Текст книги "Белая бригада"

Апофеоз чужой войны

В середине восьмидесятых в Эфиопии, совсем недавно пережившей очередную войну с Сомали, были засуха и голод. Люди умирали тысячами, в целых селениях не оставалось ни одного живого человека. Газетные полосы пестрели фотографиями детей, больше похожих на скелеты.

Правительство СССР экстренно организовало «воздушный мост», по которому продовольствие самолетами военно-транспортной авиации стран Варшавского договора доставлялось на эфиопские аэродромы.

Путь неблизкий, на обратный полет горючего самолетам АН-12 уже не хватало, и авиационный керосин доставляли морем. Наш танкер после завершения операции по разминированию Красного моря возил горючее для самолетов из Севастополя, через Босфор и Суэцкий канал в порты Массауа и Асэб.

К нефтебазе на окраине порта Асэб мы подошли ночью и встали на якорь, дожидаясь прилива. Над невысокими горами уже поднялось солнце, когда к нам подошел лоцманский катер и повел нас к причалу. Команда катера (за исключением прилично одетого лоцмана) представляла собой пеструю компанию худощавых негров разных оттенков черного цвета, одетых в живописные лохмотья комбинезонов.

Мы быстро подсоединились к трубопроводу и стали отдавать керосин в серебристые береговые резервуары с надписью «Шелл». На тропической жаре судно сразу же окутало облако испарений топлива, готовых взорваться от малейшей искры, поэтому все старались особенно на палубу не высовываться. Процесс перекачки восьми тысяч тонн авиационного горючего – дело весьма долгое, и мы стали потихоньку, без особого любопытства, осматриваться вокруг. Шел уже девятый месяц нашего пребывания в морях, и африканская экзотика всем основательно приелась.

Сама нефтебаза ничего особенного не представляла, но вокруг все напоминало о недавно прошедшей эфиопско-сомалийской войне – из множества орудийных двориков, обложенных мешками с песком, высовывались длинные тонкие стволы зенитных 40-мм «бофорсов», словно какая-то диковинная роща.

Базу, видимо, несколько раз бомбили – кругом было множество старых, уже заплывших песком воронок и валялись искореженные, обгоревшие остатки резервуаров. Вместо зданий – груды развалин.

Мое внимание привлекла какая-то темная бесформенная полоса, шедшая по лощине слева от нефтебазы и упиравшаяся в море. Я взял в рубке бинокль и вышел на сигнальный мостик. Мощная оптика приблизила берег, и загадочная полоса в лучах утреннего солнца оказалась самым настоящим кладбищем разбитой военной техники, в основном советского производства сороковых-пятидесятых годов. Здесь было множество танков Т-34 и Т-54 с пробитыми бортами, разорванными гусеницами, свернутыми набок башнями и бессильно опущенными стволами пушек. Некоторые из них были зеленого цвета с остатками номеров, другие – полностью выгоревшие, рыжие от огня, зарывшиеся в песок ржавыми катками.

Отдельной кучей были свалены выгоревшие изнутри коробки бронетранспортеров со сгоревшими колесами, ощерившиеся открытыми люками и стрелковыми амбразурами. Из-за бронетранспортеров виднелись искореженные рельсы направляющих старых «катюш» на обгорелых остовах зиловских грузовиков. Нелепо задрав вверх погнутые станины, валялись на боку противотанковые пушки со смятыми и пробитыми щитами и несколько полевых гаубиц М-30 с разорванными лепестком стволами. Громоздились сваленные друг на друга изуродованные грузовики и фургоны разных марок. Бесформенными грудами лежал какой-то алюминиевый хлам, в котором с трудом угадывались остатки сбитых самолетов. Наполовину занесенные песком, далеко сбоку сиротливо стояли проржавевшие до дыр корпуса трех итальянских танков времен Второй мировой. Но особенно впечатляли два танка Т-54, ушедшие в морской песок до самых башен, стоявшие в приливной воде с открытыми люками и поднятыми стволами-хоботами, напоминавшие пришедших на водопой слонов. Все это скопище битого военного металла походило на гигантскую железную змею, выползающую из пустыни в песчаную лощину и уходящую в море.

Глядя на этот унылый пейзаж, трудно было представить, что когда-то все это мертвое железо гудело моторами, лязгало гусеницами, громыхало орудиями, сходясь в смертельных боях на выжженной солнцем эфиопской земле. И вряд ли удалось уцелеть чернокожим парням, сидевшим тогда за рычагами танков или согнувшимся за щитами противотанковых пушек. За что они дрались и погибали, ибо не настало желанного мира и благоденствия ни в Сомали, ни в Эфиопии? О чем они молили и кричали, сгорая заживо в танках, пробитых кумулятивными снарядами?

Невольно приходило сравнение с картиной Верещагина «Апофеоз войны» с грудой черепов на переднем плане. Только здесь черепа выглядят по-другому, они из ржавого, изуродованного и опаленного огнем металла… Вот такой он, апофеоз современной войны. Совсем недавно мы видели подбитые израильские танки, разбросанные по пустыне вдоль Суэцкого канала после штурма египтянами «линии Барлева», а теперь вот здесь…

Невеселые мысли приходили в голову при разглядывании берега. Конечно, весь этот металл, собранный здесь с полей боев, со временем погрузят на баржи и отправят на переплавку. Обычное дело, люди к этому уже привыкли. Вездесущие пацаны весь день лазят по танкам, роются в железном хламе, отыскивая что-то свое, только им понятное и нужное, не задумываясь над смыслом того, что здесь произошло. И звонкие детские голоса гулким эхом отдаются в пустых выжженных коробках.

Вечером мы как всегда сидели на юте, лупили по столу самодельными медными костяшками домино и травили байки. Ночь, как обычно бывает в тропиках, быстро упала на землю непроницаемой черной пеленой. На судне и на берегу зажглись редкие огни, дрожащие в воде бухты. Откуда-то из сомалийской пустыни подул теплый вечерний бриз, и вот в ночной тишине с берега неожиданно послышались странные, стонущие звуки от потревоженного ржавого железа. Они доносились из той лощины, где сгустился ночной мрак, словно души сгоревших в танках солдат взывали о чем-то, словно изуродованный, пробитый и окровавленный металл жаловался на свою горькую судьбу…

Моряки как-то сразу замолчали, бросили домино и мрачно разошлись по каютам. Бриз дул с перерывами до середины ночи, и зловещие стоны железа бередили душу до рассвета. В этом было что-то мистическое, непонятное и оттого страшное.

Утром танкер, закончив разгрузку и дождавшись прилива, снялся с якоря и взял курс на Аден. Больше нас судьба, к счастью, в это мрачное место не заносила. На море и так, без этого, слишком много разных мрачных мест, над которыми ощущается черная аура смерти.

Самый обычный переход

Небольшой отряд кораблей и вспомогательных судов восьмой оперативной эскадры, возвращаясь с боевой службы в Индийском океане, проходил Сингапурским проливом. В воздухе над кораблями висел белый вертолет сингапурских ВВС, с которого, свесив ноги за борт, вели прямой репортаж два субъекта с телекамерами. Моряки с интересом наблюдали собственные корабли на экранах телевизоров в кают-компаниях. Видимо, для полноты впечатления параллельным курсом следовало несколько ракетных катеров – республика Сингапур изо всех сил демонстрировала свою военно-морскую мощь. Надо сказать, не очень-то впечатляюще. Тем более, что еще месяц назад нам пришлось долгое время лицезреть авианосцы и тяжелые ракетные крейсеры американского Шестого флота в Персидском заливе.

Облегченно вздохнули только после выхода в Южно-Китайское море, когда растаяли на горизонте небоскребы гигантского города-государства.

И тут, как назло, вышел из строя главный двигатель БДК «Сергей Лазо» и танкеру «Владимир Колесницкий» пришлось его взять на буксир, из-за чего эскадренный ход снизился до восьми узлов. Корабли выстроились в походный ордер, головным шел БПК «Таллин», за ним сторожевик «Летучий», рефрижератор «Вильма», замыкал строй танкер с десантным кораблем. Переход явно не задался, и все (а моряки народ суеверный) предвидели в недалеком будущем очередные пакости судьбы. И они не заставили себя ждать.

Минут через двадцать к нам прилетел последний привет от Сингапура – сверху из-за лохматых туч на танкер спикировали два штурмовика А-4М «Скайхок». Промчавшись на уровне мостика, они дали форсаж, взметнув фонтаны воды, и, оглушив всех ревом двигателей, красиво ушли боевым разворотом на бреющем полете, почти по гребням волн, оставляя за собой пенный след из брызг. Затем резко рванули вверх и исчезли в облаках.

– Запишите в судовой журнал время облета и координаты, – сказал капитан Владимиров вполне спокойным голосом, – потом в рапорте укажем на опасное маневрирование. Больше все равно ничего нельзя сделать. Да и не сшибешь поганцев – не война все же.

Вскоре на экране локатора замаячили две яркие засветки – с востока на нас держали курс два корабля, – судя по скорости, явно военные. Через несколько часов они появились на горизонте – американские эсминец и фрегат типа «Нокс». Фрегат, замедлив ход, остался сзади, а эсминец, гоня перед острым форштевнем белый бурун, лихо кренясь на волне, прошел вдоль строя. На борту четко выделялся крупный белый номер «24».

– Это «Уодделл», – сказал всезнающий начальник радиостанции Володя Онощенко, – за двадцать лет пароходу, а все выделывается! В прошлом году перед «Печенгой» вот так же крутился, пока не пуганули.

В те годы американцы часто задирали наших таким вот образом – то проходя в опасной близости от бортов, то «срезая нос». Такая опасная игра шла порой часами, и уступать никто не хотел, балансируя на грани столкновения. Вот и «Уодделл» сейчас носился вдоль строя невозмутимо идущих советских кораблей, как моська вокруг слона, нарушая все правила МППСС. Он иногда подходил настолько близко, что были хорошо видны фигуры и лица матросов в синих робах и белых шапочках. На мачтах советских кораблей появились сигнальные флаги, по международному своду сигналов предупреждающие американцев об опасном маневрировании. Однако эсминец не унимался. Нужно было что-то с ним делать – приближалось расчетное время дозаправки, которая производится на ходу, когда корабли идут по бортам танкера и принимают горючее через шланги траверзных передач. Малейшая неточность рулевых ведет к столкновению с трудно предсказуемыми последствиями.

Переговорив шифром с флагманом, капитан по УКВ вызвал капитана «Вильмы» и загадочно сказал: «Петрович, давай как тогда!».

Минут через десять «Вильма» взвыла сиреной и, подняв флажный сигнал «Управляюсь с трудом. Держитесь от меня подальше», выкатилась из строя, почти перед носом эсминца.

«Уоддел» шарахнулся от маленького рефрижератора вправо и дал полный ход. Красивое было зрелище! За кормой эсминца вырос громадный пенный бурун, и он умчался к ожидавшему его фрегату.

«Вильма» вернулась в строй, а в судовом журнале появилась запись о временной неисправности рулевого управления. Можно было начинать дозаправку, что и было сделано сразу для четырех кораблей и даже с некоторым флотским шиком.

И хотя присмиревшая парочка держалась от нас на приличном расстоянии, пакости на этом не кончились. Прилетел патрульный самолет Р-3 С «Орион» и, назойливо гудя моторами, поблескивая кругами винтов, начал выписывать круги над кораблями. Видимо, его магнитометры что-то почуяли под водой, и из подфюзеляжного отсека посыпались гидроакустические буи (РГБ) на парашютах, накрывшие пространство вдоль хода кораблей. Правда, некоторые из РГБ загадочным образом сразу же тонули, не успев подать сигнала (потом нам сказали, что морпехи из снайперских винтовок потихоньку их подстреливали еще в воздухе), а часть буев повылавливали матросы с «Летучего». Так что хорошей акустической картинки у янки не получилось, и «Орион», покружившись еще пару часов, пропал из видимости. К вечеру исчезли и корабли.

Стало немного спокойнее, и жизнь пошла обычным чередом. К тому времени на «Лазо» механики БЧ-5 ввели в строй двигатель, и корабли средним ходом взяли курс на базу Камрань. Ночью нас настиг густой тропический ливень, вода струями заливала стекла иллюминаторов, бурные потоки стремительно неслись по верхней палубе, захлестывая шпигаты.

На рассвете показались покрытые густой тропической зеленью прибрежные скалы бухты Бинь-Ба. Чисто вымытые, влажные корпуса кораблей сияли на утреннем солнце. Нас ждали теплая встреча и короткий отдых со сходом на берег. Мы были «почти что дома», так как пункт МТО Камрань считался у нас чем-то вроде пригорода Владивостока.

Так закончился этот переход, ничем особенно не примечательный, один из многих обычных переходов кораблей Тихоокеанского флота в то время.

«Семь одиноких дней»

Над таежным поселком со странным названием Ходовая Грива завывала декабрьская вьюга. Во тьме ярко светились окна старой двухэтажной деревянной школы-восьмилетки, где шел новогодний бал. Переливались огни разукрашенной новогодней елки, в тесноватом коридоре, который служил и актовым залом, бегала, шумела и пищала празднично одетая мелкота, степенно подпирали стенки «почти что взрослые» восьмиклассники, снисходительно взиравшие с высоты своего возраста на разгулявшуюся молодежь.

Среди них был и я, одетый в новый праздничный костюм и от этого неуклюжий и отчаянно робевший. Играла новенькая радиола, одна за другой менялись пластинки, а я все не мог решиться пригласить кого-нибудь из девчонок, бойко постреливающих глазками, красиво и ярко одетых и таких не похожих на обычно сереньких одноклассниц.

Совсем неожиданно ко мне подошла Таня – самая красивая девочка из параллельного восьмого «Б» – и пригласила на «белый танец».

Ее теплые карие глаза повергли меня в неописуемое смущение, заставили лицо залиться краской, а ноги – сделаться словно чужими. Еще бы – в нее были влюблены почти все наши мальчишки, и я отнюдь не был исключением из правил.

Пару раз наступив Тане на туфли непослушными ногами, я все же сумел достойно продержаться весь танец, вдыхая чудесный запах ее волос и чувствуя под рукой тонкую девичью талию. Потом было еще несколько чудных и восхитительных мелодий, которые мы протанцевали вместе, но самое-самое запомнившееся – это голландское танго «Семь одиноких дней». Потом я провожал Таню домой под завистливые взгляды одноклассников. Под ногами хрустел снег, ярко светила полная луна, все было залито ее чарующим светом и я радостно парил над землей.

И, конечно же, был робкий, полудетский поцелуй у калитки ее дома, и полет на крыльях чувств до родного крыльца, и мудрый, все понимающий взгляд матери, и добрая отцовская улыбка.

Жаль, но через месяц Таня уехала из поселка – ее отца перевели на другую работу, а я, закончив восьмилетку, перебрался в город. Леспромхоз закрыли, поселок ликвидировали, все дома снесли и на месте бывшего поселка посадили сосновый лес.

Прошло двадцать лет… Наше судно шло Малаккским проливом, приближаясь к Сингапуру. Позади осталось восемь утомительных месяцев рейса. Стояла аспидно-черная тропическая ночь, в открытые иллюминаторы каюты вливался влажный воздух тропиков, густо настоянный на ароматах джунглей – берег был совсем близко. В каюте тихонько мурлыкал приемник «Филлипс», поймавший стереоволну из Куала-Лумпура, в полумраке уютно светила настольная лампа. Я с книгой в легкой полудреме лежал на диванчике, на душе было тихо, спокойно и немного грустно. Шел декабрь, и мы возвращались домой после длинного рейса в Индийском океане.

Вдруг раздвинулись переборки тесной каюты, и снова перед глазами появился старый школьный зал, засвистела вьюга, зашумел звонкими детскими голосами школьный вечер, заиграла музыка, и теплые карие глаза Тани снова засияли передо мной. Я протянул к ней руки, давно забытые чувства вновь охватили меня, и я… очнулся.

В каюте замирали звуки старого-старого голландского танго «Семь одиноких дней», и приемник насмешливо и сочувственно потрескивал и мигал шкалой. Я лихорадочно крутил регулятор настройки, но больше музыки слышно не было: мы повернули в Сингапурский пролив и волна Куала-Лумпура исчезла.

Много лет я искал записи этого танго даже в других странах, но нигде и никогда больше мне не довелось его услышать. И все-таки я не теряю надежды.

В декабре этого года будет ровно двадцать лет с тех пор, как я в последний раз слышал эту музыку. Но тридцатого декабря я включу свой старенький приемник и, закрыв глаза, буду искать полузабытый мотив… Мне обязательно должно повезти, ведь я так долго ждал. И чудеса в этом мире наверняка еще бывают.

И пусть на месте моего бывшего поселка уже сорок лет шумят сосняки, а бабушка Таня давно где-то нянчит внуков – над памятью сердца время не властно.

Капитан Либо

Офицер политотдела штаба 37-й бригады морских судов обеспечения, капитан-лейтенант Василий Павлович Иноземцев стоял, нахохлившись под холодным, нудно моросящим ноябрьским дождем и мучительно размышлял. Водилась за ним этакая, знаете ли, не свойственная береговым политработникам слабость!

Сегодня он был дежурным по части, и ему положено было пройти по судам бригады, пришвартованным на Корабельной набережной у 36-го причала.

Идти ужасно не хотелось, и на то была масса причин – жали новые, не разношенные еще ботинки, нужно было писать большой отчет в политуправление флота за месяц, дежурить его поставили вне очереди, да еще и ожидался приезд тещи. Опять же в голове надоедливо крутился совершенно неуставный стишок, услышанный недавно от штабных мичманов:

 
Он причесан и наглажен, к заднице пистоль прилажен.
Не какой-нибудь там хер – а дежурный офицер!
 

Иноземцев гнал от себя назойливые строчки, но прилипчивый стих все крутился и крутился в его политически развитых мозгах.

Однако основной причиной отсутствия служебного рвения являлась нелюбовь к своей новой службе на вспомогательном флоте. Переведенный с Сахалина с повышением из замполитов дивизиона траления, он привык к работе с матросами-срочниками и никак не мог приспособиться к вольным нравам, царящим на судах его новой бригады. Народ вроде как бы и военный – форму носят, на боевую службу ходят, даже присягу дают, а вот все что-то не то.

Моряки на танкерах в – основном народ бывалый и много повидавший – не очень-то уважали «политрабочих», имели всегда свое мнение, с иронией относились к ППР (партийно-политическая работа – святая святых для советского ВМФ). Кроме того, они за словом в карман не лезли и всегда могли за себя постоять, что для обычного военного недоступно. «Разнос» подчиненного, как правило, всегда превращался в равноправный диалог сторон с неясным исходом. Обычно они всегда были в море и свои редкие стоянки использовали для расслабления, что называется, «на всю катушку» и уж явно не для конспектирования ленинских работ и решений исторических съездов партии.

В море – другой разговор: там все равно деваться некуда. Основной принцип, которого моряки придерживались, – «дальше моря не пошлют, меньше судна не дадут». А из морей они и так не вылезали порой годами, ломая судьбы и разрушая свои семьи.

Иноземцев вздохнул, поднял воротник шинели, поправил на рукаве бело-синюю повязку «Рцы» с золотой звездой и пошел вдоль причальной стенки, выбирая, куда бы ему наведаться с наибольшим эффектом.

Госпитальное судно «Обь» отпадало сразу – на нем штабные офицеры обедали и отдыхали по каютам, «гидрографы» – это уже другая часть. Оставались танкеры «Иркут» и «Полярник», ледокол «Илья Муромец» и морской буксир-спасатель «МБ-18». Однако проблема выбора решилась как-то сама собой.

Из темноты, разбрызгивая лужи, к трапу «Иркута» подкатило такси, и две темные, сгорбленные фигуры потащили на судно подозрительный, издающий стеклянный звон картонный ящик

«Не иначе, водку на борт тащат», – смекнул Иноземцев и, несмотря на изрядное брюшко и бьющую по ногам морскую кобуру пистолета, рысью помчался прямо по лужам. Фигуры уже исчезли внутри кормовой надстройки, но бравый капитан-лейтенант, орлом взлетев по трапу и цыкнув на вахтенного матроса, потянувшегося было к звонку, уже несся, громыхая ботинками, по палубе.

Матрос незаметно снял трубку и постучал по рычажку, на столе у вахтенного помощника тревожно звякнул телефон, и он, закинув потрепанный томик «Декамерона» в ящик стола и нахлобучив фуражку, резво побежал к выходу, тут же наткнувшись на Иноземцева.

– Где водка? Кто принес? – запыхавшись, спросил Иноземцев

– Какая водка? – сверху вниз недоуменно воззрился на офицера вахтенный помощник Слава Гаврилов. Надо сказать, что Слава, второй помощник с «Иркута» по прозвищу Бичеслон, был худощавым парнем под два метра ростом и для разговора с коротышкой Иноземцевым ему приходилось изгибаться вопросительным знаком.

– Но я же видел, что на борт водку тащили! – рявкнул Иноземцев.

– Зато я не видел, – нахально ответствовал Слава.

– Кто это был?

– А вот сейчас и узнаем.

Слава прошел к телефону, переговорил с вахтенным.

– Это наш доктор с приятелем какой-то ящик со складов приперли!

Иноземцев со Славой помчались в медицинский отсек. Открыв дверь, они обнаружили двух докторов, с весьма озабоченным видом ползающих на четвереньках по линолеуму отсека. Злополучный картонный ящик стоял посередине. Иноземцев рванулся к ящику и открыл крышку. В ящике мирно стояли в ячейках флакончики с валерьянкой. Иноземцев был весьма разочарован, но отступать не собирался.

– А на хрена вам столько валерьянки?

– Положено по табелю снабжения. На год дается. Нервишки кое-кому подлечивать, – не поднимаясь с пола, с вызовом ответил Саня Помазанов, врач с «Иркута».

– А чего это вы тут потеряли?

– Да либидо, блин, куда-то закатилось, – с искренней озабоченностью сказал второй доктор. – Петровский узнает, что потеряли, башку оторвет! Вещь дорогая и за мной числится!

Майор медицинской службы Михаил Петровский, более известный в бригаде как Майор Хлоркин, был флагманским врачом бригады уже лет десять. Его пухлая фигура с грушевидным лицом, масляными глазками и мясистыми губами просто излучала добродушие. Самым главным его хобби была рыбалка, ну и хорошая компания, конечно. Все его попытки «построить» бригадных докторов (которые к тому же все были однокурсниками) регулярно срывались из-за отсутствия самих объектов «строительства» – практически все они постоянно были в плаваниях. Кроме того, майор обладал весьма мягким и незлобивым характером, и о массовом «отрывании голов» речи, естественно, и быть не могло. Тем более за «либидо» (от лат. libido – половое влечение), наличие или отсутствие какового на боеспособность вверенного ему личного состава практически не влияло.

Иноземцев понятия не имел, что такое «либидо», поскольку в круг его интересов это не входило, но решил все же достойно выйти из ситуации.

– Да ладно, хрен с ней, либидой! После разберемся. Капитану доложите: ежели что – на шторм потом спишем. Понятно? – важно сказал он.

– Вот спасибо, тащь кап-нант! Выручили! – с подозрительной вежливостью хором ответили доктора.

За переборкой отсека беззвучным хохотом давился Слава, уткнувшись длинным носом в фуражку. Второй помощник был большой ходок по женской части и в сексуальной терминологии разбирался неплохо.

