Текст книги "Екатерина Великая. Владычица Тавриды"

София Волгина
Екатерина Великая. Владычица Тавриды

«Русский народ – особенный народ в целом свете, русский народ отличается догадливостью, умом, силою. Я знаю это по опыту своего царствования. Бог дал русским особенное свойство».

Екатерина Великая

© С. Волгина, 2017

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2017

* * *

Императрица Екатерина Великая, желая усилить свое влияние на события в Европе, предпочитала оставаться в своей внешней политике сдержанной и осторожной, как и в первые годы своего правления. Не в пример ей, Фридрих Прусский, казалось бы – просвещенный монарх, но во внешних делах отличается беспрецедентной агрессивностью. Желая расширить размеры своего маленького государства, дабы достичь своей цели, он, кроме частых вероломных вторжений со своим войском в чужие пределы, не гнушался никаких средств, включая и раздел Речи Посполитой, где он выступил инициатором оного. Екатерина такожде не терзалась угрызениями совести за участие в ее разделе, понеже мораль в отношении соседственных государств попросту отсутствовала. И есть ли бы, она, к примеру, отказалась участвовать в разделе, Фридрих бы нашел кого другого, и все равно сей раздел имел бы место. К слову сказать, та же мораль была и у противников России – поляков из магнатских и шляхетских кругов, коими двигало, надобно полагать, не едино их патриотизм, борющийся за национальную независимость. По крайней мере, участников Барской конфедерации не можно считать невинными жертвами расправы над Польшей. Еще до раздела, оные конфедераты сумели заключить договор с Османской империей, пообещав ей Киев, который отнюдь не принадлежал им. Себе же, в случае победы Османов, они желали заполучить русские города – Смоленск, Стародуб и Чернигов. Словом, себя они, вестимо, не желали обидеть. Екатерину заботила токмо собственная страна. Она прекрасно ведала, что торговля через Балтику не удовлетворяла хозяйственных нужд империи. Разновидность вывозимых товаров был не велик: лес, руда, чугун, пенька, холст. Земли северных губерний давали скудный урожай, едва-едва удовлетворявший внутренние потребности. Посему, надобно было везти рожь и пшеницу с центральной и южной части России за сотни верст к замерзающему на зиму Балтийскому морю.

На заседании Вольного экономического общества, руководимого князем Григорием Орловым, был зачитан доклад, в котором утверждалось, что губернии к югу от Смоленска, Костромы, Воронежа и соседственных городов, весьма заинтересованы в сбыте своей продукции через Черное море. Сухопутные перевозки обходились купцам в пятьдесят раз дороже морских. А путь к морю преграждало извечно враждебное Крымское ханство. Екатерина понимала, что с сим врагом надобно было бы предпринять нечто радикальное, окончательное и бесповоротное. Таковое, что навеки бы уничтожило угрозу со стороны татар, кою Россия терпела веками, отдавая, как дань, тысячи православных, плененных татарами Екатерина не уставала ломать голову, как усмирить набеги неукротимых крымских татар.

Союзник России, прусский король Фридрих, занимал двусмысленную позицию. Помогать Екатерине без выгоды для себя, он, понятно, не желал. Ей известно, что своему брату он доверительно поведал, что, к его монаршему сожалению, «Россия – страшное могущество, от которого через полвека будет трепетать вся Европа». Но он не против был способствовать ее усилению, понеже быв с нею в союзе, он всегда мог рассчитывать на какие-то дивиденды для своей Пруссии. Участвовать же в войне с османами или татарами на стороне России он не собирался, презрительно изражаясь:

«Я заключил союз с Россией… не для того, чтобы под русскими знаменами вести пагубную войну, от которой мне ни тепло, ни холодно».

Сердце «старого Лиса» обливалось кровью при выдаче из своей казны ежегодных договорных сумм для воюющей с Турцией России.

* * *

Размышляя о событиях последних лет, Екатерина усмехнулась: однако «хитрый Лис» и на сей раз не прогадал: выдвинув варианты о разделе Речи Посполитой, он отхватил себе кусок, что называется, пожирней. Да и Австрия не обидела себя. Одни британцы, заинтересованные в торговле с Россией и ненавидящие Францию, не чинили препятствий, пропустив в нужное время русский флот из Балтики в Средиземное море. Что ж, каков привет, таков ответ: война с Портой завершается и ни турецкому султану, ни прусским Гогенцоллернам, ни австрийским Габсбургам, ни тем паче французским Бурбонам, она спуску более не даст, допрежь не доведет своих намерений до достойного конца.

Екатерина была довольна результатами дипломатической работы, которую проводил под ее руководством Никита Панин, награжденный пять лет назад графством, хотя, как и многие иностранные дипломаты, почитала его весьма ленивым. Сам Панин говорил близким друзьям, что его нервы чрезвычайно ослабели и, что он уже не в состоянии много заниматься делами. Может статься, он готовит ее к своему удалению от службы? Как бы оное порадовало Чернышевых и Орловых! И сама бы она токмо порадовалась!

Все же, надобно отдать ему должное: Панин благороден и бескорыстен. Об том свидетельствует его поступок, изумивший всех окружающих. Отставив Панина от наследника, она щедро его наградила. Он же положил отдать почти половину в подарок трем своим преданным ему главным подчиненным чиновникам, не имеющим собственного состояния – Бакунину, Убри и Фон Визину.

Однако, война с Портой не кончалась, что весьма выводило Екатерину из равновесия. В связи с этим, ей приходится существенно укротить свои помыслы об освобождении христиан на Балканах, понеже в условиях войны с турками, при постоянном противодействии Австрии, всему тому, что требовала для себя победная Россия, трудно было думать о чем-то еще, тем паче, что по Уралу и Поволжью гулял с восставшим крестьянством опасный самозванец, донской казак Пугачев, всклепавший на себя имя ее покойного мужа, Петра Федоровича. Ей надлежало пока отложить неотступное свое желание отвоевать у Османской империи Дунайские княжества, дабы предоставить им независимость.

Екатерина была благодарна своему послу, Алексею Михайловичу Обрескову, недавно освобожденному султаном из турецкой темницы. Он подсказал ей форму отношений с балканскими христианскими народами таковую же, что имеет и турецкий султан, который считается духовным владыкой всех мусульман, независимо от их государственной принадлежности. Обресков посоветовал ей заиметь подобный статус владычицы по отношению к православным, живущим во всем мире, и потребовать, подобно султану, признать на них ее духовные права. Екатерина хвалила себя, что она сразу же подхватила и использовала здравую мысль своего опытного дипломата. Посему одна из важнейших статей будущего мирного договора долженствовала содержать идею религиозного покровительства христианским подданным султана со стороны русской государыни.

Алексею Обрескову было поручено заняться длительной и, требовавшей немалого терпения, процедурой мирного урегулирования между двумя странами, и выдвинуть идею покровительства христианам Россией. Совсем недавно императрица получила от своего дипломата известие, что сей пункт оказался приемлемым для османов, разрешавших посланникам императрицы делать в пользу православной церкви разные представления, и содержала обещание султана «принимать оные в уважение яко чинимые доверенною особою соседственной и искренно-дружественной державы». В отношении Молдавии и Валахии, Высокая Порта соглашалась с уважением относиться к российским ходатайствам в пользу княжеств. Еще бы! Как им было не согласиться, зная, каковую силу в себе содержит Российская империя.

* * *

Новый 1774-ый год, Екатерина решила ознаменовать для себя возобновлением забытой на несколько лет привычки записывать в тетрадь свои мысли и основные события, которые будут иметь место в ее жизни. Она разложила перед собой свои бумаги с записями, и, по своему обыкновению, принялась размышлять, касательно итогов своего правления за минувший год, не забывая подвести итоги и приватной жизни. По всем своим оценкам у нее складывалось вполне благополучное мнение о своем пребывание на троне. Самое главное: за годы царствования и управления российским государством, благодаря военным победам, особливо последним, она многократно упрочила свое положение, как монархини. Императрица Екатерина, как она о себе понимала, царила везде и всюду. Она чувствовала, что имя ее было на слуху ежеминутно, народ ощущал ее присутствие всегда и во всем. О ней говорили при дворе, в армии и флоте. Не давали забыть о ней упоминания ее имени в ектеньях во всех церквях.

Все сословия, включая мещан и крестьян, боготворили ее. И было за что: как полагала не токмо она, под ее мудрым руководством, страна и народ медленно, но упорно шли к своему процветанию. Новые, руководимые ею, постановления правительства способствовали оживлению свободного предпринимательства, по ее указу было разрешено всем желающим без ограничений заводить ткацкие станки, заниматься ремеслом, который был по душе верноподданному. Действовал ее указ «О не запрещении промыслов и рукоделий, которыми городские жители сыскивают пропитание». Капитал становился главным показателем купеческой состоятельности. Оные меры способствовали притоку новых активных и деятельных людей в промышленности и торговле, росту числа вновь созданных небольших предприятий. Увеличивалось число владельцев, принадлежащих к третьей гильдии и, соответственно, уменьшилось число купцов второй гильдии.

Члены первой гильдии резко оторвались по богатству от второй и тем более третьей гильдий. Согласно «Жалованной грамоте городам» гильдейское купечество было освобождено от уплаты подушной подати, оно было также освобождено от рекрутской повинности и от телесных наказаний. Богатые и уважаемые купцы получили широкий доступ к городскому самоуправлению.

Польский вопрос пока более не беспокоил государыню. Теперь там уже почти два года, по совету прусского короля Фридриха, распоряжался барон Отто Штакельберг, отправленный туда ею в качестве российского впосланника и полномочного министра. Он же, вместе с прусским уполномоченным Бенуа, выполнил важную миссию, представив Варшавскому правительству декларацию трёх дворов – Русского, Прусского и Австрийского, поделивших между собой земли Речи Посполитой. Оба дипломата, таким образом, навлекли на себя ненависть шляхты.

Шестилетняя русско-турецкая война, долженствовавшая обеспечить России судоходство по Черному морю и, самое главное, занять подобающее место среди Европейских стран, можно сказать, близилась к завершению, что необычайно радовало Екатерину. Едино – надобно токмо дождаться подписания с турками мирного договора.

Сей зачинающийся год был особливым для нее годом не токмо из-за войны с турками и супостатом Емелькой Пугачевым. Он знаменателен для нее тем, что она прожила в России тридцать лет! Из них, вот уже более одиннадцати лет она правит российским государством. Исправно правит, раз политики изволят почитать ее обладательницей самой разумной головы в Европе. Однако, втайне, сама она так не считает: где-то она имеет упущения, коли по земле русской гуляет смутьян Емелька Пугачев и все еще не схвачен.

Записки императрицы:

Никита Панин уволен с должности воспитателя Павла Петровича, как достигшего совершеннолетия и более не нуждающегося в его опеке. Никите Ивановичу пожаловано звание, приравненное к фельдмаршальскому, жалованье со столовыми деньгами, восемь тысяч с половиной душ крепостных, сто тысяч рублев на меблировку дома. Теперь он будет упражняться токмо делами Иностранной Коллегии.

* * *

Мысли о том, что результаты ее управления бескрайней страны могли быть уничтожены каким-то Пугачевым, самозванным вождем бунтовщиков, под именем ее покойного мужа Петра Третьего, пугали Екатерину. Стало быть, не суждено будет свершиться ее искреннему устремлению к улучшению жизни в России, и непоколебимой вере в воспитании здесь нового человека. Понимание сего удручало ее. Ужели она не права, что мягкое управление и справедливые законы долженствовали в будущем уничтожить злодеяния, которые теперь учиняет чернь? Бунтовщики, теряя человеческое лицо, отрубают головы, руки и ноги у своих невинных жертв, насилуют женщин, не щадят ни малых, ни старых, ни даже священников и монахов. Тысячи людей оставленные без куска хлеба, обречены ими на голодную смерть. Как темно, оказывается, человеческое нутро! Как страшен их бунт! Крестьяне вовсе не покорная паства, а подлинно легковозбудимая масса, ненавидящая своих хозяев, готовая в любое время подняться и в ярости уничтожить их. Хотя мало кто из них не понимает, что их бессмысленный и беспощадный бунт будет иметь единый конец.

По всему видно, что события развиваются стремительно, время упущено, и срочно надобно трезво оценить обстановку. С октября прошлого года императрица Екатерина взяла на себя верховное руководство подавлением Пугачевского восстания, действуя через аппарат Военной Коллегии и ее президента – Захара Григорьевича Чернышева, а такожде путем рескриптов и переписки с командующими войсками, воюющих против Пугачева. Она внимательно изучала донесения своих губернаторов, карты движения бунтовщиков, выслушивала доклады своих генералов и главу Военной Коллегии, коей мнил, что Оренбургская крепость по людским и съестным запасам, также, как и оснащением оружия, могла выдержать зимнюю осаду. Что ж, сие, в каковой-то мере, утешало ее. Она издала манифест, по которому Пугачев был объявлен вне закона, и велела священникам читать оный в своих приходах. Однако, как доложили ей, призывы Пугачева просочились и в Москву. Там начались беспорядки, и мог бы случиться бунт, кабы не активные действия генерал-губернатора Волконского, коий выезжал, дабы успокоить их, чуть ли не в каждый уголок города. Чернь мечтала о свободе, и ее мог им дать, по их чаянью, новый добрый царь. Агенты Екатерины доносили, что многие дворяне тайно, но довольно слышно роптали, желая избавиться от чужестранной царицы, дабы на престол встал настоящий русский император, что восстановит старые порядки и обычаи.

Екатерина, сохраняя самообладание, велела пресекать всякие крамольные разговоры, виновных в распространение сплетен и слухов – хватать и вынуждать клясться верности императрице.

Во дворце же, где она учиняла законы и указы, проводила дипломатические приемы и проживала свою приватную жизнь, почти во все годы ее правления существовали и противоборствовали две партии, возглавляемые Никитой Ивановичем Паниным и братьями Орловыми. Однако, не ведая сего, они делали ей важную услугу, понеже их противостояние было на руку Екатерине: оно помогало ей не терять нить всех происходящих событий при дворе, внутри страны и позволяло, благодаря своей прозорливости и интуиции, поддерживать равновесие в своем близком и дальнем окружении.

Совсем недавно ее возмутило весьма неординарное событие: ее сын и наследник, Великий князь Павел, без каких бы то ни было намеков с ее стороны, отважился подать ей пространную записку с размышлениями о политическом положении России. В ней Его Высочество, в свои двадцать лет, тщился доказать несостоятельность всей внешней политики России. По его мнению, война с Турцией имеет быть пагубной для империи, близкие же отношения с Пруссией, напротив, – в интересах России. Чуть ли не в каждой строчке оной записки Екатерина примечала помыслы Никиты Панина и его близких сподвижников – секретарей Фон Визина и Бакунина, как раз тех, кои знали о заговоре Малого двора против нее, но донес о том лишь едино Бакунин. Императрица не позволила предать огласке оный факт, простила своему сыну и невестке, понеже другого лучшего выхода из той ситуации и не было. Сама же подача записки Великого князя говорила об уверенности окружающих его людей в своих позициях. Ах, как хотелось Екатерине доказать им противное от их уверенности! И она, вестимо, докажет, дайте токмо совсем немного времени!

* * *

Никите Ивановичу Панину, уволенному с должности наставника Великого князя и, посему, съехавшего с дворцовых апартаментов, Екатерина велела вести токмо чужестранные дела, что он и делал, как всегда медленно, но вполне успешно. Опальный брат его, генерал-аншеф Петр Иванович Панин, проживавший в Москве, фрондировал после отставки, высказывая в открытую свое недовольство государыней, вызывая тем самым ее неудовольствие и невольное презрение к его потугам вернуть себе должность в армии. Сей человек не знал, что «лишнее пожелаешь, последнее потеряешь». Так или иначе – Панины теперь ее мало волновали. Теперь она обратила все свое внимание на ослаблении влияния в придворных кругах братьев Орловых.

Сии прежние ее ангелы-хранители обладали значительной властью, особливо, князь Григорий Григорьевич. Он командовал артиллерией и ее личной стражей, Кавалергардским корпусом. Из четырех гвардейских полков, расквартированных в Петербурге, ему подчинялась Конная гвардия, Алексею Орлову-Чесменскому – Преображенский полк, Федору Орлову – Семеновский полк. Не было Орловых токмо в Измайловском полку. Григорий Орлов, исполняя свои обязанности, соответствующие его должностям, все еще вращался около нее, тем паче, что именно с ним ей, как женщине, было труднее всего расстаться, хотя его место теперь занимал совершенно пресный и, как оказалось, малообразованный князь Александр Семенович Васильчиков. Как она ни старалась привыкнуть к нему, ничего не получалось. Ощущение неприязни к молодому фавориту усиливалось, и ночью, как токмо Васильчиков уходил, она лила слезы, понимая, как с ним несчастлива.

На данный момент, к вящему неудовольствию Екатерины, все Орловы собрались в столице. Алексей и Федор прибыли из Архипелага в самом конце декабря. Но, они в скором времени вернутся командовать и далее флотом на Средиземном море. Алексей уже имел у нее аудиенцию, представил свои рекомендации касательно грядущего мирного договора с Турцией. Ему не нравились предварительные условия мирного соглашения. Он мечтал захватить пролив Дарданеллы и разгромить Константинополь. Аудиенция длилась долго, понеже государыня сама мечтала о захвате Константинополя, и возродить там православное христианство. Граф Алексей, зная о разрыве между ней и его братом, как бы прощупывал возможность наладить промеж ними отношения. Но от Екатерины повеяло таковым неодолимым холодом, что он отставил свои тщания на сей счет, понеже понимал: «берегись бед, пока их нет». До беседы с императрицей, в глубине души он не верил кардинальному повороту дел. Но после первой же аудиенции понял всю сериозность положения для их фамилии.

Екатерина чувствовала, что граф Алексей не оставил своих тайных мыслей по поводу своего желания самому завладеть ее сердцем. Холодность ее поначалу не особо принял близко к сердцу, полагая, что Екатерине надобно время, дабы забыть Григория. А попозже он сумеет отодвинуть теперешнего находившегося «в случае» – молокососа, князя Васильчикова. О позиции и планах графа Чесменского Екатерина догадывалась и весьма была рада, естьли бы он поскорее отбыл на Архипелаг. Орловы прямо-таки давили на нее своим присутствием. Тем паче, что князь Григорий Григорьевич продолжал исправно исполнять свои обязанности генерал-адъютанта, и часто нес дежурство во дворце. На стороне опальных Орловых были глава Военной коллегии, граф Захар Григорьевич Чернышев, фельдмаршал граф Петр Александрович Румянцев, генерал-прокурор князь Александр Алексеевич Вяземский и Иван Иванович Бецкой. Екатерина обдумывала, как ей намеками и прямыми беседами отрезвить сих орловских сподвижников.

Избавиться от их влияния было непросто: надобно было набраться терпения и постепенно довести их влияние до минимума. Что ж, «кто терпелив, тот удачлив». Великим благом было то, что герой войны фельдмаршал граф Петр Румянцев все еще находился в театре военных действий. Генерал-прокурор князь Вяземский и Бецкой всегда были более всего привержены ей, государыне. Решение касательно графа Захара Чернышева было простым: недавно она пожаловала его вице-президентом Военной коллегии с чином генерал-фельдмаршала, и он, в благодарность, оказался полностью в ее власти.

Иногда у нее появлялись мысли сумления: не срубила ли она сук, на котором сидела? Избавляясь от Паниных и Орловых, Екатерина понимала, что, по сути дела, она оставалась одна, и не было никакой уверенности, что все окружающие ее сановники станут поддерживать ее внутреннюю и внешнюю политику. Мало того, европейские монархи в один голос осуждали ее, как женщину без репутации. Прусский Фридрих, презирающий весь женский род, окруженный мужским двором, предвидя, что опала его приверженца, Никиты Панина, повредит союзу России с Пруссией, делал язвительные и непристойные замечания касательно императрицы, легко меняющей своих фаворитов. Многодетная, Австрийская королева благочестивая Мария-Терезия, даже не хотела произносить ее имени. Англия и Франция такожде, при всяком удобном для них случае, выражали свое презрение. Екатерине оставалось токмо игнорировать их мнение и думать, как же ей быть далее со своей приватной жизнью, которая ей самой была не по душе.

Что и говорить – не хватало ей острого ума братьев Григория и Алексея Орловых! Но к ним не можно было более обращаться, понеже она от них отказалась! Надобно было принимать государственные решения самой. Надобны были новые успехи, новые выдающиеся люди, кои могли бы обеспечить ей поддержку в управлении огромной страной. Ее возмутило изречение все еще гостившего у нее, Дидерота, коий высказал глупейшую мысль, якобы «Россия – колосс на глиняных ногах». Стало быть, ей надобно доказать ему и всей Европе, что Россия есть несокрушимая сила! Не инако!

Екатерина, смолоду испытавшая всю тяжесть многолетнего одиночества, никогда не была так глубоко и безысходно одинока, как теперь! Она нуждалась в сильном волевом и, вместе с тем, государственного уровня человеке, коий мог бы разделить с ней бремя власти, кому она бы могла доверять. Тем паче теперь, когда по Руси рыщет со своим сермяжным войском, бесцеремонно раскачивая ее трон, супостат Пугачев. Но где же взять такого человека?

* * *

Наступило послеобеденное время. Она позвонила и попросила статс-секретаря Козьмина пригласить в кабинет Мельхиора Гримма, коий наравне со своим другом, Дени Дидеротом, находился во дворце с утра до вечера, ожидая, когда императрица освободится. В последнее время она полюбила говорить с ним более, чем с его другом-философом, коий своими пространными рассуждениями о человеческой природе и бесконечными вопросами о крепостных крестьянах, изрядно донимал ее. Едино успокаивало Екатерину то, что француз-философ в скорости собирался уехать. Императрица с самого начала почувствовала большее расположение к Гримму – умному, образованному и обходительному, как и она, приземленному швейцарцу, коий ничем ей не надоедал. Фридрих Мельхиор Гримм получил образование в Лейпцигском университете. Екатерине нравилось, что сей господин, старше ее на шесть лет, окроме того, что обладал необыкновенным знанием людей и тактом в обращении с высокопоставленными лицами, такожде имел обширные знания и отвечал весьма полновесно на все ее вопросы. Говорил он и на французском, и на немецком языках.

– Давно хотела спросить, барон, как вы очутились во Франции? – любопытствовала государыня Екатерина Алексеевна.

Мельхиор с готовностью ответствовал:

– Я познакомился в Лейпциге с графом Шенбергом и, по его приглашению, поехал с ним в Париж в качестве воспитателя его детей.

