Текст книги "Белая бригада"

День, когда дует мистраль…

Утреннее солнце торжественно поднималось из-за гор Марсейвер, озарив сиянием статую Святой Девы на шпиле базилики Нотр-дам-де-ля Гард, прошлось по вершинам небоскребов делового центра Марселя, и город сразу засветился каким-то праздничным светом. Море стало похоже на расплавленное серебро, по которому словно маленькие черные точки двигались баркасы рыбаков, возвращавшихся с ночного лова со стороны острова Иф. Из легкого утреннего тумана прорезались зубцы башен старинного форта Сен-Жан, несколько веков охраняющего вход в гавань Вье Пор.

Я уже не первый раз наблюдал эту картину (моя вахта приходилась на предутренние часы), но каждый восход солнца совершенно не был похож на другие. Стоял ноябрь – золотая пора средиземноморской осени. Желтым и красным отливали клены и каштаны в скверах на рю Каннебьер, южное солнце уже не пекло как прежде, да и ночи стали заметно холоднее.

Наш танкер несколько месяцев находился на капитальном ремонте в порту Марселя, мы успели привыкнуть к Франции, спокойно бродили по улицам города, маленьким рынкам и магазинчикам, пили крепчайший мокко с круассанами в кафе возле старых мушкетерских казарм на Мадраге и считались завсегдатаями в портовом кабачке «Ле Навигатер». Местная портовая публика нас уже узнавала и всегда старалась поднять нам настроение приветливыми возгласами: «Салю, рюсс! Сибир-р, водка, балалайка!». Правда, на этом познания о России обычно и заканчивались. Даже колоритные старики, степенно игравшие в шары в соседнем сквере и удивительно напоминавшие пресловутых «пикейных жилетов», завидя нас, приветственно махали руками.

Но сегодня какое-то беспокойство чувствовалось среди рабочих-ремонтников, на все лады повторялось слово «мистраль». К вечеру объявили штормовое предупреждение, завели дополнительные швартовы, раскрепили что можно на верхней палубе, задраили люки и иллюминаторы. Обычно оживленный порт сразу опустел, лишь на стоянках осталось несколько десятков забытых автомашин и зачехленные яхты на прицепах. И странное дело – куда-то сразу исчезли вездесущие портовые крысы. Эти здоровенные, жирные и наглые твари обычно шныряли повсюду днем и ночью.

Из-за гор с пугающей быстротой сплошным потоком скатывалась черная мгла, постепенно укутывавшая холодным покрывалом весь город. В воздухе неожиданно заплясали снежинки, а с моря донесся низкий гул надвигавшегося шторма, очень скоро накрывшего порт. Засвистел ветер, сплошной стеной полетел снег вперемешку с песком. Громадные волны перехлестывали через волнолом, снося все на своем пути и оседая на причалах и палубах судов пеной и ледяными брызгами.

Налетевший шквал походя смел с причала в воду машины и яхты, которые беспомощно дрейфовали по внутреннему бассейну порта и тонули, вдребезги разбиваясь об его каменные стены. Мы наблюдали за разгулом стихии из ходовой рубки, откуда была видна лишь небольшая часть порта. Внутри бассейна вода словно кипела, завихряясь водоворотами и бешено крутящимися воронками, в них в хлопьях пены мелькал какой-то хлам. Судно вздрагивало от порывов ветра, скрипели туго натянутые швартовы, в стекла рубки стучали песок и мелкие камешки, хлопали на ветру обледеневшие чехлы шлюпок, жалобно завывали антенны.

Хотя мы не раз бывали в подобных переделках, особенно в Индийском океане, но как-то непривычно было штормовать на суше. В соседнем заводском бассейне сорвало со швартовов и навалило на стенку алжирский сухогруз, а в сухом доке опасно накренился на кильблоках американский эсминец «Джонас Ингрэм». Вдобавок ко всему лопнули обледеневшие провода, и участок порта на несколько часов остался без света. Мгла снаружи сгустилась до черноты, пришлось запустить вспомогательный дизель и включить стояночные огни. Обледеневшая палуба превратилась в каток, надстройки блестели от ледяных потеков, на шлюпбалках и кранах повисли целые сталактиты льда. Поскольку в такую погоду к нам вряд ли кто-нибудь осмелился бы прийти, капитан приказал поднять трап, а вахту нести в рубке. Не приведи господи кому-нибудь оказаться в это время снаружи.

За бортами бесновался мистраль, но внутри судна было тепло и тихо. Мы собрались в кают-компании, попивали крепкий флотский чай, вспоминали о прошлых штормах и разных переделках, в которые приходилось попадать. Но какое-то особенное, гнетущее чувство беспокойства, с которым раньше никому не приходилось сталкиваться, витало в воздухе, нагнетало нервозность. В море, когда все находятся на своих постах и заняты делом, все переносится как-то легче. А здесь, на намертво пришвартованном судне с неработающим главным двигателем, все чувствовали себя беспомощными перед стихией. Мало кому пришлось уснуть в эту ночь – моряки маятно бродили по коридорам, вслушиваясь в неумолчный вой ветра и низкий, странный гул, шедший со стороны моря и проникающий, казалось, во все клетки тела.

Часа в два ночи что-то проскрежетало по борту и послышались глухие удары. В иллюминатор нижнего кубрика был виден полузатопленный, разбитый корпус яхты с рухнувшей мачтой и перепутанными снастями, державшийся на воде только за счет воздушных ящиков. Пришлось поднимать боцманскую команду, разбитую яхту оттолкнули за корму, где она сразу исчезла в снежной круговерти.

Рассвет был каким-то необычным – странный, мутно-желтый свет разливался повсюду, сквозь снежные заряды проглядывали размытые очертания ближних зданий портовых офисов, во многих окнах не было стекол, и шторы свободно полоскались, словно разноцветные флаги.

Ветер начал стихать только к полудню, сквозь рваные клочья туч робко проглянуло солнце, и только море долго не могло успокоиться, сотрясая волнолом мертвой зыбью и фонтанами ледяных брызг. Но было ясно, что все уже позади, и весь экипаж с ломами трудился на верхней палубе, скалывая лед и приводя в порядок судно. В порту тоже появились люди и уборочные машины. Город медленно и привычно приходил в себя, а на следующий день уже ничего не напоминало о пронесшемся урагане. Так же сияла золотом статуя Святой Девы на шпиле базилики, и так же мрачно возвышались на горизонте башни легендарного замка Иф.

Мистраль – обычное дело в этих местах, он регулярно, весной и осенью, напоминает людям, кто хозяин на Средиземном море, ежегодно собирая свою дань. Попадая в него, начинаешь ощущать, сколь мал и беспомощен человек, застигнутый стихией в своей железной скорлупке, и сколь снисходительна к нему природа, только лишь дав ему понять, кто есть кто в этом мире.

Старый медальон

Это был старинный медальон на почерневшей от времени серебряной цепочке. Он был закрыт, но Андрей знал, что в нем находится – выцветшая от времени детская фотография и локон детских белокурых волос. Немного подержав его на ладони, он медленно разжал руку, и медальон беззвучно канул в темную, слабо колышущуюся воду у Графской пристани. С чувством грусти и облегчения Андрей вышел на Приморский бульвар, постоял у памятника Нахимову и медленно пошел к штабу севастопольской бригады вспомогательного флота, где ждал рейдовый катер.

Глядя на проплывающие мимо берега Северной бухты и белые скалы Инкермана, напротив которых находилась стоянка танкера «Владимир Колесницкий», Андрей вспоминал давнюю историю, связанную с этим медальоном…

Это было два года назад. Танкер вспомогательного флота ТОФ «Илим» уже неделю стоял на ремонте в Марселе, на заводе фирмы ASMP (Atelliers et Shantiers de Marseile Provence), располагавшемся в районе пригорода Мадраг. Судно находилось в старинном сухом доке, грузно повиснув на кильблоках, без винта и гребного вала. Борта по старинке со всех сторон были подперты бревнами, по которым ночами шныряли здоровенные портовые крысы.

В соседнем доке, весь в огнях сварки и тучах пыли от пескоструйки, ремонтировался американский эсминец «Джонас Ингрэм».

На танкере работало человек тридцать французов, несколько югославов и арабов. Руководил работой главный инженер мсье Логотю, полный, жизнерадостный здоровяк с висячими усами, больше смахивавший на украинца, за что его втихомолку именовали Логотюком. А переводчиком был пожилой, за шестьдесят, худощавый хмурый мужчина Жорж Шестакофф, говоривший по-русски очень правильным, непривычным для моряков литературным языком, иногда вставляя в разговор совершенно непонятные, старомодные выражения. К своей работе он относился добросовестно, как, впрочем, и все французы, однако вел себя с моряками очень сухо и сдержанно. Он охотно питался в кают-компании, обожал борщ, с любопытством прислушивался к разговорам, но в беседы никогда не вмешивался. И только однажды, когда по русскому обычаю обмывали удачную сделку по покупке голландской краски, выпил немного и разговорился.

Он был русским эмигрантом из «первой волны», родился в Севастополе, отец был мичманом на эсминце «Жаркий», а мать – сестрой милосердия в морском госпитале. Родители ушли вместе с врангелевским флотом в Бизерту, так что детство его до 1925 года прошло в каюте крейсера «Адмирал Корнилов». Во время войны он участвовал в подпольном Сопротивлении и даже немного повоевал вместе с американцами при штурме монастыря Нотр-дам-де ля Гард, превращенного немцами в укрепленный пункт.

Об этом он позднее рассказал на экскурсии в монастырь и даже показал на подбитый американский танк «Шерман», из которого помогал вытаскивать экипаж. Танк, превращенный в памятник, так и стоит на том же месте с пробоиной от снаряда в борту.

Однажды Жорж в трюме здорово порезал ладонь, и Андрею пришлось обработать и перевязать ему рану. Потом Жорж часто приходил к нему в амбулаторию, и они разговаривали о жизни, старательно обходя острые политические вопросы – время было такое.

Уже в конце ремонта, когда удачно прошли ходовые испытания и готовился прощальный ужин, необычно взволнованный Жорж пришел к Андрею в каюту.

– Доктор, то, о чем я вас попрошу, будет не совсем обычно. Я уже пожилой человек, всю жизнь прожил во Франции, у меня семья, дети и внуки. Мой дом – Марсель, но всю жизнь я помнил, что я – русский. Конечно, в Россию меня не пустят, да и не к кому там ехать. Моя покойная матушка просила меня опустить в воду ее медальон в Бизерте, на том месте, где стоял «Генерал Корнилов», пять лет назад я съездил в Тунис и выполнил ее последнюю волю. Теперь я прошу вас – опустите мой медальон в море в Севастополе. Отец мне говорил, что они на «Генерале Корнилове» отходили от Графской пристани. Папа всю жизнь тосковал о родине. Сейчас он рядом с матушкой лежит на православном кладбище в Эксе, в нашем семейном склепе. А внуки мои по-русски не говорят, им это уже не нужно. Не откажите в просьбе, буду весьма признателен! Я знаю, что все вы атеисты, но поставьте за нас свечку в Морском соборе.

И он протянул Андрею руку, на ладони лежал потускневший от времени медальон. Андрей растерянно взял медальон – просьба действительно была не только необычной, но и по тем временам достаточно опасной. Узнает кто из политотдела – все, засунут «под колпак», будешь всю жизнь в каботаже в пределах Охотского моря плавать. А не взять – на всю жизнь будет неловко, что старика обидел.

– Хорошо, – сказал Андрей, – я выполню вашу просьбу. Точно как вы сказали – у Графской пристани. Слово моряка!

Переводчик благодарно посмотрел на Андрея повлажневшими глазами, потом слегка поклонился и вышел из каюты. На ужине он вел себя необычайно раскованно, выпил водки, пел русские песни, плясал и под конец прослезился.

Утром сверкающий новой краской танкер поднял якорь и взял курс на Тунис, а затем на Севастополь. Но в Севастополе побывать в этом рейсе не пришлось – танкеру не дали разрешения на проход Дарданелльского пролива, заправили горючим прямо в море, и он взял курс на Аден.

Андрей попал в Севастополь только два года спустя, уже на другом судне. Первое, что он сделал в городе, – пошел на Графскую пристань и выполнил обещание, данное им старому русскому переводчику. А в следующее увольнение с замиранием сердца вошел в храм и, купив большую свечку, попросил поставить ее за упокой душ русских моряков, в чужих землях почивших.

Об истории с медальоном Андрею на много лет пришлось забыть. Старого переводчика, наверное, уже нет в живых, но душа его может быть спокойна, его просьба выполнена – медальон лежит на дне Севастопольской бухты у Графской пристани, сразу возле причала пассажирских катеров. На его родине…

«Случайно исполняющий…»

Был у нас в 36-й бригаде такой славный маленький пароходик – танкер «Россошанск». Раньше он исправно заправлял горючим и водой боевые корабли в море, однако из-за преклонного возраста бегал сейчас только между маяками и дальше бухты Стрелок не высовывался. По этой причине в его экипаж списывали моряков, отличившихся на почве безуспешной борьбы с зеленым змием, и командный состав, сидевший «под колпаком» у комбрига за различного рода мелкие и крупные шалости. Этакий плавучий штрафбат. Пару раз он тонул кормой возле пирса вследствие легкой забывчивости мотористов, перекачивавших балласт, подмоченный главный двигатель требовал переборки, поэтому на трубе уже с полгода висел зеленый брезентовый чехол. Пароход готовили к списанию, командование на него давно махнуло рукой, и пришвартован он был на самом краю пирса, среди ржавых барж, понтонов и всякого плавучего хлама.

Под стать кораблю был и его капитан – Михеич, легендарная среди флотского люда личность. Кряжистый пожилой мужик, с продубленным морскими ветрами лицом, внушающими уважение кулачищами и весьма независимым характером. Ходил всегда в изрядно поношенной капитанской форме с позеленевшими от морской соли шевронами и здоровенной фуражке американского образца. Он начинал службу еще в войну, юнгой на ленд-лизовских «либерти», был не раз награжден, тонул и горел, образование имел в объеме курсов «двух-соттонников» и заочно закончил мореходку где-то в 50-х годах. В общем, Михеич «академиев» хоть и не кончал, однако практику имел огромную, был непререкаемым авторитетом среди капитанов-каботажников на всем побережье и весьма скептически относился к высшему комсоставу флота, коих в большинстве своем знавал еще сопливыми курсантами и молодыми лейтенантами. Кроме того, Михеич виртуозно владел ненормативной морской лексикой и мастерски ее применял, невзирая на лица.

Михеича побаивалась даже здоровенная продавщица Люся из гастронома на Малом Улиссе, беспрекословно продававшая ему бутылки водки в любое время и в любом количестве, что было невероятным в ту суровую пору непримиримой горбачевской борьбы с алкоголем. Команда же хоть его и боялась, но пить все равно не бросала. В общем, колоритный Михеич с его критическим складом ума и независимостью в суждениях явно не «вписывался» в современную действительность и вопрос о его почетной отставке постоянно витал в прокуренном штабном воздухе.

Из наиболее выдающихся личностей на «Россошанске» следует отметить и двух дам, несших службу в качестве буфетчицы и кока. Одна из них, Люба, была якуткой и по причине свирепого характера и привычки метко швыряться тарелками носила прозвище Злой дух Ямбуя, вторая, Катя, была известна как Бони-М – из-за выраженного портретного сходства с солисткой этого ансамбля. Девицы красотой не блистали, были незамужними, и хотя от отсутствия мужского внимания не страдали, частенько ссорились на почве неразделенной любви к боцману с применением камбузного инвентаря и крепких выражений.

Правда, все заканчивалось взаимными рыданиями на груди и очередным громким подтверждением факта, что «все мужики – сволочи…».

В описываемое мною время на этом славном судне исполнял обязанности старпома второй помощник Слава, в прошлом аспирант ДВВИМУ, списанный с океанского танкера-заправщика «Алатырь» из-за недельного загула, произошедшего на почве развода с горячо любимой, но крепко загулявшей женой. Понятная в общем житейская ситуация была раздута сверхбдительными (от скуки) офицерами политотдела бригады до уровня общефлотского ЧП и подана под соответствующим соусом комбригу. Тот, недолго думая, рубанул сплеча – лишил Славу визы на год и, вкатив «строгача», отправил штурманца на «Россошанск». Комбриг Завьялов, старый морской волк, опытными штурманами не разбрасывался и увольнять никого и никогда не спешил.

В результате мягкий и интеллигентный Слава терзался теперь угрызениями совести о безвозвратно загубленной молодой жизни и практически не вылезал из своей тесной каюты, предаваясь запойному чтению и философским рассуждениям о смысле бытия. Всем своим видом он являл разительный контраст с экипажем и напоминал юнгу Джима Хокинса в команде пиратской шхуны «Испаньола» из «Острова сокровищ» Стивенсона.

Команда к нему относилась с повышенным вниманием, как к неизлечимо больному, а буфетчица Люба всегда ставила ему самую большую порцию и, скрестив руки на груди, смотрела на него ласковым материнским взглядом. Особенно шокировало экипаж его уставное обращение на «вы» и по фамилии, отчего любой матрос сразу впадал в состояние близкое к ступору и долго не мог уяснить сути приказа. Боцману для ясности приходилось делать краткий перевод на общепринятый морской сленг.

Было воскресенье, стояла великолепная солнечная осенняя приморская погода, мелкие волны еле слышно плескались у бортов, посылая в иллюминаторы солнечные зайчики. Над бухтой гомонили чайки, по пирсу, лениво переваливаясь, топали строевым шагом молодые матросы из бригады ракетных катеров, всем своим видом демонстрируя стойкое морское отвращение к пехотной науке. Их более старшие товарищи, наглаженные и начищенные, распространяя запах одеколона, бодрой рысью бежали к автобусной остановке, сжимая заветные увольнительные. На всех судах бригады видны были только вахтенные, вяло прохаживавшиеся возле кормовых флагштоков с повисшими от штиля синими флагами вспомогательного флота.

По зеркальной глади бухты Малый Улисс разливалось состояние благостного спокойствия, в воздухе носился аромат борща и флотских котлет – дело шло к обеду. Кое-где потихоньку ловили с бортов камбалу и бычков, особенно густо обросли удочками борта «Россошанска». Ничто не предвещало бурных событий.

Вдруг на КПП показалась черная адмиральская «Волга» с двумя штабными «уазиками», что немедленно привело всех в состояние тихой паники.

Контр-адмирал Акимчик, начальник аварийно-спасательной службы флота, славился крутым характером, склонностью к крепким выражениям и молниеносным оргвыводам. Любимым его занятием были внезапные проверки судов вспомогательного флота с последующим смакованием подробностей на протяжении нескольких лет – память у него была отменная.

И тут на пути адмиральского кортежа неожиданно явилась фигура Михеича, который, надвинув на нос козырек своей знаменитой фуражки, шустро двигался противолодочным зигзагом к воротам КПП, пребывая в состоянии «радостного изумления». В тот день он, находясь в отпуске, совершенно случайно заглянул к старым приятелям на водолазный катер, где весьма основательно «принял на грудь».

Взвизгнули тормоза, и обалдевшего Михеича тут же окружила толпа блистающих погонами и нашивками штабных офицеров.

В результате короткого, но весьма конструктивного диалога, происходившего на высоких тонах, Михеич был отстранен от должности капитана, а адмирал и штабные были им посланы в пешее эротическое путешествие по всем известному адресу.

Разъяренный Акимчик в сопровождении офицеров направился на «Россошанск», где намеревался учинить полнейший разгром… У трапа его встретил бледный и грустный Слава, тем не менее четко доложивший с присущим ему черным юмором, что он является «СИО капитана» на данном судне и никаких происшествий на его вахте не произошло.

На вопрос удивленно притихшего адмирала, что есть «СИО», Слава вежливо пояснил, что в связи с репрессиями, необоснованно примененными к его личности, обязанности капитана он может исполнять только случайно (отсюда и «С.И.О.» – случайно исполняющий обязанности) и вообще он намерен в ближайшее время покинуть ряды доблестного военно-морского флота, чтобы командовать землечерпалкой на реке Аму-Дарья, о чем якобы имеется договоренность с правительством Узбекской ССР.

Вконец озадаченный адмирал приказал Славе временно исполнять обязанности капитана, прибыть в понедельник в штаб на «капитанский час» и навести наконец порядок «в этом военно-морском кабаке», после чего отбыл в глубокой задумчивости, никого более не тронув. Адмирал сам любил нестандартные выходы их любых ситуаций. Личный состав «Россошанска», быстро смотав удочки, в смятении рассосался по каютам, а у Бони-М на камбузе густо зачадили подгоревшие котлеты, потушенные боцманом при помощи единственного работающего огнетушителя. Всем было уже явно не до обеда.

После «капитанского часа» окрыленный вновь открывшимися перспективами Слава ретиво взялся за службу, сутками не вылезая из машинного отделения вместе со стармехом и всей машинной командой. Боцман и матросы, бросив пить, яростно драили и красили весь пароход от киля до клотика, камбуз сверкал белизной переборок и начищенными кастрюлями. Люба-«злой дух» в ослепительно-белой накрахмаленной куртке с непривычно вежливой улыбкой на смуглом скуластом лице разносила тарелки в кают-компании и училась нормальному русскому разговорному языку по школьным учебникам. Посвежевшая Бони-М собралась в очередной раз замуж за боцмана.

Михеича с подобающими рангу почестями отправили на пенсию, хотя периодически он подменял других капитанов еще несколько лет и был почетным гостем на всей судах бригады. С адмиралом они быстро помирились, так как выяснилось, что в 1962 году старпом Михеич на паровом буксире «МБ-16» стаскивал с камней у острова Итуруп тральщик старшего лейтенанта Акимчика.

Через месяц блистающий свежей краской «Россошанск», после осмотра морской инспекцией, радостно взвыв сиреной и выбрав якоря, парадным ходом отошел от пирса и отправился на нефтебазу бункероваться топливом и проходить ходовые испытания. На правом крыле мостика отсвечивал новенькими капитанскими шевронами элегантный и невозмутимый Слава в тщательно подогнанной форме, фуражке с кремовым чехлом не по сезону и с совершенно ненужным, но очень красивым биноклем на груди. На всех судах бригады свободный от вахты народ выражал сдержанное одобрение в соответствующих случаю выражениях и телодвижениях, а капитан дежурного пожарного катера ПЖК-31 даже отсалютовал флагом.

Кличка СИО приклеилась к Славе навсегда, само выражение стало на флоте нарицательным, а историю его возникновения в 36-й бригаде морских судов обеспечения передают из поколения в поколение до сих пор.

Морской танкер «Россошанск» был списан из состава Тихоокеанского флота через три года, переклассифицирован в судно-мишень и затонул, расстрелянный ракетами крейсера «Варяг» на артиллерийском полигоне близ бухты Владимир на глубине 175 метров.