Текст книги "Екатерина Великая. Владычица Тавриды"

– Генерал Потемкин передал Чернышеву ваш указ о порядке допуска во дворец во время собраний и куртагов армейских офицеров.

Екатерина сделала вид, что ничего особливого он ей не сообщил.

– Да, полагаю, весьма хороший указ. Пора наводить везде порядок, не правда ли, Алексей Григорьевич?

– Вестимо! Порядок должон быть везде, – согласился с некоторой иронией в голосе, граф.

После оного разговора Екатерина направлялась в свои покои с плотно сжатыми губами и злыми глазами, еле сдерживая слезы. Как надоели ей всевидящие Орловы! Как нелегко избавиться от их давления!

Бросившись в кресло, она долго сидела, приходя в себя. Нет, все-таки ей надобно набраться терпения и постепенно довести их влияние до минимума. Не надобно ей с ними вовсе видеться. Три месяца назад в Петербурге собрались четверо из пяти братьев Орловых и, князь Григорий Орлов поднес ей драгоценный алмаз по случаю ее тезоименитства. Примирение состоялось, но прежней близости с ним не было, зачем же мучить ее своими дурными замечаниями? Слава Богу, на днях сей пронырливый граф Чесменский отбывает в Ливорно.

Дабы снять напряжение, она написала записку своему любимцу касательно разговора с графом Орловым. Пусть оценит, на каковые беспокойства она испытывает из-за него.

«Часто позабываю тебе сказать, что надобно и чего сбиралась говорить, ибо как увижу, ты весь смысл занимаешь, и для того пишу.

А.Гр. у меня спрашивал сегодни, смеючись, сие: «Да или нет?» На что я ответствовала: «Об чем?» На что он сказал: «По материи любви?»

Мой ответ был: «Я солгать не умею». Он паки вопрошал: «Да или нет?» Я сказала: «Да». Чего выслушав, расхохотался и молвил: «А видитеся в мыленке?» Я спросила: «Почему он сие думает?»

«Потому, дескать, что дни с четыре в окошке огонь виден был попозже обыкновенного». Потом прибавил: «Видно было и вчерась, что условленность отнюдь не казать в людях согласия меж вами, и сие весьма хорошо».

Молвь Панину, чтоб чрез третий руки уговорил ехать Васильчикова к водам. Мне от него душно, а у него грудь часто болит. А там куда-нибудь можно определить, где дела мало, посланником. Скучен и душен».

Зато в тот день, в качестве награды за все неприятности, было получено прекрасное известие о доблестном победном сражении с Кубани. Получив сие известие, имевшем место третьего апреля, Потемкин потащил гонца в кабинет императрицы, неустанно повторяя: уж коли наши солдаты бьют врага, превосходящего в двадцать раз, то взять Царьград будет весьма легко! Представив государыне поручика Ржевского, он извел его своими вопросами, желая знать все подробности битвы у реки Калалах.

– Сказываешь, Матвей Платов, двадцати лет? – вопрошал он поручика Андрея Ржевского.

– Да, ваше Превосходительство, донской казак двадцати лет!

– Я всегда сказывал: казаки еще та сила! – восхищался Потемкин. – Суметь разбить двадцать пять тысяч турок, а среди них свирепых черкесов, арапов, сказываешь и некрасовских казаков?

– Так точно, ваше Превосходительство! Все они были объединены Девлет-Гиреем и Шабаз-Гирей-Солтаном.

– Какова же была цель их? – приветливо обратилась к нему государыня.

Поручик, развернувшись от Потемкина к ней, ответствовал четко и радостно:

– Их целью, Ваше Величество, было вырезать всю охрану обоза Платова и с ним Ларионова.

– Как же сей Платов сумел упредить нападение? – обратила свой вопрос Екатерина и Потемкину, и Ржевскому.

– А вот, умел сей офицер Платов, – опередил Ржевского Потемкин, – внимать предостережению, не пропустил мимо ушей. Честь и хвала сему воину! – воскликнул он. – Расскажи, пожалуй, поручик, еще раз об том. Послушайте, государыня-матушка, – попросил императрицу Потемкин. Екатерина, кивнув, устремила глаза на молодого поручика.

Ржевский, видный собой офицер, пышущий здоровьем, страшно волнуясь перед ней, стоя навытяжку, паки доложил:

– В ночь перед атакой к Матвею Ивановичу Платову подошел старый казак и сообщил, что птицы кричат как-то особливо, чего не должно быть. Он утверждал, дескать, таковое уже было перед неожиданным нападением на русских большого отряда турок. Платов, заподозрив ночное нападение, отправил за подмогой в штаб подполковника Якова Бухвостова.

Поручик, докладывая, немного смешался. Потемкин, подойдя к нему, похлопал его по плечу так, что тот чуть не присел. Весело взглянув на него, генерал восторженно изразился:

– Вот так наши орлы действуют, государыня-матушка! Семь раз отбивали наши атаки. Турки, потеряв сотни солдат, готовили восьмой, но тут подоспела пехота под командованием молодого подполковника Уварова, посланная Бухвостовым. Наши солдаты ударили в тыл врага картечью. Воображаю, как они побежали!

– Каковы наши и их потери в людской силе? – обеспокоенно спросила поручика Екатерина.

Потемкин, готовый ответить, подскочил со своего места, быстро зашагал вокруг стола.

– То меня и радует, государыня-матушка, что наших убито восемь человек, а бусурманов – пять сотен, среди них два султана и черкесский бей!

Екатерина радостно улыбнулась.

– Так мои солдатушки не хуже героических греческих спартанцев! – радостно заметила она. – Токмо их было триста, а моих – в пять раз поболее!

Потемкин, несколько смутившись, напомнил:

– Но, матушка, сравнение не совсем удачное: триста спартанцев боролись с миллионной персидской армией Ксеркса, а турок, черкесов и прочих противников было в четыре раза меньше…

Екатерина укоризненно качнула головой:

– Колико я ведаю, Григорий Александрович, персы предупредили Спарту о начале войны, а турки, как тать, напали коварно, ночью, без предупреждения.

Потемкин улыбнулся, согласно кивнул:

– Да, и естьли бы не сей молодой казак Платов, то все бы, как пить дать, полегли бы от рук свирепых бусурманов.

Лицо императрицы раскраснелось от волнительной новости: – Сей же час прикажу наградить, – сказала она, – стойкого и отважного Матвея Платова золотой медалью: «За ревностную службу».

– А подполковника Бухвостова – непременно орденом Георгия, – предложил Потемкин. – Понеже неизвестно чем бы кончилась сия Калалахская баталия, буде он не успел прислать в помощь свою пехоту. Да и старого казака подметившего фальшивых птиц, надобно не забыть!

Екатерина обратила свой взгляд на гонца и милостиво изволила молвить:

– Надобно отписать о сей баталии в «Санкт-Петербургских новостях». Поручика же Ржевского за знатное известие мы изволим наградить следующим чином.

Ржевский, не чуя ног от радости, уже закрывал за собою дверь, когда паки услышал слова Потемкина:

– «Греческий прожект» с такими, как Платов, мы осуществим, Катенька, без всякого сумления!

* * *

Хотя и не любила Екатерина Алексеевна свой день рождения, напоминающий о ее не молодом возрасте, свое сорока пятилетие, несмотря на то, что шла война с Турцией, Пугачевские бунтовщики угрожали Москве, шли поиски самозванки, претендующей на русский трон, императрица отпраздновала отменно! Праздновала она его впервые, несмотря ни на что, полностью находясь в ладу с собой, своим любимым и, пожалуй, со всем миром. Все – поелику рядом с ней был Григорий Потемкин, и счастье так и брызгало с ее притягательных глаз, обжигая окружающих.

В день своего пышно обставленного дня рождения, Екатерина, ощущала себя на небесах от присутствия около нее Григория Потемкина. Все хвалебные речи и тосты она слушала в пол уха, обращая лишь внимание, как реагировал на них гордый Потемкин, всякий раз, под столом нежно пожимавший ей руку своей огромной ручищей.

Прошел многолюдный обед с громкими льстивыми тостами. В завершение праздничного дня, на балу императрица предстала перед своими гостями совершенно неотразимой. Как всегда, в праздничные дни, музыка, блеск, зеркала, тысячи отраженных в них горящих свечей, оголенные плечи дам, нежные запахи парфюма делали свое дело: гости находились в зачарованном и восторженном состоянии. Все ждали выхода виновницы праздника. При ее появлении все воззрились на ее одеянье. Она вышла в другом платье, сверкающем от обилия бриллиантов.

Екатерина была в голубом, под цвет глаз, шелковом платье, необычного покроя, красиво облегающую ее грудь и подчеркивающую полнеющую, но статную фигуру. Сверху платья была надета роба из набивной плотной материи с короткими, по локоть, рукавами, застегнутое на поясе, золотой пряжкой. Высокая крепкая шея украшена золотой цепью с самоцветами. Волосы с едва заметной проседью уложены в замысловатую высокую, украшенную такожде самоцветами, прическу. Кавалер ее, генерал Потемкин, был ей по стать: темно-синий его бархатный камзол, поверх коего был надет легкий красный кафтан из набивной ткани с черными обшлагами, тоже был, обильно украшен бриллиантами, не говоря о том, что пуговицы были рубиновые, в золотой оправе. А уж как повел он императрицу в танце, так все так и замерли. Звучала музыка, но токмо через две минуты зашевелилась и заполнилась блестящими кавалерами, ведущими своих прекрасных дам в грациозном менуэте.

Потемкин, танцуя, показал глазами на франтовато одетого молодого француза.

– Как он вам на первый взгляд, матушка моя?

Екатерина незаметно оглядела молодцеватого офицера:

– Не дурен, но дама его настоящая красавица!

– Княжна Гагарина? Да, хороша. – Потемкин рассеянно посмотрел в сторону княжны. – Здесь каждая, или, по крайней мере, через одну, можно назвать красавицей, – заметил он.

– Пожалуй, – ответила Екатерина, глядя мимо него, дабы он не заметил ее ревнивых глаз.

– Но ни одна красавица, – продолжил Потемкин, – не стоит тебя, царица сердца моего. Краше тебя здесь никого нет!

Екатерина искоса посмотрела на него, улыбнулась:

– Умеешь, умеешь ты вовремя исправлять свои ошибки. – Она слегка сжала его ладонь: – Но хватит о красе, что же ты хотел сказать об том французе?

– Он надоел мне: умоляет представить тебе, государыня – матушка.

– Вот каков! Ну, так помоги французику, авось чтой-то путное поведает.

Закончилась музыка, зал встал в ожидании полонеза, направив все глаза, конечно, в направление августейшей персоны. Потемкин галантно подвел государыню к группе французов из дипломатического корпуса.

После взаимных приветствий, Потемкин важно обернулся к одному из них:

– Государыня, хочу представить вам полковника, графа де Лаваля, – сказал он, слегка кивнув своему протеже.

Екатерина благосклонно взглянула на француза, тот склонился, шаркнул ногой и глубоко склонился перед императрицей.

– Граф Мотье – Поль Луи де Монморанси – Лаваль, полковник Овернского полка, Ваше Императорское Величество! – представился он, смешно тараща глаза.

Француз паки низко поклонился.

– Рада с вами познакомиться, – ласково, на французском языке, обратилась к нему Екатерина, подавая ему руку.

Тот поднял разрумянившееся от поклона, сияющее молодое лицо. Глазами впился в улыбающуюся государыню.

– Благодарю вас за ваше милостивое соизволение обратить ваши очи на вашего почитателя, – промолвил он восторженно.

Императрица одарила его своим лучистым взглядом:

– Более того, полковник, я вас приглашаю к своему столу. Поговорим?

Граф почти потерял дар речи от счастья:

– Сочту за честь, Ваше Величество, – проговорил он, чуть ли не заикаясь.

За столом потекла легкая, непринужденная беседа двух высокопоставленных мужей с женщиной-самодержицей. Пошел, как сама Екатерина отмечала о подобных разговорах – расслабляющий разговор ни о чем. Француз поведал, что он потомок рода Монморанси и служит полковником в пехотном Овернском полку. Мизинец его украшал красивый перстень с брильянтом. Заговорили о камнях, алмазах.

– А не показать ли нам, матушка, ваши императорские драгоценности? – не церемонясь с дипломатом, обратился к ней на русском языке Потемкин. – Пусть лишний раз французик облизнется. Небось, и в помине такого не видел и не увидит более.

Екатерина укоризненно улыбнулась и обратилась к потомку Монморанси на его родном языке:

– Не обижайтесь, полковник… Потемкин говорит на русском, когда не уверен, что мне его предложение понравится. Сейчас я не против его идеи. Не хотите ли вы взглянуть на наши драгоценности, граф?

Неожиданное предложение окончательно осчастливило полковника:

– С превеликим удовольствием, Ваше Величество! – воскликнул он.

Глаза француза сияли неподдельным счастьем. Через минуту, премного занятые собой, всевидящие придворные, наблюдали, как они покидали залу.

В конце концов, осмотр брильянтов и различных драгоценных камней закончился для Потемкина не очень весело: ему показалось, императрица заигрывает с французом. Последние полчаса он даже тщился не разговаривать, а просто присутствовал. Распрощавшись с де Лавалем, Екатерина, обеспокоенно обратила на него глаза.

– Отчего таковое ледяное молчание, Григорий Александрович?

Потемкин холодно ответствовал:

– Вы так увлеченно разговаривали, не хотел мешать…

Екатерина посмотрела на него долгим укоризненным взглядом. Потемкин хмурился. Пухлые его губы непроизвольно кривились, ничуть не портя, как ни странно, красоты лица. Екатерина взяла его за руку и повела за собой в свои покои. Примирение произошло быстро, хотя Григорий немного покапризничал.

* * *

Придворное окружение императрицы знало, что в канун своего дня рождения и в день восхождения на трон и некоторые другие праздники, государыня взяла за правило награждать достойнейших офицеров и кавалеров. Ко дню своего рождения она собиралась преподнесть Потемкину орден Святого Александра Невского. Такожде в оный день она положила возвести одного из верных своих сподвижников, шедшему в первых рядах в день переворота, теперь пятидесятилетнего, Вадковского Федора Ивановича генерал-поручика Семеновского полка в генерал-аншефы. Екатерина особливо ценила немолодых своих сподвижников, кои шли за ней, в день восхождения на престол, не за ради удальства и бесшабашности, а зрело взвесив положение дела. Двенадцать лет назад они захотели быть с ней, а не с императором Петром Федоровичем! Паче того, в ближайшее время, она намеревалась возвести генерал-аншефа Вадковского, как и Григория Потемкина, в сенаторы.

Намедни Григорий Потемкин, выпивши несоразмерно много, позволил себе высказаться неуважительно, касательно некоторых придворных, едва не вызвав скандал. Ох, и дерзок Григорий Александрович! И она побаивается сказать ему поперек, боясь его крутого словца. Нет, вестимо, новый фаворит ни разу того себе не позволил касательно ее самой, но, кто его знает, на что он способен в минуту, на его взгляд, праведной ярости? Следует непременно на то ему указать. Всенепременно! Она написала ему:

«Здравствуй, миленький, и с Белым Орлом и с двумя красными лентами и с полосатым лоскутком, который, однако, милее прочих, ибо дело рук наших. Его же требовать можно, как принадлежащий заслуге и храбрости. Нас же просим впредь не унизить, а пороки и ошибки покрыть епанечкою, а не выводить наружу пред людьми, ибо сие нам приятно быть не может. Да и неуместно ниже с другом, еще меньше с женою. Вот тебе выговор, но самый ласковый. Я встала весела, к чему много способствует вчерашний вечер и Ваше удовольствие и веселье. Ужасно как люблю, когда ты весел. Я чаю, сегодни примериванья сколько будет. Adieu, mon bijou, часто у вас нет здравого смысла, но вы всегда любезны.

Об Рейнсдорфе ты ко мне позабыл и писать, и говорить».

Ах, Рейнсдорф, то биш Рейнсдорп! Сей губернатор осажденного Оренбурга – ее головная боль! Доподлинно, был дуб, а стал сруб!

* * *

Нынче второй день празднования ее рождения, который заканчивается к полудню. Сегодни она ждала особливой нежности Григория, понеже он обещал преподнесть ей необычный подарок, который ожидает ее в опочивальне. Изрядно устав накануне, сегодняшний день Екатерина воспринимала, как нечто происходящее не с ней. Она ждала времени, когда можливо было бы остаться со своим любимым наедине.

Предвкушенное ожидание не обмануло ее: Потемкин превзошел все ее ожидания, одарив ее такой лаской, какой ей никогда не приходилось получать за всю жизнь. Она вспоминала счастливую ночь, когда Григорий паки и паки убеждал ее, что связь их противна Богу, уговаривая хотя бы тайно венчаться, чтоб называть ее законной женой. Она молчала, наблюдая, как он настаивает на их бракосочетании, но уже с первых минут была согласна венчаться с ним. Он, кажется, не подозревал, что ей льстило его предложение; она хотела быть женой такого необыкновенного и такого желанного человека! На следующее утро она, переполненная счастьем, улыбаясь, средь благодарных слов в письме, напомнила ему, что сей день он получит голубую ленту Святого Андрея Первозванного:

«Миленький, здравствуй. Надобно правду сказать, куда как мы оба друг к другу ласковы. В свете нету ничего подобного. Что встала, то послала к Вице-канцлеру по ленты, написав, что они для Генерал-Поручика Потемкина, после обедни и надену на него. Знаешь ли его? Он красавец, да сколь хорош, столь умен. И сколь хорош и умен, столь же меня любит и мною любим совершенно наравне. Мудрено будет доказать, чтоб один другого больше и луче любил. При сем прилагаю записки, кои я сегодни заготовила для объявления сего же дня. Прошу их ко мне возвратить, естьли в них не найдешь, чего поправить. А естьли что переменить находишь, напиши, милуша, душа моя. Adieu, mon bijou. Пожалуй, будь весел сегодни, а я по милости Вашей весьма, весьма весела, и ни минуты из ума не выходишь».

Про материальный подарок Потемкин совершенно забыл. Вручил его на второй день – брильянтовую заколку с ее вензелем, кою она потом почти не снимала с себя. Екатерина долго находилась под впечатлением своего счастливого дня рождения, о чем она беспрестанно говорила самым близким: и Перекусихиной, и Протасовой, и Брюсше, и дражайшему из них – Грише Потемкину.

Они вместе обрадовались новости, что специально к ее дню рождения корпуса генералов Каменского и Суворова перешли Дунай и очистили от турок Бабадагскую область, заняли город Базарджик. Ну не радость ли!

Записки императрицы:

В начале апреля Генерал-майор барон Иван Федорович Медем, командующий войсками Северного Кавказа доложил, что в Кабарду, в аул князя Атажуко Хамурзина прибыл представитель Крыма Ширин-бек. Получив сие известие в Моздоке, барон Медем направил секунд-майора барона Федора Криденера с отрядом (пехоту, драгун, казаков при четырех орудиях).

* * *

В самом конце апреля двор переехал в Царское Село. Здесь Екатерина и Григорий особливо пристально изучили все возможные варианты для их дня венчания. Поскольку в субботу, вторник и четверг были запретными для оного таинства, и наступал Петровский пост пятнадцатого июня, единственный удобный день был избран восьмое июня, тем паче, что Потемкин был рад сей дате: венчание на Пасху считалось самым счастливым. Пятого июня двор вернулся в столицу. Обер-гофмаршал Толстяк – Голицын, брат главнокомандующего столицы, Александра Михайловича Голицына, коий брал когда-то Хотин и победил Молдаванчи-пашу, был удостоен участвовать в празднестве по случаю Живоначальной Троицы, и в начале вечерни подать императрице на позолоченном блюде «цветы с зеленым ветвием».

На другой день, шестого июня в пятницу, Екатерина пригласила на обед в верхнем маленьком саду Летнего Дворца всего четыре человека – Григория Потемкина, фельдмаршала князя Александра Голицына, графа Захара Чернышева, князя Григория Орлова, коий на следующий день отбывал из столицы. В Летний дворец были приглашены дамы в роброндах, кавалеры в простом платье, понеже служили литургию по усопшему от оспы Людовику Пятнадцатому. Много и все говорили о французском короле:

– Как мог король допустить себе умереть от болезни, которая вполне излечима, тем паче, теперь, когда можно было бы сделать прививку! – возмущалась, обращаясь к ближнему окружению, императрица.

– Ленив и трусоват был покойный, вот и поплатился, – отозвался граф Захар.

– То-то и оно! Лень есть страшный грех, поелику и наказуем так сурово, – заметила Екатерина.

– Когда было ему? Занят он был своими Помпадурами, – едко заявил обер-шенк Александр Нарышкин.

– Теперь на трон воссел его племянник, новый Людовик.

– Вот уж сей огромный толстяк, вестимо, большой лентяй!

После оных разговоров у Екатерины изрядно разболелась голова и длилась безостановочно два дня. Мучаясь болями, Екатерина уговорила Григория Потемкина проехать по вечернему городу, подышать свежим летним воздухом.

– Езжай елико возможно непоспешно, – наказал Потемкин кучеру, – тяжело усаживаясь рядом с Екатериной. – Чуешь, голубушка, каковые запахи кругом? – обратился он к Екатерине, как токмо они тронулись в дорогу.

– Обожаю запахи костров… – задумчиво молвила императрица.

Потемкин выглянул в окно.

– Вестимо, кругом убирают садовый мусор, сломанные зимой ветви.

Екатерина тоже смотрела в окно.

– Кругом свежая зелень. Красота! – молвила она еле слышно.

– Красота, лепота! – соглашался Потемкин, одной рукой обнимая ее за плечи. – Поедем к лесу, дабы твоя голова угомонилась, государыня моя, потом по городу, коли не утомишься.

– Как угодно тебе, Пирюшечка! – ответствовала слабым голосом Екатерина, склонив ему на плечо голову и закрывая глаза.

В город они возвратились, когда боль отпустила. Екатерина повеселела, Григорий тоже был доволен.

Проезжая мимо дворцов Воронцова и Шувалова за Невской перспективой, он засмотрелся на их поместья.

– Красивая усадьба у Ивана Ивановича Шувалова, – отметил Потемкин. – Кто его строил, не ведаю.

– Архитектор Савва Иванович Чевакинский, – отозвалась Екатерина, – при мне строили, кажется в пятидесятых годах. Красивое здание, но я не поклонница барокко.

– А мне нравится его главный фасад с выступами и полуколоннами. Приятно зрить.

– Сказывают, Шувалов продает его и даже уже известен покупатель.

– Продает?! А кто покупает? – спросил Потемкин, не отрывая глаз от панорамы за окном.

– Генерал-прокурор Александр Вяземский.

– Хм. Зная, что вы, голубушка моя, не любите барокко, он всенепременно будет перестраивать его, помяните мои слова! Токмо испортит весь вид.

– Отчего же, всенепременно, Гришенька? – засмеялась Екатерина и показала глазами на дворец Строганова, который как раз проезжали на пересечении Невской перспективы с рекой Мойкой. – Вот дворец – красавец! – восхитилась она.

– Да, тут ничего не попишешь! У Строганова отменный вкус! Да и Растрелли постарался.

– Мне нравится, что весь огромный дворец выдержан в таковом строгом стиле.

– Да. Дворец представляется парадным, понеже здесь много скульптурных декораций с кариатидами и картушами, обрамляющими окна, – комментировал Потемкин, как заправский знаток архитектуры.

Они уже проехали дворец, но Екатерина, дабы не отстать от «знатока», дополнила свое мнение:

– Мне нравится львиная маска над аркой проезда во внутренний двор здания. А какие произведения художников в его галерее!

– Любопытно, каковые же? – вопрошал Потемкин, насмешливо поглядывая на нее, уверенный, что она не вспомнит.

– Хочешь, дабы я перечислила их тебе? – уточнила Екатерина.

– Нет, коли не хочешь – нет.

– Отчего же? В его галерее представлены произведения Пуссена, Греза, Ботичелли, Мартини, Рембрандта, Ван Дейка, Бронзино, Тинторетто, Рубенса, Буше, Лоррена, и других мастеров живописи.

Лицо Потемкина с каждым названным именем, все более выказывало уважительное удивление. Перечислив всех, Екатерина остановилась, и он миролюбиво поведал:

– Я был у него лишь единый раз. Особливо мне понравились Арабесковый зал и Минеральный кабинет.

– Строганов – необыкновенный человек! Жаль, что толико времени он проводит в Париже с молодой женой. Ты ведь знаешь, что с первой он развелся из-за меня? – спросила Екатерина.

Потемкин, резко оторвавшись от окна, повернулся к ней.

– Что значит: из-за тебя?

Екатерина улыбнулась: паки повод к ревности!

– Они разъехались, как токмо я взошла на трон, – пояснила она. – Жена его, Анна Михайловна, урожденная Воронцова, дочь вице-канцлера, не потерпела, что Строганов был на моей стороне, а не на стороне императора Петра Федоровича.

Потемкин поморщился:

– Понятно: политика! Дочь опального канцлера, понятно, была за отца.

– Ну, как можливо было не любить умника и красавца Строганова? (она покосилась на Григория: не ревнует ли?) Через семь лет, – продолжила она, – в него влюбилась дочь обер-прокурора, красавица Екатерина Петровна Трубецкая, лет на двадцать младше его, с коей он теперь пребывает во Франции. Она родила ему уже двоих детей.

Карета подъезжала назад к Зимнему дворцу.

– Вот оно, – картинно воскликнул Потемкин, – самое красивое здание во всем Петербурге! И в нем живет моя красавица – императрица!

Екатерина порозовела. Улыбаясь, она отозвалась:

– Сей дворец, доподлинно красавец! Растрелли строил Зимний Дворец для единой славы Всероссийской! Жаль сей великий зодчий уже три года как почил в мире ином. У нас теперь творят Фельтен, Вален-Деламот и Ринальди.

– Что-то мне подсказывает, что Растрелли все ж никто не превзойдет, душа моя, – довольно категорично заявил Потемкин, целуя ей руки.

Екатерина неопределенно пожала плечами. Глядя на него светящимся взглядом, она, как пропела:

– Не ведаю, посмотрим, свет моих очей, Гришененок. Жизнь покажет…

Они немного помолчали. Пора было выходить из кареты. Екатерине не хотелось: сей же час у Григория появятся дела и она останется одна.

– Кстати, милый Гришенька, ты не знаешь, как губернатор Николай Корф в шестьдесят втором году избавился от ненужного стройматериала после завершения строительства Зимнего?

– Как не знаю! Все об том говорили. Да и своими глазами видел!

– Ты и это знаешь!

– Убрал мусор он действительно гениально: в один день разрешил горожанам прийти и забрать то, что им приглянется. Так даже до щебня и мусора нашлись охотники.

– Гениально! Уважаю таковых людей! – говорила Екатерина, не сводя глаз с Григория.

– Ну, как твоя головная боль? – заботливо испросил Григорий Александрович, – помогая ей выйти из кареты.

– Свежий воздух лечит, но самое лучшее лекарство – твое присутствие около моего боку, – ответствовала, блестя глазами, Екатерина.

* * *

Вместе с Олсуфьевым и Елагиным государыня Екатерина Алексеевна готовила наградные бумаги для проявивших себя военачальников. Все кандидатуры она подробно обсудила с Григорием Потемкиным. Было решено графа Александра Бибикова произвести в подполковники лейб-гвардии Измайловского полка. Рейнсдорпа многие подчиненные ненавидели, однако, Екатерина положила представить его к Александровской ленте. Генерал-майоров Мансурова и Фреймана – к Анненским лентам, князя Голицына Петра Михайловича, первым нанесшим крупное поражение мятежникам под крепостью Татищевой – орден Святого Александра Невского.

Намеревалась наградить и некоторых генералов с турецкого фронта, но положила повременить: фельдмаршал Петр Румянцев полагал сей весной завершить войну с Портой. Он разделил пятидесяти тысячную армию на четыре части, возложив основные военные действия на генералов Суворова и Каменского, наделив обоих свободой действий. Что ж, недолго осталось ждать.

В середине апреля в пятидесяти верстах от Яицкого городка, генерал-поручик Павел Дмитриевич Мансуров схватился с казаками у реки Быковка и одержал победу. Казалось, еще немного и Пугачев будет схвачен.

Вскоре пришла нежданная печальная весть о главнокомандующем графе Бибикове. Екатерина была, как громом поражена, когда узнала о его смерти. Из-за весенней распутицы, известие о его смерти достигло столицы токмо в конце апреля.

По смерти главнокомандующего Бибикова, генерал-майор князь Петр Михайлович Голицын ожидал назначение на его место, но первого мая Екатерина поручила командование отличившемуся на турецкой войне, командовавшему войсками в Казани, генерал-поручику Федору Федоровичу Шербатову, как старшему по званию. Неизвестно почему, князь Голицын задержался в Оренбурге на три месяца, дав тем самым передышку Пугачеву, коий сумел за то время собрать на юге Урала новые войска.

В самом начале лета, генерал Михельсон и Пугачев сошлись в боях на реке Ай, но ни одна из сторон не получила успеха. Отступив на север, Пугачёв перегруппировал силы, пока Михельсон отошёл к Уфе, чтобы отогнать отряды башкир, действовавших у города, и пополнить запасы боеприпасов и провианта.

Воспользовавшись передышкой, Пугачёв направился к Казани. Ему удалось взять Красноуфимскую крепость. В середине июня авангард его войска, под командованием Ивана Белобородова и Салавата Юлаева, подошёл к городку Осе и блокировал крепость. Четыре дня спустя сюда пришли основные силы Пугачёва и завязали осадные бои с засевшим в крепости гарнизоном. Через две недели, защитники крепости, исчерпав возможности дальнейшего сопротивления, капитулировали. Пугачев нацелился на Казань, куда недавно начальником гарнизона был направлен кузен Потемкина, недавно пожалованный в генерал-майоры – Павел Потемкин.

В середине лета, навстречу Пугачёву вышел отряд под командованием полковника Толстого, но и его одолели пугачевцы. Двенадцатого июля, штурмуя предместья и основные районы Казани, мятежники взяли город. Оставшийся в городе гарнизон, заперся в казанском кремле и приготовился к осаде. В городе начался сильный пожар, огонь неумолимо подбирался к кремлю. Но тут, Пугачёв, получив известие о приближении войск генерала Михельсона, вывел свои отряды из горящего города.

Государыня, получив пренеприятнейшее известие о пожаре в Казани, была повержена в тяжелейшее состояние духа. Семь лет назад, посетив сей город, она оставила там частицу своего сердца. Она всегда с восторгом и благодарностью вспоминала, как ее встречал многонациональный казанский народ. Теперь же, благодаря нерадивости, медлительности и нерешительности генерал-поручика, князя Федора Щербатова, еще и награжденного Георгиевским крестом, было сожжено две трети огромного города: из почти трех тысяч домов осталось лишь восемьсот десять. Погибло около тысячи жителей. Императрица всекрайне гневалась. Захар Чернышев доложил, что самозванец Емелька ускользнул от преследования. Распоряжения генерал-поручика князя Щербатова ему неизвестны; непонятно зачем тот направился к Оренбургу, такожде неизвестно куда девались набранные дворянством эскадроны и малороссийские казаки.

– Как посмел сей генерал Щербатов, оставить местных губернаторов «самим действовать к водворению порядка»? Императрица цитировала слова Щербатова с издевкой. – Зачем ему надобно было бросить Казань и идти на Оренбург к князю Голицыну?

– Не ведаю, государыня, – отвечал Захар Чернышев, хмуря брови и морща лоб.

Государыня кривила губы, метала злой взгляд в пространство.

– А Пугачев не дурак, – говорила она язвительно, – сумел скрыться от преследования Ивана Михельсона и, знай, собирает себе новых бунтовщиков. Теперь все Поволжье заполнено мятежниками!