Текст книги "Белая бригада"

На палубе еще остались многочисленные следы от фундаментов орудийных платформ – плавбаза в свое время была вооружена весьма не слабо. Сам по себе пароход был еще крепким, и машина еще вполне тянула, но трубопроводы совершенно износились и постоянно текли, грозя лопнуть от давления в самый неподходящий момент. И экипаж на нем был соответствующий – деды предпенсионного возраста. Однако «деды» службу знали, встретили дежурного по части как положено – четким докладом и экскурсией в ходовую рубку.

И хотя в корабельной бане вовсю шла вечеринка с дамами, а крепко поддавший новый судовой доктор, с непривычки заплутавшись в трюме, периодически издавал жалобные вопли о помощи, ни единого звука на верхней палубе слышно не было, и Иноземцев со спокойной совестью пошел в штаб – немного вздремнуть и подготовиться к утреннему рапорту.

Но поспать не пришлось – военный патруль поймал трех курсантов мореходной школы ВМФ за нарушение формы одежды. Курсанты проходили практику на судах бригады в Малом Улиссе, и, поскольку они носили матросскую форму (хотя и без погон) и бескозырки, их постоянно и повсеместно отлавливали комендантские патрули для выяснения личности и за неуважение к форме. Пришлось ехать в комендатуру и выручать пацанов.

Утром, злой и невыспавшийся, Иноземцев докладывал об итогах дежурства. Отметив все негативные нюансы несения вахтенной службы в бригаде, особо упомянул о Равиле, грамотно увязав это со слабой работой первого помощника «Муромца» с личным составом. Потом, глядя на безмятежное пухлое личико флагманского врача, совершенно неожиданно для себя злорадно брякнул: «А вот ваши доктора, майор Петровский, совершенно распустились! Вечерами таскают ящики с валерьянкой по судам, да на «Иркуте» еще и либидо потеряли!».

– Что-что? – переспросил ошарашенный Петровский, только что втихомолку обсуждавший в задних рядах с флагманским «водолазом» подробности его вчерашнего похода в ресторан. – Какое там еще либидо?

– Казенное. Небось, потом на шторм опять будете списывать!

– Майор Петровский! Объясните, в чем дело, – строго сказал комбриг.

И Петровский, надо сказать с превеликим удовольствием (а когда еще выпадет шанс «вставить фитиль» политотделу), разъяснил суть вопроса.

После минутного замешательства штаб буквально взорвался от хохота. Раскрасневшийся комбриг, вытирая слезы, поспешно распустил развеселившуюся компанию штабников – от греха подальше. Иноземцев, сдав дежурство, отправился «на ковер» к начальнику политотдела, где понуро выслушал разнос и выскочил из кабинета с ядовитым пожеланием вслед всемерно повышать свой общеобразовательный уровень.

К вечеру об этом «проколе» уже знала вся бригада, и злые языки быстро приклеили Иноземцеву кличку Капитан Либо (недавно прошел фильм «Майор Вихрь»), подходившую по звучанию. А новое словечко быстро вошло в обиход и часто к месту и не к месту применялось моряками. Например, мотористы на «Россошанске» упивались «до потери либидо», пугая своей ученостью совершенно серых в этом плане матросов с пожарных катеров.

Иноземцеву повезло – через два месяца его перевели с повышением замполитом в сотую бригаду десантных кораблей на БДК «Николай Вилков», где он наконец-то окунулся в привычную ему атмосферу настоящей службы. Очередное звание тоже не заставило себя ждать, и в дальний поход он ушел уже капитаном третьего ранга. К счастью, в новую бригаду его кличка не перешла.

Вот только корабельных докторов Василий Павлович стал с тех пор побаиваться.

Маленькие истории от Михалыча

Владислав Михайлович Авксентьев – старый морской доктор, подполковник медслужбы запаса, проплававший всю жизнь на подводном флоте, – преподавал у нас на военной кафедре организацию и тактику медицинской службы. Остроумный, бывалый мужик умудрялся так преподносить скучнейший свой предмет вперемежку со всякого рода военно-морскими байками, что эти истории (впрочем, и азы ОТМС тоже) запомнились на долгие годы. Вот несколько из них.

