Текст книги "Каникулы совести. Роман-антиутопия"

Но как это вышло? Что было тому причиной? Неужели – всего лишь отсвет неяркой скромной девочки, этой королевы современной красоты без крайностей, сидящей рядом и аккуратно ковыряющей ложечкой шоколадный пудинг?.. Похоже, что так. Удивительно. В свои без малого девяносто я видел подобное впервые – и теперь болезненно чувствовал, что при всём своём клиническом опыте до сих пор не понимаю чего-то самого главного в жизни.

Покуда я размышлял об этом и пытался вникнуть в разворачивающуюся передо мной мистерию «отношений», изысканные яства медленно, но верно исчезали в наших утробах, – и вот Кострецкий, перестав, наконец, искриться спасительным остроумием и блаженно откинувшись на стуле, предложил «слегка прошвырнуться по территории» – а после всей компанией проводить Кутю к её домику. (Персиковый павильончик?.. Ну конечно же.) Все без возражений согласились – как любая скучная, плохо сколоченная компания мгновенно соглашается на вымученные предложения активиста-подвижника, геройски взвалившего на себя лидерские полномочия.

Гулять решили вниз по излюбленной Кострецким дубовой аллее. При свете созревшего дня она выглядела совсем не такой зловещей, как показалось мне накануне, – и всё же, едва мы вступили в неё, я ощутил неприятное послевкусие, перед глазами всплыли нож и верёвка; мне тяжело было смотреть как на Альберта, так и на Игоря. Видимо, министр с присущей ему чуткостью это понял – так как в следующий миг, энергично схватив Гнездозора под вялую руку, потащил его вперёд, интимно мурлыча на ухо – не иначе, всякие важные государственные соображения, которых посторонним слушать не полагалось. Мы с Кутей, хочешь-не-хочешь, остались в распоряжении друг друга.

Несколько метров мы пробрели в неловком молчании. Большей частью я смотрел под ноги, на чистый и ровный асфальт дорожки, а Кутя машинально теребила косичку, видимо, решая, что же ей делать с этим страшным и неуклюжим стариком. Я, в свою очередь, размышлял, что больше напугает бедную девочку – угрюмая бессловесность или назойливые попытки поддержать светскую беседу с помощью наводящих вопросов, которые, скорее всего, покажутся ей бестактными. Увы, других я не припас. Два общих друга – пока что единственное связующее звено между нами – стремительно от нас удалялись. Всё глуше становились короткие всхохатывания и кокетливые мольбы: «Сашуля, бога ради, только не о работе! У меня каникулы!..» Наконец, я не выдержал. Как психотерапевт, мужчина и старший товарищ я просто обязан был взять инициативу на себя:

– Кутенька, а вы давно знакомы с Кострецким?..

Вообще-то я хотел спросить – «с Альбертом», но из приличия удержался. Однако тут же понял, что мог бы и посмелее вопрос задать. Едва я заговорил, Кутя обрадованно, робко вскинула на меня лучистый взор – очевидно, она точно так же стеснялась и желала сближения с новым загадочным звеном маленького коллектива. Интересно, под каким соусом преподнёс ей Кострецкий мою персону?..

– Уже год, – ответила она с виноватой улыбкой, в которой явственно читалась боязнь, что я заподозрю её во лжи, не поверив в такой неправдоподобно-длительный стаж отношений. Что ж, в её возрасте, а было ей никак не больше девятнадцати, время и впрямь тянется долго, доооолго, очень долго. Эту-то глубочайшую истину я и сообщил ей – с лицемерно-стариковской галантностью, которая противна мне самому, но от которой, видимо, никак не отделаться по достижении двадцатидвухлетнего рубежа. Кутя приняла её серьёзно и доверчиво – и какое-то время честно обдумывала услышанное, сосредоточенно уставившись большими серыми глазами в подёрнутое жемчужной дымкой пространство. Кого же она мне так напоминает?.. Я поёжился, вдруг поняв – ту, о которой я уже вспоминал нынче утром. Поистине – сегодня праздник ретроспекции.

