Текст книги "Белая бригада"

Страна Монтенегро

На стене моего служебного кабинета уже много лет висит маленький белый вымпел с трехцветным, похожим на российский, флагом, гербом, изображающим башню на вершине горы и надписью «Ста Gora». Это память о нескольких месяцах, проведенных в маленьком черногорском городке Биела, где наше судно проходило капитальный ремонт на судоремонтном заводе «Велько Влахович».

До этого мы участвовали в нашумевшем подъеме остатков сбитого корейского «Боинга» на Сахалине и обеспечении кораблей восьмой оперативной эскадры в Индийском океане, где пароход изрядно поизносился, оброс водорослями и даже начал периодически дымить трубой. Раздав горючее по кораблям, промыв и провентилировав топливные танки в Красном море, судно через Суэцкий канал вошло в Средиземное море и затем в Адриатику….

Адриатическое море прекрасно во все времена года, и февраль отнюдь не был исключением – плюс двадцать градусов по Цельсию. Бухта возле города Херцег-Нови была окружена высокими горами, у подножья которых теснились нарядные белые дома с красными черепичными крышами, а на входе в бухту угрюмо серели некогда грозные форты старой турецкой крепости Топла. На горизонте выделялась заснеженная вершина горы Ловчей – символа Черногории. Здешний пейзаж вообще поражал всеми оттенками ярких красок и очень походил на красивую открытку, создавая ощущение какой-то нереальности. Так красиво по жизни просто не должно быть! Мы, приученные к скромному обаянию русских пейзажей, к этому долго привыкали. Местные жители называют свою страну на итальянский манер Монтенегро, что означает «Черная гора»…

Якорь с плеском вошел в лазурную, без морщинки, гладь внешнего рейда живописной Которской бухты, стих гул машины, и звенящая, непривычная тишина надолго поселилась в каютах и кубриках. Закопченные заводские буксиры аккуратно ввели судно в плавучий док, закрылся батопорт, насосы откачали воду, и корпус танкера грузно повис на кильблоках. Было немного странно и непривычно видеть громадное перо руля и бронзовые лопасти гребного винта, изъеденные коррозией пластины катодной защиты и густую «бороду» тропических водорослей и ракушек на корпусе – все то, что всегда находится глубоко ниже ватерлинии и недоступно глазу.

Первая неделя незаметно прошла в обычных ремонтных хлопотах и взаимных знакомствах. «Юги» оказались весьма дружелюбными, свойскими мужиками, некоторая несхожесть языков абсолютно не мешала взаимному общению, а обнаружившаяся их типично славянская склонность к потреблению спиртного наталкивала на всякие грешные мысли. Одно омрачало бытие – не было увольнений в город, не было денег, а мы, долго пробыв в море, здорово тосковали по земле и просто рвались на сушу. Тем более, что жить приходилось на судне, стоящем в доке, без камбуза и отопления. Народ начал проситься на берег. Капитан скрепя сердце все же разрешил половине экипажа сходить искупаться на маяк. С того дня и начался отсчет нашим приключениям…

Купание красных моряков

Сходящие на берег были собраны в столовой экипажа, до слез проинструктированы помполитом Леонтьичем о правилах поведения за границей, получили сухой паек и радостно галдящей толпой ринулись к трапу. У трапа стояли я (поскольку в этот день был вахтенным помощником) и капитан, уже заранее обеспокоенный последствиями увольнения (он слишком хорошо нас знал). Капитан исподтишка показал кулак двум штурманам, слишком бурно радовавшимся предстоящему свиданию с берегом, и тяжело вздохнул. Мы проследили за тем, как шумная толпа моряков, с двумя гитарами и магнитофоном, миновала заводскую проходную и в быстром темпе потянулась в сторону маяка.

– Доктор, возьмите мой бинокль и с сигнального мостика проследите за нашими. Ежели кто зайдет по дороге в магазин – сообщайте сразу, – сказал капитан перед уходом. – Не дай бог, спиртного купят да напьются! Оскандалимся же на всю Европу.

– Так у них же денег ни динара нет, Владимир Сергеич, на что брать-то?

– Эти найдут на что, – обреченно махнул рукой капитан и скрылся в каюте.

Я взял на мостике капитанский 15-кратный бинокль и посмотрел в сторону маяка. Судно возвышалось над доком метров на десять и весь городишко Биела был как на ладони. Народ, дойдя до маяка, разлегся на камнях позагорать, а кто посмелее – уже залезли в воду. В магазин никто не бежал, о чем я с сознанием выполненного долга и доложил капитану. Кроме того, нашлись более достойные объекты для наблюдения – в соляриях окрестных отелей загорала «топлесс» масса аппетитных особей женского пола в самых различных позах. Купаться никто из местных и приезжих не рисковал – все же февраль, температура всего-то плюс двадцать два градуса, что по местным меркам явно не сезон. Насладившись зрелищем томно загорающих дам, я с сожалением положил бинокль обратно и поплелся заниматься обычными дежурными делами. Надо было наблюдать за сварщиками, позаботиться об обеде, да и вообще у вахтенного помощника всегда масса самых разных занятий. Кроме того, сам Леонтьич, пыхтя и отдуваясь, забрался на сигнальный мостик и оттуда в бинокль, словно адмирал Нельсон, озирал окрестности маяка – страховался. Однако все же не уследил! Видать, тоже на пышные дамские прелести отвлекся наш политический вождь.

День заканчивался, и вскоре из увольнения должны были вернуться наши. И они вернулись вовремя. Но как! Нестройная колонна, пошатываясь и оглашая окрестности разнообразным пением, тащилась, перемешавшись с местным населением (тоже активно подпевавшим), подошла к воротам завода, которые сразу гостеприимно раскрылись во всю ширину, и направилась к плавучему доку. Все это здорово смахивало на первомайскую демонстрацию где-нибудь в глубине России. Потрясенные капитан с Леонтьичем молча созерцали «восползание» личного состава по многочисленным трапам дока на палубу танкера. Черногорцы снизу орали «Живели Русия!» и махали руками – прощались. Народ кое-как разошелся по каютам, а с командным составом начался «разбор полетов».

Выяснилось, что черногорцы, здорово удивившиеся, что наши купаются в такую холодину (море прогрелось только до двадцати градусов, – по их понятиям, очень холодно), быстренько притащили на маяк «для сугреву» несколько бутылей сливовицы и бочонок домашнего вина. Слабые возражения на эту тему просто не принимались, а разговор об отсутствии денег вообще был воспринят как личное оскорбление. Началось легкое застолье, плавно переросшее в бурную демонстрацию истинно славянской дружбы, с распеванием русских песен под гитару. При этом некоторая несхожесть языка абсолютно никого не волновала. За компанию, под восхищенный визг девчонок-малолеток, искупались и несколько местных хлопцев.

«Купание красных моряков» удалось на славу – все участники огребли по выговору, зато местное население чрезвычайно зауважало «русску марнарницу» за морозоустойчивость и широту души, и все последующие шесть месяцев ремонта мы прожили почти как у себя дома.

Подвиг парторга Васи

Крановый механик Василий Сергеевич Суходеев был мужик серьезный, малопьющий, по партийной линии взысканий не имевший. С политотдельскими офицерами Вася благоразумно не ссорился, занятия посещал исправно, конспекты ленинских работ вел регулярно, политику партии понимал правильно. Судовые краны и грузовые стрелы содержал в исправности и, кроме платонической, неразделенной любви к буфетчице Тане, недостатков у него не было. В общем, с подачи начальника политотдела бригады единогласно избрали Васю судовым парторгом.

При всей положительности Васиной натуры его существенным недостатком было почти полное отсутствие чувства юмора. На грубоватые шутки и подначки, неизбежные в морском мужском коллективе, он реагировал неадекватно – искренне обижался, чем только поощрял шутников. А поскольку повод подшутить над ним всегда находился, Вася часто ходил надутым.

В увольнения на берег мы сходили, как тогда было положено на военном флоте, группами по пять человек под командой старшего и «до слез» инструктировались помполитом по поводу всевозможных провокаций со стороны агентов мирового империализма. Поэтому наши походы на берег, особенно вначале, часто напоминали вылазку группы глубинной разведки на территорию противника. Потом-то, конечно, попривыкли и перестали всех опасаться, но из-за незнания европейских обычаев стали попадать в разные истории.

Однажды Вася, будучи старшим группы увольняемых матросов из боцманской команды, поехал на автобусе по побережью, решив после вахты искупаться на одном из живописных маленьких островков Которской бухты. А островок-то, как после оказалось, был совсем непростой: на курортный сезон его арендовали французы под нудистский пляж. Ничего не подозревавшие морячки взошли на рейсовый ферри-бот и поплыли на остров. Сойдя на берег, купили билеты, сняли одежду в раздевалке и через дверь в ограде прошли на пляж. И тут-то началось…

Увидев толпу совершенно голых мужчин и женщин, ребята, конечно, подрастерялись, тем более, что охранники сразу же попросили их снять плавки, как это принято в подобных местах (в плавках ходит только охрана). Матросы быстро выполнили команду, но, увы, закономерная физиологическая реакция молодых, изголодавшихся в море организмов заставила их плюхнуться животами в песок и отвести глаза куда-нибудь подальше. А вот Вася плавки снимать категорически отказался. Ишь, мол, лягушатники, чего захотели! Партийный орган им покажи!

Разумеется, голозадая французская общественность была глубоко возмущена такой вопиющей бестактностью, и наших морячков быстренько с пляжа, что называется, «выперли со свистом». Ребята с горя в ближайших кустах «уговорили» литровую бутылку «Звечево бренди» и прибыли на пароход к вечеру слегка навеселе. Никого это, в принципе, особенно не взволновало, если бы не история с пляжем, о которой Вася, как честный человек и коммунист, вечером доложил капитану.

Партийная организация судна в глубокой задумчивости собралась в каюте помполита обсудить «текущий момент». Что-то надо было делать, но что – никто и не знал. Грозившую затянуться патовую ситуацию разрядил «особист», капитан– лейтенант Женя Максимов, прикомандированный к нам на период ремонта для защиты от происков агентов буржуйских спецслужб. Он числился на судне четвертым помощником и для конспирации отрастил в море курчавую пышную бороду, за что местные черногорцы его шибко уважали. Кроме того, Женя обладал незаурядным умом, тонким чувством юмора и чисто чекистским умением оперативно «разрулить ситуацию».

– Сергеич, э-э-э, у тебя плавки-то какого цвета были?

– Да красные!

– Ну вот, не мог же ты, понимаешь, красный флаг перед идеологическим противником спустить. Так что правильно и сделал, что не снял! Ну их на хрен, извращенцев!

В каюте помполита грянул хохот. Ситуация судовым начальством была понята и оценена правильно. Репутация парторга Васи была спасена, но народ еще долго потешался над матросами, смакуя подробности описания голых француженок и нудистских порядков. Сошлись на том, что француженки уж больно тощие и визгливые, а лучше и добрее русских женщин никого на свете просто не бывает.

Леонтьич и басмачи

Пароход вывели из дока и ударными темпами начали ремонт палуб и надстроек. Естественно, что вся команда тоже яростно счищала ржавчину, грунтовала и красила. Все, включая капитана, ходили в перемазанных краской комбинезонах, увольнений не было, на берег сходили редко, в основном по делам. Удавалось изредка сбегать в кино в маленький кинотеатр по соседству.

Югославы жили по европейским правилам – раскрепощенно, фильмы были тоже не совсем такие, как в то время у нас, значительно более откровенные. Причем ограничений по возрасту никто не соблюдал. И тут вдруг с первого мая кинотеатр закрылся на ремонт, фильмы стали показывать в открытом зале на территории старой крепости, да еще и с 10 вечера. Народ взвыл – без культурной жизни стало уже невмоготу. Под давлением общественности капитану пришлось разрешить нам сходить в кино, но только под руководством помполита и то на какой-нибудь военно-патриотический фильм (где бы его еще и взять?). Перестраховывался кэп, знал, чем это может обернуться! Осталось только дождаться подходящего фильма. А их, как назло, и не было.

Завпрод, закупавший в магазине продукты на камбуз, принес ежедневную газету «Миестна заедница» (которую мы для краткости именовали «Задницей»), в которой было написано, что в крепости будет фильм «Черные пески» и хроника про битву партизан с усташами на реке Неретве. Народ воспрянул духом – вроде подходит, название нейтральное. Сразу собралась делегация к капитану.

Тот, прекрасно помня, чем закончилось коллективное купание на маяке, сразу начал упираться: мол, неизвестно что за кино. Кликнули завпрода – тот поклялся, что фильм про басмачей из Каракумской пустыни, киностудии «Уз-бекфильм». Кэп недоверчиво сощурился:

– А ты-то откуда знаешь?

– Дык, это, тащщ капитан, в «Заднице» так было написано! Кара-кум, черные пески и значит! – не моргнув глазом, подтвердил завпрод.

– Ну ладно, черт с вами. Пойдут пятнадцать человек. А вы, товарищ первый помощник, – официально обратился капитан к Леонтьичу, – пойдете старшим. На всякий случай!

– Есть! – грустно ответил Леонтьич, предвидя очередную неприятность от горячо любимой команды.

Вечером дружная компания моряков уже восседала в креслах летнего кинотеатра. Помполит Леонтьич сидел в середине, подпираемый со всех сторон дюжими мотористами. Зал, несмотря на позднее время, кишел малышней. Пока шла военная хроника, Леонтьич сидел спокойно. Потом пошли титры фильма – восход солнца на фоне голой женской попы (кино-то было про похождения мамы с дочкой на испанском курорте «Черные пески»). Леонтьич, не увидев горячо ожидаемых каракумских басмачей и верблюдов, тоскливо огляделся и, не найдя возможности дезертировать, начал шепотом материться, глядя на чинно сидящих, невозмутимых мотористов, со всех сторон закрывавших ему выход. Поняв безнадежность ситуации, Леонтьич успокоился и начал с неподдельным увлечением смотреть на экран, где полуголая мама своими пышным формами обольщала пожилого миллионера.

Фильм закончился, оживленные ребята, обмениваясь комментариями, собравшись группой, дождались Леонтьича. Тот, выйдя последним, напустив на себя серьезность, сказал: «Ну, блин, я вам этих басмачей еще дома припомню!» – и показал кулак ухмыляющемуся завпроду.

Кэп, разумеется, обо всем узнал, неожиданно развеселился и походы в кино разрешил, однако еще долго «прикалывался» в кают-компании по поводу Леонтьича, невольно возглавившего культпоход на «порнушку». Он всегда был нормальным мужиком, наш капитан!

Сто пятьдесят процентов

Я сижу в кают – компании и вяло пишу гуашью на кумаче лозунг «Выполним план ремонта на 150 %!». Писать и рисовать всякую всячину – это мое старое хобби, еще с института, которое постоянно эксплуатируется помполитом Леонтьичем в своих корыстных, далеко идущих политических целях.

Рядом на диване, закинув руки за голову, лениво возлежит Динко – заводской пожарник Дино Козулич (мы его зовем для удобства Козлевичем), мой постоянный оппонент по политическим спорам. Динко – внешне типичный представитель местной «отрицаловки», основное кредо его декларируется им весьма незамысловато: «Найглавнейше в жиче ест пича, фича и новци, а политика – то е курво!», что в вольном переводе с сербо-хорватского означает, что главнейшее в жизни – это женщины, машины и деньги, а политика – дело весьма нехорошее. Он носит курчавую бороду и длинные волосы. Динко очень интересуется Россией, неплохо говорит по-русски и активно осваивает нашу ненормативную лексику, коей обильно уснащается разговорная речь моряков танкера во время ремонта. Надо сказать, что Динко достиг на этом поприще немалых успехов и уже активно вступает в диалоги с нашим боцманом, потрясая своих соплеменников незаурядными познаниями. Дело в том, что сербо-хорватская матерщина выглядит на фоне нашей очень бледно и невыразительно и зачастую слабо доходит до объекта воздействия. Динко же, гоняя нерадивых сварщиков, роняющих искры где попало, выражался по-русски хотя и с акцентом, но очень доходчиво и, что для гордых горцев немаловажно, необидно.

А еще он страсть как любит задавать всякие каверзные вопросы.

– Доктор, а как можно план выполнить на сто пятьдесят процентов? – невинным голосом, глядя в подволок, интересуется Динко. Опять какую-то пакость готовит Козлевич, не иначе.

Ну, как, как! Поднапрячься, изыскать внутренние резервы!

– А откуда могут быть резервы? – нездорово оживляется он. – У нас же все рассчитано. Вот тебе на каюту надо ровно шесть квадратных метров линолеума, это мне Йозо сказал, как же он тебе план перевыполнит, а? Одну банку клея ему дал мастер утром – как раз на каюту. Так что у тебя сто пятьдесят процентов точно не выйдет, – злорадно сказал Динко.

Все-таки нудные они люди, эти европейцы! Все посчитано, дотошно выверено, никаких случайностей быть не должно. Тоскливо, не то что у нас. А самое-то обидное, что он вообще-то прав! Крыть нечем – достал-таки Козлевич! Сейчас я его шугану, экономиста хренова!

– Дино, вучкин курац, на баке пожар! – кричу я, показывая в иллюминатор на палубу. На баковой надстройке точно что-то слегка дымится, и Динко, матерясь по поводу сварщиков, исчезает, громыхая тяжелыми армейскими ботинками. Дискуссия отложена до следующей встречи.

Однако следующая встреча состоялась нескоро. На границе с Албанией, у озера Шкодер, была какая-то заварушка, «юги» начали призывать резервистов, отовсюду на сборный пункт деловито, без шума и воплей, потянулись серьезные люди, одетые в черное и зеленое, в походной амуниции, с ранцами и касками (полевая форма у резервистов хранится дома).

Среди них я с удивлением обнаружил и одетого в форму лейтенанта флота Дино Козулича, садившегося на заводской катер, набитый моряками-резервистами и следующий на военно-морскую базу в Тивате, которая находилась на другом берегу залива. Он был без бороды, коротко пострижен, непривычно элегантен и необычно серьезен. Непростой ты парень, оказывается, пожарник Козлевич! Вот тебе и «пича-фича»!

И все же, брат Динко, хреново ты нас, русских, знал! План ремонта нами был-таки перевыполнен, аж на сто тридцать процентов, сэкономлено для родного отечества сто тысяч долларов, изыскана масса внутренних резервов. Что с нас взять, с азиатов?! Не были мы тогда обучены европейской экономике. Кстати, нам от всей этой благодати перепало по Почетной грамоте за тридцать пять копеек и снятие ранее наложенных выговоров, за что мы Родине были безмерно благодарны!

Сема-Штирлиц

Семен Семеныч Кривоногов, второй механик, был парнем веселым и общительным. Хороший специалист, на звук определявший неисправности громадного, величиной с трехэтажный дом, судового дизеля «Зульцер-Цигельский». Он в машине проводил больше времени, чем в каюте. Специальностью своей очень гордился, не слишком высоко ставя штурманов, считая их просто извозчиками. Над его креслом в машинном отделении висел плакатик с изречением, приписываемым Петру Первому. «Штурмана народ хамский, до баб и зелья весьма охочий. Слова путнего не скажут, однако драку завсегда учинят. Но по знанию зело хитрых навигацких наук до ассамблей допущены быть могут!». Мотористы его любили и почитали за честь стоять с ним вахты.

Семеныч был очень тепло, почти как родной, принят местной черногорской общественостью, а поскольку в Биеле самой распространенной фамилией была Кривокапич («капа» – голова), то его звали Кривоножичем и почитали за дальнего родственника.

Поскольку Черногория была какой-никакой, а все же заграницей, ходить нам по территории завода разрешали только минимум по двое (кабы чего не вышло). Поскольку на судне незанятых людей практически не бывает, Семеныч, прихватив не очень занятого судового доктора (то бишь меня), с утра отправлялся в заводоуправление. Далее общение начиналось с кабинета главного инженера примерно одинаковым диалогом:

– Здраво! Имате проблему?

– Имам! – хором отвечали мы и вкратце излагали суть проблемы.

– Ништа! Данае мале попием – и нема проблема! Шта будемо пити – «лозу», сливовицу, «стомаклию»? Кафу?

Нам больше нравилась крепкая сливовица и, приняв внутрь европейскую (по нашим понятиям чисто символическую) дозу сего живительного напитка и запив его крепчайшим кофе, мы отправлялись в следующий кабинет, где диалог повторялся. Причем даже тактичный отказ расценивался как нечто неприемлемое и даже оскорбительное, и мы, разумеется, как истинные интернационалисты, не могли обидеть хозяев в их лучших чувствах. В результате на пароход мы с Семенычем являлись уже слегка «на взводе». Поскольку это регулярно случалось со всеми судовыми командирами, капитан (что вполне разумно) не обращал на такие вещи особого внимания, лишь иногда одергивая слишком уж увлекавшихся товарищей.

Однажды, блуждая по заводу в поисках куда-то запропастившегося технолога Божо Кривокапича, мы с Семенычем совершенно случайно забрели в цех, где стояли корабельные пушки и ракетные установки. Это не осталось без внимания – к нам зачастил Бранко Костинович, заводской начальник режима, «вучкин хорват», как его звали рабочие. Не найдя ничего лучшего для установления контакта с целью последующего разоблачения советских шпионов, Бранко стал регулярно появляться на пароходе с литровой бутылкой «Звечево бренди», что нами было встречено со сдержанным одобрением. Меня, как существо в военном отношении не опасное, Бранко всерьез не принимал, а за Семеныча взялся серьезно.

Безобидные беседы вперемежку с возлияниями и вопросами на чисто военно-морские темы указывали на то, что сверхбдительный Бранко явно заподозрил в Семеныче крупного шпиона. Мы же по очереди старательно пичкали его информацией, почерпнутой из старой подшивки «Зарубежного военного обозрения», из «Справочника по корабельному составу иностранных флотов» и всякой псевдовоенной бредятиной, придуманной на скорую руку.

Весь пароход с интересом следил за этим единоборством, особенно, конечно, наш штатный контрразведчик Женя Максимов, которому мы заплетающимся языком потом докладывали о результатах бесед. Бранко, до краев переполненного информацией и бренди, как правило, сводили с парохода, взявши «под белые крылья», и бережно доставляли на машине домой.

В конце концов, после десяти дней алкогольного марафона, Бранко «сошел с дистанции» и с обострением язвенной болезни, а также начальными явлениями «белой горячки» надолго угодил на больничную койку. Нашел тоже с кем соревноваться! Перепить русского военного моряка, вспоенного казенным «шилом», невозможно даже теоретически. Но бедный хорват Бранко этого не знал.

По прибытии во Владивосток, после того, как семейные моряки разошлись по домам, на борту состоялась крепкая пирушка. Наутро Семеныч, с трудом оторвавши лохматую голову от подушки, обнаружил у себя в каюте улыбающегося чекистской «отеческой» улыбкой капитана второго ранга, начальника особого отдела нашей бригады. Тот почти официально поблагодарил его за помощь, оказанную разведке в части прикрытия действующего сотрудника, и положил на столик коробочку с наручными часами «Командирские» с военно-морской символикой. Обалдевший Семеныч сонно промямлил «С-служу Советскому Союзу!» и… продолжил спать, видимо, приняв все произошедшее за фантастический сон. Особист, посмеиваясь, вышел из каюты.

Проснувшийся к обеду Семеныч, обнаружив на столе коробочку с часами, на которых не было никакой гравировки, зашел в каюту к всезнающему начальнику радиостанции за разъяснениями.

Хмурый Володя Онощенко (который дежурил по судну вместо загулявшего третьего штурмана и был эти обстоятельством весьма недоволен) сказал:

– А что ты хочешь, чтоб тебе написали? «Шпиону Кривоногову от КГБ», что ли? На, возьми-ка вот лучше бутылку вина и дуй к доктору, у него тоже такая коробочка есть, на пару и подумайте! Давай вали, Штирлиц ты наш, а то мне к диспетчеру на связь выходить! Это ж надо, до чего флот докатился – за пьянку еще и награждают!».

Так Семеныч и стал Штирлицем.