– Вот как! Полагаю, вы прекрасный воспитатель. А как вам удалось познакомиться с д’Аламбером, Жаком Руссо, Дидеротом, Гольбахом?

– Благодаря моему положению в богатом семействе Шенберга, я стал вхож в дома оных господ.

– Стало быть, вы весьма известны во Франции! Чем вы там занимались, опричь воспитания детей?

– Поначалу, главным образом, принимал участие в музыкальной жизни столицы.

Музыка меньше всего интересовала императрицу, посему, удивленно приподняв бровь, императрица допытывалась:

– Токмо?

– Нет, Ваше Величество, – улыбаясь ее настойчивости, ответствовал Гримм. – Лет двадцать назад я начал упражняться литературой, литературной критикой и корреспонденцией.

Литературой, особливо, эпистолярным жанром, императрица и сама интересовалась изрядно! Беседа паки полилась в сем русле и заняла пол часа.

Часто после ужина Екатерина посылала за ним и, занимаясь рукоделием, разговаривала с бароном Мельхиром совершенно непринужденно, иногда до полуночи, о литературе и всем на свете.

В печальную зиму семьдесят четвертого, когда в стране бушевала крестьянская война, Гримм стал ее спасением, понеже она не хотела смотреть ни оперы, ни комедии, ни трагедии. Перестала ее увлекать и карточная игра. Все развлечения тяготили и усугубляли и без того невеселое настроение. Ее весьма удручало, что на ее предложение остаться на русской службе, барон Гримм, собиравшийся уезжать весной, ответил отказом, побоявшись, как он объяснил ей, начать все сначала в свои пятьдесят лет.

Екатерина с грустью размышляла о своей приватной жизни. Многолетний почитатель ее, граф Алексей Григорьевич Орлов, делавший всевозможные попытки сблизиться с ней, вестимо, горазд во всех отношениях, и он смог бы стать ее соправителем, но он брат Григория Григорьевича, поелику ни к чему ей лишние разговоры и раздор в их семье! Она выбрала, можно сказать, первого попавшего смазливого конногвардейца, дежурившего у ее дверей, но он скучен и все его ласки совершенно пресны. Ужели ей терпеть его до конца дней своих? Ни за что! Раз пошел таковой сыр-бор, и она уже известна своим якобы непостоянством, что ж – она будет искать того, кто будет ее устраивать во всех отношениях. Вот тогда она покажет всем, как она может быть постоянной, такой постоянной, что и не сыскать лучше ее. Не даром же говорят: «не привыкай к плохому, подожди хорошее» и «не унывай, на Бога уповай». Она не устает просить Всевышнего послать ей человека, коего она полюбит всем сердцем. А коли не встретит такового, то может статься, ей придется терпеть около себя Александра Васильчикова.

Раздумывая о своем одиночестве, мысли ее все чаще возвращались к кавалеру, коий был интересен ей со времени их первой встречи почти двенадцать лет назад. Генерал-поручик Григорий Александрович Потемкин – умница, острослов и красавец! Ей казалось, что сей недюжинный человек, мог бы справиться с любыми трудностями. По крайней мере, сумел бы изловить враля Емельку Пугачева. Весьма хотелось бы, дабы сей генерал-поручик оказался именно таковым.

Скорей бы он приехал, она почти уверена: Григорий Потемкин сумеет найти способ остановить сей бунт… Но никаких приватных отношений… По крайней мере, не стоит торопиться приблизить его к себе так, как она позволила себе, расставшись с Орловым, «случайно» обратив внимание на Васильчикова. Так случайно, так опрометчиво, что сей князь Васильчиков оказался «в случае». Неудивительно! Еще не то может учинить женщина, когда она в отчаяние! Она из тех, кто никогда не примирится со своим несчастьем, она будет искать и рано или поздно найдет свое счастие! А «без надежды, вестимо, что без одежды: и в теплую погоду замерзнешь». Возможно, Всевышний обделил ее сим, понеже слишком много дал ей и без того, но она все равно будет тщиться найти его, понеже бессчастная жизнь ей совершенно ни к чему. Вот уж, доподлинно, она отдаст полцарства за любовь!

* * *

Из осажденного с октября месяца прошлого года, Оренбурга, пришла с гонцом депеша от генерал-губернатора Оренбургской губернии Ивана Андреевича Рейнсдорпа, где докладывалось, что к крепостному валу были высланы казаки, сумевшие передать указ Пугачёва к войскам Оренбургского гарнизона с призывом сложить оружие и присоединиться к «государю». Крепость под руководством коменданта Рейнсдорпа продолжала делать вылазки. Многочасовые бои давали свои результаты, но солдаты проявляли робость и страх. Посему, дабы не дать возможность солдатам и казакам переходить на сторону Пугачева, было принято решение обороняться за стенами крепости под прикрытием крепостной артиллерии.

Пленные пугачевцы давали показания на некого пугачевского полковника Хлопушу, коий оказался бывшим уголовником – Афанасием Тимофеевичем Соколовым. Сей вор, Хлопуша, безобразной внешности, оказался весьма способным организатором и командиром, уведшим в свое войско работного люда с шестидесяти заводов по всему Поволжью. Токмо на Демидовских Авзяно-Петровских заводах он собрал пушки, провиант, деньги, сформировал отряд из мастеровых и заводских крестьян, а такожде взял с собой закованных в кандалы приказчиков.

Немолодой комендант Оренбурга, Иван Рейнсдорп, писал в Военную коллегию, что многие солдаты очень вяло ведут себя во время боя, не желая убивать своих братьев-бедняков. От оного известия Екатерина пребывала в большой растерянности. Оренбург, как докладывал глава военного ведомства, Захар Чернышев, – серьезный форпост, в военном плане был мощной крепостью. Вокруг города был возведён земляной вал, укреплённый десятью бастионами и двумя полубастионами. Высота вала достигала четырех метров и выше, а ширина – тринадцати метров. С наружной стороны вала шёл ров глубиной около четырех метров и шириною в десять метров. Гарнизон Оренбурга, имевший на вооружении около сотни пушек, состоял из трех тысяч человек, из них около полутора тысяч солдат. Радовало и то, что еще осенью семьдесят третьего, в Оренбург, из Яицкого городка, успел беспрепятственно подойти отряд из 630 яицких казаков, оставшихся верными правительству. В середине ноября туда пробился бригадир Алексей Алексеевич Корф с корпусом в две с половиной тысячи штыков. Теперь крепость защищали более шести тысяч солдат. Екатерина изволила написать указ со словами благодарности защитникам Оренбургской крепости.

На беду, с самого начала Пугачевского движения, надеясь на хорошую укрепленность и верность гарнизона, Сенат особливо не обеспокоился касательно движения пугачевского восстания. Фаворита Васильчикова такожде не беспокоило положение дел, он полагал, что сие вовсе не его дело, есть кому и без него разобраться, как изловить главного бунтовщика. Чего с него взять: молод еще, неопытен, поелику весьма постный во всем. Екатерина называла его про себя не иначе, как «холодным супом».

Сенат заволновался, когда в декабре стало известно о присоединении к пугачевцам огромного числа башкирцев во главе со старшиной Кинзя Арслановым. Башкиры, стало быть, составили около половины войск самозванца. Пугачевские атаманы Чика-Зарубин и Иван Грязнов осадили города Уфу и Челябинск, а такожде, пришло известие, что Пугачев ожидает подмоги от Казахского хана Нурали и султана Дусали. Везде, где проходили разношерстные войска самозваного, как называли его крестьяне, – «надеи-государя» Петра Третьего, российские города и веси встречали их с колокольным звоном и хлебом с солью. Сей факт был нестерпимо обидным для российской царицы.