А Лиза, то есть Кутя, видно, произвела в своей труднозабываемой головке сложные, но как всегда бессмысленные подсчёты, потому что вдруг спросила – с очень знакомой уважительной интонацией, словно кто-то там наверху решил меня добить:

– Вы его, наверное, с детства знаете?..

(Мы как раз поравнялись со вчерашней скамейкой; даже сейчас, при свете дня, я сразу узнал её – и тоскливое чувство во мне обрело окончательную полноту.)

Кого – его? Альберта? Теперь пришёл и мой черёд задуматься. Действительно – могу ли я с полным правом сказать, что знаю его с детства? Знал ли я его? Но, оказалось, речь всё ещё идёт о Кострецком, который как раз в эту секунду обернулся и помахал нам рукой. Я выдохнул. Странно, но, по-видимому, некое неясное смущение, мешавшее мне говорить об Альберте, разделяла и Кутя. Ну, со мной-то всё понятно. Но почему она?.. Сообщили ей о той давней истории? Вряд ли.

Нет, я не старый друг семьи. Случайная фигура. Так я ответил и тут же понял, что солгал. Но, если уж рассказывать, то всё целиком, а делать это, глядя в ясные Лизины глаза, я не мог. Вообще меня всё больше охватывало ощущение тягостного дежавю – второй раз за нынешний день. Альбертик дался мне нелегко. Но Лиза – это уже слишком.

Кутя-кутя, беленький щенок. Пусть ей выпадет лучшая участь. А кстати – как будет «Кутя» полностью?.. Оказалось, Клавдия. Самое имя для королевы красоты.

Таким вот макаром, беседуя уже почти по-приятельски, мы достигли конца аллеи, выходившей, как оказалось, на широкое, необработанное песчано-каменистое плато: с одной стороны его окаймляла дубовая роща, с другой – высокий редкий сосняк. И обрыв. Отсюда частично виднелся серебристо поблёскивающий пруд, расположенный в глубокой низине. Кутя объяснила, что там, внизу – пляж с настоящим речным песком, и мы туда обязательно сходим, как выпадет погода.

Тут же стоял и одноэтажный домик, совсем простенький, с тёмными окнами и тускло-зелёной крышей. Переодевалка или душевая? У грубоотёсанной двери нас поджидали, переминаясь с ноги на ногу, два главных человека России. Кострецкому так и не удалось отстоять своё право на каникулярное безделье – он уже не повизгивал, а лишь тихо и обречённо вздыхал, с покорным и капельку грустным лицом внимая своему боссу. Тот, слегка покручивая собеседнику верхнюю пуговицу (тут, похоже, были в ходу прикосновения), тихим голосом ему тоже что-то вкручивал.

Заметив наше приближение, они оживились и без жалости развалили скульптурную группу. Кострецкий радостно замахал руками. Альберт, стоя вполоборота, ноги циркулем, оглядывал нас с какой-то очень двусмысленной улыбочкой и огоньком непристойного любопытства в глазах, за которое я набил бы ему морду, не будь я так стар, не будь я у него в гостях, не будь он Бессмертным Лидером и т. д. Я сосчитал до десяти, старательно впивая ноздрями влажный, пахнущий свежестью ветерок.

Тут Гнездозора настиг особо острый приступ романтической мужественности. Едва Кутя, подбежав, опрометчиво прильнула к нему, как он сгрёб её на руки – и, неловко переступая, пошёл на медленный виток вокруг своей оси, не обращая внимания на пронзительный писк перепуганной жертвы. Похоже, бедняжка и сама не ожидала от своего мучнистого кавалера такой прыти. Но делать нечего: обвив ручонками его шею, она позволила ещё немного покружить, а потом и внести себя по невысоким ступенькам в домик, словно сам собой распахнувший перед влюблёнными скрипучую дверь, чтобы спустя миг надёжно укрыть их от нескромных взоров.

Мы с Кострецким – два оставшихся на бобах бобыля – переглянулись. Тот вздохнул и, бросив быстрый взгляд на часы, подытожил:

– Преферансик-то похоже, накрылся. Что ж теперь. Надо ж дать людям и пообщаться слегонца. Дело-то молодое.

Я ответил ему мерзкой ухмылкой – запоздалая месть Альбертику за мимическое хамство. В исполнении старика это, должно быть, выглядело ещё гаже. Представил себе – и наскоро перекроил в благостную улыбку доброго дедулиного умиления.

Хотя умиляться было нечему. Если сложить их годы и поделить на каждого поровну, будут оба чуть постарше Кострецкого. Ну да и ладно. Этому делу, как говорится, все возрасты покорны. Можно только от души позавидовать счастливому любовнику, пронёсшему сквозь житейские бури не только потенцию, но и юношескую свежесть чувств.

Я и завидовал. Завидовал и ревновал. Нет, не в том смысле – в моём возрасте это было бы чудовищно. Но он-то чем лучше? Грубый, неотёсанный полудед-полувнук, совсем на чуть-чуть моложе меня. Считай ровесник.

Как он смеет, этот властительный старикашка? Кто он, собственно, такой? Что хорошего сделал? Чем заслужил? Почему он, а не я? Здоровье? Молодость? Власть? Ничего из этого списка он не заработал сам. Пользуется плодами чужих трудов. Моих… и Кострецкого. Уж лучше бы Игорь… (почему-то я чувствовал, что ревновать к министру безопасности мне и в голову бы не пришло.)

И лишь когда я остался один и зашагал вдоль стройного ряда туй по мощёной розовым кирпичом дорожке – наваждение отпустило меня, и я в кои-то веки смог вздохнуть свободно.

Но тут же горло сжала новая догадка. Кутя – образ самой России. Отданной на поругание этому ненормальному… Альбертику. А Кострецкий при них. В роли сутенёра.

Но, по большому счёту, виноват не Кострецкий. И даже не Гнездозор – с этого-то вообще глупо спрашивать. Нет. Предъявлять я могу только сам себе. Я один и нёсу полную ответственность за всё.

Это я и никто другой – причина дьявольского обмана. Это я перед всеми виноват. Перед Альбертом. Перед Россией. Перед Игорем, которого я ввёл в соблазн – и тем самым (в нашем возрасте уже не боятся пафоса) погубил его душу…

А, ладно, чёрт бы с ними со всеми. Кутю жалко. Беленькую девочку, так похожую на мою последнюю жену, что вполне могла бы быть нашей с Лизой внучкой…

За время прогулки она успела рассказать мне свою нехитрую биографию. Брошенный ребёнок, отказница. Выросла в крепкой рабочей общине – у приёмных родителей, людей простых и по-своему добрых, но не очень далёких, малообразованных и, в общем, так и не сумевших стать ей родными. Потом – обшарпанная вонючая общага в модельном училище под Тверью – тоже не очень-то гостеприимная среда…

Словом, до недавнего времени Клавдии Константиновне Кретовой были неведомы такие прелести жизни, как домашнее тепло, семейный уют, поддержка близких… Пока однажды в её сумочке не завибрировал звукофон – и обаятельный, знакомый всей России голос с лёгкой гнусавинкой не предложил ей «встретиться и поговорить на приятную тему». И точно так же, как и я, оказавшись здесь, она сразу поняла – вот оно, то, что она так долго и безнадёжно искала, о чём плакала ночами, чего ей так недоставало в этой паскудной жизни.

Семья. Её семья… Альберт, Игорь… а теперь вот и я…

– Хватит, – жёстко приказал я себе, едва увернувшись от не заметившей меня круглой белой колонны (за что тут же и получила старым жилистым кулаком). – Хватит. Заело!..

Взбегая, как ненормальный – как молодой и ненормальный – по мраморным ступеням мимо укоризненно провожавших меня водянистыми очами пейзажей в старинных рамах, я снова и снова поверял себя, своё прошлое – и с каждым разом всё неудачнее. Юношеская неосторожность? Ошибка? Да, я действовал тогда неосознанно. Стало быть, послужил орудием судьбы, не более. К чему же так строго судить себя? В тот страшный вечер я был хоть и глуп, но органичен. Ныне же я нагромоздил в седой башке чёрт-те-что – да ещё и горжусь этим.

