Текст книги "Екатерина Великая. Владычица Тавриды"

К счастью, за два дня до венчания, Орловых не оказалось в городе и Екатерина, почувствовав себя свободнее, занялась подготовкой к нему. Детально обдумывая все мелочи касательно венчания, Екатерина положила добираться к храму на шлюпке. Поколику церковь Святого Сампсония стояла в отдаленной части города, на берегу Большой Невки, и, дабы добраться туда, надобно было пересечь Неву до Малой Невки, то удобнее всего была шлюпка с отборными гребцами. Таковая шлюпка полагалась фельдмаршалу князю Александру Михайловичу Голицыну, как главнокомандующему столицы. Екатерина велела ее приготовить супротив Сиверса пристани. Восьмое июня такожде являлось днем поминовения Полтавской битвы. Екатерина отправилась в Петергоф на Божественную литургию. Потемкин, распоряжавшийся в военном ведомстве, испросил о пушечном салюте, но Екатерина отклонила его на сей раз, дабы не смущать шведов накануне встречи с их королем Густавом Третьим. По окончании службы, императрица в тот памятный день принимала поздравления и жаловала к руке придворных, генералитет, чужестранных министров. Затем, вместе с Потемкиным направилась на торжественный обед с офицерами гвардейского Измайловского полка, понеже их полковой праздник приходился как раз на Пасху. После обеда, они вернулись в Екатерингоф на шлюпках в Летний дворец. Екатерина волновалась: до венчания оставалось совсем немного времени.

Пристань Сиверса находилась на набережной реки Фонтанки, бывшей границей города. На Фонтанку выходил боковым фасадом Летний дворец, в коем тем летом иногда жила императрица. Перед выездом они целый час сидели в обнимку рядком и, глядя друг другу в глаза, клялись в вечной любви.

– Ты никогда не изменишь мне? – пытливо неоднократно вопрошала она его.

– Я тебя никогда не предам, – следовало в ответ твердое обещание.

Поздно вечером на Выборгской стороне в церкви Святого Сампсония Странноприимца состоялось их тайное венчание. Знаменательный день венчания, восьмого июня 1774 года, как и ожидала Екатерина, стал для нее незабываемым. На следующее утро Потемкин получил маленькую цыдульку:

«Гришенок бесценный, беспримерный и милейший в свете, я тебя чрезвычайно и без памяти люблю, друг милой, цалую и обнимаю душою и телом, муж дорогой».

Через две недели после венчания, благодарная Екатерина, своим указом сделала своего духовника, отца Иоанна Панфилова, членом Святейшего Синода, а позже пожаловала золотым наперсным крестом, осыпанным бриллиантами, на широкой голубой ленте, коий он надевал при богослужении поверх фелони.

Записки императрицы:

18-го июня на Волжский казачий полк из пяти ста человек Ивана Савельева и эскадрон гусар поручика Зимина на правом берегу Терека напали чеченцы и кумыки, их было около трех тысяч, которым русские войска нанесли поражение, захватив три их знамени.

Крымский хан арестовал российского резидента Петра Веселицкого.

* * *

Екатерина и Григорий упражнялись выработкой поправок условий мирного договора с Портой. Турки не желали уступить Еникале и Керчь, посему они оба порешили потребовать у турок уступки Кинбурна и Очакова.

Делая пометки в карте, мрачный Потемкин, высказался:

– Вестимо, они чают, что мы им подарим крепости, кои русские солдаты взяли, не жалея живота своего.

– Чают, да напрасно! Я не Петр Федорович, коий отдал своему идолу Фридриху все, что наша армия завоевала у пруссаков.

Потемкин сморщился, как от зубной боли.

– И вспоминать тошно то бесславное время с императором Петром!

Григорий некоторое время молчал.

– А что значит, матушка, артикулы, кои подчеркнуты линейками, – спросил он, углубившись в карту.

Екатерина заглянула ему через плечо:

– Подчеркнутые означают, что коли зайдет спор об них, то настаивать не стоит. Можно уступить в случае крайности.

Потемкин оторвался от бумаг, повернулся к ней суровым лицом.

– Никаких крайностей граф Румянцев не допустит! Тем паче теперь, когда он перешел Дунай и угрожает Балканам. Корпус одного генерала-поручика Суворова может разогнать турок, даже, мыслю, и без помощи генерала Каменского, – сказал он с непререкаемой уверенностью.

– Дай-то Бог! – молвила императрица, с любовью оглядывая своего любимца, паки склонившегося над картой. Она принялась разглядывать карту с отметками разорительного движения самозванца. Вид сих отметок изрядно раздражал Екатерину. Ей мечталось поскорее изловить его и вытрясти из него душу, заставить держать ответ за пролитую кровь его невинных сограждан. Мало ей было страшной чумы в сердце России! Теперь другая чума по всему Поволжью, и злодей метит идти на Москву! Неужто, сей вожак, враль, и убийца надеется выйти сухим из учиненного им бунта? Не боится казни? Сказывают, Степка Разин безбоязненно шел на эшафот и перенес четвертование без стона и крика. Впрочем, зачем шел, то и нашел!

Почувствовав, что начинается головная боль, она решительно отбросила невеселые мысли. Первая иная мысль пришла о вчерашней беседе с Дидеротом. Познакомившись с ним два месяца назад, Потемкин оценил француза как пытливого, легко воспламеняющегося, «аки вьюноша», философа. Екатерина, обернувшись к Григорию, сообщила:

– Намедни мой именитый гость занимал меня целых два часа. На мой взгляд, он изрядно погрузнел. Ты заметил?

– Мне для того хватило и одного глаза: на государевых-то харчах, опосля их нищенских обедов…

Екатерина, рассмеявшись, поведала:

– Порой, Гришенька, с ним невозможно рядом сидеть. Вдруг его обуяет какая-то мысль, и, дабы пояснить ее мне, начинает в пылу хватать меня за руки так, что у меня потом синяки появляются. Как вам таковое?

Потемкин заломил крутую бровь:

– Мыслю, пора его отослать в родные пенаты, сударыня-государыня. Пусть там он хватает всех, кого вздумает, – сказал угрюмо он, – и синяки пусть там ставит всем подряд, а не здесь…

– Гришешишечка, ну, оное случилось не более двух раз, и мне не было больно.

– Ужели ты думаешь, я не замечаю, как он тебя утомляет и как надоел своими разговорами о высоких материях? – отвечал Потемкин, грызя свои ногти, изредка с укором взглядывая на Екатерину. Та молчала. Потемкин хмыкнул:

– Молчишь? Правильно. Пора ему в путь-дорогу!

– Он и собирается в середине сего месяца.

Потемкин перестал грызть ногти. Вздохнув и раскинув руки на спинке дивана, он удобнее уселся. Настроение его явно улучшилось.

– Ну, слава Богу! – заметил он со своей неизменной иронией. – Стало быть, в скорости, я смогу чаще видеть тебя, моя голубушка!

Привстав и протянув длинные мощные руки, он выхватил Екатерину из кресла и пересадил ее, от неожиданности взвизгнувшую, к себе на колени.

– Фазан мой, ты же знаешь, что волен приходить ко мне, когда тебе вздумается, – нежно молвила, слегка придушенная его объятьями, Екатерина.

Екатерина видела, что мрачное лицо ее любимца переменилось на любезное, стало быть, сейчас она может перерасти в любовную, а она уж потщится разнежить его.

– Гриша, радость моя безбрежная, как же я тебя люблю! – шептала она ему в ухо, прижавшись лицом к лицу, нежно обнимая его за шею.

Григорий сжал ее руку, прижал к своей груди. Стальные его пальцы слегка пережали пальцы Екатерины. Она вскрикнула, схватив другой рукой, потерла пальцы с перстнями.

– Что такое, зоренька? – обеспокоился Потемкин.

Екатерина показала пальцы.

– Гришенька! У тебя железные пальцы! Больно!

Потемкин, подул на них, поцеловал. Шутливо спросил:

– Все? Ушла боль?

Она обняла его за шею.

– Ушла, все прошло. Твои объятья способны излечить у меня и не такие болячки.

– Даже душевные, полагаю? – паки шутил Григорий Александрович.

– Полагаю, да.

Разговаривая, она ласкала его кудри, он целовал ей глаза.

– Ты же знаешь, что более всего я люблю твои глаза, – признавался он. – Знаешь?

– Глаза?

– Да, самые умные и самые добрые, самые голубые и самые глубокие глаза во всей империи.

Екатерина взволнованно, с чувством отвечала:

– Говори… Все, что ты говоришь, любо мне более всего в целом свете.

– Все сказал, что хотел. Ан нет, не все. У тебя еще прекрасные руки. Твои пальцы… – и он принялся целовать каждый из них.

– Гриша, зацеловал, хватит, хватит! Давай, я твои глаза поцелую, – просила Екатерина, с трудом вытягивая свои ладони из его рук.

– Что ж мои? Подумаешь – серые, один – так и совсем незрячий, – отвечал тот пренебрежительно.

– А вот я и его целую, так же, как и зрячий. Он тебя совершенно не портит. Для меня они самые необыкновенные.

Потемкин засмеялся.

– Хорошо, тогда я скажу, что твои – самые… неотразимые.

– Неотразимые? Как сие понимать? – счастливо вопрошала Екатерина.

– Как? Ну, вот зрит тебя человек, матушка моя, будь то человек мужеского пола, али женского, и сразу чувствует: он пойман, не хочет отводить своего взгляда. Вот я бы смотрел бы и смотрел на тебя! А в чем дело? В том, что глаза Ея Величества разят в самое сердце.

Екатерина шутливо отреагировала:

– Ну, не пугай меня, сердце мое, глаза, как глаза…

Протянув руку к низкому столику, она взяла маленькое, с инкрустированной серебряной ручкой зеркало, кокетливо поводила у глаз.

– Глаза, как глаза, – паки резюмировала она. – Мне нет дела, как их другие воспринимают, лишь бы они тебе были любы.

Отложив зеркало, она еще с минуту оглядывала и расцеловывала своего красавца и, наконец, вспомнив, что они с Григорием собирались позировать художнику, поднялась с его колен.

– Пойдемте, милый граф, покажемся нашему художнику. Посмотрим, как он сумел передать наши глаза на полотне.

Она боялась, что Григорий откажется идти, понеже его всякий раз надобно было уговаривать: не хотел Потемкин никакого своего изображения.

Но Потемкин встал, застегнул мундир, который, украшенный Андреевской лентой, демонстрировал его могучую фигуру во всей красе. Екатерина, залюбовавшись, с трудом удержалась, паки не прильнуть к нему.

Григорий несколько раз провел гребнем по волосам и был готов. Обернувшись к ней, весело позвал:

– Что ж, царица сердца моего, пойдем, посмотрим на портрет. Уж не знаю, как мои глаза, но твои никогда никакая кисть не сможет доподлинно передать. Их надо видеть живыми.

В дверях Екатерина остановилась, взяла его за руку, посмотрела на него тем самым неотразимым своим взглядом, молвив:

– Счастье ты мое! За что мне такое счастье!

* * *

Что Потемкин неодолимый ревнивец, Екатерина прочувствовала с первых же дней. Он не спускал с нее глаз, и она остерегалась лишний раз милостиво улыбнуться какому-нибудь более-менее молодому офицеру. Поскольку, увидев таковую, обращенную не к нему улыбку, Потемкин резко отворачивался и начинал грызть ногти.

Его покои находились прямо под спальней Екатерины. Поднимался он к ней в будуар по винтовой лестнице. Хотя они виделись едва ли не ежедневно, они бывало, находясь в соседних комнатах, обменивались письмами. Чаще слова признания писала она, Екатерина. Но и он мало отставал от нее.

На вечеринки Екатерины в Эрмитаже, где собирался узкий круг, он появлялся в халате, надетом на голов тело, плохо прикрывающее ноги и волосатую грудь. Как бы ни было холодно, он носил туфли на босу ногу. В холодное время он иногда набрасывал шубу, повязав голову ярким платком. Его явное презрение к условностям, шокировало и придворных, и щепетильных дипломатов, и, вестимо, императрицу. Но, когда считал нужным или необходимым, Григорий Потемкин одевался в дорогой кафтан или мундир, выказывая хороший вкус. Задумавшись, он часто грыз ногти, что подвигло Екатерину назвать его «Первым Ногтегрызом» империи. И оного ногтегрыза она любила без памяти. Упражняясь бумагами, она прислушивалась к звукам за дверью, с минуты на минуту ожидая прихода своего любимца. Заслышав шаги, она, желая нравиться ему, быстро вскакивала, бросалась к большому зеркалу, поправляла волосы, платье, ожерелье. Словом, прихорашивалась. Войдя, Потемкин, подходил к ручке, целовал в щечку и обыкновенно устало опускался в кресло. С минуту они смотрели друг на друга. Суровый взгляд Потемкина, как всегда, таял от приветливых и умных глаз императрицы.

И сей час он взглянул на императрицу, коя откинувшись в кресле, с улыбкой взирала на него. Григорий ответствовал приветливым взглядом.

– Кстати, государыня-матушка, – обратился он к ней, – сегодни пришло мне в голову: как ведет дело на италийских берегах Алексей Орлов с самозванкой, объявившей себя сестрой Пугачева? С эдакой фамилией – Таракановой?

Екатерина, нахмурив лоб, обратила глаза на стол, заставленный пакетами и письмами. Перебрав несколько конвертов, она вынула последнее письмо Алексея Орлова.

– Вот послание от него, полученное намедни, о мнимой дочери Елизаветы Петровны. Послушай, Гришенька, как граф Орлов изволил описать самозванку, всклепавшей себя дочерью государыни Елизаветы, прочту тебе, послушай:

«Оная женщина росту небольшого, тела весьма сухова, лицом ни бела, ни черна, а глаза имеет большие и открытые, цветом темно-карие и косы, брови темно-русые, а на лице есть и веснушки; говорит хорошо по-французски, по-немецки, немного по-итальянски, разумеет по-английски: думать надобно, что и польский язык знает, токмо никак не отзывается: уверяет о себе, что она арабским и персидским языком весьма хорошо говорит».

Закончив читать, она протянула ему конверт. Спросила:

– Как тебе сей портрет?

Потемкин усмехнулся.

– Портрет авантьюиристки. Достойной ее тараканьей фамилии. Сухая, никакая… Все языки знает, надо же! – молвил он с усмешкой.

– Мне мнится, сия барышня есть та самая, что четыре года назад объявила себя дочерью Франца Первого. Она роскошно жила в Бордо, пользуясь кредитами неискушенных, падких до сенсаций, торговцев. Но австрийская Мария-Терезия не дремала, и вскорости ее схватили и доставили в Брюссель. Тамо ее министр, граф Кобенцель, сумел добиться ее расположения, выудил всю ее подноготную и вскоре выпустил. Возможно, он и надоумил ее прикинуться дочерью покойной русской императрицы. Вот она и возникла спустя три года… Как ты на оное предположение смотришь?

Потемкин заломил бровь.

– Еще четыре года назад! Гениально! Отчего же нет? Коли австрияк Кобенцель так умен, то, может статься, он и учинил таковой удар своему противнику, стало быть, нам. К тому же, удар сей не стоит австриякам никаких сериозных вложений.

Екатерина, подняв указательный палец, молвила:

– То-то и оно, мой миленький! Недаром, вокруг сей Таракановой кружат наши первые враги – поляки. Сказывают, она познакомилась с князем Радзивиллом через влюбленного в нее графа Лимбурга. Он ее обхаживал вначале настойчиво, но затем, когда дела конфедератов стали плохи, охладел. Теперь около нее с трутся два неизвестных поляка.

– Что же происходит в настоящее время? – спросил заинтригованный Потемкин.

Граф Орлов пишет, что он вместе с генералом Христинеком – своим доверенным лицом, было нашли ее, но она внезапно исчезла. Теперь они продолжают разыскивать ее по всей Италии.

– Надо же каковая бестия! – удивленно покачал головой Потемкин. – По всему свету ее люди добрые ищут…

– Но оное известие не все, – устало опустив веки, продолжила Екатерина. – Мне докладывают, что поелику Орловы в опале, граф Алексей может предать меня и, завязав с ней крепкие отношения, объявить ее действительной наследницей русского престола.

Екатерина выжидающе смотрела на фаворита, но ни одна мускула не дрогнула на его лице. Он спокойно смотрел на императрицу.

– Но я не думаю, что он на то покусится. Он не предатель, – сказала она в заключение.

– Я в том не сумлеваюсь тоже, – сдержанно заметил Потемкин. – Кто Богу не грешен, тот и царю не виноват. – Однако, – он встал, в раздумье прошелся по комнате, – посмотрим, что за известия преподнесут нам курьеры в следующий раз, – завершил он свою мысль.

– Да. Поживем, увидим, – согласилась Екатерина. – Не дождусь, однако, когда ее привезут в Петербург.

* * *

Летом, десятого июля, по заключении мира с Турцией, Потемкин был награжден графским достоинством Российской империи «за споспешествование к оном добрыми советами», опричь того «за храбрость и неутомимые труды». Ему была пожалована шпага, осыпанная алмазами, а такожде портрет императрицы «в знак Монаршего благоволения». Ко всем наградам и пожалованиям, коими она осыпала своего любимца тем летом, она такожде пожаловала ему чин генерал-аншефа, но с оговоркой – позволить ему считаться сим чином с началом лета следующего года. Понеже не хотела кривотолков пока еще токмо завершилась война с турками, а вот в грядущем году, когда будут праздновать мирный договор, можно будет огласить производство в генерал-аншефы без кривотолков. Екатерина была рада, что пожаловала своего любимца в подполковники Преображенского полка. Полковником всех гвардейских полков была она сама.

Поминутные мысли о любимом, тем не менее, не мешали ей помнить о делах насущных, особливо о людях, верно служивших ей и отечеству. Она повелела посмертно пожаловать князя Бибикова званием сенатора, наградить орденом Андрея Первозванного, пожаловать его вдове две с половиной тысячи душ в Белоруссии. Не забыла и о детях: старшего сына Павла, произвела в флигель-адъютанты, второго, десятилетнего Александра Бибикова, императрица Екатерина Алексеевна произвела в офицеры гвардии, а дочь Аграфена получила шифр фрейлины.

Вестимо, и граф Потемкин пребывал в наисчастливейшем состоянии. Наконец, он обрел все, чего его душа желала. Или почти все. Самое главное, он сумел взять в свои руки бразды правления государством наравне с императрицей. Самые невероятные свои амбиции он вполне удовлетворил. Он, доподлинно, не токмо фаворит самой всесильной императрицы! Отнюдь! Он теперь член Государственного Совета, вице-президент Военной Коллегии в ранге генерала. Он возведен в графское достоинство. Екатерина наградила его всеми российскими орденами. Благодаря ее заботам он так же получил «Черного Орла» от Пруссии, «Белого Орла» от Польши, «Святого Серафима» из Швеции, «Белого слона» из Дании. Екатерина такожде не замедлила отправить запрос Римскому императору о титуле князя Священно Римской империи для своего любимца. Очень ей хочется, чтоб его называли «Его светлостью», «Светлейшим», поелику он достоин сего звание более других! Впрочем, она так его называет и без разрешения императора Римской империи. Кроме сего светлого титула, она называет его «своим милым сердечком, своим золотым фазаном, милым голубчиком» и, по ее словам, любит больше, нежели себя.

Потемкин, много лет страстно мечтавший о любви императрицы, добившись ее, был просто ошеломлен тем, как она умела любить. Однако, ревнивые мысли появлялись непрестанно в его голове. Конечно, пока он мечтал о ней, у нее в спальне кто токмо не перебывал. Нет, навряд ли она любит его: вся ее любовь – результат многоопытности… Он часто намеренно и ненамеренно мучил ее подозрениями, недоверием, ревностью. Не раз среди приятелей обещал убить любого на месте, естьли токмо кто даже посмотрит не так в ее сторону. Несмотря на то, что она даже обвенчалась с ним, дабы рассеять его подозрения, он высказывал сумления, что она держит его возле себя, скорее всего, временно. Мелко мучая ее, он высматривал каждый раз, как она будет на то реагировать. Зная, что императрица была довольно чопорным человеком и дорожила придворным этикетом, он, не обращая внимания на посетителей и министров, являлся к ней по утру в шлафроке, надетом на голое тело, из-под которого видны были его волосатая грудь и ноги, с надетыми туфлями без чулок. И она терпела его выходки. Однако, и оное ее терпение такожде казалось подозрительному фавориту напускным, неискренним.

Екатерина преподносила ему щедрые денежные вознаграждения, одаривала ценными вещами. Любила всю его родню: весьма скоро его мать, племянницы и племянники переехали в Петербург, получив хорошие должности и чины. Ежемесячное жалование его составляло двенадцать тысяч рублев, хотя все его расходы покрывались за счет казны.

Несмотря на ее исповедальное письмо, он продолжал часто думать, как могло случиться, что Екатерина могла так пасть, имев перед ним целый ряд мужчин в своей биографии. Как она могла до такого опуститься? Кто подал ей такой мерзкий пример? Ответы, приходившие в его голову, отнюдь не утешали. Не надо было далеко идти, чтоб искать примеры: все русские императрицы и Екатерина Первая, и Анна Иоанновна и Елизавета Петровна имели фаворитов далеко не в единственном числе. И они – русские женщины! Что ж говорить о немке? Тем паче, сказывают, мать Екатерины вела в Петербурге весьма фривольную жизнь. Все оные доводы совсем не веселили Потемкина. Часто в такие ревнивые минуты он вынимал из кармана шлафрока записки Екатерины и, усевшись в широкое кресло, в коий раз перечитывал их.

«Доброе утро, мой голубчик. Мой милый, мой сладенький, как мне охота знать, хорошо ли Ты спал и любишь ли ты меня также сильна, как люблю Тебя я».

Он вынимал вторую записку. Глаза запинались на словах:

«Нет ни клетки в моем теле, коя не чувствует симпатии к Тебе».

Вынимал другую, где ему нравилась строчка:

«У меня не хватает слов, сказать Тебе, как я Тебя люблю».

Заглавная буквы в словах «Ты, Тебя, Твоя» совершенно покоряла его.

Завершив свой небольшой экскурс по запискам, повеселев, как бы набравшись сил и уверенности, что он любим государыней, он, наконец, складывал их как прежде и, крепко перетянув бечевкой, прятал в карман шлафрока.

* * *

Государыня Екатерина Алексеевна вместе с Григорием Александровичем ехала к Кириллу Разумовскому, коий отмечал третью годовщину смерти своего дорогого брата Алексея. Начало июля отличилось необычайной жарой, кою императрица не любила, хотя приятно было любоваться летней лепотой: дворцовые цветники и клумбы у домов вельмож радовал глаз. Знойный день сменился жаркой вечерней духотой. Скорее бы долететь к Аничковому дворцу, где почил, переживший на десять лет свою любимую императрицу Елизавету Петровну, граф Алексей Разумовский.

Екатерине нравился сей дворец на Невском проспекте у въезда в город, и она подумывала выкупить у Разумовских сие прекрасное разноэтажное здание в стиле барокко, для своего своенравного любимца Потемкина. Разговаривая с Григорием и тайно думая о покупке, она загадочно поглядывала на него. Тот заинтригованно выспрашивал, что означают сии взгляды, но она уклонялась от ответа, боясь проговориться. Нынче же она будет иметь разговор касательно выкупа. Небось, ее старинный поклонник Кирилл Григорьевич уступит ей дворец без лишних проволочек, покуда у него не один, Слава Богу, дворец. Екатерина предвкушала, как сильно понравится сие великолепное подношение ее возлюбленному. Перед поездкой она поведала сии планы своей подруге, графине Брюс. Той сия идея весьма понравилась.

Григорий Александрович развлекавший Екатерину Алексеевну всю дорогу, вдруг замолчал. С ним такое случалось: веселой настроение вдруг сменялось мрачностью, и тогда Екатерина тщилась отвлечь его от тяжелых мыслей:

– Смешно сказать, Гришенька, – обратилась она к нему, нежно коснувшись его руки, – какую жалобу я заполучила на днях. Не поверишь, – Екатерина лукаво глянула на Потемкина. – Пишет мне священник, что проживает, дескать, в их местечке некий Гершенотович, еврей, коий дебоширит, всех задевает, а паче того – поносит нашу православную веру и оскорбил того самого священника. Подали на него в тот местный суд, откуда сей Гершенотович, а там мещане все, как на подбор, евреи. Им не показалось, что Гершенотович заслуживает какого-то осуждения. Можешь себе вообразить? – со смешком обратилась к Потемкину императрица.

Фаворит слушал со вниманием, и в глазах его отразилось немалое удивление.

– Эх, меня там не было, я б его подвесил на часик за ногу, чтоб неповадно было замахиваться на нашу веру, – молвил он, хмурясь. – Какая наглость! Где же ныне тот еврей? Молод, стар?

– Не знаю, голубь мой, Гришенька. Кажется, не молод. Я не предприняла ничего по оному делу. Они, конечно, возмущались, что все бумаги против Гершенотовича, но я напомнила им, что согласно новым законам, решать судебные дела надо по месту жительства. Другое дело, естьли решением не довольны. Тогда пусть подают жалобу в суд в более высокую инстанцию, не правда ли, Гришенька? Не можем же мы каждый раз менять закон, в зависимости от какого-то особливого судебного дела. Закон есть закон. Таково мое мнение.

Лицо Григория Александровича посветлело.

– Ну, разве можно с тобой поспорить, любовь моя, умница-разумница, – он поцеловал ей руку.

– Но, если б дело попало ко мне, – продолжил он, – круто бы решил его. Однако, без всякого сомнения, неправильно. Потому, видно, ты – императрица, а я лишь твой помощник, так сказать, секретарь. В голосе графа Потемкина слышался сарказм.

Но Екатерина не собиралась слышать его неудовольствие в чем бы то ни было.

Карета замедлила движение. Екатерина выглянула в окно. Быстро поцеловав его в щеку, она сказала:

– Ну, все, Гришененок, мы уже на месте. Кирилла Григорьевич нас встречает. Скорей улыбнись, не то он подумает, что мы в ссоре.

Потемкин, хмыкнув, вышел из кареты, подал ей руку. Разумовский, ожидавший их у входа, раскинув руки, уже направлялся к ним.

Разодетая в пух и прах, первая модница и красавица, моложавая статс-дама, графиня Прасковья Александровна, ехала в карете следом за каретой императрицы вместе с мужем, недавно произведенным в генерал-аншефы. Красавица графиня всегда весьма заботилась о своем внешнем виде и все равно неуловимо уступала неброской, но внушающей благоговение, благородной внешности императрицы. Сей факт Прасковья примечала всякий раз и тщилась хоть как-то приблизить себя к умению держаться подобно государыне. Не отличаясь строгостью нрава, она была счастлива, что подруга ее не журит за частые увлечения и измены мужу. Она с ужасом думала, что было бы, коли на месте государыни Екатерины была бы, к примеру, Анна Иоанновна! Она вспомнила греческого купца Маруцци, имеющего торговый дом в Венеции, с кого и начались ее похождения. Ах, как он ухаживал! Жаль, что оказался скуповатым кавалером…

Графиня мельком взглянула на породистое лицо мужа. Строг и неразговорчив ее супруг, и дети, рожденные от него, почему-то не выживают… И чего он хмурится? Разве она виновата, что муж поссорился с ее братом, известным на весь мир, Главнокомандующим русских войск, героем Отечества, Петром Румянцевым? Она отвернулась к окну. Карета подъезжала к красавцу – Аничковому дворцу. Токмо намедни императрица поделилась с ней мыслями о приобретении оного для своего нового любимца Потемкина Григория. Что ж, на то она и государыня, дабы делать дорогие подарки своим приближенным. Графиня вздохнула: эх, коли б у нее была таковая возможность, все бы приглянувшиеся ей мужчины были бы у ее ног. Хотя и без того ей, красавице, нечего жаловаться. Она всегда имела, кого хотела. Взять бы и Потемкина: сначала она испробовала его мужскую силу и влюбилась, понеже невозможно было не влюбиться в оного богатыря! Паче того, кажется, она теперь в тягости от него. Даст Бог, сей ребенок, родившись, не умрет!

* * *

Императрица Екатерина Алексеевна более не представляла себе жизни без графа Григория Потемкина. Ее совсем не удивляли письма дипломатов, кои перлюстрировались ее кабинетом, где они писали своим монархам о великой любви русской Семирамиды, как ее когда – то прозвал Вольтер, к новому фавориту. Что сказать, коли она у нее доподлинно – великая! Ее такожде не удивляло, что прусский посланник, граф Сольмс и некоторые другие дипломаты докладывали своим королям, что Потемкин станет еще более влиятельным человеком.

Могло ли статься быть по-другому, коли он один мог быстро, с примерным результатом, упражняться делами, кои ей казались неподъемными и, которые она бы оставила до лучших времен. Он казался ей неким двигателем «перпетум мобиле», который заставлял вверенное ей государство развиваться во всех направлениях. Никакого застоя и раньше не было, но теперь все, казалось, бурлило в сумасшедшем течении событий. Рядом с ним каждый день сулил что-то новое и интересное. Ежели его, по какой-то причине, не было в Петербурге, день для нее казался, до обидного, серым и скучным, несмотря на то, что сама она всегда была окружена блестящими мужами не токмо по сути своей, но и по внешним данным. Молодых и не молодых военных, служащих, придворных сановников и других лиц во дворце всегда было предостаточно.

С самой первой их встречи ее привлек его почти двухметровый рост и красивое лицо. Екатерина не замечала, чтобы больной глаз его портил. Он, по ее мнению, токмо придавал ему паче мужественности. Перевязывая иногда черной лентой воспаляющийся глаз, появляясь на балах, приемах в таковом виде, он приковывал к себе восхищенные взгляды всех присутствующих, понеже выглядел весьма внушительно, и здоровый глаз его смотрел орлиным взором. Богаче его платья никто не надевал. Затмить он не мог токмо императрицу.

Первые минуты их появления сопровождались всегда некоторым параличом для придворных, настолько притягательна была их сиятельная пара. Как они шли, как сидели в кругу приближенных, как танцевали, как разговаривали друг с другом, все было предметом бесконечных обсуждений для присутствующих дипломатов, сановников, приглашенных гостей и придворных. И Потемкин, и императрица видели, каковое впечатление они производят на публику, и оное обстоятельство, естественно, в какой-то степени стало для них обыденным. Екатерина, по крайней мере, никогда не занималась самолюбованием. Все оное было мишурой, а ее главным желанием было чувствовать около себя, любящей женщины, настоящего, достойного ее, мужчину.

Прожив с Орловым десять лет, она ведала, каким прекрасным природным редким умом тот обладал, схватывая моментально суть проблемы, из которой он тут же находил выход. Но… его необразованность давала о себе знать. Другое дело с ее новым любимцем! Недолгие годы учебы в Церковной Семинарии и Московском Университете, любовь к книгам – дали свои плоды. С ним она готова бесконечно разговаривать на самые разные темы. А каковые послания он ей пишет! Из них Екатерина узнала, что она являет собой женщину неотразимой красоты. Потемкин постоянно говорил о ее прекрасных глазах, фигуре, царственной осанке, и паче всего, он восхищался ее умению держать себя.

– Фазан мой, – недоверчиво вопрошала она его, – неужто, ты и в самом деле считаешь, что нет более на свете женщины, умеющей, как ты внушаешь мне, так достойно держать себя?

– Ужели есть еще кто-то? Подскажи тогда, кто она. Поеду, полюбуюсь, сравню.

– Колико принцесс на свете, королев… К примеру, молодая и, сказывают, красивая королева Франции – Мария-Антуанетта, ее мать – императрица Мария Тереза…

При упоминании имени Австрийской королевы Потемкин рассмеялся: