Текст книги "Каникулы совести. Роман-антиутопия"

Окупает ли это всё тот факт, что мы чувствуем себя при нынешнем строе… как бы это сказать… не совсем свободно? Не знаю. Пусть судят потомки. Я далёк от политики и не желаю задавать подобные вопросы даже самому себе – особенно теперь, когда меня так неожиданно и лестно пригласили в гости.

Напоследок хочется заявить (ибо ИБР не так уж редко вербует своих агентов в рядах учащейся молодёжи), что я никогда ничего не предпринимал против Бессмертного Лидера и ничего не имею против его бессмертия. Даже наоборот. Кострецкий прав – в моём возрасте я уже и сам кажусь кое-кому бессмертным, и мне приятно иметь, так сказать, товарища по несчастью. Ну вот, пожалуй, и всё. Спасибо за внимание. Все свободны.

(Студенты захлопывают ноуты, с шумом поднимаются со скамей – и, весело галдя, гурьбой идут на лестницу курить и пить пиво. То есть… о чём это я, какое пиво, какое курить, старый дурак снова всё перепутал. Это было моё время, моя юность.

Боже мой, какая ностальгия.)

5

Государство подарило мне день. Бессмертный Лидер прибудет только завтра. Кострецкий нарочно так распорядился, чтобы я успел хорошенько освоиться и отдохнуть.

Всё это сообщил мне Мишок, пока мы ехали на дачу. Он же и представил меня охране и проводил к гостевому домику – моему будущему обиталищу. Путь наш пролегал меж высоких, густых розовых зарослей, и я одновременно любовался цветами и недоумевал – что же в них так меня смущает, пока Михаил не объяснил, что здешние садовники разводят только сорта без запаха: «иначе мы бы тут с вами совсем одурели». И впрямь, розы – всех сортов, мастей и размеров – произрастали на Даче в диком количестве; чуть позже я узнал, что таково было личное указание Гнездозора – страстного цветовода.

Крохотный бежевый особнячок с тремя белыми круглыми колоннами по фасаду выглядел очень гостеприимно. Я первым делом облегчил душу, убедившись в наличии тёплого санузла.

По вкусу мне пришлась и гостиная. Здесь царил добротный английский стиль, какой я с удовольствием завёл бы у себя дома, если б позволяли средства: антикварная мебель, неброский ковролин, старомодные светильники-бра – и прочее в этом духе. Я даже решил (про себя – обижать парня не стоило), что на этом экскурсию можно и завершить. Здесь имелся отменный кожаный диван – для отдыха, и ещё более отменный стол красного дерева – для работы.

Подойдя к окну, я с силой потянул витой шёлковый шнур, отдёргивая тяжёлые бархатные шторы, – и мне открылся умопомрачительный вид: широкая изумрудная лужайка, с двух сторон окаймлённая ровными рядами серо-зелёных туй.

Чуть дальше виднелась мощёная розовым кирпичом дорожка, а за ней миниатюрный готический замок – с воротцами, башенками и продолговатыми окнами, будто детской рукой составленный из крупного серого камня. Я почему-то сразу решил, что это домик Хозяина – и, когда высказал своё предположение, куратор взорвался комплиментами по поводу моей проницательности.

На подоконнике лежал изящный, белый с золотом бинокль. Внешне он ничем не отличался от обычного театрального – но, глянув в него и покрутив колёсико, я увидел не только мелкие трещины в камне, но и мох, и растеньица, и каких-то гнусных многоногих насекомых в них – и с ужасом и даже некоторой брезгливостью вернул вещицу на место, предоставив ей быть тем, чем она, видимо, и была – элегантным, во вкусе Кострецкого, элементом декора.

Симпатичный седой, с густыми белыми бакенбардами слуга (или как его там ещё назвать, метрдотель?..) принёс ужин – несколько больших фарфоровых посудин на гжелевском подносе. Тут-то Михаил и откланялся, пояснив, что его миссия закончена – и ему пора срочно возвращаться в Москву.

Я оценил такт ибээровца, видно, прознавшего, что я предпочитаю ужинать в одиночестве. Гадать, откуда он об этом знает, мне не хотелось. Я сильно подозревал, что это не единственная (и далеко не самая интимная) моя привычка, о которой ему известно, – и невовремя прихлынувшие мысли на этот счёт едва не погубили мой и без того жалкий аппетит.

Всё же я съел принесённое, но вкуса почти не ощутил. Стыдливо прикрыв грязную посуду полотняной салфеткой (интуиция подсказывала мне, что мыть её за собой ни в коем случае не следует!), я встал, чтобы продолжить исследование жилища. Теперь, когда никто не висел у меня над душой, я был не прочь разглядеть его подробнее.

Так называемая «столовая» – помещение типа операционной с длинным дубовым столом и аскетичными стульями – пробудила во мне классовую неприязнь, и я решил, что обедать здесь не стану, разве что ко мне нагрянут высокие гости. Спальня заслуживала большего внимания. Меня слегка удивили размеры королевского ложа, – но ведь я и дома всегда сплю на разобранной тахте: люблю, старый грешник, вольготно раскинуть конечности.

Присев на кровать и слегка попрыгав на ней, чтобы испытать её упругость (на новом месте приснись жених невесте), я двинулся дальше – в рабочий кабинет.

Там было очень славно и пахло деревом. В торце располагался камин (сейчас он, правда, бездействовал), а на письменном столе – ноутбук самой модной марки. (Ещё в Москве Игорь предупредил, что все условия будут мне предоставлены. «Только, пожалуйста, не устанавливайте там телефона доверия, – оговорился он, – это было бы не очень тактично по отношению к хозяину Дачи». Подобная просьба недвусмысленно выдавала его мнение о моём воспитании. Но я сдержался и миролюбиво ответил, что буду только рад отдохнуть от чужих проблем и в кои-то веки заняться чем-нибудь для души).

На стену упал закатный луч, окрасив её фрагмент оранжевым, – оказывается, был уже глубокий вечер, – и я ощутил ту особую смутную тревогу, что частенько охватывает нервного горожанина в неуютной близости природы. Поёжившись, я включил ноутбук, но его мерный гул не избавил меня от ощущения тоскливого одиночества. Покрутившись на стуле и поглазев на экран, где, надо же, даже обои рабочего стола были как у меня дома – заснеженный зимний лес, – я решил сойти вниз и через охрану поискать Игоря, который уж наверняка не откажет в компании пожилому, интеллигентному, страдающему от неприкаянности гостю.

К моей радости, которую я изо всех сил постарался не выказывать слишком бурно, Кострецкий уже сам явился по мою душу. Я застал его на террасе сосредоточенно втыкающим в звукофон; увидев меня, он замахал рукой. Оказывается, он звонил мне в номер, спросить: как я добрался?

Спасибо, не жалуюсь.

А не желаю ли я осмотреть окрестности?..

Конечно, я желал. Игорь бодро заметил, что он в этом и не сомневался.

В льняном летнем костюме вид у него был самый дачный. На моё стыдливое бормотание – мне-то, пню замшелому, и в голову не пришло переодеться с дороги – он посоветовал мне расслабиться. Официальный этикет на Даче не имеет хождения, гости разгуливают в чём попало (некоторые даже нарочно свозят сюда вышедшие из моды вещи), а сам Бессмертный Лидер, тоже в каком-то смысле гость из прошлого, вообще терпеть не может переодеваться – и все четырнадцать отпускных дней носит один и тот же застиранный тельник либо майку – в зависимости от погоды.

– Это только один я такой… маньяк, – смеясь, добавил он, осторожно, как бы жену на сносях, беря меня под локоток – и сводя с каменных ступеней террасы на мощёную розовым кирпичом дорожку. – Невротическая забота о внешности. Возьмёте меня в пациенты, а, Анатолий Витальевич?..

Старательно громоздя фразу на фразу, я хоть и коряво, но всё-таки ответил, что, мол, на сей раз нарушу клятву Гиппократа – уж больно обидно лишаться удовольствия лицезреть столь редкостную элегантность. Похоже, я выступил удачно. Расхохотавшись, министр безопасности погрозил мне пальцем – и заметил, что, раз уж я «манкирую» своим долгом врача, он, пожалуй, пристроит меня на дипломатическую службу.

Меж тем я ему почти не льстил. Он был чертовски хорош. Я всем телом ощущал сквозившую в каждом его движении вкрадчивую кошачью силу. От него исходил дорогой, но казавшийся естественным аромат древесной свежести. В ушных мочках посвёркивали крохотные бриллиантики. Ворот романтически распахнутой рубашки открывал по моде безволосую грудь (мне-то что, даже если он её и бреет?!), на которой блестел, подчёркивая ровный матовый загар, трогательный золотой крестик. В русых, чуть растрёпанных волосах – ни сединки. Блаженные сорок пять. Мальчишка по нынешним меркам.

Украдкой я разглядывал его лицо, такое знакомое и незнакомое одновременно. Ухоженные брови цвета мокрого, очень мокрого песка. Глаза с лукавым разрезом. Короткий прямой нос. Подвижный рот, окружённый смешливыми складочками, всегда готовый к улыбке – чуть-чуть, самую капельку слишком готовый. Вот форму его я определить бы затруднился: он всегда или говорил или улыбался – вот как сейчас. Мне вдруг пришло в голову, что это, может быть, вовсе и не случайность: я не видел ещё ни одной фотографии Кострецкого, где его рот находился бы в состоянии покоя. Возможно, он считает, что тот не очень выгодно смотрится?

На миг я ощутил соблазн проверить свою догадку – щёлкнуть, скажем, дружеское селфи на память, – но передумал. Я ведь и впрямь не собирался лечить Игоря – он был вполне хорош как есть! – а стало быть, и не желал копаться в его потаённых комплексах, даже если таковые у него имелись. Вместо этого я вдруг поймал себя на дурацкой слюнявой мысли, что хотел бы такого сына. А если б мой сын оказался хладнокровным убийцей, погубителем России, я не осуждал бы его, я б им гордился. Ведь это был бы мой сын, и гори всё остальное синим пламенем.

Рассуждая так, я сам не заметил, как мы обогнули особнячок и оказались на лужайке, куда выходило окно моей гостиной. Тут Игорь вдруг оживился – и, чуть не вручную повернув мою тугодумную голову в нужную сторону, заставил меня взглянуть «вон туда-а-а, туда-туда!» – то есть на шеренгу голубоватых туй, из-за которых выглядывало что-то вроде круглого персикового павильона со стеклянной сферической крышей. Игорь считал, что я непременно должен осмотреть это удивительное строение, настоящий шедевр современного русского зодчества. Я осторожно предположил, что шедевральное здание – его, Игоря, домик. Оказалось, нет – министр пристроился совсем в другом уголку территории, близ дубовой рощи. Жилище Игоря, стилизованное под китайскую пагоду, понравилось мне куда больше, на что Кострецкий добродушно-укоризненно покачал головой, как бы говоря: «Что ж, у каждого свои причуды, но я всё-таки прав».

Меж тем матово-красный солнечный диск окончательно скрылся за чёрной зазубренной кромкой, оставив по себе несколько зловеще-лиловых хлопьев, тускнеющих с каждой секундой. Мой неугомонный поводырь, упорно не хотевший «спатиньки» – ну точь-в-точь резвое дитё в первый день школьных каникул! – предложил прогуляться к озеру по его любимой дубовой аллее, которая особенно хороша в такую вот послезакатную пору.

Естественно, я согласился.

Аллея начиналась прямо за Игоревой пагодой, и, едва мы вступили в её узкий зелёный коридор, меня охватило тревожное чувство, неизвестно чем вызванное – то ли царящим здесь сумраком, то ли острым запахом зелени и сырости. Силясь прибодриться, я обратил внимание на глядящую из кустов очень ладненькую скамейку-качели. Персональная разработка И.И.Кострецкого, художника и дизайнера. Этих скамеечек здесь несколько, сказал он, так что я могу не беспокоиться, что за время прогулки у меня устанут ноги.

Впрочем, об этом думать было рано: аллея уходила резко вниз, и ноги по ней шли точно сами. Здесь и впрямь было очень красиво, загадочно, как в сказке, и немного зловеще. Вдали смутно отблёскивало что-то, что было, по-видимому, обещанным озером. По мере того, как мы приближались к нему, всё больше смеркалось – и в аллее становилось жутко; уже отзвучивал неясной угрозой шорох вековых деревьев, и мне вдруг пришло в голову, что здесь очень опасное место: злоумышленнику не составит труда затаиться в густой зелени.

Этой-то удивительной в своей тонкости мыслью я и решил поделиться со своим спутником. Тот обеспокоенно обернулся ко мне всем лицом, чуть светящимся в полутьме, и очень серьёзно спросил:

– Вы чего-то боитесь?

Не за себя, не за себя, поспешил заверить я; но ведь здесь Президентская Дача, и не дай бог кто-нибудь отважится на покушение…

– На кого? – спросил Игорь. – На меня?

Он произнёс это непередаваемым тоном, в котором было всё: и презрение, и язвительность, и неподдельное изумление, и угроза. Больше он ничего не сказал, – но на меня вдруг дохнуло зловещей силой, что таил в себе этот изящный ферт, и я в растерянности замолчал. Было предельно ясно, что никто в более-менее здравом уме покушаться на Кострецкого не станет – а, если б кому и стукнула подобная идея, министру стало бы об этом известно куда раньше, чем тот сам бы её осознал. Мне бы на этом успокоиться и сменить тему, но я, старый дурак, принялся обставляться:

– Нет, я хочу сказать… всё-таки наш Бессмертный Лидер, Александр Гнездозор… не опасно ли…

В следующий миг я покрылся испариной, осознав, что ляпнул чудовищную глупость, из последствий которой мне уже не выкарабкаться. Это было тем страшнее, что Игорь молчал, как бы предоставляя мне самостоятельно понять всю крамолу сказанного.

Несколько шагов мы сделали в полном молчании, руки за спину, по уже совсем тёмной, зловеще шепчущей аллее, ведущей, казалось, в никуда; наконец, мне показалось, что я нащупал спасительную соломинку, в которую тут же вцепился с отчаянием утопающего:

– Я хочу сказать… конечно, наш президент бессмертен, я и сам не сомневаюсь в его божественном происхождении, но ведь даже Христа убили, стоит ли рисковать?!

Сказав так, я почувствовал, что совершенно обессилел, уже не соображаю, что несу, – и если Игорь сию секунду не придёт мне на помощь, я рухну замертво прямо здесь без всякой кострециллы.

То была страшная секунда. К счастью, Игорь не счёл больше нужным подвергать меня нравственной пытке – и в следующий миг я с эйфорическим облегчением услышал его фирменный короткий смешок, равный в эту секунду помилованию.

– Я ценю вашу бдительность, поверьте, – со вздохом заговорил он, и мой локоть вновь ощутил его ласковую, но крепкую хватку. – Но не бойтесь за господина президента. Его нельзя убить, это я вам заявляю со всей ответственностью как министр государственной безопасности. Вы вспомнили Христа… – он хмыкнул, – это очень тонкая параллель и делает вам честь, но, видите ли… тот всё-таки обладал куда большими возможностями… В частности, у него была свобода выбора, чего у нашего Александра, увы, увы…

Мы остановились. Несколько секунд он пристально, испытующе смотрел мне в глаза – пока ему не показалось, что с меня достаточно. Тогда мы двинулись дальше, медленно-медленно. Мои ноги отчего-то стали свинцовыми, даром что дорога по-прежнему шла под гору.

– Вы, я вижу, не понимаете меня? – спросил он вдруг, и меня вновь бросило в пот. Я готов был откусить себе язык за то, что вообще начал эту тему. Как бы он не расчухал, промелькнуло у меня в голове, что в эту минуту он кажется мне куда опаснее, чем притаившийся в листве гипотетический убийца.

Кое-как я промямлил, что у меня, мол, и нет нужды в понимании – я верю ему на слово.

– Зря, – серьёзно ответил он. – Я ведь ещё не предоставил вам никаких доказательств. Мой вам дружеский совет: никогда не доверяйте никому безоговорочно. Слова – пыль.

Ещё несколько шагов – рука об руку, в тяжёлом молчании, героически преодолевая ставшую адски трудной дорогу. Не поручусь, что я не кряхтел. Когда мы поравнялись с очередной спрятавшейся в зелени скамейкой, Игорь сказал:

– Присядем.

Я повиновался, и мы устроились рядком на мягком диванчике – как оказалось, очень удобном. Он был обит водоотталкивающей тканью – ладонь при касании не ощутила ни малейшей сырости. Игорь откинулся на спинку и принялся мерно раскачивать скамейку, тут же ответившую ему уютным старомодным скрипом.

– То, что я вам сейчас расскажу, мой дорогой Анатолий Витальевич, – начал он, – я рассказывать ни в коем случае не должен. Это закрытая, сугубо секретная информация. Разглашая её, я совершаю непростительное должностное преступление. Но мне так дорог ваш душевный покой, что ради него я готов преступить закон. Хотя я уверен, что могу рассчитывать на ваше молчание, не так ли?..

Он выразительно глянул на меня, и я, сдерживая дрожь, кивнул. Чего он пристал, в отчаянии думал я, на хрена мне сдались его секреты?!

– Вот признайтесь, – продолжал он, – когда я сказал, что Гнездозора нельзя убить, вам в голову наверняка закрался вопрос, который вы постеснялись задать в силу присущего вам такта. А между тем вопрос этот более чем логичен. Ну, не стесняйтесь, задавайте – здесь никого, кроме нас двоих, нет!

Он задорно улыбнулся, сверкнув во тьме стразом на левом резце.

– Боитесь? Ну ничего, со временем вы поймёте, что меня вам не стоит бояться. Я ваш искренний друг. Ну так и быть, я сам тогда спрошу. Можно?

Он так уверенно держал паузу, что я вынужден был кивнуть.

– Вот и славно, – оживился министр безопасности. – Вопрос был такой: «А что, разве кто-нибудь пробовал?»

Я похолодел, вдруг осознав, что несколько минут назад нечто подобное и впрямь чуть не слетело у меня с языка. А Игорь Кострецкий меж тем продолжал:

– Отвечаю. Пробовали, и неоднократно.

Глупо, но после этих слов я вздохнул с облегчением. Я почему-то решил, что он собирается рассказать мне о том, что и так прекрасно помнит любой россиянин старше тридцати, – как малахольного чудака Сашу Гнездозора на радость телезрителям травили вирусами, поганками и ядохимикатами. И, как всегда, поторопился с выводами:

– Естественно, я не собираюсь углубляться в затхлые подробности вашей затхлой «прошлой эры», – жёстко проговорил он, употребив полуофициальное выражение на властительном жаргоне, – и я вдруг особенно остро почувствовал свои годы, а также то, что тема разговора, похоже, и впрямь очень серьёзна, раз Кострецкий позволил себе такую вопиющую грубость. – Они меня не касаются. То, что я хочу рассказать, относится именно к президенту Гнездозору – Бессмертному Лидеру. Ещё раз напоминаю, что сведения эти строго секретные и разглашению не подлежат. Вы согласны выслушать их на этих условиях?..

«Ни на каких не согласен», – хотелось ответить мне. Я вообще не большой любитель чужих тайн, а не то что там, упаси боже, государственных. Но инстинкт подсказывал, что любые вольности, даже нецензурная брань в адрес Бессмертного Лидера обойдутся мне сейчас куда дешевле, чем несоответствие ожиданиям всесильного министра, которому, на моё горе, ни с того ни с сего приспичило поделиться со мной наболевшим.

Поэтому я просто кивнул головой – и чинно ответил выплывшей невесть откуда (скорее всего, из какого-то забытого в детской тома) старинной формулой:

– Клянусь, вы не пожалеете об оказанном мне доверии.

– Я и не сомневаюсь, – ответил Игорь. Затем он откашлялся, поощрительно сжал моё запястье – и, склонившись к моему уху, заговорил туда почему-то с лёгким прононсом:

– Итак, мой дорогой, первое покушение на Гнездозора относится к самому началу его правления, а, если конкретно, к 2032-му году…

Он сделал паузу, как бы давая мне возможность самому вспомнить этот роковой год.

И я, конечно, вспомнил – недаром же накануне так славно потрудился, ковыряясь в прошлом России. То было время, когда никто ещё не подозревал, что Бессмертный станет бессменным, а конституция – устной. Золотая пора, подумал я с грустью. К счастью, Игорь в это время смотрел не на меня, а куда-то вверх, чуть вправо, где, если верить некоему (некогда модному, но теперь уже списанному в архив) направлению психотерапии, скапливаются у человека воспоминания о пережитом.

– Само по себе оно интереса не представляет – стандартная «заказуха» вроде тех, что были так популярны в ваше время. (Впоследствии мы их изжили). Снайпер стрелял с крыши Большого, когда президент выходил из автомобиля. Это был настоящий профессионал. (Он не ушёл от нас. Да и бог с ним.) Всё случилось моментально: президент упал и раздался выстрел. Пуля оказалась быстрее звука – так решил я в тот миг. Но Александр был жив. Позже он рассказал, что, едва вылез из машины, как тело напрочь перестало ему повиноваться – и он рухнул, испытав мгновенный ужас, что разбит параличом или какой другой гадостью в этом роде. Но секунду спустя ощущения вернулись к нему полностью. Мой врач, осмотрев его, не нашёл никаких органических нарушений. Поразительно, но вывод мог быть только один: всё тот же механизм, то же неизученное «нечто», которое заставляет его организм убивать вирусы и перерабатывать смертельные яды, спасло его и на сей раз, уловив сигнал опасности! Он сам был потрясён! До того, как он стал главой государства, никто, как вы понимаете, на него не покушался – и теперь эта реакция собственного тела стала для него очередным открытием!..

Игорь чуть отстранился, переводя дух, и торжествующе уставился на меня. А я и впрямь был под впечатлением. В этот миг врач победил во мне гражданина: всё, что он рассказывал, было мне как медику крайне интересно. То, что организм Гнездозора способен реагировать подобным образом не только на внутренние, но и на внешние факторы, говорило об одном: это его свойство имеет не органическую, а психосоматическую природу. Я с нетерпением ждал продолжения.

– Итак, то был первый раз, – резюмировал Игорь. – Второй произошёл при куда более занятных и, я бы сказал, щекотливых обстоятельствах. Ещё раз напоминаю вам о строжайшей секретности.

Я нетерпеливо закивал. Игорь хмыкнул, поняв, что поймал меня на удочку.

– Эти убийцы действовали куда хитрее. Там – когда мы, хоть и постфактум, потянули за ниточку, – оказался целый заговор. Не спрашивайте, кто это был и как они это провернули: оно не стоит связного рассказа. Всех этих людей уже нет в живых. Действовать же они решили, и вот это уже куда интереснее, через тогдашнюю любовницу Александра – его многолетнюю пассию, к которой он был весьма пылко привязан. Очень яркая эстрадная певица, имени которой не назову – оно не заслуживает увековечивания даже в отдельно взятой человеческой памяти. Скажу только, что она примкнула к заговорщикам с удивившим даже меня энтузиазмом – думаю, не столько из подлости и злобы, сколько из дурно понятого романтизма и чисто дамского желания сыграть значимую роль в истории. Что ж, в какой-то мере ей это удалось…

Он опять закачал скамью, и я, мучимый желанием слушать дальше, не мешал ему, а принялся качать синхронно (полубессознательный психотерапевтический прием). Несколько секунд мы буйно раскачивались в ритме моего сердца.

– Я уверен, что не ошибаюсь в «романтической» оценке мотивов бедняжки, потому что способ убийства она выбрала тоже более чем романтический. Я не поклонник старого кино, но мои искусствоведы упомянули в докладе, что подобное фигурирует в одной из популярных ретро-лент – там красивая и наглая девушка приканчивает любовника страшенным тесаком во время акта любви…

– «Основной инстинкт»! – вырвалось у меня. (Я терпеть не могу этот фильм: главная героиня и внешне и повадками напоминает мою первую жену Ольгу – и вдобавок по сюжету тоже психолог, чего я с некоторых пор в женщинах не выношу.)

– Во-во, точно, – оживился Кострецкий. – Итак, в день, намеченный для убийства тирана – он, кстати, пришёлся на самое начало каникул, – она ухитрилась пронести на территорию здоровенный тесак для резки хлеба. (На её счастье, в моду тогда опять вошли большие сумки). Никто её не проверял – она входила в ближний круг. Ей даже меня удалось обвести вокруг пальца – случай уникальный. Что уж говорить о Саше. Но не о его организме. Ибо в тот вечер случилось кое-что странное. Они легли в постель – мерзавка заранее подложила нож под подушку, чтобы в нужный момент выхватить его и нанести удар. Но так и не смогла! Ибо её любовник (а он, как мне известно из достоверных источников, невероятно могуч в амурных делах!) внезапно ощутил досадную слабость! Проще говоря (я могу пошептаться с вами, как мужчина с мужчиной?), к каким бы изыскам эта весьма опытная тварь не прибегала, плоть его оставалась досаднейше вялой и равнодушной!!!

Будь на его месте любой другой, ей, думаю, всё же удалось бы осуществить задуманное – ибо в подобных случаях почти все мы падаем духом и удручённо отворачиваемся к стене, чтобы пережить унижение в гордом одиночестве. Я, к примеру, веду себя именно так, хе-хе. Но надо знать Александра Васильевича. Это человек абсолютно без комплексов в интимных делах. И то понятно – своё величие он доказал уже иным способом. Короче, он ничуть не расстроился, а, наоборот, начал резвиться и шутить с бедняжкой, – чем, как вы понимаете, сильно мешал ей привести страшный план в исполнение. Потом ему пришло в голову использовать сэкономленную энергию для работы. Всякий уважающий себя тиран просто обязан оставить потомству обширный философский труд, и наш Лидер – не исключение, даром что читать его будут не потомки, а современники. Недолго думая, он вытащил девушку из нагретой постели и, невзирая на её жалобные протесты, заставил одеться, – после чего они вместе покинули спальню, которую он, человек аккуратный и по-своему стыдливый, запер за собою на ключ. Спустя час-другой кастелянша, у которой есть дубликаты ко всем дверям, пришла сменить бельё, обнаружила под подушкой нож – и, как водится, задалась сакраментальным вопросом: «Что это такое?!» (Все мои люди соображают очень быстро). Дальнейшие события развивались мгновенно и, я полагаю, не стоят связного рассказа. Но девушек я с тех пор подбираю Александру сам…

На этих словах Игорь расслабленно откинулся на спинку скамейки – и ещё несколько секунд загадочно молчал. В полутьме я мог видеть, как он потирает руки, точно заново переживая торжество одержанной им когда-то маленькой победы.

Я не смел издать ни звука, не смел шелохнуться, хоть меня всего трясло от волнения и страха. Меж тем Кострецкий уже привычным жестом положил руку мне на запястье и, придвинувшись почти вплотную, сладко зашептал:

– Итак, мой дорогой, мы подходим к кульминационному моменту исторической тайны, которую до сей поры знали только два человека – я и президент. Вы будете третьим. Вам, конечно, не терпится узнать, кто же был третьим и в этой череде покушений?.. О-о, это весьма интересный нюанс. Каламбур судьбы. Взгляните, до чего забавно: первым убийцей был мужчина, вторым – женщина, ну, а последним из этих злодеев…

Тут Кострецкий часто и горячо задышал мне прямо в ухо и ещё крепче сжал запястье.

– …был сам Александр Гнездозор…

Уже настолько стемнело, что, думается, даже кошачьи глаза Игоря, отсвечивающие во мраке зелёным (специальные линзы) не могли бы разглядеть моего лица. Что в этот миг было для меня величайшим благом. Ибо вряд ли на нём не отразилось подленькое чувство тошного, почти физиологического отвращения, охватившее меня тут же, едва до меня дошёл смысл красноречивого оборота. Бессмертный Лидер пытался покончить с собой! Пытался, но не сумел! В этом было что-то унизительное, что-то мучительно стыдное и жалкое, – и я, даром что психотерапевт с многолетним стажем, никак не мог справиться с собой.

Боясь выдать себя неосторожным звуком или жестом, я, однако, втайне был уверен, что Игорь, человек очень тонкий, чувствует всё то же самое – возможно, куда острее моего, – и с нарастающим ужасом вновь и вновь спрашивал себя: для чего он мне это всё рассказывает?..

– Вы изумлены? – я вздрогнул, вдруг услышав его тихий, вкрадчивый голос с лёгкой грустинкой: почему-то мне казалось, что после подобного признания должна пройти пауза подольше. К сожалению, а, скорее, к счастью, Кострецкий не умел долго молчать.

– Да-да, и у великих бывают минуты слабости. Но будьте снисходительны. Тогда была действительно тяжёлая ситуация. Вы, может быть, помните съезд МСГГ в 2039 году?.. Сюжет показывали по всем каналам.

Я вновь мысленно похвалил себя за тщательную политподготовку: даты у меня теперь от зубов отскакивали – 2039-й был тот самый незабываемый год, когда Россию посетила ICICAH (международная комиссия по расследованию преступлений против гуманизма).

– Утечка информации, – простодушно пояснил Кострецкий. – Страшная глупость. Мой самый крупный прокол за всю эту счастливую эпоху – чёртов физик со своими торсионными полями и прочими завихрениями, о которых я даже думать боюсь, а то ещё, не дай бог, мозги сломаю. Он неуязвим, гад, и отлично это знает. Я не сентиментален, но обезглавить российскую науку не поднимется рука даже у меня. Да что вам рассказывать? Вы ведь знакомы с академиком Боровским, не так ли?..

Я вздрогнул – он был прав, я хорошо знал Гришу, сына моего старинного, давно покойного приятеля Вити Боровского. Мы с ним даже не так давно виделись по поводу публикации одной отцовской рукописи, где осталось несколько неразборчивых мест (как и многие наши сверстники, бедняга за всю свою долгую и многотрудную жизнь так и не решился освоить Ворд). Расшифровать их мог один я, неплохо знавший тематику, а, главное, почерк покойного – в дни юности мы не раз обменивались «шпорами» и конспектами. Я рад был хоть чем-то помочь Витиной семье, да и они с удовольствием слушали мои светлые, ностальгические, возможно, чуть излишне приправленные розовыми соплями воспоминания о старом друге.

Я, помнится, ещё удивился тогда, как сильно сдал, растолстел и обрюзг Григорий Викторович, которого я знал ещё вот таким крохой. Нам ведь всегда кажется, что стареем только мы одни, а внешний мир так и остаётся в первозданном состоянии. Умом я, конечно, понимал, что Григорию уже и самому перевалило за семьдесят, то есть он, мягко говоря, не юнец. Но для меня-то он навсегда остался тем смешным тонконогим Гришкой с перепачканными травой и зелёнкой мослами, который врывался на кухню в самый разгар политической либо постельной дискуссии, чтобы продемонстрировать нам, взрослым, ходячего робота, каким-то чудом смастряченного из игрушечного луноходика и останков двух старых телевизоров, найденных на ближайшей помойке. У мальчика уже тогда были потрясающие мозги, парадоксально совмещённые с удивительным отсутствием чувства такта.

– …И ведь вы не поверите, я ничего не сделал ему за это. Его бы убить за такое мало, но, чёрт подери, мозг этого гада стоит половины России. Он у меня даже до сих пор по загранкам разьезжает. Со своими россказнями, я думаю. И с репутацией законченного параноика, хе-хе. Сейчас-то всё это, конечно смешно, но тогда мы действительно перепугались. Мы ведь были на грани страшной войны (дешевле я власть не отдал бы, и не сомневайтесь!). Вы даже представить себе не можете, чем всё это грозило. Как мне удалось выкрутиться, не спрашивайте. Этого я не могу рассказать даже вам. Впрочем, и неважно. Важно одно – я ошибся, я свою ошибку и исправил. Я всегда отвечаю за свои поступки. А вот Александр Васильевич, не в обиду будь сказано, оказался очком послабже. Когда О'Мумба объявила о ревизии, он решил, что ему пришёл конец, что всё пропало. И задумал покончить с собой. Но тут он себя недооценил. Да, это удивительно, но до попытки суицида Бессмертный Лидер сам не знал границ собственного бессмертия!..