Старый дурак, ничему-то ты не научился за шестьдесят пять лет. Славный беленький кутёнок, не вникающий в то, во что вникать не стоит – и тот на порядок мудрее тебя. Оставь ты, наконец, в покое свои вселенские амбиции – и наслаждайся, чёрт подери, дивным отпуском, который так незаслуженно выпал тебе на старости лет.

А что вы думаете, и буду. Вот прямо сейчас, как доберусь до гостиной – сразу и начну. Возьму от жизни всё, что она мне предлагает по великой милости своей, а узкий лаз в прошлое законопачу наглухо. И точка…

Я окончательно запыхался и ещё долго не мог отдышаться, без задних ног повалившись на диван. От кого я хотел убежать? От себя? Психотерапевту моего класса следовало бы строже оценивать перспективы подобных попыток. Старые английские призраки, выползшие из антикварной мебели проветриться и набраться сил, смотрели на меня, посмеиваясь.

4

«Визуализируйте вашу боль в образе прекрасной женщины. Обнимите её, погладьте по спине. Поблагодарите за то, что она сопровождала вас во всех радостях и горестях. Попросите прощения за то, что держали её так долго. А теперь отпустите. Скажите ей об этом. Повторите пять, десять, двадцать раз, пока не увидите, как она поворачивается и уходит, становясь всё меньше и меньше, – и, наконец, окончательно растворяется в потоке белого света».

Я – человек очень обязательный и всегда стараюсь пунктуально выполнять свои обещания – даже те, что дал собственной боли. Ни кошмары, ни комары меня не одолевали.

Ещё и теперь я по-чёрному завидую самому себе, вспоминая то дивное лето – может, и последнее для меня. Как я им наслаждался! Пил большими глотками вкусный деревенский воздух, слушал весёлое щебетание и шебуршание крохотных пичужек в листве, любовался розами и сочной зеленью, поглощал центнерами фрукты и овощи, купался в целебном источнике, с удовольствием подставляя солнышку бока и впалое пузо, – словом, по мохнатые уши погрузился в полуживотное, полурастительное существование, недостойное человека образованного – и ничуть этого не стыдился! (И не стыжусь до сих пор.)

Режим у нас был как в добротном советском санатории. Поднимались рано (на свежем воздухе отлично высыпаешься!). Завтракали порознь – хотя, возможно, Кутя и разделяла с Альбертом утреннюю трапезу, я не вдавался в детали их интимной жизни. К двенадцати сходились на традиционный ланч у Кострецкого. (Тут надо сказать, что, где бы не случилось мне столоваться, я неизменно замечал, что меню для меня искусно составлено с учётом моей диеты – что меня очень трогало. Впервые за много лет желчный пузырь напрочь перестал меня беспокоить.)

Как-то незаметно мы все разом перешли на «ты» и уменьшительные имена, а то и забавные прозвища-клички – и только застенчивая Кутя на всякий случай мне ещё «выкала» да поглядывала снизу вверх с почтительной опаской.

Нет-нет, я не фантазирую. Под ненавязчивым, но умелым руководством нашего массовика-затейника мы очень быстро освоились друг с другом – и напрочь забыли о разнице в статусах и возрастах, ещё вчера казавшейся неодолимой и чуть ли не роковой. Альбертик окончательно забил болт на «Бессмертного Лидера» и врос в самого себя – слегка заторможенного, странноватого и неотёсанного, а, впрочем, славного и добродушного парня, чьё присутствие придавало обществу обаятельный колорит. Я взял с него пример – и послал к чертям приличия, перестав, наконец, стесняться драных джинсов и стоптанных кед. Кутя по королевской привычке ещё меняла платья по нескольку раз на дню, но свои лёгкие русалочьи волосы прибирала в простой кукишок на затылке. В какой-то момент даже сам безупречный Игорь, выходя из-за стола, позволил себе с хрустом почесать пузо через кокетливую сеточку розовой летней жакетки – после чего все сдерживающие центры в нас окончательно и бесповоротно рухнули.

Думаю, излишне говорить о том, что за Кутей вся компания ухаживала наперебой: мы с Игорем – чуток поживее, чем Альберт, взиравший на наши старания с насмешливой хозяйской снисходительностью. Пожалуй, он был даже слишком спокоен. Даже мне иногда становилось не по себе от наглости Кострецкого, чьи заигрывания, на мой взгляд, ежесекундно переходили за грань – особенно когда он начинал распускать руки. Как-то раз я уже совсем было открыл рот, чтобы сделать ему замечание… но вовремя вспомнил своё место. На Альберта, однако, все эти страсти не производили впечатления – меньше даже, чем моя стариковская галантность, которая хотя бы вызывала у него лукавую улыбку. Очевидно, он доверял своему министру во всём.

К чести Кути надо сказать, что та всегда вела себя очень достойно – и наших глупых ухаживаний не поощряла.

После ланча наступала очередь «культмассовых мероприятий» (копирайт Игорь – тонкий знаток старины). Особым разнообразием те не отличались. День выпал жаркий – идём на пруд. В меру прохладный – рубимся в пляжный волейбол или «вышибалы». Дождливое время посвящалось преферансу и ещё более ностальгической «буре». (Обычно всех обдирал Кострецкий – великий мастер блефа; не уверен, между нами, что он и не передёргивал. Зато он не позволял себе и злорадства, никаких там, боже упаси, буйных плясок на костях поверженного противника – и только нет-нет да и смущал очаровательно краснеющую Кутю признаниями, что ему, мол, катастрофически не везёт в любви.)

Хорошо помню утро, когда я впервые увидел тот самый пруд вблизи. Путь к нему – дубовая аллея – уже не вызывал у меня тягостных ассоциаций; а, добравшись до места назначения, я и вовсе забыл обо всём, захваченный представшей мне райской картиной. Идеальный пляж, будто из счастливого сна или с заставки ноутбука: чистейший, почти стерильный, белый до серебристости песок, мелкий, словно мука – он явно был привезён сюда из дальних далей и просеян вручную; но вот вода – та была совсем не стерильная, она попахивала тиной, в ней было самое что ни на есть природное, родное, русское, и плакучие ивы стряхивали туда свою печаль, и тёмные водоросли зеленили её глинистые берега, и – когда мы подошли совсем близко – обнаружились тут и быстрые жучки-плавунцы, и стайки юрких мальков, и крохотные лягушата, и даже пара степенных крякв с выводком, в панике улепетнувшим, когда Кутя с писком протянула к нему жадные детские ручонки.

В тот день мы впервые (впервые для меня, конечно!) представили на обозрение друг другу наши обнажённые до купальных лоскутков тела – такие разные и непохожие. Перламутровое, ладное – Кутино; атлетическое с идеально ровным молочно-шоколадным загаром – Игорево; мучнисто-бледное, безволосое, рыхлое – Альбертово (нездоровое, сказал бы я, когда бы всей России не было известно, что начиная с десяти лет Александр Гнездозор ни разу ничем не болел, – очевидно, тут имели место банальные видовые признаки). И, наконец, моё – тощее, по-стариковски синее в краснотцу, с чудовищными венами на ногах и прочими красотами. А зато я – широко известный в узких кругах учёный!

В довершение беды безбашенный Кострецкий объявил, что нас ждут водные состязания – т.н. «праздник Нептуна» – и Кутя, главная русалочка России, должна будет выбрать победителя, в награду которому подарит поцелуй.

Я с ужасом ждал, что вот сейчас бедняжка вспылит и с гневом откажется, – но та приняла предложение с восторгом и даже захлопала в ладоши: ей импонировала идея в кои-то веки выступить в роли арбитра, а не объекта для оценки. А я, старый дурак, и плавать-то толком не умею. Пришлось взять своё в клоунаде, исполнив номер: «Толстая тётенька, бассейн и борьба с целлюлитом», – зрители хохотали до слёз, особенно Кострецкий, вообще страстный ценитель смешного. Сам-то он был отличным пловцом и трижды переплыл пруд туда-сюда разными стилями в рекордные сроки, – но победа досталась всё-таки президенту Гнездозору, который, захватив в охапку огромный булыжник, ушёл под воду – и безвылазно просидел там пятнадцать минут, так и не выпустив на поверхность ни одного предательского пузырька.

