Текст книги "Екатерина Великая. Владычица Тавриды"

* * *

Потемкин был в восторге от Екатерины! Он заявил ей, что при всех будет называть ее государыней-матушкой. Первое, что пришло ему в голову на следующее утро после взаимных ласк, мысль, что она – огонь баба! Да, еще каковой неистовый огонь! Он с обидой подумал: «И оное в сорок с лишком лет! Кому же отдавался ее жар десять и двадцать лет назад? Кого она одаривала свои лобзания и ласки? Их, тех молодцев, вестимо, было не один и не два, а скорее – двадцать два!»

Конечно, сам он не вел монашескую жизнь, но ведь все годы любил токмо ее, а она и не вспоминала о его существовании! Теперь же, когда он просит ее стать членом Государственного Совета, где он мог бы показать на что он способен, он зрит, что императрице сие не по душе. Что бы оное значило? Ужели она не видит, что он умнее многих ее вельможных помощников? Кто знает, отчего Екатерина так нерешительна? Кто на нее имеет особливое влияние? Не Васильчиков же! Али у нее есть какой тайный муж, окроме сего «холодного супа»? Подобные мысли путались и не давали ему спокойно дышать и жить. При мыслях о встречи с ней в ее спальне или мыленке, грудь его вздымалась, ноздри раздувались, и он токмо не рвал на себе волосы. Не верил он ни ее ласкам, ни признаниям. В конце второй недели февраля, он даже не явился на ее просьбу прийти. На ее записку, где она выразила удивление на его отсутствие, он написал ответную записку, что не верит ее любви, что у нее толико перебывало любимцев, что он у нее скорее всего, временный фаворит.

Екатерина была в шоке от такового поворота любовных отношений. Она считает часы и минуты, мечтая о встрече, а он не желает видеть ее! Можно сказать – требует объяснения о ее прошлой жизни. Вспоминая их обоюдные разговоры, императрице, естественно, ночью было не до сна. Ведь он много знает о ней, сам расспрашивал, и она без утайки отвечала ему. По сути дела, вся ее приватная жизнь не была секретом для ее двора. Чего же более он желает узнать? Утром она решилась написать ему письмо-исповедь. Написать все, как было и как есть, он поймет, ведь, что от сердца идет, то до сердца дойдет.

Придвинув чернильницу и перо, она вывела:

Чистосердечная исповедь.

Далее перо понеслось по бумаге, как будто само собой, как бы в продолжение прерванного мысленного объяснения:

– Марья Чоглокова, видя, что чрез девять лет обстоятельства остались те же, каковы были до свадьбы, и быв от покойной Государыни часто бранена, что не старается их переменить, не нашла инаго к тому способа, как обеим сторонам зделать предложение, чтобы выбрали по своей воле из тех, кои она на мысли имела. С одной стороны выбрали вдову Грот, которая ныне за Артиллерии Генерал-поручиком Миллером, а с другой – Сергея Салтыкова и сего более по видимой его склонности и по уговору мамы, которую в том поставляла великая нужда и надобность.

По прошествии двух лет, Сергея Салтыкова послали посланником, ибо он себя нескромно вел, а Марья Чоглокова у большого двора уже не была в силе его удержать. По прошествии года и великой скорби, приехал нынешний Король Польский, которого отнюдь не приметили, но добрыя люди заставили пустыми подозрениями догадаться, что он на свете, что глаза были отменной красоты и что он их обращал (хотя так близорук, что далее носа не видит) чаще на одну сторону, нежели на другую. Сей был любезен и любим от 1755 до 1761. Но тригоднешная отлучка, то есть от 1758, и старательства Князя Григория Григорьевича, которого паки добрыя люди заставили приметить, переменили образ мыслей. Сей бы век остался, естьли б сам не скучал. Я сие узнала в самый день его отъезда на конгресс из Села Царского и просто сделала заключение, что о том узнав, уже доверки иметь не могу, мысль, которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперации выбор кое-какой, во время которого и даже до нынешнего месяца я более грустила, нежели сказать могу, и иногда более как тогда, когда другие люди бывают довольные, и всякое приласканье во мне слезы возбуждало, так что я думаю, что от рождения своего я столько не плакала, как сии полтора года. Сначала я думала, что привыкну, но что далее, то хуже, ибо с другой стороны месяцы по три дуться стали, и признаться надобно, что никогда довольна не была, как когда осердится и в покое оставит, а ласка его меня плакать принуждала.

Потом приехал некто богатырь. Сей богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был так, что услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему тут поселиться, а того не знали, что мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разбирать, есть ли в нем склонность, о которой мне Брюсша сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которую я желаю, чтоб он имел.

Ну, Господин Богатырь, после сей исповеди, могу ли я надеяться получить отпущение грехов своих. Изволишь видеть, что не пятнадцать, но третья доля из сих: первого по неволе, да четвертого из дешперации, я думала на счет легкомыслия поставить никак не можно; о трех прочих, естьли точно разберешь, Бог видит, что не от распутства, к которому никакой склонности не имею, и естьли б я в участь получила смолоду мужа, которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась. Беда та, что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви. Сказывают, такие пороки людские покрыть стараются, будто сие произходит от добросердечия, но статься может, что подобная диспозиция сердца более есть порок, нежели добродетель. Но напрасно я сие к тебе пишу, ибо после того взлюбишь или не захочешь в армию ехать, боясь, чтоб я тебя позабыла. Но, право, не думаю, чтоб такую глупость зделала, и естьли хочешь на век меня к себе привязать, то покажи мне толико же дружбы, как и любви, а наипаче люби и говори правду».

Екатерина посмотрела на листок со своими откровениями. «Да, императрица, – подумала она, – могла ли ты предположить когда-нибудь, что придется тебе писать кому-то подобное?»

Паки перечитав свою исповедь, она немедленно отправила ее по назначению через Толстяка-гофмаршала Голицина.

Записки императрицы:

В Москве вышли четыре тетради под названием “Музыкальные увеселения, помесячно издаваемые: содержащие в себе оды, песни российские… котильоны, балеты и прочие нотные штуки’’. Составитель оного – Иван Перфильевич Елагин.

Полагаю, направить генерала Григория Потемкина в совет Военной Коллегии.

* * *

Григорий Потемкин, написав императрице свои претензии по поводу ее фаворитов, боялся, что, разгневавшись, она может отослать его куда подальше, и тогда прощай карьера, а главное – его любовь – Екатерина. Допрыгается, доиграется он. Ведь бывает, что «и медведь летает, токмо не в гору, а под гору». Он любил ее и понимал, что она единственная на всей земле, коя соответствует ему, как женщина мужчине. Да, она на десять лет старше и уже не блестела красотой, но как блестели ее прекрасные глаза, как бледнели пред ней все записные красавицы двора! Понятно: она императрица! Но сие положение ее было далеко не главным в облике царицы.

На дверях ее Эрмитажа было написано: «Хозяйка этих мест не терпит принужденья», и все приближенные чувствовали себя вполне свободно, но не настолько, дабы могли чувствовать себя, как дома. Императрица умела держать дистанцию. Некоторое напряжение всегда присутствовало рядом с государыней, даже у него, того, в коего она была так влюблена. Потемкин задавался вопросом, почему так происходит, что заставляет его и других людей так воспринимать ее, и весьма скоро определил в чем дело. Было в ней нечто трудно постижимое, хотя, как ни странно, она казалась довольно откровенной во всех отношениях. Однако всегда существовала та грань, кою она сама не переходила и другим не дозволяла. Особливо, сие касалось фамильярности: ни один человек не мог себе позволить подойти к ней слишком близко в прямом и переносном смысле.