Про калоши и фокстрот

Дело было в середине пятидесятых годов. Михалыч, тогда еще слушатель четвертого курса, дежурил в хирургическом отделении.

Молодой преподаватель Военно-медицинской академии в звании майора заступал дежурным по части. Развод караула и дежурной смены проходил во дворе старинного здания ВМА под оркестр, который играл соответствующие уставам мелодии маршей.

Надо сказать, что майор, как и полагается ученым мужам, был достаточно рассеян. Стояла сырая ленинградская осень, кругом были лужи, и многие горожане, в том числе и военные, ходили в очень модных тогда блестящих калошах завода «Красный треугольник». Майор, опаздывавший на развод, выскочил из трамвая, забежал в дежурку, надел ремень, нацепил кортик и кобуру нагана и, запыхавшись, появился перед строем дежурной смены, как и следовало ожидать, блистая неснятыми калошами. Учитывая то обстоятельство, что новенькие, фасонистые калоши «со свистом» сочетались с наглаженными до бритвенной остроты брюками-клеш, проход майора перед строем медиков выглядел очень эффектно. Невнятной скороговоркой пробормотав положенные по уставу гарнизонной и караульной службы слова команд, новоиспеченный дежурный по части после команды «шагом марш», поддернув очки и взяв под козырек, произнес исторические слова: «Оркестру играть, э-э-э, фокстрот!».

Усатый капельмейстер невозмутимо взмахнул палочкой, и оркестр, недолго думая, грянул «Серенаду солнечной долины», после чего давящиеся от смеха военные доктора, смешавшись в кучу, попытались ревностно, но безуспешно изобразить строевой шаг под музыку Глена Миллера.

Самый веселый и необычный в истории академии развод (впоследствии окрещенный «расползанием») состоялся, навечно войдя в анналы военно-морской медицины.

Майор, успешно защитив кандидатскую диссертацию по хирургии, долго служил на Дальнем Востоке, закончив военную службу полковником, начальником госпиталя. Затем, став доктором наук и профессором, он заведовал кафедрой нормальной анатомии во Владивостокском мединституте. Умнейший, надо сказать, был человек. И большой оригинал.

«Самый полный…»

После войны Балтийский флот активно пополнялся трофейными боевыми кораблями и судами, наспех подремонтированными на верфях побежденной Германии и вовремя капитулировавшей Финляндии.

Михалыч, в то время слушатель первого курса Военно-медицинской академии, был направлен на корабельную практику в одну из бригад траления Ленинградской военно-морской базы, дислоцированную в Кронштадте. И с ходу попал на только что прибывший после ремонта из Фридрихсхафена трофейный военный транспорт № 52.

Ожидавший назначения на крейсер «Киров», Михалыч, ошалело разинув рот и сдвинув бескозырку на затылок, взирал с пирса на крупноклепаный корпус с прямым форштевнем и кормой «кринолином». Старомодная, высокая труба, попыхивающая черным дымком, посвист пара и кучи шлака на пирсе свидетельствовали о том, что пароход неплохо послужил в качестве минного заградителя не только фюреру, но, похоже, еще и кайзеру Вильгельму и что было ему, родимому, ничуть не менее сорока лет от роду. А старая паровая машина на угле не позволяла «выгребать» более шести узлов[7]7
  Узел – морская миля в час.


[Закрыть].

Однако пароход, несмотря на то, что однажды уже побывал на дне, был еще очень даже крепкой посудиной, на совесть склепанной из крупповской стали, и начальство начало мучительно думать, куда бы его пристроить. И додумалось! Пароход загрузили пустыми бочками, забронировали рубку, часть помещений и нарекли его «прерывателем минных заграждений № 17». Планировалось, что он, направленный на минные поля, своим корпусом вызовет взрывы донных магнитных мин, а сам при этом останется на плаву.

А минного добра на послевоенной Балтике было видимо-невидимо, ибо воюющие стороны считали своим долгом напихать в море как можно больше минных заграждений. Еще через несколько десятилетий после войны тральщики их вылавливали и уничтожали. А многие минные банки так и не вытралены до сих пор.

После переоборудования корабль пошел на свои первые ходовые испытания. На борту пожелал присутствовать сам комфлота-4 вице-адмирал Левченко – крутой мужик, из революционных матросов, большой мастер многоэтажных матов до– и послереволюционного содержания. На мачте взвился адмиральский брейд-вымпел с двумя звездами, и, зачадив, новоиспеченный прерыватель «почапал» на Большой Кронштадтский рейд.

Михалыч, находившийся на мостике в качестве матроса-посыльного, внимательно слушал диалоги отцов-командиров и набирался офицерской мудрости.

Разогнавшись до вполне приличной скорости в пять узлов, командир корабля запросил у адмирала «добро» на полный ход и гордо перевел реверс машинного телеграфа на «полный».

Пароход густо зачадил, задрожал мачтами, и выдал… шесть узлов.

Гордей Иваныч Левченко, в свое время покомандовавший эсминцами и привыкший к лихим атакам и десантам, недовольно покосился на командира. Тот, чутко уловив настроение начальства, тут же запросил «добро» на «самый полный». Из машины недоуменно переспросили, разозленный командир через раструб рявкнул в ответ матом. Кочегары в темпе заработали лопатами, командир БЧ-5 до отказа прибавил оборотов. «Прерыватель» начал судорожно трястись, греметь заклепками, и трещать шпангоутами, затем выпустил громадное облако черного дыма и помчался со скоростью… шесть с половиной узлов! Это было все, что заслуженный ветеран мог дать, после чего старая машина сразу «скисла», жалобно забрякав мотылями и выпустив на прощание кольцо черного дыма.

Адмирал, выдав несколько виртуозных матросских ругательств, вызвавших молчаливое восхищение у всех присутствующих, с недовольным бурчанием отбыл командирским катером на сопровождающий эсминец (тоже из трофейных), клятвенно пообещав на прощание списать старую калошу в народное хозяйство.

Пароход потом подремонтировали, и он еще лет двадцать добросовестно тянул лямку в качестве несамоходной плавбазы аварийно-спасательной службы Балтийского морского пароходства.

Михалыча же перевели для дальнейшей практики на «Ваню-Маню» – так моряки прозвали монитор «Выборг», бывший финский броненосец береговой обороны «Вяйнемайнен», который наши безуспешно пытались найти и утопить всю финскую и Отечественную и который финны после них отдали СССР. А списали его аж в середине шестидесятых годов – такой вот крепкий корабль оказался.

Про ассоциации…

Суровый Михалыч прибыл на занятия по ОТМС во всеоружии. Дежурный развернул и развесил по стенам целую кучу страшных плакатов про поражающие факторы ядерного оружия и последствия радиационных поражений. Все судорожно стали рыться в конспектах в поисках формул снижения радиации и усердно что-то писать, старательно изображая неподдельную заинтересованность в предмете.

Михалыч, понимающе ухмыльнувшись в седую бородку клинышком, подошел к доске и стал рисовать мелом задачу по расчету уровня радиации в случае ядерного взрыва в городе Владивостоке. Рисовальщиком он был неважным, поэтому по ходу дела пояснял, что он хотел изобразить.

– Это, значить, полуостров Муравьева-Амурского (на доске появилось нечто похожее на пожарную «кишку») с островом Русский и архипелагом Римского-Корсакова (у конца кишки появились небольшой эллипс и несколько мелких точек).

– А это, стало быть, заливы Амурский и Уссурийский (к основанию «кишки» справа и слева были пририсованы два больших овала).

– А вот здесь, в центре города, значить, будет взрыв (заштриховал кружок в конце «кишки»), и от него вам нужно рассчитать последствия. Все, время пошло!

Однако вместо дружной работы студенты сначала притихли, завороженно глядя на доску, затем раздались робкие смешки, переросшие в общий хохот.

Дело в том, что все нарисованное Михалычем, в комплексе удивительно напоминало мужские гениталии с капельками, смахивавшими на классические симптомы известной всем болезни. Уж тут-то студенты-медики четвертого курса ошибиться не могли!

Михалыч, отойдя от доски подальше, тоже поняв в чем дело, заулыбался, стер с доски свое произведение и, укоризненно глядя поверх очков сказал: «Странные у вас, однако, ассоциации, господа студенты!». Повесив на доску плакат с нормальной схемой Владивостока, он повторил задачу. Расчеты-то мы, конечно, сделали да и забыли, а вот «ассоциации» остались надолго.

Трамвайная история

Общеизвестным и неоспоримым фактом является то, что большинство анекдотов берется из жизни – я и сам неоднократно бывал тому свидетелем.

Эта история случилась во Владивостоке в середине семидесятых годов. Я, в то время еще студент мединститута, ранним зимним утром ехал на трамвае из общежития на Первой Речке в больницу Дальзавода, где у нас должен был быть зачет по хирургии. Декабрь выдался на редкость морозным и ветреным, и в полупустом, еще не прогревшемся трамвае было ощутимо холодно, а на окнах уже нарос белый и пушистый иней. Народ поеживался и кутался в воротники, все молчали, а кое-кто и подремывал.

На остановке возле цирка в трамвай вошел коренастый, с тропическим загаром на лице капитан второго ранга с маленькой, вертлявой черноглазой девочкой в пушистой беленькой шубке.

Офицер сел в кресло, посадив ребенка на колени, о чем-то задумался. Девочке, сначала сидевшей смирно, видно, стало скучно, и она начала скрести рукавичкой иней на оконном стекле, проделывая в нем маленькое окошко, которое тут же снова зарастало инеем. Стекло неприятно пищало, белые кристаллики сыпались офицеру на шинель, он морщился и что-то потихоньку девочке раздраженно выговаривал. Можно было уловить слова: «Ты в кого такая пошла, почему не слушаешься? Сказал ведь, не делай этого!».

Девчонка надулась, перестала скрести окошко, а потом, немного помолчав, дрожащим от обиды звонким, слегка картавым голоском неожиданно «выдала» на весь трамвай:

– В тебя и пошла! Тебе ведь мама сколько говорит – не писай в раковину, а ты ведь все равно писаешь!

Мертвая тишина в трамвае взорвалась громовым хохотом. До слез смеялись все, даже кондукторша и водитель. Обдавая всех свежим одеколонночесночным перегаром, ржал забулдыжного вида мужик, до этого тихо дремавший на заднем сидении.

Побуревший от стыда офицер, прихватив в охапку девчонку, пулей вылетел на ближайшей остановке из хохочущего трамвая.

А пассажиры еще долго оживленно обсуждали событие, пересказывая вновь вошедшим, которые тоже начинали смеяться.

Сам я от этого случая в клинике немного пострадал, потому что у моего больного, которому я рассказал трамвайную историю для поднятия духа, от смеха разошелся шов на животе, и наш доцент устроил мне небольшую, вежливую и интеллигентную «выволочку».

Зачет по хирургии я сдал только со второго захода…

Прошло много лет. Как-то на курорте в Шмаковке в нашу комнату поселили богемного вида, патлатого и модно небритого молодца лет двадцати пяти, со скептическим выражением на лице. Бросив сумку в шкаф, онсразу же завалился на койку, распространяя по комнате стойкий носочный аромат. Как оказалось, он был из Владивостока и работал в каком-то издательстве. Творческая личность, в общем.

Я рассказал ему эту историю. Мой собеседник, поковыряв в носу, серьезно и как-то странно посмотрел на меня и изрек: «Ну ты, дед, и гонишь! Да этому анекдоту уже лет двадцать, я его еще от покойной бабки слышал».

Я мысленно прикинул – а ведь точно, не соврал парень – почти двадцать пять лет прошло… Да уж, летит времечко!

Три встречи с «Александром Суворовым»

Шли большие учения Тихоокеанского флота. На позиции одиннадцатого зенитно-ракетного дивизиона надрывно выла сирена, бегали солдаты в касках с автоматами и противогазами, звучали команды офицеров, суетились стартовые расчеты, загоняя серебристые тела ракет с транспортно-заряжающих машин на направляющие пусковых установок, бешено вращались антенны локаторов над кабинами наведения.

На первый взгляд бестолковая суета имела под собой четкую направленность и железную командирскую волю. Ровно через пять нормативных минут дивизион был готов к бою, все скрылись под землей, и только устремленные в зенит острые боеголовки ракет с пугающей скоростью крутились на пусковых, следуя движениям цели, находящейся за десятки километров от позиции.

Я, к тому времени отслуживший целых два месяца, сидел с санитарной сумкой в окопе зачехленной зенитно-пулеметной установки и чувствовал себя совершенно чужим на этом празднике жизни. Меня прикомандировали в этот дивизион на период учений, и все вокруг было пугающим и незнакомым. В окоп меня посадил командир взвода управления лейтенант Батюня (очень вежливый двухгодичник из потомственных питерских интеллигентов) с расплывчатой задачей «вести визуальное наблюдение за воздушной обстановкой», дав артиллерийский дальномер на треноге и попросив никуда не соваться, а главное – не играть с пулеметом. Но поскольку враг с воздуха не появлялся, пулемета я откровенно побаивался, а разглядывать инверсионные следы в небе мне быстро наскучило, я, недолго думая, развернул дальномер в сторону моря и замер…

Открывшаяся глазам картина была несравненно интереснее нашей невидимой и неслышимой воздушной войны с призраками.

На свинцово-серой глади бухты Перевозной, сливаясь шаровой окраской с легкой дымкой, стояли на якорях два боевых корабля – крейсер «Александр Суворов» и эсминец «Вразумительный». Оба корабля вид имели грозный и весьма внушительный – шевелились стволы орудий, крутились башни, мигали сигнальные прожекторы, на фалах то и дело взлетали сигнальные флаги. Неожиданно из стволов орудий первой башни главного калибра крейсера метнулись длинные языки пламени, затем облачка серого дыма и лишь потом по ушам ударил запоздавший гром залпа морских шестидюймовок. В перекрестье делений дальномера было хорошо видно, как шевелятся орудийные стволы, нащупывая в дымке далекую цель.

Возле еле видневшегося на горизонте крошечного островка Ослиные Уши встали всплески первых пристрелочных снарядов. Перелет! Второй залп лег с недолетом. Классическая артиллерийская «вилка»! Сотрясая воздух, громыхнули обе носовые башни, островок закрылся стеной воды от прямого попадания учебных болванок. Потом крейсер дал малый ход и, красиво развернувшись, мигнул залпом кормовых башен. Тут же в дело включились «стотридцатки» с эсминца. Орудийный гром, облачка порохового дыма и вспышки залпов, висевшая над Русским островом серебристая «колбаса» корректировочного аэростата, плавное маневрирование кораблей – это было неописуемо красивое зрелище!

Завороженный картиной морского боя, я, естественно, прозевал окончание тревоги в дивизионе. В чувство меня привел старшина, постучавший по моей каске прутиком и с приторно-ласковой улыбкой спросивший:

– Что, боец, небось на флот хочется?

После моего по-детски доверчивого утвердительного ответа старшина сказал, что все это дело он мигом устроит, и, дав мне пару ведер воды, приказал «отдраить палубу» в каптерке.

Так бесславно закончилось мое первое знакомство с «Александром Суворовым».

Но я чувствовал, что мы еще не раз встретимся

Поближе мы познакомились через три года, когда я уже был студентом Владивостокского мединститута. На День Военно-морского флота был открыт доступ на боевые корабли, пришвартованные на 36-м причале. Стерильночистая деревянная палуба крейсера, надраенные до нестерпимого блеска латунные поручни трапов и «барашки» иллюминаторов, строгая мужская чистота матросских кубриков в сочетании с могучими, величественными орудийными башнями с длинными хоботами морских 152-мм орудий, торпедными аппаратами, башнями универсального калибра, бесчисленными 37-мм зенитными автоматами, обилием антенн – все это просто поражало воображение.

Экскурсии по кораблю водили бравые, подтянутые матросы и офицеры в безукоризненно пригнанной парадной форме. У кормового флага стоял здоровенный матрос-комендор в белых перчатках, с карабином у ноги. Во всем чувствовались образцовый флотский порядок и спокойная, хладнокровная уверенность в своей мощи.

Хотя корабль отслужил уже четверть века и изрядно морально устарел по сравнению с ракетными крейсерами, все же он представлял грозную силу.

– «Привет, «Суворов»! – шепнул я украдкой в трубу торпедного аппарата. – Вот и свиделись!

Третья и последняя наша встреча с крейсером состоялась в начале восьмидесятых, когда средний морской танкер «Илим», на которым я тогда служил, стоял на внешнем рейде бухты Бинь Ба – советской военно-морской базы Камрань во Вьетнаме.

Серая громада крейсера появилась на горизонте поздно вечером. Корабль шел в Бомбей (по слухам, – для передачи индийскому флоту), и остановился ненадолго для дозаправки. Однако все догадывались, что скорее всего он «пойдет на гвозди».

Танкер пришвартовался к правому борту крейсера и через проброшенные шланги стал заправлять корабль флотским мазутом и пресной водой. Крейсер выглядел уже не так молодецки, как раньше, – сквозь обшивку уныло проступали ребра шпангоутов и стрингеров, ржавчина на борту была наспех замазана суриком. Орудийные установки аккуратно зачехлены по-походному, а кое-где и демонтированы, торпедных аппаратов уже не было. И хотя палуба была такой же чистейшей и медяшки сияли как всегда, и стволы орудий главного калибра по-прежнему грозно смотрели вдаль, упадок чувствовался во всем: и в выражении лиц немногочисленных матросов и мичманов, и в тихих командах офицеров, и в чистых, грустных звуках корабельного горна, играющего «захождение». Корабль напоминал заслуженного ветерана в старой форме, пришедшего на военный парад и изо всех сил старающегося выглядеть молодцевато.

Утром крейсер снялся с якоря и начал, прощаясь, обходить строй кораблей и судов оперативной эскадры. Экипажи были выстроены на палубах в шеренги, на фалах подняты флажные сигналы «счастливого плавания». Оркестр флагманского авианосца «Новороссийск» играл «Прощание славянки», адмирал и офицеры держали руки у козырьков. Даже на вьетнамском сторожевике экипаж выстроился на палубе.

Мы тоже, надев парадную форму, построились на баке. На душе было грустно, будто провожали навсегда близкого человека. Я даже заметил подозрительно блестевшие глаза у второго механика (он когда-то служил мотористом на «Суворове») и почувствовал, что и у меня в горле стоит комок. Крейсер, уходя вдаль, медленно уменьшался в размере, постепенно сливаясь шаровой окраской с редевшими клочьями утреннего тумана. Печально взвыла сиреной подводная лодка, медленно входившая в бухту.

Я поймал себя на мысли, что за туманным горизонтом исчезали навсегда не просто мачты старого, заслуженного боевого корабля и уходила в небытие славная эпоха паровых турбин, артиллерийских дуэлей и лихих торпедных атак «на пистолетный выстрел». Под грустно-торжественные звуки старого марша безвозвратно растворялась в морской дымке и наша молодость.

Почти все корабли той оперативной эскадры через пять лет бесславно ушли на слом за ненадобностью новой России, авианосец «Новороссийск», не прослужив и десяти лет, нынче в качестве плавучего отеля развлекает китайских туристов.

Но славные имена последних тихоокеанских крейсеров – «Александр Суворов», «Дмитрий Пожарский», «Адмирал Сенявин», «Адмирал Лазарев», – достойно отслуживших Отечеству, старые моряки помнят до сих пор.