К трём часам, весёлые и голодные, шли обедать куда бог на душу положит. Обычно угощала Кутя – в силу своего сиротского детства она была очень гостеприимным человечком. Но как-то собрались и у Альберта – и надо было видеть, с какой застенчивой гордостью тот продемонстрировал мне свою столовую в стиле «хай-тек», модном в годы его юности. Я оценил. Это помещение, полное металлических деталей и сверкающих поверхностей, до боли напомнило мне одну недорогую, но уютную кафешку, где мы, стареющие, но ещё моложавые сотрудники Института Психотерапии, лет сорок назад справляли корпоративные вечеринки.

Сообщать об этом Бессмертному Лидеру, который не на шутку гордился своими дизайнерскими талантами, я не стал. Тем более что и весёлая, солнечная Кутина столовая по части вкуса была немногим лучше – незатейливый «кантри» с брутально-занозистым столом, пнями в качестве стульев и, главное – растянутым вдоль стен сучковатым плетнём, из чьих волосатых прорех то там, то здесь торчали подсолнухи, а в одном из углов притулилось чучело петуха с бешеными стеклянными глазами и распяленным в немом крике клювом.

Оба этих разноречивых, но равно кичевых варианта всякий раз производили на меня такое сильное впечатление, что однажды я не выдержал – и, так сказать, в плане альтернативы пригласил всю компанию к своему чопорному, но стильному столу.

Увы, мои первые ощущения от него печальнейшим образом оправдались. Обед не удался. Суровость и чинность обстановки так давила всем на мозги, что мы только и смогли, что в полном молчании и без особого аппетита справиться с безвкусной жвачкой, принесённой бакенбардистым метрдотелем, – и даже балагур Кострецкий как-то притих и ни разу не прицепился к бледной подавленной Куте, почти прозрачной в этих серо-зеленоватых стенах. Слегка уязвлённый – хоть это было и глупо, – я сказал себе, что больше ноги моей не будет в этом склепе, и на сей раз сдержал своё слово.

В числе концептуальных развлечений стоит упомянуть ещё «файв-о-клок» (попросту полдник), а также, без сомнения, «свечку» – традиционное собрание в рококошной гостиной Кострецкого, полной зеркал, подсвечников, гипсовых статуй и золочёных плевательниц, где об эту пору воцарялся интимный полумрак – и все рассаживались на ковре вкруг бронзового подносика, на котором хозяин устаканивал и торжественно зажигал от лучинки длинную, толстую восковую свечищу, – рассаживались, чтобы в порядке живой очереди поведать друг другу потаённые мысли и чувства, навеянные пережитым днём с его мелкими радостями и горестями. Увы, я был здесь единственным, кто мог узнать и в полной мере оценить характерный стиль пионерского Альбертикова детства.

Люфт-паузы. О них стоит сказать особо.

Как ни была дружна и весела наша компания, время от времени мы с благодушного разрешения Кострецкого разбредались по углам – проветриться и отдохнуть друг от друга. Но даже в огромном мегаполисе люди не застрахованы от случайных встреч. Что уж говорить о даче, ну, пусть о Даче, где места для приятных прогулок – наперечёт. И вот тут-то начали выявляться разные тенденции и взаимосвязи, на которых я, человек аналитического ума, не могу не остановиться.

Во-первых, наши счастливые влюблённые. Они всё больше меня удивляли. Каникулы бывают раз в году, казалось бы, эти двое должны пользоваться любой свободной минуткой, чтобы побыть наедине. Но нет. Я очень скоро заметил – да и трудно было не заметить, – что не так уж они и стремятся к совместному досугу. То есть в компании они смотрелись вполне пасторально, да как-то само собой разумелось, что и ночи они проводят вместе, – но ничего большего им как будто не требовалось.

Хуже того – иногда мне казалось, что они нарочно избегают друг друга! Судите сами: прошвыривая свои старые кости по территории, я ни разу не встретил их вдвоём – только по отдельности, в сильно разнесённых в пространстве точках. Я отметил это про себя, но делать какие-то революционные выводы не спешил. Возможно, им просто не о чем было разговаривать?.. Всё-таки разница в возрасте была у них куда больше, чем выглядело со стороны, и это не могло не сказываться на отношениях.

Впрочем, отмечу ради справедливости, что Альбертик точно так же не спешил уединяться и со мной. А вот в приятном обществе Кострецкого его можно было застать довольно часто. О чём беседовали между собой эти двое? В это я, человек простой и от политики далёкий, даже и вникать не хотел, – а посему, завидев (а, скорее, заслышав, ибо Кострецкий был большим хохотуном) их тандем издали, всегда старался вовремя свернуть в сторонку – просто чтобы не обрекать бедняг на тягостную, но в силу этикета необходимую участь – развлекать старого, нудного и глубоко им постороннего гостя.

Деликатность – моя прирождённая черта.

В таких вот робких поисках своей ниши я и натыкался в конце концов на Кутю, которая точно так же бродила по розовым кирпичным, серым асфальтовым или белым пластиковым дорожкам – немного грустная, всеми заброшенная и, казалось, не совсем удовлетворённая жизнью. Удивительно, но чаще всего я находил её именно в тех уголках, которые сам предпочитал для прогулок – розовый сад, уединённые боскеты, необработанная кромка каменистого плато. Случайность или родство душ?..

В первый раз мы не столько обрадовались неожиданной встрече, сколько оба смутились – может быть, я даже чуть больше, чем Кутя, которая всегда была готова пожалеть старого и слабого. Но на следующий вечер, едва не столкнувшись лбами в розовом саду, сделали вид, будто так и надо – и гуляли вместе до самого ужина, причём теперь уже я, старый пень, рассказывал ей свою жизнь, млея от того, как она ахает в ужасе или восторге от услышанного. (Рассказал я, правда, не всё). В третий раз это было уже традицией. Забавно, но мы, такие разные и вместе с тем похожие – одинокий старик, одинокий ребёнок – отлично дополняли друг друга.

К моему удивлению (приятному!), она оказалась большой умницей – умела не только говорить, но и слушать, и не только слушать, но и думать, что вообще редкость для женщины, а уж в её возрасте – и подавно. За скудостью общих тем мы поминутно прибегали к безотказной палочке-выручалочке, обсасывая искусство – книги и музыку, старые фильмы, обнаруженные в Альбертовой видеотеке, и его же уникальную коллекцию живописи. Раз от разу Кутя выказывала удивительную тонкость и глубину суждений, которая могла бы показаться отталкивающей в этом милом ребёнке – если б в один из дней она не сообщила мне, что «готовится на искусствоведа». Тогда всё стало на свои места – и я уже запросто вываливал ей в подставленный подол все накопленные за неполных девяносто лет художественные впечатления.

Мы оба любили стихи. Как-то она прочла мне из дневничка – Игорь прислал ей в самом начале знакомства:

 
…Страшно, любимо, свято
Прыганье уса с проседью:
Только б ничем не звякнуть,
Не громыхнуть подносиком!..
 
 
Сердце моё стальное!
Вдруг назовёшь Валюшею…
Я не прошу, не ною —
Только смотрю и слушаю…
 

Качливая скамейка под нами поскрипывала в такт её нежному, чуть срывающемуся в патетических местах голоску. Я меж тем ушёл в себя – думал о том, что мне просто приятно ощущать её рядом, и позор тому, кто дурно это истолкует. Какое там – я и в молодости-то не был особенно горяч…

Тут она умолкла, и я смущённо закашлялся – как бы она не догадалась, что всё это время я думал вовсе не о последней, неофициальной жене Иосифа Сталина. Но она, оказывается, ещё не закончила:

 
Тонет буфет ореховый
В медной бочине чайника;
Что с тобой, тайный грех мой —
Символ народных чаяний?..
 

– тут она с очаровательной деловитостью просветила меня: Игорь ей рассказал – Валя Истомина, тоже блондинка, носила звание сержанта ИБР… то есть КГБ.