Разговаривая с ней, никто не знал, что на самом деле происходило у нее на уме и в душе. Ее сдержанность, глубокий ум, выдержка бесконечно поражали окружающих. Она на все реагировала удивительно так правильно, что и придраться было не к чему. Потемкина привлекал ее ум, манеры, любезность, мягкость, все оное необычайно сочетающиеся с твердостью ее необратимых решений. Словом, Потемкин, лишь утвердился в давней мысли: не любить ее было невозможно и осознавал: связан он с ней навек, без нее ему не интересно жить.

Григорий Александрович не стал отвечать на исповедь Екатерины запиской, сам пришел. По его виду, Екатерина сразу определила – прощена! Он явился, среди дня, когда на приеме у нее находился граф Сольмс, прусский посланник. Ей весьма хотелось избавиться от него, посему она была вдвойне рада приходу своего любимца. Сольмс, видя нетерпение императрицы, сам закруглился со своей беседой и, попрощавшись, удалился. После объятий, взаимных извинений и признаний, Екатерина и Григори договорились встретиться нынче же вечером. Весь день императрица была в счастливом ожидании. Пришел в свое обычное время ее чтец, Иван Бецкой, обожатель Орловых, и, с места в карьер, паки стал увещевать ее отправить генерала Потемкина назад в армию для всеобщего и, пуще всего, ее блага. Екатерина слушала, но молчала, зная – он высказывает мнение придворных. Она должна знать, что думают ее приближенные о ее новых отношениях, но делать будет, как посчитает нужным. А что ей надобно, даже необходимо? Без всякого сомнения, теперь ей, как воздух, нужон генерал Потемкин.

Она, выпроводила Бецкого раньше обычного, сетуя, что устала и желает пораньше лечь спать. Прислуга и прочие угомонились, как токмо она улеглась в постель. Было еще рано и, дабы поскорее встретиться с Григорием, она, быстро одевшись, пошла за ним в вифлиотеку, где он играл в бильярд с Григорием Орловым. Но заглядывать туда не решилась, надеясь, что Потемкин сам вот-вот выйдет. Сердце билось и трепетало. Каждая минута била ей в висок. Но ее «Дух» и не думал появиться. Она устала прислушиваться к глухому разговору за дверью и, разбитая, вернулась в спальню. Вестимо, князь Орлов, специально учинял все, дабы не выпустить Потемкина к ней. С трудом заснув, утром она, в исступлении, написала ему письмо:

«Благодарствую за посещение. Я не понимаю, что Вас удержало. Неужели, что мои слова подавали к тому повод? Я жаловалась, что спать хочу, единственно для того, чтоб ранее все утихло и я б Вас и ранее увидеть могла. А Вы тому испужавшись и дабы меня не найти на постели, и не пришли. Но не изволь бояться. Мы сами догадливы. Лишь токмо что легла и люди вышли, то паки встала, оделась и пошла в вивлиофику к дверям, чтоб Вас дождаться, где в сквозном ветре простояла два часа; и не прежде как уже до одиннадцатого часа в исходе я пошла с печали лечь в постель, где по милости Вашей пятую ночь проводила без сна. А нынешнюю ломаю голову, чтоб узнать, что Вам подало причину к отмене Вашего намерения, к которому Вы казались безо всякого отвращения приступали. Я сегодня думаю ехать в Девичий монастырь, естьли не отменится комедия тамо. После чего как бы то ни было, но хочу тебя видеть и нужду в том имею. Был у меня тот, которого Аптекарем назвал, и морчился много, но без успеха. Ни слеза не вышла. Хотел мне доказать неистовство моих с тобою поступков и, наконец, тем окончил, что станет тебя для славы моей уговаривать ехать в армию, в чем я с ним согласилась. Они все всячески снаружи станут говорить мне нравоучения, кои я выслушиваю, а внутренне ты им не противен, а больше других Князю. Я же ни в чем не призналась, но и не отговорилась, так чтоб могли пенять, что я солгала. Одним словом, многое множество имею тебе сказать, а наипаче похожего на то, что говорила между двенадцатого и второго часа вчера, но не знаю, во вчерашнем ли ты расположении и соответствуют ли часто твои слова так мало делу, как в сии последние сутки. Ибо все ты твердил, что прийдешь, а не пришел. Не можешь сердиться, что пеняю. Прощай, Бог с тобою. Всякий час об тебе думаю. Ахти, какое долгое письмо намарала. Виновата, позабыла, что ты их не любишь. Впредь не стану».

Отправив письмо через Толстяка, приняв несколько вельмож, дав указания своим статс-секретарям, она вместе с Перекусихиной, Брюс и Протасовой, уехала в Смольный монастырь, убить время до вечера, а заодно и отвести душу среди молодых воспитанниц, кои давали нынче смешную комедию. Среди них особливо блистала юная Екатерина Нелидова Екатерина. По возвращении во дворец, ее статс-секретарь Сергей Матвеевич Козьмин передал ей письмо от Потемкина:

«Всемилостивейшая Государыня!

Определив жизнь мою для службы Вашей, не щадил ея отнюдь где токмо был случай к прославлению Высочайшего Вашего имяни. Сие поставя себе прямым долгом, не мыслил никогда о своем состоянии и, естьли видел, что мое усердие соответствовало воле Вашего Императорского Величества, почитал уже себя награжденным. Находясь почти с самого вступления в Армию командиром войск, к неприятелю всегда ближайших, не упустил я наносить оному всевозможного вреда, в чем ссылаюсь на Командующего Армиею и на самых турков. Остаюсь непобуждаем я завистию к тем, кои моложе меня, но получили лишние знаки Высочайшей милости, а тем единственно оскорбляюсь, что не заключаюсь ли я в мыслях Вашего Императорского Величества меньше прочих достоин? Сим будучи терзаем, принял дерзновение, пав к освященным стопам Вашего Императорского Величества, просить, ежели служба моя достойна Вашего благоволения и когда щедроты и Высокомонаршая милость ко мне не оскудевают, разрешить сие сомнение мое пожалованием меня в Генерал-Адъютанты Вашего Императорского Величества. Сие не будет никому в обиду, а я приму за верх моего щастия: тем паче, что находясь под особливым покровительством Вашего Императорского Величества, удостоюсь принимать премудрые Ваши повеления и, вникая во оныя, сделаться вящще способным к службе Вашему Императорскому Величеству и Отечеству.

Всемилостивейшая Государыня

Вашего Императорского Величества

всеподданнейший раб

27 февраля 1774 года Григорий Потемкин».

Екатерина прикусила губу: ни слова в ответ на ее терзания! Токмо его амбиции… Смел, отчаянно смел! Что ж и на том спасибо! Тут же, присев на пять минут за стол, она отписала ему:

«Господин Генерал-Поручик! Письмо Ваше господин Стрекалов мне сего утра вручил. Я просьбу Вашу нашла столь умеренну в разсуждении заслуг Ваших, мне и Отечеству учиненных, что я приказала заготовить указ о пожаловании Вас Генерал-Адъютантом.

Признаюсь, что и сие мне весьма приятно, что доверенность Ваша ко мне такова, что Вы прозьбу Вашу адресовали прямо письмом ко мне, а не искали побочными дорогами. В протчем пребываю к Вам доброжелательная

Екатерина».

* * *

Таким образом, амбициозный Григорий Александрович Потемкин был пожалован в генерал-адъютанты. Чему он был несказанно рад и степень его благодарности Екатерина прочувствовала в тот же вечер сполна.

Тем временем, в самом начале марта, в Казань прибыл корпус подполковника Ивана Ивановича Михельсона, ранее квартировавший в Польше. Главнокомандующий правительственными войсками, генерал Александр Ильич Бибиков, довольно успешно руководивший действиями генералов Петра Голицына и Павла Мансурова в местах крестьянского восстания у Казани и Самары, теряя последнее время, немало своих солдат, беспрерывно преследовал самозванца Пугачева. Для подкрепления его войск, императрица спешно направила ему десять кавалерийских и пехотных полков, остатки корпуса Кара, четыре лёгких полевых команды.

В начале генваря, челябинские казаки подняли мятеж и попытались захватить власть в городе, но были разбиты городским гарнизоном. В середине генваря в Челябинск вступил, подошедший из Сибири двухтысячный корпус генерала Ивана Александровича Деколонга. В течение всего генваря разворачивались бои на подступах к городу, но в начале февраля генерал был вынужден оставить город пугачёвцам. Воодушевленный лже-царь, взял на себя руководство затянувшейся осады городовой крепости Михайло-Архангельского собора, но после неудавшегося штурма, вернулся к основному войску под Оренбург.

Во второй половине февраля и в начале марта, Пугачёв вновь возглавлял попытки овладеть осаждённой крепостью. Но и после подкопа и взрыва части Михайловского собора, гарнизону каждый раз удавалось отбить атаки осаждавших. Трехтысячный отряд пугачёвцев, под командованием атамана Ивана Белобородова, подошел к Екатеринбургу, по пути овладев рядом окрестных крепостей и заводов. В феврале и марте крестьянские отряды паки безрезультатно штурмовали осажденный с осени, голодающий Оренбург. Отряды пугачевского атамана Ивана Белобородова были удачливее: они подошли к Екатеринбургу и захватили демидовский Шайтанский завод, который стал давать им пушки и ядра.

Отряд Хлопуши взял штурмом Илецкую Защиту, перебив всех офицеров, завладев оружием, боеприпасами и провиантом и забрав с собой годных к военной службе каторжан, казаков и солдат. Получив сведения о продвижении бригад Мансурова и Голицына, Пугачёв решил отвести главные силы от Оренбурга, фактически сняв осаду, и сосредоточить главные силы в Татищевой крепости. Вместо сгоревших стен был выстроен ледяной вал, собрана вся наличная артиллерия. Вскоре к крепости подошёл правительственный отряд в составе шести с половиной тысяч человек с двадцатью пушками. Через два дня был дан решительный бой, с большим трудом выигранный молодым генерал-майором Петром Голицыным, который не уставал удивляться дерзости и умения неграмотных бунтовщиков вести бой.

Когда положение стало безнадёжным, Пугачёв принял решение вернуться и переждать время на свое основное месторасположение, в Берды.

Совместными усилиями генералов Голицына и Михельсона были схвачены и казнены главные помощники самозванца – полковник Хлопуша и Чика-Зарубин. Успехи сих генералов весьма скоро узнали в столице. Императрица Екатерина Алексеевна воспряла духом, однако, сия головная боль весьма сильно мешала ее романтическим настроениям. Она рвалась к нему, желая находиться рядом с Григорием каждую минуту, но дела и бесконечые депеши, совещания, не давали возможности иногда видеться с ним днями. Часто, присутствуя на Совете, она, думая о Потемкине, останавливалась на мысли, что именно благодаря вынужденному отвлечению на турецкую и крестьянскую войны, она не расплавила Григория в своей безумной к нему любви.

* * *

Не успев проснуться, она уже писала:

«Гришенька не милой, потому что милой. Я спала хорошо, но очень не могу, грудь болит и голова, и, право, не знаю, выйду ли сегодни или нет. А естьли выйду, то сие будет для того, что я тебя более люблю, нежели ты меня любишь, чего я доказать могу, как два и два – четыре. Выйду, дабы тебя видеть. Не всякий вить над собою толико власти имеет, как Вы. Да и не всякий так умен, так хорош, так приятен. Не удивляюсь, что весь город безсчетное число женщин на твой щет ставил. Никто на свете столь не горазд с ними возиться, я чаю, как Вы. Мне кажется, во всем ты не рядовой, но весьма отличаешься от прочих. Токмо одно прошу не делать: не вредить и не стараться вредить Кн. Орлову в моих мыслях, ибо я сие почту за неблагодарность с твоей стороны. Нет человека, коего он более мне хвалил и, по видимому, мне более любил и в прежнее время и ныне до самого приезда твоего, как тебя. А естьли он свои пороки имеет, то ни тебе, ни мне непригоже их расценить и разславить. Он тебя любит, а мне оне друзья, и я с ними не расстанусь. Вот те нравоученье: умен будешь – приимешь; не умно будет противуречить сему для того, что сущая правда.

Чтоб мне смысла иметь, когда ты со мною, надобно, чтоб я глаза закрыла, а то заподлинно сказать могу того, чему век смеялась: «что взор мой тобою пленен». Экспрессия, кою я почитала за глупую, несбыточную и ненатуральною, а теперь вижу, что сие быть может. Глупые мои глаза уставятся на тебя смотреть: разсужденье ни на копейку в ум не лезет, а одурею Бог весть как. Мне нужно и надобно дни с три, естьли возможность будет, с тобою не видаться, чтоб ум мой установился и я б память нашла, а то мною скоро скучать станешь, и нельзя инако быть. Я на себя сегодни очень, очень сердита и бранилась сама с собою и всячески старалась быть умнее. Авось-либо силы и твердости как-нибудь да достану, перейму у Вас – самый лучий пример перед собою имею. Вы умны, Вы тверды и непоколебимы в своих принятых намерениях, чему доказательством служит и то, сколько лет, говорите, что старались около нас, но я сие не приметила, а мне сказывали другие.

Прощай, миленький, всего дни с три осталось для нашего свидания, а там первая неделя поста – дни покаяния и молитвы, в коих Вас видеть никак нельзя будет, ибо всячески дурно. Мне же говеть должно. Уф! я вздумать не могу и чуть что не плачу от мыслей сих однех. Adieu, Monsieur Прощайте, милостивый государь, напиши пожалуй, каков ты сегодни: изволил ли опочивать, хорошо или нет, и лихорадка продолжается ли и сильна ли? Панин тебе скажет: «Изволь, сударь, отведать хину, хину, хину!» Куда как бы нам с тобою бы весело было вместе сидеть и разговаривать. Естьли б друг друга меньше любили, умнее бы были, веселее. Вить и я весельчак, когда ум, а наипаче сердце свободно. Вить не поверишь, радость, как нужно для разговора, чтоб менее действовала любовь.

Пожалуй, напиши, смеялся ли ты, читав сие письмо, ибо я так и покатилась со смеху, как по написании прочла. Каковой вздор намарала, самая горячка с бредом, да пусть поедет: авось-либо и ты позабавися.

28 февраля 1774».

Написав письмо и поразмыслив, она положила, что срочно надобно что-то делать с князем Васильчиковым. Григорий оказался не шуточным ревнивцем и потребовал убрать «холодный суп» как можно скорее. С Потемкиным Екатерина особливо остро осознала посредственность Васильчикова, в коем он, бедняга, не был виноват: любил он ее, как мог, на большее не был способен. В самом начале ее отношений с Потемкиным, князю вдруг захотелось заполучить Анненскую ленту. Екатерина велела Протасовой положить ему в карман вместо ленты тридцать тысяч рублев. Официально князь все еще присутствовал в ее жизни, но на самом деле таковая жизнь превратилась для него в пытку. Тем паче, что он доподлинно полюбил императрицу. Ей было жаль его, против нее – еще юнца, но надобно было принимать решение, дабы освободиться друг от друга. Плюс ко всему – Григорий Орлов продолжал иногда занимать свои покои в Зимнем. Екатерина не знала, как выпроводить их обоих из дворца и медлила, что привело к вспышке гнева Григория Потемкина, после чего он, поселившись у Ивана Елагина, не появлялся несколько дней. Тогда, Екатерина, измученная его отсутствием, про себя называя в сердцах придуманными для него бранными словами «казак, гяур, москов», отписала ему письмо на красивой розовой бумаге с золотым обрезом:

«Принуждать к ласке никого не можно… Ты знаешь мой нрав и сердце, ты ведаешь хорошие и дурные свойства… тебе самому предоставляю избрать приличное тому поведение. Напрасно мучися, напрасно терзаеся, без ни крайности здоровье свое надседаешь напрасно».

Однако, все-таки, ей пришлось поступить жестоко: Васильчиков, получивший сто тысяч рублев, серебряный сервиз, и строящийся дом для него, съехал с занимаемых апартаментов.

Екатерина, наконец, вздохнула. Наряду с неприятным выпровождением, была и некоторая приятность: она заметила, что ее окружение явно одобряло выселение князя. Вестимо, он не пришелся ко двору: любя Орлова, придворные недолюбливали Васильчикова. Среди дня, Екатерина, не получив ответ на предыдущее письмо, страшно скучавшая по любимцу, отправила ему новое с просьбой прийти нынче же вечером.

«Миленький, и впрямь, я чаю, ты вздумал, что я тебе сегодня более писать не буду. Изволил ошибиться. Я проснулась в пять часов, теперь седьмой – быть писать к нему. Токмо правду сказать, послушай, пожалуй, какая правда: я тебя не люблю и более видеть не хочу. Не поверишь, радость, никак терпеть тебя не могу. Вчерась до двенадцатого часа заболтались, а его выслали. Не прогневайся: будто и впрямь без него быть не можно. Милее всего из сего разговора то, что я сведала, что между собою говорят: нет, дескать, энто не Васильчиков, энтого она инако ведает. Да есть и кого. И никто не дивится. А дело так принято, как будто давно ждали, что тому быть так. Только нет – быть всему инако. От мизинца моего до пяты и от сих до последнего волоску главы моей зделано от меня генеральное запрещение сегодня показать Вам малейшую ласку. А любовь заперта в сердце за десятью замками. Ужасно, как ей тесно. С великой нуждою умещается, того и смотри, что где ни на есть – выскочит. Ну, сам рассуди, ты человек разумный, можно ли в столько строк более безумства заключить. Река слов вздорных из главы моей изтекохся. Каково-то тебе мило с таковою разстройкою ума обходиться, не ведаю. О, господин Потемкин, что за странное чудо вы содеяли, расстроив так голову, которая доселе слыла всюду одной из лучших в Европе?

Право пора и великая пора за ум приняться. Стыдно, дурно, грех, Екатерине Второй давать властвовать над собою безумной страсти. Ему самому ты опротивися подобной безрассудностью. Почасту сей последний стишок себе твердить стану и, чаю, что один он в состояньи меня опять привести на путь истинный. И сие будет не из последних доказательств великой твоей надо мною власти. Пора перестать, а то намараю целую метафизику сентиментальную, коя тебя наконец насмешит, а иного добра не выдет. Ну, бредня моя, поезжай к тем местам, к тем щастливым брегам, где живет мой герой. Авось-либо не застанешь уже его дома и тебя принесут ко мне назад, и тогда прямо в огонь тебя кину, и Гришенька не увидит сие сумазбродство, в коем, однако, Бог видит, любви много, но гораздо луче, чтоб он о сем не знал. Прощай, Гяур, москов, казак. Не люблю тебя».

Отправив письмо Потемкину, она поспешила поделиться своей радостью и со своим эпистолярным другом бароном Грим-мом об избавлении от хорошего, но скучного Васильчикова, а такожде о появлении нового фаворита – необычайно приятного и умного Григория Потемкина.

* * *

Екатерина предложила Григорию Александровичу занять покои в Зимнем дворце. Но ревнивый Потемкин не захотел там поселиться и спать на постели предыдущего полюбовника. Екатерина Алексеевна, прикусив язык, не стала настаивать, повелев обустроить для него комнаты под своими покоями. Помещения, занимаемые прежде Васильчиковым, стали использовать для заседаний Государственного Совета. В Царском же Селе, Потемкину отвели покои не так близко. Ему приходилось перебегать анфиладу холодных коридоров. Ходил он всегда в обуви на босу ногу, в холодном шелковом турецком халате.

После двухнедельного пребывания в Царском Селе, Потемкин изрядно простудился и заболел, что весьма обеспокоило императрицу. Однако, дела государственные не терпели отсрочки, и государыня каждодневно занималась ими, ни на минуту не забывая о своем любимце. Ей хотелось поскорее покончить с нетерпящей отлагательства основной работой и повидаться с ним. К вечеру, в один из дней, ей принесли от него записку. Пробежав глазами, она, попросила Елагина оставить ее ненадолго одну и, желая порадовать любимца, в первую очередь, новым званием для его троюродного брата Павла, быстро набросала ответную записку:

«Хочется мне весьма все произвождения сегодня кончить, как гвардейския, так и армейския, но не ведаю, успею ли. И из сего мне ожидать потом будет много недовольных людей и лиц, кои все, чаю, сего же дня или завтра увижу, и таковые дни для меня так приятны, как пилюли принимать. Фуй, как хорошо быть на моем месте! Allons, encourages-moi avec quelque chose. Ведь Павлу Сергеевичу достается в Генерал-Маиоры, изволишь ли сие ведать? Велю ему ехать к Бибикову. Об ласке моей упомянуть нечего: ты сам видел, какова я была вчерась, такова и сегодня. Если б ты мне пожаловал дни с три срока еще, я б все с большим порядком устроила и приготовила, а чрез то ничего потеряно не было бы. Прощай, сударик».

Записки императрицы:

Генерал Григорий Потемкин не захотел поселиться в покоях Васильчикова. Возможно, выкупить в казну и подарить ему Аничков дворец? Он красив, построен на правом берегу Фонтанки, недалеко от Воронцовского дворца. Сей дворец должон понравиться ему, понеже генерал весьма склонен к православию, а там имеется церковь с трехярусным резным иконостасом на втором и третьем этажах, которая выходит на Невскую перспективу.

* * *

Прошел первый месяц долгожданной весны. Но снег и не думал пока таять, хотя солнце светило гораздо ярче. Светило, но не грело. Государыня велела отдернуть занавесы до отказа, дабы солнечный свет мог поглубже проникать в дворцовые помещения. Она любила постоять у окна, понаблюдать движение трескающегося льда на Неве.

Екатерина все еще старалась скрывать отношения с Потемкиным, хотя знала: все всё знают. Недавно к ней подошел граф Алексей Орлов. Прибывший ненадолго из Италии, он доложил, окроме всего, касательно военных дел, что след самозванки Таракановой уже взят, и он направил генерала Христинека к месту ее пребывания. Екатерина, однако, догадывалась, что Алехан прибыл в столицу с двумя целями: примирить ее с братом Григорием, или самому занять его место. Инако, с чего бы он четыре дня наблюдал бы свет в мыленке? Теперь же, остановив ее на выходе из ее покоев, он недвусмысленно стал намекать на ее отношения с Потемкиным.

– Екатерина Алексеевна, – заявил он, – вы часто стали пропадать по ночам в мыленке. Ранее того не бывало.

Екатерина на минуту опешила, не зная, что и ответить. Ужели тот знал о ее встречах там с Потемкиным?

– С чего вы взяли, граф? – спросила она, прикусив губу и, растерянно глядя мимо него.

– Понеже последние четыре дня там до самой ночи горит огонь.

– Что же в том странного? – спросила она, – я полюбила мыться теперь по ночам.

Граф Алексей пожал плечами.

– Раньше, Ваше Величество, оное не замечалось, – сказал он с легким сарказмом.

Екатерина мягко улыбнулась:

– Что поделаешь, Алексей Григорьевич, люди имеют таковую способность – меняться. Как видите и меня сие не обошло.

Ей было приятно узреть, что саркастическая улыбка сползла с лица графа.

– Ваш новый генерал-адъютант сделался вашим основным докладчиком по военным делам, что весьма удивляет Захара Чернышева, – заметил ей граф. – Захар даже собирается покинуть столицу и уехать в свой Ярополец…

Екатерина измерила его не самым приятным взглядом:

«Мели Емеля, твоя неделя», – подумала она мстительно. Сделав удивленное лицо, она спросила:

– Вы и об том знаете?

Дабы доказать императрице, что он в курсе событий, Орлов сказал: