Текст книги "Каникулы совести. Роман-антиутопия"

Похоже, наша милая беседа все эти годы сидела в его памяти так же крепко, как и в моей, смятенно подумал я. Что ж, неудивительно. Ведь именно тогда его жизнь – как и моя – резко переменилась. Только моя была навеки погублена, а для Альбертика, наоборот, всё только начиналось.

Но продолжаю.

В те дни бедного мальчика совсем загоняли по кабинетам – врачи попросту отказывались верить в подлинность его «анализов». Когда же сомнений больше не осталось, они пришли к выводу, что, видимо, ошибались раньше – и все болячки маленького Альберта носили сугубо психосоматический характер.

Родные и близкие Альбертика – люди хорошие, но страшно далёкие от медицины, – с готовностью проглотили эту версию. За что их, в общем, не стоит винить. Равно как и за то, что впоследствии им ни разу даже в голову не пришло удивиться тому, что маленький, а потом не такой уж и маленький Альбертик не болеет теперь уже вообще ничем.

Собственно, поначалу это не удивляло и самого Альбертика, с восторгом прожигавшего прежде заказанную ему жизнь нормального здорового ребёнка. Свою уникальность он начал осознавать где-то после четырнадцати – отправной точкой стал трагический сентябрьский пикник в Битцевском лесу, когда половина его класса (включая Нелю Громову, девушку, в которую он был влюблён), объевшись каких-то нехороших грибов, всем скопом отправилась на тот свет. (Об этом случае писали в газетах). Нелю он оплакивал вполне искренне, хотя, надо сказать, уже тогда возможности собственного иммунитета занимали его куда сильнее.

Но целенаправленные опыты на себе он начал производить чуть позже. Для этого понадобилась другая вечеринка – с участием технического спирта «Роял», а затем и другая девушка, посредством двух-трёх хищных поцелуев заразившая СПИДом обоих его незадачливых соперников, но не его самого, успевшего с ней переспать. До решающего выпуска «Хиляка…» оставалась четверть века – и масса возможностей для поцелуев с самыми разными людьми.

Кстати о «Хиляке…». Розовенький, поплывший Альбертик доверчиво объяснил мне (под благодушное кивание Игоря), почему тянул аж до пятидесяти, прежде чем всерьёз начать завоёвывать электорат. Оказывается, он дожидался, пока умрёт его старенькая мама – женщина тончайшей душевной организации, которой было бы очень неприятно видеть «сынульку» в такой шокирующей роли. Без сомнения, узнав о том, что её сын стал величайшим тираном во всей мировой истории, она расстроилась бы ещё больше. Без сомнения. И то – почему бы и не обождать немножечко тому, у кого в запасе целая вечность?..

Всё это выглядело довольно трогательно. Ещё трогательнее показались мне его уверения в том, как же он, чёрт возьми, рад меня видеть:

– Я-то думал, вы уже давно умерли, – простодушно признался он. – Это Игорь вас отыскал. Он все может.

Я невольно покосился на Кострецкого, – тот с меланхоличной улыбкой прогуливался вокруг, как бы говоря: «Расслабляйтесь, я держу всё под контролем». На диво энергичная личность, не способная вынести и минуты неподвижности и бездействия.

Словно отвечая на мой невысказанный вопрос, он подошёл к несгораемому шкафу, легко открыл дверцы (здесь не запирались) – и достал оттуда что-то, поначалу показавшееся мне подшивкой какого-то старинного литературного журнала – вроде благообразных «Вопросов Искусства». Пока он шёл со своей добычей к столу, я, старый разомлевший дурак, не подозревал недоброго. Но вот она с треском шмякнулась на металлическую поверхность, испустив облачко пыли, – и я с внезапным холодком в затылке понял, что это и есть журнал – только, увы, не литературный.

С нарастающей тошнотой, не желая верить, но поневоле веря своим глазам, я завороженно смотрел, как Игорь, почти улёгшись на стол, осторожно, ухоженным пальчиком листает ветхие страницы этого мерзкого раритета, этого пожелтевшего памятника старины, зловещего рассыпающегося тома, который я так часто видел в кошмарных снах, только там он был ещё новёхонький и яркость его синих чернил вспарывала моё сознание острой болью, от которой я дико орал во сне, и бедная мама в соседней комнате по нескольку раз за ночь вскакивала, испуганная моими стонами.

Но сейчас никакой мамы рядом не было, и некому было разбудить меня, положить на лоб прохладную узкую ладонь.

Где, у кого, в каких чудовищных архивах столько лет хранился этот жуткий документ? Сколько макулатуры надо было перерыть, сколько исползать подземелий и затхлых чердаков, сколько работников интеллектуального труда должно было умереть от туберкулёза и астмы, наглотавшись смрадной бумажной пыли и миазмов сырости, чтобы на свет выполз этот разлагающийся монстр – последний – не считая Альбертика – свидетель моей ошибки?.. Я не желал знать. Я не желал больше видеть – ни во сне, ни наяву – этот талмуд, эту гнусную амбарную книгу, в которой так никогда никем и не был отмечен звонок умирающего малыша, зато на каждой странице выцветшими чернилами по многу раз были выведены ФИО – три женских и одно мужское, одно-единственное мужское, одно-единственное, которое утончённый садист Кострецкий, мгновенно находя средь прочих намётанным глазом, отчерчивал и отчерчивал, отчерчивал и отчерчивал острым, перламутровым по завтрашней моде ногтем. При этом он взглядывал на меня – быстренько и лукаво, как бы спрашивая, уж не пора ли – как вы думаете, Анатолий Витальевич? – сделать недостающую запись.

Но я не был столь пунктуален. Не был я и любопытен. Мне было плевать, что стало с моими «тётеньками» после меня, добавились ли в журнал новые имена и кто из них был отмечен в журнале последней. Я не мог больше выносить этого – и мне было всё равно, обидится Кострецкий или оскорбится, пусть оскорбляется, пусть колет меня кострециллой, издевается, пытает, пусть делает со мной, что хочет, но только оставит в покое моё прошлое, мою жизнь, этот кусок моей жизни, в котором его не существовало, который не смели трогать посторонние, который не смел трогать даже повзрослевший Альбертик (уже весь извертевшийся на стуле), который не смел трогать я сам. – Уберите его… – замычал я, не в силах больше сдерживать себя, коньяк переставал действовать, и я с кошмарной быстротой падал в жёсткую реальность – сейчас ударюсь. – Пожалуйста… Уберите…

Видимо, Игорь понял что-то – бросив мимолётный взгляд на моё лицо, он тут же с треском захлопнул журнал и деловито произнёс:

– Так ребята, отбой. Расходимся по домам до обеда. Всем нам надо хорошенечко отдохнуть – у нас сегодня ответственный день.

2

Не знаю, что было тому причиной – коньяк ли, пережитое потрясение или же всё вместе, – но я мгновенно и намертво вырубился, едва добравшись до кровати. А когда проснулся, часы показывали половину одиннадцатого.

Не желая залёживаться, я решительно свесил свои худые, поросшие седым волосом ноги с кровати, с кряхтением встал, подошёл к окну, раздёрнул занавески – и чуть не охнул от изумления и неожиданности. Мой знакомый розовый сад буйно роскошествовал в декорациях громкого, сияющего, уже полностью расцветшего утра. Птицы щебетали вовсю, глянцевые, тугие цветочные головки купались в сочной зелени, искрились на солнце, усыпанные крохотными росистыми бриллиантиками, стройные ряды туй вдали млели в нежно-розовом мареве, тёплый ветерок из приоткрытой форточки приятно ласкал мой вздыбленный ёжик с застрявшими в нём остатками свинцового сна, который срочно требовалось вычесать, чтобы в подобающей форме отправиться на «проминаж». Когда гуляешь, как-то легче думается. Ходьба заменяет мне запрещённую сигарету. Спасибо Бессмертному Лидеру за нашу здоровую старость.

Я отыскал в дорожной сумке джинсы со стразами и чёрную с золотом футболку (на случай, если Кострецкий всё же вылезет помешать моей одинокой прогулке), влез в аналогичной расцветки кроссовки, промахнул по голове массажной щёткой – и такой вот, бодрый и парадный, выскочил на свидание с розовым садом.

Тот встретил меня радостно и по-свойски, будто всё это время только и дожидался моего прихода. Упоительного, свежего аромата зелени, жизни и счастья не способен был отобрать у него ни один заботливый ибээровец-генетик. Нежные, трогательные цветочные мордочки доверчиво тянулись к моему лицу, чтобы поцеловать меня. В укромных зарослях весело и гостеприимно пострекотывали, шуршались, перепархивали с места на место крохотные пичужки. На несколько секунд я забыл обо всём, растворился в этом сладостном окружении, не знавшем ни метафизических, ни моральных дилемм – только чистое блаженство бытия. Мучительно захотелось стряхнуть с себя всё ненужное – и на правах старого, но ещё бодрого животного влиться в этот вечный, мудрый, всепрощающий земной круг. Но я вовремя опомнился. Я хорошо сознавал, что меня оставили в покое ненадолго – а, значит, я должен поторопиться, чтобы привести размахрившиеся мысли в порядок.

Я медленно двинулся вдоль по узкой дорожке, заложив руки за спину и усилием воли пытаясь настроиться на рассудительный лад.

Пока что мне это плохо удавалось. Как часто бывает, пережитое до сна казалось подёрнутым дымкой и немного нереальным. Я лишь смутно сознавал, что случилось нечто, грозящее перевернуть с ног на голову – если только вообще не перечеркнуть – всю мою жизнь.

Не так-то легко справиться с подобным, и та часть меня, что отвечает за логику, малодушно оттягивала болезненный момент погружения в новую реальность.

Для затравки стоило тронуть наиболее лёгкие и примитивные вопросы (недаром же я в своё время отдал большой кусок себя преподавательской деятельности). Например:

Вопрос №1. Каков мой статус?

Нет, правда. Зачем меня привезли сюда – наказать или наградить? Вероятность 50 на 50. Конечно, я спас Альбертику жизнь, но с другой стороны, он мог и затаить на меня, что я когда-то так непочтительно с ним разговаривал.

Забавно, мы поменялись ролями. Теперь он держит в руках мою жалкую душонку, вот только возможностей у него куда больше, чем у двадцатитрёхлетнего советского студентика. Ему ведь достаточно шевельнуть пальцем, чтобы меня уничтожить – во всех смыслах.

Стоп. Не страдай энурезом, Толян, новые друзья на тебя не в обиде. Если б дела обстояли как-то иначе, ты бы сейчас уже мирно ютился в ячейке колумбария, а не разгуливал по розовым кущам. Раз уж они потратили столько времени и сил на уговоры и доставку, стало быть, месть будет куда более тонкой и изощрённой – но и относительно безобидной, в стиле весёлых тиранов гуманистической эпохи. Так, уронят в бассейн с пираньями или заставят разок-другой проползти под бильярдным столом с кием в зубных протезах (интересно, есть ли на Даче бильярдная? Но это уже вопрос №2).

Хотя…

Лучше сразу к вопросу №3. Не пора ли мне стребовать с них компенсацию?

Да-да, за все шестьдесят пять неудачных лет. Ведь, как ни крути, а именно из-за этого малахольного я нынче – одинокий, никому не нужный старик. И некому мне стакан воды подать и перевести через пустую дорогу. И, раз уж всё так получилось, именно он, Альбертик, и должен помочь мне исправить этот пробел в моей биографии.

Нет, никаких генетических чудес – я не роза и не туя. Но ведь это я подарил Альберту вторую жизнь. Так что я ему, по сути, отец. Уж, во всяком случае, побольше, чем его родной папаша, слинявший до наступления самого интересного. Хоть, возможно, и меньше, чем Василий Гнездозор, брутально чернобородый журналюга-международник. «Не та мать, что рОдит, а та, что в школу водит» – вспомнилась мне ещё одна русская народная поговорка производства фольклорного отдела ИБ России.

Поздравьте меня. На девятом десятке у меня появился сын. Сынулька!..

Конечно, положа руку на сердце, я предпочёл бы в этой роли симпатягу Игорька, а не этот несуразный тюк с мукой. Но что поделаешь – родню не выбирают. Попытаюсь привыкнуть к нему и полюбить. Думаю, получится (где наша не пропадала). Я человек крепкий, к тому же как-никак психотерапевт.

Хотя Игорь ведь тоже нам не чужой. Известно же – общие государственные интересы, а тем более преступления скрепляют куда прочнее кровных уз. Так что будем считать, что он мой… ну, скажем, племянник. Да, племянник. Внучатый. И вот я приехал к мальчикам в гости на каникулы. Приятно. Было бы очень неплохо и дальше проводить лето таким вот образом. А, может, и не только лето. Может быть, мне как приёмному отцу выделят скромную комнатушку в президентских апартаментах. Где-нибудь в Кремле, а? И вот мы все втроём уютными зимними вечерами… мирно, тихо, по-семейному… улыбающийся Игорь… древние чёрно-белые ели за холодным изузоренным стеклом… треснувший абажур зелёной лампы (это из меня уже полезли ностальгические образы Ленинской Библиотеки) … крепкий ароматный чай в хрупком, полупрозрачном екатерининском фарфоре, поднесённый хорошенькой снегуркой на золотом подносике-рококо…

Я так замечтался, что на несколько счастливых секунд полностью отключился от внешнего мира – и был за это наказан: с разлёту въехал лицом в розовый куст.

К счастью, местные генетики лишили своё детище не только аромата, но и шипов, так что, кроме лёгкого испуга и забавного телесного смущения – на меня попали прохладные брызги, – я не получил от столкновения никакого ущерба.

Сад был устроен в виде лабиринта, я стоял на «Т» -образном перекрёстке и должен был выбрать, куда идти дальше – направо, налево или повернуть назад?.. Я, старый консерватор и противник всяческого риска, предпочёл назад.

Точно такой же поворот на 180˚ сделали и мои мысли. Будто некая умная и трезвая субличность жёсткой рукой схватила розового мечтателя за шиворот – и вернула в реальность, с силой ткнув носом в то, что он так старательно от себя прятал:

№4: Не кажется ли вам, Анатолий Витальевич, что ошибка – пусть и никем, кроме вас, не замеченная – всё-таки остаётся ошибкой, глупость – глупостью, закон причинно-следственной связи ещё никто не отменял – и расплата по-прежнему ждёт каждого из нас не по результатам, а по намерениям?

№5: Рад ли сам Альбертик платить за жизнь такую цену?

№6: Каково это – быть бессмертным? Способен ли такой сверхчеловек радоваться жизни в окружении близких и друзей? И не лучше ли в сто раз любая смерть, чем подобная – незримая и оттого вдвойне страшная – изоляция?

И прочее…

Нет, нет, уговаривал я себя. (Уговаривал профессионально – сказывался огромный клинический опыт). Я ведь сделал его не просто Бессмертным – я сделал его вечно молодым. Здоровье и молодость на бесконечный срок – это ли не праздник? Не об этом ли мечтает каждый – и я в том числе? А если к этому добавить ещё и абсолютную власть… К чему тут ещё какие-то сомнения и вопросы?

Но противное нытьё внутри только усиливалось – не помогали даже эти чудесные розочки, как ни в чём не бывало тянувшие ко мне хорошенькие глянцевые головки.

– С чего ты взял, – спрашивал меня внутренний голос, – что Альбертик так уж доволен своим положением? Посмотри – уже сейчас он начинает ощущать некоторое несовершенство мироустройства – судя хотя бы по тому, что выписал тебя сюда. Его мучит нестерпимое одиночество и тоска по близким. А ведь ему только семьдесят пять – мальчишка, по твоим-то меркам. Что же будет через десять лет? Через двадцать? Через пятьдесят, когда век его закончится и окружающий мир целиком заполонят чужие, незнакомые, пугающе-непонятные люди (даже если допустить – свято место пусто не бывает, – что он всегда сумеет найти себе какого-нибудь Кострецкого)? Что будет, когда власть и сама жизнь наскучит ему (а это рано или поздно произойдёт непременно) и он захочет уйти на покой?

А ведь захочет, захочет – как уже однажды захотел. И не сможет – как уже несколько раз не смог. Как смеялся вчера над этим Кострецкий! Хотя ничего смешного, – я вновь представил себе Альбертика, стоящего на стуле с верёвкой на шее, и меня передёрнуло. Неспособность умереть – можно ли вообразить что-то более жуткое?..

То, давнее – это ещё цветочки. Когда-нибудь Альберт решится по-настоящему. Рано или поздно он захочет, страстно захочет освободиться, но не сможет, будет совершать всё новые и новые унизительные попытки под аккомпанемент лукавых смешков всё новых и новых Кострецких, чья нескончаемая весёлая череда будет бесстыже его использовать в своё удовольствие, как и Кострецкий-первый-номер, – пока, наконец, им не наскучит и он не останется со своим никому не нужным бессмертием один на один. Да, так и будет. Протухшие консервы, которые никто никогда не сможет вскрыть и использовать по назначению. Бессмертие – высшая точка бессилия и безысходности.

А кто же это всё сделал с ним? Кто обрёк на этот кошмар доверчивого, перепуганного, ни в чём ещё не виноватого очкарика-вундеркинда?.. Чья это была ошибка, чья глупость, чей непрофессионализм? Чьи неудовлетворённые амбиции и тупой юношеский пафос? Кто за всё это в ответе?..

Окружившая меня слащавая открытка в модной розово-зелёной гамме вдруг превратилась в гризайль.

Вопрос №7.

Это было ещё хуже, чем тогда. Много хуже. Во-первых, повторение всегда хуже. А во-вторых, я только сейчас осознал – тот «проступок», в котором я каялся всю жизнь, был полнейшей ерундой рядом с тем, что я совершил на самом деле. И на сей раз я не мог уповать даже на то, что мою ошибку сгладит время.

Все эти годы я казнил себя за глупость и самовлюблённость. Но, оказывается, я был много хуже, чем дурак, хуже, чем напыщенный павлин – я был сатаной во плоти. Каким-то образом мне удалось вмешаться в божий промысел, исковеркать саму ткань бытия.

Но мне вовсе не хотелось быть сатаной. Да, собственно, и самим собой тоже.

В эту секунду я жаждал только одного – чтобы рядом был Игорь. Я ползал бы у него в ногах и молил о пощаде, выклянчивал бы укола, наказания, избавления от нестерпимой вины. И я уже дёрнулся было прочь из этого жуткого синтетического рая – к нему, к нему, единственному спасителю. Но тут же суровый голос сказал внутри меня: «А вот Альберту это право не дано», – и я, застонав, присел на корточки, обхватил голову руками.

Странно, но это бессознательное движение – телесная реакция на невыносимое чувство отчаяния – неожиданно помогло мне придти в себя и собраться с мыслями. Я вдруг увидел себя со стороны – и в тот же миг сотрясавший меня вселенский ужас бесследно испарился, уступив место банальному стыду. Совсем я, что ли, сбрендил, старый дурак? С каких это пор я стал верить политической пропаганде? А ещё претендую считать себя работником науки, несчастный маразматик.

«Сбрендил», лучше не скажешь. Ведь «Бессмертный Лидер» – ни что иное как бренд. Ловкая выдумка Кострецкого, умелый рекламный ход, не более. Какой я, к чертям, сатана? И какой он, на фиг, «бессмертный»? Мощный иммунитет, чётко работающие рефлексы – вот и всё, что я мог ему дать. В лучшем случае. Да и то не дать, а просто разбудить, что в нём дремало. Семьдесят пять… не такой уж он, в общем, и долгожитель. Очень здоровый старикан, вот и всё. Скорее всего, в один прекрасный момент он, как и все мы, благополучно закончит свои дни – где-то, как-то, самостийно, в отпущенный ему срок.

Вот она, простая истина. От облегчения я даже рассмеялся – и, с кряхтением поднявшись на ноги, стоял посреди дорожки, блаженно потирая взмокший лоб дрожащими пальцами и с бессмысленной «кишечной» улыбкой глазея на заманчивые кусты. Розовые мордашки улыбались в ответ – они были расположены ко мне благосклонно.

Внезапно…

Как будто что-то неуловимое вторглось в мои шахматно строящиеся мысли и произвольно смешало их; я ещё не понял, в чём дело, но чувствовал – что-то изменилось.

Как, где?.. Я насторожился и замер. Нет, не показалось – перемена действительно произошла, и не внутри меня – в самой что ни на есть внешней реальности. Чуть-чуть другим стало звуковое оформление райских декораций. Что-то еле заметно примешалось к фоновому шелесту листвы и щебетанию крохотных птичек – какое-то иное щебетание, чей источник я пока не мог определить, но уже чувствовал (скорее, чем слышал), что оно очень приятное, нежное и мелодичное. Впрочем, звук с каждой секундой приближался, и вот я уже слышал, что это – песенка:

 
«Я словами, как бусами,
Понапрасну увешусь,
Имитируя сцену
Счастливого сна…»
 

Голосок звучал уже совсем близко, я мог бы поклясться, что певунья где-то рядом, ну вот за тем кустом. Несколько секунд я, убогий старый обыватель, стоял пень-пнём, вслушиваясь в эту незамысловатую, но приятную мелодию и машинально, вполмозга размышляя о том, что, по-видимому, к кому-то с соседнего участка приехала погостить молоденькая внучка, – пока, наконец, нежность загадочного голоска, который звенел уже почти над ухом, не вернула меня к действительности – какие, чёрт подери, тут могут быть соседи?! – и не бросила в жар испуга и смущения, ибо я, наконец, сообразил, что в наш маленький мирок проник новый обитатель – женщина.

Женщина. А что в этом, собственно, такого? Почему я решил, что я здесь единственный гость? Только теперь я вспомнил слова Кострецкого о том, что Альберт, то есть президент Гнездозор, весьма активно общается с дамским полом. Что ж, вполне естественно и похвально в его тридцать пять, да и в его семьдесят пять тоже. Конечно, у него не было никаких причин менять свои привычки и на каникулах – даже, я бы сказал, наоборот.

Но я, старый дурак, вдруг до ужаса смутился. «Говори со мной, будь со мной… Хоть секунду, хоть вечность…» Судя по тому, как вольно разливался её чистый голосок по окрестностям, эта девушка была частой гостьей на Даче, а, возможно, и фактической хозяйкой, – и я не знал, насколько она осведомлена обо мне и как я буду объяснять ей моё присутствие в её владениях – присутствие чужого, страшного, неуклюжего и вопиюще немодного старикана. В панике я сказал себе, что куда благоразумнее предоставить это тому, кто как раз и поставлен здесь для разруливания подобных ситуаций.

Приняв такое решение, я пригнул голову – и дурацкой, унизительно-трусящей походкой поспешил в домик. Забавно: вот только что я рвал себе душу напополам, ища ответы на трагические, экзистенциальные вопросы, от которых напрямую зависела не только моя и Альбертикова жизнь, но в немалой мере и судьба России, – и вдруг напрочь забыл обо всём, боясь только одного: как бы не столкнуться нос к носу с юной певуньей. В этот миг я снова чувствовал себя прыщавым задротом, инстинктивно прячущимся за штору при появлении первой красавицы класса. (В том, что девушка была красива, сомневаться не приходилось).

 
«Светлый ангел, бесценна
Твоя белизна…»
 

Кстати я вдруг вспомнил и намёк Игоря насчёт «ответственного дня», который нас якобы ожидает, – и это заставило меня вконец оробеть. Уж если самому Кострецкому встреча с ней кажется чем-то ответственным, в панике подумал я, значит, особа к нам приехала в высшей степени серьёзная.

И вместе с тем меня одолевало любопытство. Какая она – нынешняя избранница Альб… Александра? Кому на сей раз повезло расшевелить этого тюфяка? Брюнетка она или блондинка, а, может, рыжая? Стройная или полненькая? Высокая или крохотулька?

