Текст книги "Покаяние Агасфера. Афонские рассказы"

Чтец зычным голосом прочитал Трисвятое по Отче наш и отец Афанасий задал тон.

«Се жених грядет в полунощи и блажен раб его же обрящет бдяща» – полился по большому Покровскому собору киевским распевом тропарь полунощницы.

Ещё одно монастырское противоречие было благополучно разрешено.

Монахи дремали в стасидиях и слушали пение. Только дьявол не дремал, пуская в подвижников раскалённые стрелы, разжигающие похотения и страсти.

Невидимая брань продолжалась.

Духовники

Разговаривать, признаюсь вам, я крайне не люблю. Но года два назад моя жизнь превратилась в постоянные духовные разговоры, и исихию разнесло по ветру как горсть райской листвы. Я простой схимник с небольшой кельей и двумя спокойными послушниками, ищущими исихии в Агиа Анне. Будущего, как я ни силился, увидеть не могу; в тонких душевных движениях, впрочем, как и в «толстых», всегда был профаном. Не прозорливый, не рассудительный. Но люди идут и идут ко мне, как к духоносному старцу – монахи, послушники, миряне со своими житейскими проблемами.

Даже моя посредственность кажется посетителям признаком нелицемерного смирения. Может быть, их привлекает моя незлобивость, но ведь и это следствие не моей «духоносности», а, скорее, моего флегматического темперамента.

А обрушилась на меня эта напасть после того, как я был назначен духовником-советником.

Конечно, «назначен» – слово не совсем верно отражающее действительность. Но те, кто знает, могут подтвердить: духовное благословение будет посильней любого мирского назначения.

А всё старец Иосиф, мой духовный брат!

Он был самым способным, в отличие от меня, и любимым учеником нашего приснопамятного геронты Неофита. С годами он стал почитаемым святогорским старцем и теперь к нему, в домик под кипарисами, выстраивается очередь.

Ну, а я так и жил бы в безвестности и исихии, если бы старый друг не решил найти мне применение в системе окормления афонских монахов и не вытащил меня на свет Божий. И теперь я – духовник-советник. Такие послушания, в общем-то, неофициальны и, по сути, являются только выражением монашеского доверия. Но доверие ко мне и мой авторитет выросли не благодаря моим заслугам, а благодаря словам старца Иосифа. Только его словам. Я надеюсь на мудрость своего друга, на то, что он знает, что делает, но посетители очень уж меня тяготят!

Что вам сказать о моем послушании? Большинство монашествующих приходят ко мне с бранью на своих старцев. Я с грустью выслушиваю их, затем говорю, что это лишь дьявольское искушение и отпускаю гостей с миром. А они, облегчив души, благодарят меня за мудрость.

Выходит, старый Иосиф поставил меня своеобразным амортизатором между старцами и послушниками. Это, конечно, мудро, – ведь брань послушников, таким образом, действительно утихает, но… Моя прежняя исихия безвозвратно утеряна, да и время молитве приходится выкраивать у сна, и мое здоровье – дар Божий – постепенно подрывается.

Один раз, на панигире в Ватопеде я попытался как можно тактичней сказать Иосифу о своём недовольстве и попросить, так сказать, отставку. Но Иосиф строго посмотрел на меня и сказал:

– Так надо Церкви, Гавриил. – И продолжил свою молитву, показывая, что разговор окончен.

А перед моим уходом добавил:

– Так надо Афону. Богородица да пребудет с тобой.

Если бы он спросил меня, хочу ли я этого, смогу ли взять эту ношу! Рекомендовать меня всем как духовника-советника, даже не посоветовавшись со своим старым товарищем, – это было обидно. К тому же, мы с ним духовные братья и, хотя Иосиф духовно одарённей меня, я всё-таки старше его годами!

Ну вот, кажется, я и сам, как мои посетители, стал роптать на своего доброго старца. Послушание духовника-советника требует совершенно особого отношения к своим поступкам, действиям и мыслям. Теперь я лишний раз подумаю, прежде чем косо на кого-нибудь взглянуть. А уж сказать грубое или оскорбительное слово – не приведи Господь!