– А это что за хреновина? – неожиданно отвлекшись, спросил Иноземцев, покрутив в руках неоновый индикатор от аппарата УВЧ с пластмассовой ручкой.

– Так это для определения дизентерии. Новейшая разработка. К заднице подносишь – если лампочка загорится, то уж точно дизентерия, никакой лаборатории не надо. В море вещь просто незаменимая! – с серьезным видом сказал доктор с водолея «Тагил» Толя Капитер. Толя в бригаде числился мужиком весьма серьезным и шутил крайне редко.

– Да-а-а! – протянул удивленный Иноземцев. – В наше время такого не было, все норовили анализы прямо оттуда брать. Да еще и проволочкой, понимаешь, лезли!

– Прогресс, знаете ли! Медицина – она тоже на месте не стоит, – подозрительно вежливо поддакнул Саша, с трудом удерживаясь от смеха.

Иноземцев в сопровождении фыркающего и покрасневшего вахтенного помощника для приличия прошелся по кубрикам и каютам команды и сошел на пирс, направившись к ледоколу.

А в медицинском отсеке катались от хохота по палубе оба доктора. Серьезные и уважаемые люди, а вот поди ж ты – не удержались. Да и грех было не посмеяться – заветный ящик с дефицитным египетским бальзамом «Абу-Симбел» был надежно упрятан в вентиляционной выгородке вместо стоявшего там раньше ящика с валерьянкой, за которой постоянно охотился боцман (она ему хорошо шла с похмелья). А ползали они потому, что потеряли винт от сетчатой крышки выгородки, и она в любой момент могла отвалиться, открыв тайник.

Иноземцев, по ходу пинками проверяя швартовные тросы, подошел к трапу ледокола «Илья Муромец» и неторопливо поднялся на корму. Молодой матрос в бушлате и аккуратной робе двумя звонками вызвал вахтенного помощника. Выслушав рапорт, Иноземцев, нахмурив лоб, потребовал книгу увольняемых. Судно стояло в двенадцатичасовой готовности, и все сходящие с борта должны были записывать место пребывания на случай тревоги. Само собой разумеется, что идя в ресторан или пивбар, никто этого в журнале не отображал. Зато все изощрялись в остроумии, постоянно придумывая что-нибудь новенькое.

На сегодняшний день из экипажа «Муромца» (судя по журналу) двое штурманов посещали вечер поэзии в краевой библиотеке (ресторан «Золотой Рог»), второй механик и два старших моториста были на лекциях в обществе «Знание» (ресторан «Челюскин»), четверо матросов с боцманом коротали вечер, участвуя в спевке хора кружка самодеятельности ветеранов флота (пивбар на Окатовой), там же пребывали и радисты, числящиеся в культпоходоме в цирк. Остальной личный состав из-за отсутствия денег читал книги в каютах или играл в «шеш-беш» – игру, по интеллектуальной нагрузке стоящей на втором месте после перетягивания каната, но, надо отдать должное, великолепно убивающей время в длительных плаваниях.

На судне были только вахта и «обеспечивающий» – вечно озабоченный старпом, с массой всяческой бумажной работы, на которую днем у него просто не было времени. Попив крепкого чайку со старпомом, Иноземцев, не найдя ничего подозрительного, побродил по палубе, пнул подвернувшуюся под ноги пустую банку из-под краски и, посетовав для приличия на «военно-морской кабак» в который якобы превратили хороший пароход нерадивые матросы, с чувством глубокого удовлетворения пошел дальше, в сторону МБ-18. Вахтенный помощник «Муромца» проводил его неприязненным взглядом и, пробурчав под нос нечто вроде «шляются тут всякие», ушел в рубку корректировать карты.

Не успевший отойти далеко от трапа Иноземцев чуть не был сбит с ног некоей темной фигурой в мокром плаще и морской фуражке, вынырнувшей из дождя.

– Вы кто? – вцепился в него Иноземцев.

– Р-р-равиль, – гордо ответила фигура и смачно икнула, обдав офицера ядреным перегаром.

Равиль был бригадной достопримечательностью, личностью почти неприкосновенной и легендарной – нечто вроде индийской священной коровы. Он был татарин из далекого вятского поселка с романтическим и загадочным названием Пиляндыш, после срочной службы оставшийся на флоте и не вылезавший из морей всю сознательную жизнь. Ему было уже за сорок, однако ни семьи, ни дома у него не было, и жил он бобылем на судне. В море Равиль был как дома, знал и умел все, что положено знать и уметь моряку. В шторм его ставили на руль, и он твердо держал на курсе такую рыскливую посудину как ледокол. Он мог сварить обед на всю команду, подобрать колер для окраски парохода лучше любого боцмана, разбирался в дизелях не хуже любого моториста, хотя и числился завпродом на «Муромце». Его знал весь вспомогательный флот, его любили за ровный, незлобивый характер, уважали за мастерство и жалели за неприкаянность, везде у него были друзья-приятели, всегда его щедро угощавшие. Офицеры в бригаду приходили лейтенантами, обрастали звездочками, уходили на повышение, штурманы становились капитанами, а Равиль оставался на месте – неизменный, как чугунный кнехт.

Равиля спасало то, что его не давал в обиду контр-адмирал Акимчик, всесильный начальник аварийно-спасательной службы Тихоокеанского флота, давно, еще со срочной службы, его знавший.

Вот и нынче Равиль, основательно «приняв в трюм» на береговой базе, по касательной траектории держал курс на родной ледокол, дабы поиграть перед сном в каюте на гармошке свою любимую песню «Галиябану» и сквозь пьяную слезу вспомнить о далекой родине, на которой не был лет десять. Скандалить он не умел и не любил, за что и был уважаем в любой морской компании.

С Иноземцевым он не был знаком, поэтому их диалог оказался весьма кратким, хотя и невразумительным. Равиль вполне внятно обложил надоедливого офицера непонятными для него (и оттого обидными) татарскими словами и продолжил свой нелегкий путь домой, а Иноземцев, взбесившись, пообещал его вдогонку всяческие неприятности.

Успокоился он только на МБ-18, который стоял в «готовности № 1», с полным экипажем на борту – с рассветом уходили на учения. Новенький пароход, недавно пришедший из Финляндии, блистал чистотой и надраенными «медяшками». Матросы с береговой базы сноровисто и весело загружали его бочками и ящиками из автобатовских грузовиков, старший команды, молодой розовощекий мичман, четко отрапортовал о производимой работе. Вахтенный помощник, одетый по полной форме, встретил у трапа и толково доложил о предстоящих учениях – капитан был занят. Даже новенькая стенгазета висела там где надо и соответствовала политотдельским инструкциям по форме и содержанию. И что радовало наметанный офицерский глаз – поголовно все моряки были при деле, несмотря на ночь.

В хорошем расположении духа Иноземцев направился в самый дальний угол пирса, где стоял старый танкер «Полярник», уже года два как никуда не ходящий и готовящийся к списанию по полной выслуге. Старина «Полярник» сам по себе был плавучей легендой. Бригадные предания гласили, что он был заложен в еще 1939 году на верфях голландской фирмы «Бурмейстер ог Вайн», достроен уже при немецкой оккупации и введен в строй «кригсмарине» в качестве плавбазы подводных лодок «Каринтия». Было известно, что сдались подводники в июне 1945 года по причине удаленности, так как болтались где-то в Южной Атлантике в режиме радиомолчания и о капитуляции Германии узнали поздно. Потом «Каринтию» передали по репарации в СССР и загнали на Тихоокеанский флот, где она, под новым флагом и другим названием, честно и немало послужила своей новой родине.

Добротный клепаный корпус «Полярника», с прямым кованым форштевнем, деревянной палубой, архаичной «двухостровной» надстройкой и прямой высокой трубой, смотрелся как динозавр рядом с пришвартованными хищными и стремительными корпусами сторожевиков, утыканных антеннами, реактивными бомбометами и ракетными установками.