Вбежав в дом, я сразу же бросился на второй этаж, ворвался в спальню, чьи окна выходили на розовый сад. Пусто – видно, девушка пошла другой дорожкой. Тогда я столь же резво метнулся в гостиную и, бегом обойдя огромное детище краснодеревщика, с жадностью приник к большому окну, из которого видно было лужайку.

И как раз вовремя.

Вот когда я оценил тонкость и предусмотрительность Кострецкого, руками невидимой обслуги положившего на мой подоконник ещё вчера казавшийся ненужным бинокль!.. Дрожа от волнения, я протирал его окуляры краем футболки, забыв про удобные самоочищающие опции.

Она бежала через лужайку наискосок, распахнув руки в обнимающем жесте – совсем юная, тоненькая, длинношеяя, в развевающемся зелёном платьице – и солнце купалось в потоке золотистых волос. Весна, улыбка, ликование. Даже у меня, старика, на миг встрепенулось сердце. Другой старик, улыбаясь чуть снисходительно, но довольно, поджидал её под туями. Удивительно, но в этот миг ему шла заношенная тельняшка, и вообще он был сейчас похож на человека, почти совсем-совсем, ну прямо не отличишь, и я всё крутил и крутил колёсико и не мог оторвать глаз от его молодого лица, – покуда подбежавшая не загородила его, повиснув на шее, и я в смущении не отвернулся, решив, что постороннему как-то нехорошо подглядывать за этой трогательной сценой воссоединения.

Но видел её не я один. Кострецкий, который вот уже бог знает сколько времени стоял за моей спиной, весело улыбнулся, сдвинул на лоб стильные роговые очки с крохотными цифровыми камерами – и, небрежно кивнув в сторону окна, произнёс:

– Что, нравится? Прошу любить и жаловать – это наша Кутя. Считай что первая леди государства. Мисс Россия-2051, между прочим. Вы не следите за этим? Впрочем, вы ведь человек науки, работник мысли, вам не до того. А я вот, грешник, посматриваю иногда. Люблю, знаете ли, поразнюхать на досуге, что там делается в мире Красоты.

3

Нас с Кутей представили друг другу спустя примерно час, в помпезной, как станция древнего метрополитена, столовой Кострецкого – где нас ждал до непристойности изысканный обед в честь официального начала Каникул, а, скорее, в честь того, что – как простодушно выразился хозяин – «такие симпатичные люди наконец-то встретились и перезнакомились».

Хорошо ему было простодушничать. Должен признаться, что, собираясь на мероприятие, я, как бешеный крот, перекопал весь свой скудный, уместившийся в дорожной сумке гардероб – и, наверное, так и умер бы подле него с голоду и отчаяния, если б пришедший на подмогу Игорь не посоветовал мне оставаться как есть – джинсы со стразами, футболка, кроссовки, – заверив, что в таком виде я более чем соответствую дачному дресс-коду.

Как это частенько бывает, все мои страхи оказались напрасными. Кутя, даром что мисс Россия-2051, при ближайшем рассмотрении оказалась очень милой и скромной девушкой – и смущалась, кажется, даже больше моего. Удивительно, но в ней не было и капли того характерного апломба, свойственного признанным красавицам. Больше скажу, поначалу – когда я увидел её лицо вблизи – она даже не показалась мне особенно красивой. Бледненькая блондиночка с тонкой шейкой; трогательный цыплёнок, не более. Но потом, приглядевшись, я понял, что на конкурсах, при макияже она и впрямь должна была быть очень эффектной. Тонкие, благородные черты лица, ясная улыбка. Просто сейчас, на каникулах, лицо ее отдыхало и было бесцветным. Слава богу, женщинам нынешний этикет дозволяет больше свобод. Может быть, поэтому я чувствую себя с ними уютнее. Кроме того, я привык ориентироваться на стандарты моей молодости, когда красивая женщина должна была быть похожа на цирковую лошадь.

Сейчас передо мной было совсем иное. Ладная Кутина фигурка полностью отвечала тем занудным, но справедливым требованиям соразмерности и гармонии, с которыми в наше время сверяются суровые и неподкупные судии с цифровыми линейками в руках. Втайне я ещё раз порадовался, что ушла в прошлое та железная, почти невозможная конкретность параметров, что некогда швыряла в мои объятия так много пациенток с глубокими неврозами. Нынешний «коэффициент красоты» даёт шанс даже лилипуткам. Кутя, впрочем, лилипуткой отнюдь не была. Рост Венеры, где-то около 165 сантиметров – по моим прикидкам. Грудь – небольшая, но хорошей формы, высокая, упругая. Талия, бёдра… ммм… прочее…

То есть все эти детали я рассмотрел чуть позже. Подлое свойство человеческой натуры: едва я убедился в том, что передо мной – не та дерзкая, пресыщенная и равнодушная светская львица, которую я боялся в ней встретить (и перед которой наверняка бы заискивал), как она по большому счёту перестала интересовать меня, – и, в общем, во время обеда я почти не уделял ей того внимания, которого она, несомненно, заслуживала. Куда больше занимали меня другие участники пиршества, в которых с появлением Кути произошли весьма любопытные перемены.

Например, Игорь, и прежде не страдавший молчаливостью, теперь как-то совсем уж неестественно оживился, ни на секунду не умолкал, через каждое слово всхохатывал своим эксклюзивным смешком – и то и дело дёргал Кутю то за рукав, то за краешек воротничка-гофре, то за одну из тонких косичек, в которые она невесть когда успела собрать свои струистые волосы. Вообще, было понятно, что он знаком с ней куда лучше, чем делал вид там, у окна. Насколько лучше – сказать было трудно, ибо сама Кутя вела себя чинно и благопристойно, почти не поднимала глаз от тарелки (мы с ней сидели визави, и я с неловкостью осознавал, что, скорее всего, она стесняется именно меня!) и старательно не замечала его приставаний.

Но самой удивительной была метаморфоза, произошедшая с Альбертом. Он преобразился до неузнаваемости – но, как я ни вглядывался, даже под пыткой не смог бы сказать, в чём именно заключается перемена. Было бы сверхнаивностью предполагать, что он хотя бы ради этого великолепного обеда сменит свой несвежий тельник – в нежном, живом солнечном свете, льющемся из огромного окна, тот выглядел ещё более заношенным и убогим. Ещё глупее было надеяться, что он, как положено доброму хозяину, поддержит беседу. За время трапезы он не произнёс ни слова – лишь изредка хитровато поглядывал на меня (я отвечал ему вежливой полуулыбкой) да ухмылялся искромётным шуткам Кострецкого, отдувавшегося за двоих (собственно, за всех четверых, поскольку мы с Кутей тоже едва ли были ценными собеседниками). Вдобавок он – единственный из нас – нисколько не заботился об этикете и (к молчаливому, но явному неодобрению Игоря) справлялся с десертами при помощи своих крупных пальцев – пока остальные, предпочитая остаться голодными, нежели осрамиться, скрупулёзно орудовали целым набором золотых ложечек, вилочек, ножичков, палочек и даже, чёрт подери, зловещего вида щипчиков, к которым я прикасался с особой опаской.

Словом, Альбертик даже в присутствии дамы оставался Альбертиком – вялым, ко всему безразличным, плохо воспитанным увальнем. И в то же время это был совсем другой человек. Мужчина. Которому, как ни странно, даже шла несвежесть и лёгкая чудинка. В чём-то он, как ни кощунственно это звучит, казался сейчас даже обаятельнее Кострецкого, чья профессионально-синтетическая харизма, если честно, начинала уже слегка раздражать. Альберт же был только сам собой – и был вполне хорош без дополнительных стараний. Исходившее от него ощущение потусторонности, эдакого жутковатого балансирования на некой невыразимой словами грани уже не отталкивало, а, напротив, неудержимо притягивало – да так, что я, врач-психотерапевт с более чем полувековым стажем, вынужден был изо всех сил бороться с собой, чтобы не испытывать к нему ненужной симпатии.