Недавно ко мне в келью пришел геронта Ефрем – ещё один мой духовный брат. Я слушал Ефрема битый час. О том, как он всю жизнь хотел идти путем Арсения Великого. Как когда-то стремился из монастыря в скит. Как в скиту он нашёл самую отдалённую келью, где прожил один безо всяких послушников лет десять. Как потом собрал небольшое братство единомышленников. И вот – незадача. К нему, по совету нашего старшего друга и брата Иосифа, стали ходить люди, нарушая его молитву и исихию. Он терпел, сколько мог, но теперь решил поговорить со мной:

– Я уважаю отца Иосифа, но мне кажется, что он нам лишь старший товарищ, а не старец, перед которым мы должны отсекать волю. Я недавно ходил к нему и просил перестать посылать ко мне людей или я начну их просто выгонять с бранью. Он же в ответ осмелился грозить мне гневом Божьей Матери, как будто он ближайший к Ней послушник.

Поставив кофе на огонь, я ответил Ефрему:

– Послушай, брат, ты ведь как бывалый монах знаешь, что такие помыслы против старца бывают только от лукавого.

– Лукавого? – переспросил Ефрем недовольно. – После смерти моего келейного старца и приснопоминаемого отца Неофита, перед которым я отсекал свою волю, я сам стал руководить небольшим братством и имею право управлять кельей с помощью Божьей и руководствуясь своим духовным опытом. Ты знаешь, что я принял устав отца Неофита, в котором делается упор на всенощной молитве и безмолвии, правда, с небольшими отступлениями. Быть может, Иосиф считает, что я неумело управляю кельей? Но это мы узнаем на Страшном Суде! А по всем святогорским правилам, старец кельи – я, и Иосиф, как бы он не был хорош, замахнулся не по чину.

Я тяжело вздохнул и покачал головой.

– Зря ты пришел ко мне, Ефрем! Ведь у меня та же самая проблема. Я, как и ты, лишён вожделенной исихии: Иосиф посылает и ко мне монахов за советом. Ну и что нам теперь делать? Мы же с тобой монахи и, даже будучи сами старцами, мы должны проверять свои поступки, советуясь с духовными людьми.

Ефрем побагровел – он холерик и ему трудно мириться с моим флегматизмом. Отхлебнув кофе, который я поставил перед ним, он сказал:

– А ты думаешь, Гавриил, для чего я пришёл? Я же вижу, что ты, при всей мягкости своей натуры, тоже тяготишься посетителями. Мы, в конце концов, не по лени не хотим окормлять посетителей, а по ревности к молитве. И у этой ревности есть свои права. Я думаю, – решительно продолжил он, – мы должны сходить к Иосифу вдвоём. Думаю, это лучше, чем держать недовольство в своём сердце. Кстати, а сам Иосиф, после того как старец упокоился, окормляется у кого-нибудь?

– Ну, конечно! Он же исповедовался у отца Паисия.

– Отец Гавриил, ты что, забыл? Паисий и сам уже два года как в селениях праведных.

Я был в недоумении – и в самом деле, у кого он сейчас окормляется? Ефрем, увидев мою растерянность, большим глотком допил кофе и продолжил.

– Мы должны пойти к нему и спросить об этом. Ведь если он руководствуется только своим разумом, это ведь не совсем правильно по святым отцам, верно?

– Может быть, Сама Матерь Божья безо всяких посредников открывает ему, как следует поступать?

– Тем более он должен сверять свои откровения с духовными людьми. Ведь руководствоваться откровениями ещё опасней, чем полагаться на собственный разум.

В конце концов, мы договорились вдвоём посетить Иосифа. Затем мы совместно прочитали монашеское правило и Ефрем, тепло попрощавшись со мной, оседлал мула и направился к своей келье…

…Через неделю мы с Ефремом, за два часа до вечерни, были у Иосифа. Он принял нас очень радушно, и мы проговорили почти час, вспоминая старые добрые послушнические времена. Наконец, Ефрем перешёл к сути дела.

– Отец Иосиф, мы знаем друг друга уже не десять лет и даже не тридцать. Нас взрастил один отец, и мы, как добрые младшие братья, признаем твоё первенство среди нас. Но скажем правду: нам не нравится твоё решение.

– Какое?

– Нам не нравится приток посетителей, идущих к нам по твоему благословению за советом.

– Что же в этом плохого?

– Иосиф! – Ефрем поднял руку, показывая, что хотел бы договорить. – После того, как наш приснопамятный старец Неофит упокоился, наши пути несколько разошлись, хотя сердца наши навсегда сплавлены вместе. Матерь Божья вверила мне, недостойному, небольшое стадо, которое я должен пасти, а отец Гавриил был Ею управлен в отшельническое житие. Тебе же, не побоюсь громких слов, был в какой-то мере вверен весь Афон. Так вот, ответь нам, как старший брат, отец Иосиф, у кого ты сейчас окормляешься и окормляешься ли вообще? Прости за такую постановку вопроса, но мы должны знать ответ.

Геронта Иосиф немного смутился.

– Да, конечно, есть старец, к помощи которого я прибегаю в сложных вопросах.

– Можешь назвать имя?

Иосиф улыбнулся.

– Простите, друзья, но старец хочет оставаться неизвестным для мира.

– Как и мы, Иосиф!

Отец Иосиф хотел было что-то сказать в ответ, но последние слова Ефрема заставили его осечься. Ефрем же продолжил.

– Пойми нас правильно, монахи приносят с собой свои дрязги, нарушают нашу исихию. Мы понимаем, что на горе должны быть духовники-советники, к кому монах может принести свою боль, которую боится высказать духовнику или игумену. Мы это понимаем. Но и ты пойми нас, Господь даровал нам отшельнический чин, и ничьи поиски блага не должны отвлекать нас от Самого Источника блага. Поэтому мы готовы принять твоё решение, но мы должны точно знать, что ты не перешёл свой предел и действуешь в согласии с волей Божьей. Нам не нужны какие-то доказательства, достаточно твоего слова. Только слова, Иосиф, а не отговорки, которыми ты нас кормил до сих пор. Прости меня, друг!

Иосиф закрыл глаза. Было понятно, что он молится, призывая Святой Дух всё управить к общему благу. Наконец он ответил:

– Друзья, я думаю, что в ваших словах есть законная претензия. Действительно, моё решение лишает вас желанной исихии. Принимая его, я руководствовался словами Спасителя о том, что не может светильник быть укрытым от людей. Вы знаете, какой трудный период переживает сейчас Церковь и как мало толковых пастырей, способных пасти разрозненное стадо. Но, переживая за паству, я, возможно, и позабыл, какой именно устав и чин вы храните. Не хотелось бы мне выступить в роли второго Варлаама, враждующего против священно-безмолвствующих. Поэтому я должен посоветоваться со своим старцем. Но я не могу вам дать ответ сейчас, подождёте недельку, хорошо?

Мы с Ефремом согласились, и завершили нашу встречу панихидой по усопшему старцу Неофиту. Вечная память ему!

В келью я возвращался, сердцем чувствуя, что это противоречие разрешится. Слава Всемогущему Богу! Огоньки первых звезд возвещали возвращение вожделенной исихии…

* * *

…После ухода друзей геронта Иосиф почувствовал тяжесть в душе. Действительно, не перешёл ли он свой предел, вмешиваясь в жизнь достойных подвижников? Получил ли он от Бога такое право и не стал ли подобен самозванцу?

Вечером, не откладывая разрешения этого дела, он подозвал своего келейника, посвященного в тайную святую жизнь старца Нила, – духовника отца Иосифа – и велел ему седлать мула. Перед смертью отец Неофит, подобно библейскому Иакову, позвал к себе духовных чад и назвал Иосифу имена двух людей, у которых он может исповедоваться и с которыми должен советоваться во всех затруднительных случаях. Один их этих духовников уже умер, к другому же, отцу Нилу, и направлялся сейчас Иосиф, чтобы разрешить свое недоумение. Отец Нил был загадкой для большинства святогорцев. Многие монахи считали, что он в глубокой прелести, и сторонились его. Но Нил и не пытался изменить такого настороженного отношения к нему.

Поначалу отец Нил не открывал себя Иосифу, но через какое-то время геронта понял, что этот старый монах – великий молитвенник за мир и, несомненно, обладает даром рассуждения…

Отец Нил принял его как всегда холодно, словно в противовес тому почитанию, которое всегда окружало Иосифа. Посетитель сделал глоток давно остывшего кофе, и тщетно попытавшись закусить окаменевшим от времени лукумом, рассказал старцу о своей проблеме.

Отец Нил улыбнулся:

– Уже стемнело, твой послушник рискует сломать ноги, ведя твоего мула под уздцы. Ехал бы ты домой!

– Ну, а как же мне быть со старцами-духовниками?

– А никак, оставь своих друзей спокойно молиться. Чего ты их беспокоишь? Пусть монастыри сами решают свои проблемы и не беспокоят отшельников, которые к этим проблемам никакого отношения не имеют.

– Но ведь я хотел помочь уменьшить брань.

– Помогай, кто тебе запрещает, но причём здесь твои друзья?

Иосиф почувствовал, что его разум словно очнулся от дрёмы.

– В общем-то, не причём, геронта. Наверное, я превысил свои полномочия.

– Ничего, Бог любит тебя и поправляет, когда ты переступаешь свой предел. – Геронта Нил стал выпроваживать отца Иосифа из кельи. – Быстрей езжай, пока луна не зашла за тучу, а мне уже пора молиться.

Отец Иосиф вышел из кельи, где его ждал накормленный и готовый к обратному путешествию мул – послушник держал его за уздцы. Отец Иосиф вдруг остановился и обернулся к старцу.

– Геронта, я давно хотел вас спросить, а у кого вы сами окормляетесь?

Старец улыбнулся.

– А что, у тебя со мной возникла какая-то проблема?

– Да нет, отец Нил, что вы.

– Вот когда появятся, тогда я и отвечу на твой вопрос.

Отец Нил попрощался и закрыл дверь, а Иосиф, довольный тем, что разрешились все его недоумения, поехал в свой домик под кипарисами. Восседая на спокойном, медлительном муле, отец Иосиф размышлял о том, как же так случилось, что он, при всём его опыте, так долго не понимал очевидного. Слава Матери Божьей, которая смиряет разум и наставляет в сложном монашеском пути…

Сиромахи

Я, положа руку на сердце, могу сказать, что отношение местного населения к нам, болгарам, на Святой горе иначе как дискриминацией не назовёшь. И в самом деле, из всех иностранных рабочих, что встретились мне на Святой горе за семь лет моего пребывания здесь, лишь двое были болгарами: я и ещё один каменщик из Дуран-кулака. Да и тот выдавал себя за македонца.

Хорошее же отношение у этих эллинов к ближайшим соседям! Албанцев на Афоне очень много (хотя многие из них исповедуют ислам), молдаван и румын – полно. Много украинцев. Русских рабочих мало, зато среди сиромах они занимают хоть и не первое, но почетное место. Надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать – грузин-рабочих на Святой горе много, но я до сих пор не видел ни одного грузина сиромахи.

В общем, туговато болгарам приходится. Вон, сербов и македонцев на работу принимают с легкостью… Помню, пару лет назад работал я в одном скиту помощником садовода. Его начальник – настоящий «породистый» эллин – однажды спросил у механизатора албанца, состроив презрительную мину: «Где этот болгарин?» На многих языках это слово звучит одинаково неприятно – вулгарос. Он не знал, что я стою совсем рядом, опыляя соседнее дерево, и всё слышу и вижу. Мне, честно говоря, это было неприятно. До того неприятно, что я сам оставил эту работу. Вулгарос!

Я думаю, что со времён болгарской оккупации Македонии и Халкидики во многих греках течёт славянская кровь. И чтобы отмежеваться от собственного славянства, они так недружелюбно относятся к болгарам. Русские – народ большой и сильный, сербы – герои, борцы с новым мировым порядком, а нам, никчемным, с их точки зрения, людям, приходится отдуваться в Греции за всех славян.