– Ну, а ты?.. – чуть не спросил я, но сдержался. Было в ней что-то, не располагающее к бестактностям – какой-то врождённый аристократизм, что ли, с его не только выгодными, но и неприятными чертами. Как то: некое скрытое высокомерие, надменность, почти снобизм – именно скрытые, ибо, как я уже не раз говорил, в ней не было ничего от безмозглой красотки. Со мной она, впрочем, держалась на равных – я постоянно это чувствовал и дивился этому; ни разу я не поймал в её взгляде, обращенном на меня, той особой терпеливой женской снисходительности, с какой она смотрела на Альберта и особенно на Игоря.

 
Губы дрожать устали,
Вяжет язык оскомина…
 

Об отношениях с Кострецким я никогда её не расспрашивал – слишком уважал. Хотя именно здесь для меня было больше всего неясностей.

На первый взгляд это была обычная дурашливая дружба с неистребимо школьным оттенком. Стоило нашему квартету сойтись воедино где-нибудь на природе, как чумной министр принимался всячески доводить, дразнить и тормошить свою протеже, которой, судя по всему, лишь путём огромных волевых усилий удавалось хранить подобающую первой леди сдержанность. Мои неловкие попытки загородить её от шаловливых рук наглеца мало спасали дело. Известный игрок словами принимался взамен каламбурить с её именем, величал то «клавикордами», то «клавесином», то «конклавом», то «анклавом», – а то приговаривал какую-то идиотскую присказку: «Клависсим! Мы тебя повысим!» – что звучало в его устах двусмысленно и жутковато.

А то он вовлекал её в какую-нибудь подвижную игру из тех, для каких я был слишком трухляв, а Альберт ленив, – бадминтон, салочки, прятки и т. д. (Как-то, помню, они затеяли прыгать через бельевую резинку, натянутую меж двух лип, – я чуть не разревелся от ностальгии.) Всякий раз Кутя охотно принимала вызов – всё-таки она была ещё ребёнком, чья жизнь суть азарт и чистая радость движения, – но меня, традиционно выступавшего в роли арбитра, не покидало чувство, что она попросту снисходит до своего мучителя. И то верно: он был из тех, кому – по старинному выражению – «проще отдаться, чем объяснить, почему не хочешь».

Но любой мало-мальски внимательный наблюдатель рано или поздно разглядел бы в поведении Игоря Кострецкого одну очень важную черту. А именно: сколько бы тот ни изображал ради общей потехи буйное каникулярное озорство и неуёмную шаловливость, он всё же каждый миг своей жизни остаётся трезвым, предприимчивым главой ИБР – и никогда не переходит границ разумного. Вот и я пусть не сразу, но заметил, что – при всей его склонности жестоко флиртовать с Кутей на глазах у изумлённой публики – он явно и недвусмысленно избегает оставаться с ней наедине…

Что было тому причиной? Опасался ли он Альберта? Себя? Или её? Или же ничего не опасался, а просто ему, как и Альберту, было по большому счёту неинтересно с ней? Вправду ли она ему нравилась – или это было всего-навсего игрой, имиджевым ходом, чтобы прочнее сплотить вверенный ему коллектив и оживить интригой скучные каникулярные будни? И знала ли ответ сама Кутя?

Тогда я не мог ещё судить о таких тонкостях. Да, по правде сказать, не очень-то о них и задумывался. Мне в те дни вообще не хотелось ни во что вникать глубоко – когда вокруг такая погода! – а уж тем более в интриги, которые абсолютно меня не касаются. Я упивался блаженным июльским отдыхом, дружеским общением, неожиданно открывшейся мне радостью дедовской любви – и жаждал только одного: как можно дольше оставаться в этом состоянии чудесного, редкостного, давно не испытанного душевного равновесия.

Вот почему я ничуть не обрадовался, а только насторожился, а ещё честнее – испугался, когда однажды после традиционного чая с печеньями Игорь, вместо того, чтобы потащить меланхоличного Альберта в китайский домик, поступил неожиданно: взял меня (уже настроенного на привычное удовольствие) под руку и проговорил, обращаясь к двум другим отдыхающим – Альбертику, отреагировавшему на произвол вяло-сытой улыбкой, и недоумённо округлившей васильковые глаза Куте: