи, дорогие россияне.

Часть II

1

Выспался я отменно.

Благодарить за это стоит Игоря и его ребят. Всё до мельчайшей детали было устроено под меня – тепловой режим, текстура белья, соотношение упругости-жёсткости матраса, даже запахи – лёгкий аромат книжной пыли плюс чуть заметная затхлость, простительная в уютном, обжитом лежбище старого холостяка. (Я боюсь сквозняков и поэтому частенько манкирую «первым китом хорошего самочувствия по Гнездозору» – вентиляцией и кондиционированием).

Особенно чаровало звуковое оформление. Ничего такого, из-за чего я с детства терпеть не могу загородных ночёвок – никаких тебе выпьих криков, зловещего кваканья, кряканья, даже отдалённо-грозных шумов колеблемого ветром дремучего леса – только тихий шелест проезжающих неподалёку автомобилей. Откуда бы им тут взяться? Но, даже зная, что это всего-навсего акустический обман, приготовленный заботливыми руками министра безопасности (очевидно, «жучок» стоял где-то под карнизом), я раз от разу поддавался его мягкому воздействию – и мгновенно погружался в глубокий сон, так и не успев толком доосознать ни одного из тех тонко завуалированных намёков, которыми Кострецкий пичкал мою бедную стариковскую голову.

Ровно в восемь утра, как и договорились, я сплясал буги-вуги перед стеклянными дверьми холла – сенсорными, но без истерической готовности впустить в себя любую мысль, любого пролетающего мимо воробья. Дресс-код: удобно и по сезону. Джинсы, кроссы и серая тенниска.

Пунктуальный Кострецкий поджидал меня на террасе, фотомодельно прислонившись спиною к одной из колонн – рассеянный взор устремлён вдаль, золотая цепочка на шее солнечно поблёскивает, свободные «пиратские» рукава ярко-зеленого марлевого костюма развеваются на лёгком ветерке. Завидев меня, он тут же позабыл о воображаемом фотографе – весь разулыбался и расставил руки в зазывно-дружеском жесте. И что странно: я сразу почувствовал себя увереннее, даже на душе как-то потеплело. А ведь после вчерашнего разговора я старался ни на секунду не забывать, что имею дело с человеком до крайности бессердечным и жестоким – а попросту говоря, абсолютным мерзавцем, мерзавцем в государственном масштабе.

Чем он только брал, чертяка?..

После кратких, но крепких объятий, доставивших мне неясного рода удовольствие, он снова натянул на своё подвижное лицо серьёзную мину – и дал несколько ЦУ. Президент примет меня тет-а-тет. Не нужно смущаться или чего-то бояться. Мне ничего не грозит, он, Кострецкий, зуб за это даёт (тут он лихо ковырнул наманикюренным ногтем сверкающий в резце страз). Ну, вот, собственно, и всё. Он ободрительно потрепал меня за плечо и задорно, с нажимом подмигнул. А я не стал признаваться ему, что вся эта прелюдия не столько успокоила меня, сколько напугала. Хотя по опыту последних дней знал, что уж чего-чего, а самообладания мне не занимать стать.

Хотели пройтись по лужайке, но роса-злодейка, – ничего не попишешь, двинулись мощёными дорожками навстречу готическому мини-замку, на который я ещё вчера вдоволь налюбовался из окон гостиной. Было свежо, я никак не мог унять противную дрожь, хорошо ещё, что Игорь успешно меня убалтывал. Он обратил моё внимание на хорошенький, как игрушечка, розовый кабриолетик, стоящий у небольших каменных воротец. Наш Саша – отличный водила и обожает погонять в открытой тачке по Москве и окрестностям. Надо же, и не боится, машинально брякнул я – и тут же загорелся несбыточной мечтой заткнуть собственный язык себе в задницу. К счастью, у Игоря достало такта пропустить мой чёрт-те какой по счёту ляп мимо своих аккуратных ушек.

К моменту, что мы достигли ворот, я почти уверился в том, что зловещее, безнадёжно устаревшее словечко «бункер», прозвучавшее полчаса назад по «внутряшке», было то ли следствием помех на линии, то ли галлюцинацией не до конца проснувшегося стариковского мозга. Но нет, я расслышал всё правильно – под строением и впрямь располагался самый натуральный бункер. Спускались мы туда долго, до-о-олго, о-о-очень долго – по узкой винтовой лестнице, чьё скудное лиловатое освещение неприятно напомнило мне детские годы с их вечными болячками и нудными бдениями в коридорах советских поликлиник. Усилием воли я поборол приступ клаустрофобии, вспомнив, что офис Кострецкого ушёл под землю ещё ниже – но там я ничего подобного не чувствовал. Видимо, дело было не в глубине залегания, а в чём-то совсем ином.

Игривое мерцание «дневных ламп» усиливало мою тревогу. Президент Гнездозор не жалует наногены, диоды и лазер, объяснял Кострецкий, ведя меня за руку по длинной, узкой, унылой бетонной «трубе». Он жуткий консерватор. Не по душе ему и яркий солнечный свет, и всякие там посторонние шумы. Потому-то (а вовсе не на случай некой несуществующей опасности) здесь и обустроили этот бункер, сущее спасение для измученных нервов Бессмертного. Это его любимое место отдыха и работы. Честно сказать, помпезный, пафосный верх здания – всего лишь дань приличиям, общей эстетике, композиционному строю Дачи, не обижать же старика Эльшанского, всего себя вложившего в проект. По-настоящему же гнёздышко Гнездозора – именно в бункере, именно здесь он отсыпается после тяжких государственных трудов, именно здесь принимает важные решения, именно сюда скрывается – подчас надолго, – если предвидит, что в его жизни, а, стало быть, и в жизни России назревают серьёзные перемены. Из чего я заключаю, что вы, мой дорогой Анатолий Витальевич – исключительно важный гость.

Сделав этот неожиданный вывод, Кострецкий резко остановился – я чуть не налетел на него, – и, указав на ничем не примечательную дверь – металлическую, покрытую уже местами облупившейся побелкой, – просто сказал:

– Мы пришли.

В последний миг я успел отметить, что знаменитый архитектор Эльшанский, невзирая на бессмертие заказчика, всё же не позволил себе, конструируя дверь, пренебречь старыми добрыми правилами пожарной безопасности.

И вот я уже стою как дурак – почему «как»? – на пороге президентского кабинета, боясь пошевелиться, всем ноющим телом ощущая собственную нескладность и всё ещё не до конца понимая, как я сюда попал.

Святая святых. Ничего лишнего. Белые стены, бетонный пол, всё те же мигающие лампы. Простенький офисный стол, два таких же стула, узкий несгораемый шкаф да ржавая раковина в углу. Измученный модными тенденциями глаз так и просился отдохнуть в этой суровой казёнщине.

Более дисциплинированные участки мозга, однако, твердили, что для отдыха сейчас не лучшее время.

Ибо за столом, чуть ссутулившись и едва не залезая головой в монитор, сидел сам президент России. Косвенным подтверждением тому были круглые плечи и спускавшиеся на них волнистые тёмно-русые волосы, которые я не раз видел в новостях. О моём присутствии он то ли не подозревал, то ли очень хорошо это имитировал: прошло минуты две, не меньше, прежде чем он сложил пасьянс, аккуратно опустил крышку и соизволил поднять глаза.

Только тут я смог в полной мере оценить, какую кропотливую, титаническую работу ежедневно, ежечасно проделывает ради нас, неблагодарных россиян, великий труженик на ниве безопасности, лепя из того, что под рукою, грозный и обаятельный образ Бессмертного Лидера. В отличие от Кострецкого, представляющего собой точную копию своих видео-, фото– и голографических изображений, этот оказался не так уж и похож на себя самого – патлатый, рыхлый, не слишком опрятный увалень с отрешённым и в то же время пристальным взглядом глубоко посаженных мутно-серых глаз, которыми он – теперь, когда моё присутствие было счастливо обнаружено, – шарил по мне с прямо-таки неприличным любопытством.

Не очень-то вежливо по отношению к старику (я всё забывал, что у нас с ним не такая уж большая разница в годах!). Гостеприимством этот несчастный явно не страдал. Хоть бы поздоровался, что ли, – но нет, подобная странность ему и в голову не приходила. Сидел себе молча, ковырял пальцем ладонь и пялился на меня – так жадно, как я бы никогда не решился. Но мне тоже очень хотелось. Поэтому я время от времени не выдерживал – и глазел на него ответно, изо всех сил стараясь маскировать нездоровое любопытство под суровую, несгибаемую преданность.

Что, надеюсь, хотя бы отчасти мне удавалось.

На самом-то деле никакой преданности по отношению к нему я не испытывал. Даже наоборот. То есть, понятное дело, я честно пытался вызвать в себе, пусть даже насильственно, хоть какое-то чувство уважения – всё ж президент, не кто-нибудь. Но с каждой секундой это получалось у меня всё хуже. В довершение беды я вдруг ощутил, что мои старые, варикозные ноги исподволь, но неумолимо начинают протестовать против вынужденной неподвижности, – а это способно вызвать революционные мысли даже у самого ярого и кондового патриота. Ещё немного – и я бесповоротно погубил бы себя каким-нибудь неосторожным словом или междометием.

К счастью, этот неотёсанный, смахивающий на тётку хмырь в полинялой тельняшке вовремя спохватился – и махнув рукой на стоящий напротив стул, буркнул:

– Присаживайтесь.

Я не заставил себя упрашивать и, шагнув вперёд, с облегчением плюхнулся на указанное мне место.

Теперь мы с Бессмертным сидели так близко друг к другу, что я мог ощущать нюхом несвежесть его тельника. Это, в общем, и единственное, что изменилось в наших отношениях. В остальном всё шло по-прежнему: он молча и жадно меня разглядывал, я старался выдержать его взгляд с суровым и почтительным достоинством. По счастью, на его лице не нашлось ничего такого, за что мог бы зацепиться недоброжелательный взор – ни морщинки, ни прыщичка, ни, боже упаси, старческого пятна на гладкой матовой коже. Вот разве что выглядел он бледновато в синтетическом свете «дневных» ламп. Ну, ясно – не пользуется косметикой. Для нашего поколения это неприемлемо. «Не всё то можно, что модно», – вспомнил я дурацкую присказку из какой-то видеорекламы.

А он вдруг ни с того ни с сего улыбнулся – улыбка его оказалась вполне экранной, с ямочками на щеках, – и мечтательно проговорил:

– Так вот вы, оказывается, какой, Анатолий Храмов… Вот вы какой… А я вас толстым почему-то представлял… —

– после чего уткнул глаза в крышку ноутбука и вновь погрузился в угрюмое молчание.

Если он ждёт, что я возьму нить интеллектуальной беседы в свои руки, то сильно ошибается, мелькнуло у меня в голове. То есть, конечно, я мог бы. Не проблема. Но, видите ли, я на таких делах собаку съел. Случается, за время полуторачасовой беседы с пациентом я не произношу ни слова. Пациент выговаривается сам. А я разве что одобрительно похмыкиваю в нужных местах. Хотите верьте, хотите нет, но имитация внимательного вслушивания подчас обеспечивает гораздо лучший терапевтический эффект, чем всякое там вдумчивое словоблудие и хамские «наводящие» вопросы.

Вот и теперь я молча сидел и дожидался катарсиса. По моему скромному опыту, он должен был случиться не далее чем в ближайшие три минуты.

И что же вы думаете? Профессиональное чутьё не подвело. Я дождался.

Александр Гнездозор вдруг снова поднял на меня глаза и улыбнулся. Но это была уже совсем другая улыбка – не та, экранная, известная каждому россиянину. Такой улыбки я ни разу не видел в новостях. В ней было что-то детское. И одновременно фальшивое. Гнусненькая улыбочка нашкодившего пацана – кривенькая, слегка глуповатая. Это было так странно, что теперь уже я без всякого стеснения смотрел на него во все глаза.

А он нервно хмыкнул и таким же паскудно-неестественным тоном – репетировал заранее, подлец, может, даже и перед зеркалом – поинтересовался:

– Ну и как там поживают герои Революции? Или это уже неактуально – по нынешним-то временам? А, Анатолий Витальевич?

(Это вежливенькое «Анатолий Витальевич» он выговаривал с особым смаком – и в какую-то долю секунды я успел подумать о том, что почему-то никогда прежде не замечал, до чего же, оказывается, красиво и мелодично звучит моё имя.)

– Чего-чего?.. – машинально переспросил я. Мозг ещё не зарегистрировал начала распада. Зато Гнездозор был от себя в полном восторге:

– Ну как же, Анатолий Витальевич! Дедушка Ленин! Чем вы теперь лечите своих маленьких пациентов? Или они умирают?..

Удар поддых.

Я мучительно пытался досообразить, что-то понять. Не может быть. Это-то как они раскопали? ИБР тогда ведь ещё не было. А что было? ФСБ? КГБ? НКВД? Забыл. Стар. Но тогда-то я не был стар. Я был юн. Слишком юн, чтобы все эти службы, как бы они там ни звались, могли мной интересоваться.

Нет, вру. Всё было не так. Вряд ли в тот миг я был способен к логическим рассуждениям. Поначалу я элементарно не разобрал его слов – спасительный шок сознания. А когда до меня, наконец, дошло – временно перестал владеть своим телом.

Странное, жутковатое, чем-то даже приятное ощущение – когда от нестерпимого внутреннего жара всё в тебе вдруг раскисает и плывёт куда-то вниз – нос стекает в рот, глаза – вглубь щёк, те – на плечи, внутренние органы уже где-то в районе колен, счастье, что перед выходом я успел тщательно опорожнить мочевой пузырь и кишечник. О, блаженство – не сопротивляться себе, стечь со стула на пол, впитаться без остатка в чисто вымытый бетон!..

Но остатки гордости, былой советской выправки ещё жили во мне. Это они заставили меня собраться, удержать себя – ну, пусть не целиком, а только глаза – в густой, ну, хотя бы гелеобразной, сметанообразной консистенции, чтобы твёрдо и прямо… да что там, хоть как-нибудь взглянуть на вялый прототип Бессмертного Лидера, который, оказывается, продолжал ещё что-то говорить, медиумически закатив зрачки вверх и так же – медленно, монотонно – раскачиваясь из стороны в сторону. Почти невероятным усилием воли я приказал себе сосредоточиться:

– …Обычная история. Отец не выдержал, сломался, сбежал ещё до того, как врачи подписали ребёнку окончательный приговор. Мамина участь тоже была предрешена. Слабая, зависимая натура, пойди всё естественным путём, она, скорее всего, спилась бы или свихнулась – так часто бывает. Но чудесное, необъяснимое, полное выздоровление сына перевернуло всё счастливейшим образом. Она ожила, похорошела, а, главное, в кои-то веки занялась собой, я ведь уже не нуждался в её постоянной заботе. Вполне закономерно, что в доме снова появился мужчина с чёрной бородой. Дядя Вася, отличный мужик, журналист-международник. Я его обожал. Мы с ним играли в шахматы. Он почти сразу же заявил, что намерен меня усыновить. Я был счастлив. Я ненавидел фамилию «Тюнин». Меня из-за неё дразнили «тютей» и ещё всякими нехорошими словами. «Гнездозор» – другое дело. Настоящая мужская фамилия со множеством притягательных смыслов. Впоследствии, когда я начал свою политическую карьеру, я оценил её в полной мере. Кстати о карьере. В России тогда были сильны жёстко-патриотические настроения. Инозвучащее название «Альберт» могло помешать популярности молодой телезвезды. Иное дело «Александр», имя, насыщенное массой историко-культурных ассоциаций. Мне это стоило долгой и нудной беготни по разным дурацким инстанциям. А вот маме было всё равно. Она и так всегда звала меня Аликом, хм-хм….

Тут он почему-то заткнулся. Почему – я понял не сразу, просто в измученный мозг вдруг хлынула ледяная тишина, отчего мне стало только хуже. Я уже не оползал по собственному позвоночнику, взамен того меня тряс озноб и нестерпимо жгло кончики ушей. До сей поры я никогда не жаловался на сердце – и сейчас даже не сознавал, что происходит, а только судорожно зевал, в тоскливой панике ища в углах этой страшной комнаты. Сквозь дурноту я скорее ощущал, чем видел, что Александр (Альберт?! Альберт?!) растерян и перепуган не меньше моего.

Это ничего не спасало, наоборот – делало ситуацию безысходной. Если б он гневался на меня, запугивал, выказывал надо мной власть, всё было бы куда проще – я ползал бы у его ног нашкодившей собачонкой, трясся бы и выл, пока он не протянул бы мне руку или не удавил бы. Но нам и в этих невинных радостях было отказано – он вновь был маленьким Альбертиком, растерянным и перепуганным, и я был зелёным студентиком медвуза, растерянным и перепуганным, и я читал в его лице отражение собственного ужаса, который он читал в моём, и нам не на кого было опереться…

Не на кого? Нет, к счастью, был рядом человек, который мог одним махом всё разрулить и расставить на свои места!

Игорь Кострецкий появился, как всегда, в тот самый момент, когда его присутствие было остро необходимо – в таких вещах он никогда не ошибается. Бодрый, собранный, весело улыбающийся, он был единственным реальным человеком во всей этой тягостной фантасмагории. Альберт (я уже не мог называть его про себя иначе) так и рванулся к нему, бледный, дрожащий:

– Игорь, Игорь, что делать, кажется, ему плохо, надо валокордину, или нет, вызови врача!..

Но Игорь уже успел оценить опытным взглядом обстановку и обоих пациентов – и, видимо, степень сложности положения показалась ему не столь трагичной, потому что он, засмеявшись, ответил:

– Врача?.. Зачем нам врачи, мы и сами врачи хоть куда, – а, Анатолий Витальевич? – и, отечески потрепав меня по вздыбленному ёжику, добавил:

– А валокординчику – это можно. У меня в баре, слава богу, неплохой ассортимент.

В тот же миг дверь отворилась – и номерной ибээровский красавец, жгучий брюнет с точёным носом и мефистофельской бородкой, раболепно ухмыляясь, внёс на растопыренных пальцах подносик, на котором возвышалась бутыль коньяка – сто лет такого не видел! – и три широких бокала, уже кем-то заботливо наполненных.

Игорь, показывая класс, выхватил у подчинённого поднос, кивком отпустил быстроглазого демона – и сам, своими ухоженными ручками поднёс нам спасительные сосуды, которые мы с Альбертом тут же судорожно, с неприличными всхлипами и вылакали. Министр чувственно грел свой в ладони, принюхиваясь к божественной влаге с выражением блаженства на лице; казалось, он весь поглощён этим, но искоса то и дело бросал на нас быстрые взгляды: как там его незадачливые пациенты?..

А те и впрямь понемногу приходили в себя. Удивительно, но одно только присутствие Кострецкого – шумного, весёлого, в ярко-зелёной обёртке – успокаивало и настраивало на позитивный лад. Да и коньяк оказал своё действие: с каждой секундой моё тело всё больше наливалось приятной тяжестью и расслаблялось, не теряя, однако, тонуса, – и страшное ощущение безнадёжности, стыда и паники мало-помалу начало отступать. Когда оно отступило настолько, чтобы показаться неважным и даже забавным, я осмелился тупо взглянуть на Альберта – который, оказывается, точно так же смотрел на меня осоловелыми глазами, редко и ошалело моргая.

– Ну что ж – за знакомство? – засмеялся Игорь, снова разлив коньяк и ловким движением крутанув бутылку вокруг руки.

Мы с Альбертом синхронно потянулись друг к другу дрожащими бокалами – осторожно, с опаской, словно боясь, что, едва стекло коснётся стекла, мы оба исчезнем, аннигилируемся. В этот миг уже ничего не казалось невероятным. Но странно, едва они с лёгким стуком сошлись, как я ощутил почти невыносимое облегчение. Переваривать случившееся у меня пока не было ни сил, ни храбрости, – но я уже начинал догадываться, что смогу жить со всем этим и дальше. Забавно: стоит нам коснуться своего прошлого – пусть только слегка, посредством бокала – как его власть над нами ослабевает.

Видимо, Альберт тоже чувствовал что-то подобное, потому что он вдруг громко, с облегчением вздохнул и неуверенно заулыбался. (Этой улыбки я тоже по новостям никогда не видел – наверное, среди посторонних она была ему запрещена).

– Благословляю вас, дети мои, – развязно прокомментировал Кострецкий.

Миг поколебавшись, я тоже позволил себе криво и жалко улыбнуться. Страшно довольный Игорь глухо заорал «Ага!!!» (суровая комната сглатывала звуки), захлопал в ладоши, подмигнул мне и, присев на краешек стола, закачал ногами в элегантных сандалиях:

– Вы чуете, Анатолий Витальевич, наш Альбертик-то, оказывается, не умер. Альбертик, расскажите нам, как это так случилось, что вы не умерли?..

«Альбертик» с готовностью опрокинул в себя очередную порцию запрещённого пойла – и принялся рассказывать. (По отточенности формулировок было, кстати, заметно, что он повествует о своих приключениях далеко не впервые).

Передаю эту невероятную историю в общих чертах.

Оказывается, уже на другой день после душещипательной беседы с безымянным, но строгим работником «телефона доверия» безнадёжно больной ребёнок почувствовал себя гораздо лучше. Конечно, это могло быть и самовнушением. Но к концу месяца результат был налицо – все функции его многострадального организма восстановились полностью!

Не в пример себе десятилетнему, Альберт разбирался теперь в своих детских болячках достаточно хорошо. Я же, да простит меня Гиппократ, вовсе не желал углубляться в эту мерзость – ни тогда, ни сейчас. Так что всю научно-теоретическую часть я благополучно пропустил мимо ушей, стараясь не вникать в суть. Зато в интонации и манеру речи вслушивался как мог, силясь распознать в них того вундеркинда, того жалкого очкарика из телефонной трубки шестидесятипятилетней давности.

Невероятно, но мне это удавалось. С каждой секундой я всё больше, всё неотвратимее его узнавал. Да, несомненно, случилось чудо. Это был он. Чёртов Альбертик. Его нестерпимое занудство, тяжёлое сопение между фразами, его поганая вундеркиндовская манера описывать себя как объект научного исследования, всё ж время от времени срываясь на детские слёзы:

– …Мы же верили в это, вы помните?.. Сейчас уже мало кто помнит… Но тогда… Тогда я задумался: да, Ленин умер, дедушка Ленин, даже он умер, но он не должен был умереть! Это неправильно! И тут у меня в голове что-то щелкнуло… я сам не знаю, как это получилось… Я понял: дедушка Ленин не должен был умереть, тут какая-то накладка, сбой, но я всё исправлю, я стану таким как Ленин, стану великим, но я не умру!.. И уже на следующий день… но я не знаю, как это получилось, правда не знаю, я думал, вы нарочно это сделали, вы же профессиональный психолог…

Голая комната. Белые стены. Нервное мигание фиолетовой лампы. Я всё ещё не верил. То, что он говорил, было так невероятно, что меня даже почти не покоробил вульгарный ярлычок «психолога» (я врач-психотерапевт). Но доказательство сидело передо мной, живое и здоровое, и это не могло быть ни ошибкой, ни диким розыгрышем, потому что – я только сейчас это понял – ни одна служба, пусть даже целиком укомплектованная жохами вроде Кострецкого, чисто технически не смогла бы в такой идеальной сохранности выудить из прошлого тот давний, абсолютно неважный для России диалог – тщеславного юноши с умирающим ребёнком. А это странное существо по прозвищу Бессмертный Лидер только что воспроизвёло его почти дословно.