Да и другие славяне не слишком нас, болгар, жалуют. Русские считают, что мы их предали после того, как царь Александр освободил нас от турков. Но как объяснить свободному могущественному народу, а тем более их политикам, что после пятисот лет рабства мы тоже хотим своей маленькой независимости? И нам гораздо милее наша маленькая Болгария, чем огромная панславянская империя.

Сербы никак не могут простить нам две балканских войны.

Македонцы – сами болгары, но никак не хотят признать этот факт. Сербы считают, что македонцы – это сербы, попавшие под влияние болгар. Греки считают македонцев греками, попавшими под влияние славян. Мы уверены, что они болгары, попавшие под влияние сербов. Но если мы спросим самих македонцев, как вы думаете, что они нам ответят? В общем – все хотят своей маленькой свободы.

Пока меня мало знали на Святой горе, я, хорошо владея английским, представлялся монастырским архондаричным странствующим американцем. (Греческие архондаричные больше всего любят проповедовать именно им.) Выглядело это приблизительно так.

– Откуда вы, благословенный?

– Соединенные Штаты, Сан-Франциско, штат Калифорния.

– О! У нас там… то есть, у вас… наша, греческая диаспора, третья по влиятельности после еврейской и армянской. И как, процветает у вас святая православная вера?

– Процветает, как и все другие. В нашей стране ни одна вера не преобладает над другой, – таковы плоды истинной демократии.

– О!

– Подумайте, в нашем штате к власти пришел Арни, германский эмигрант. В какой стране возможно такое? Мы, в Калифорнии, верим, что когда-нибудь наш Арни станет президентом.

– Вот только вы не забывайте, что родиной вашей великой демократии является наша Греция!

– Я и не забываю, мистер монах, поэтому я и здесь.

Да… Но Афон – страна маленькая и скоро все узнали, что я – болгарин. Какое-то время я ещё пытался выдавать себя за американца болгарского происхождения, но вскоре и эта версия с треском провалилась, и отношение ко мне сразу поменялось: вулгарос есть вулгарос. Теперь меня встречают, примерно, так «Опять этот Лала объявился!»

Сегодня мне, видимо, придётся ночевать в вагончике, который стоит метрах в ста от дороги Дафни-Карьес. Я часто там ночую, если меня не пускают в монастыри. В Пантелеймоне, где я сегодня попросился на ночлег, оказалось, видите ли, много народу, хотя их огромный архондарик может вместить маленькую армию. В Ксиропотаме, куда я затем побрёл, архондаричный Савва напомнил мне, что я уже посещал их монастырь три недели назад и посоветовал прийти через неделю. Что ж, я не особенно переживал по поводу этих неудач, ведь неподалёку всегда есть пристанище для меня – пустующий вагончик садоводов.

Добравшись до него, я достал из сумки газаки[4]4
  Примус.


[Закрыть] и вскипятил кружку чаю.

Но тут моё спокойствие было нарушено, – пришёл русский сиромаха Евгений, который с порога нагло заявил мне:

– Лала, ты должен уйти!

– Никуда я не пойду! – ответил я по-русски, который тоже неплохо знаю.

Евгений, тем временем, поставил свой грязный рюкзак на единственную койку.

– Ну, во-первых, Святая гора только для подвижников, таких, как я, а не для праздношатающихся бродяг, как ты, поэтому, как послушник Матери Божьей, я имею первенство в своих правах на этот вагончик.

Я возмутился:

– Ну, во-первых, Евгений, вагончик садоводов – ничейный, и я, между прочим, занял его первым и, по всем сиромашечьим правилам, я могу остаться здесь на ночлег.

– Если ты был бы сиромаха, Лала, тогда бы ты мог предъявлять претензии на вагон. Ну, а раз ты просто проходимец, я считаю – наш конфликт исчерпан.

Евгений сел на койку и стал снимать сапоги и портянки, распространяя вокруг соответствующие запахи. Я разозлился: что этот русский о себе возомнил?

– Это почему же – проходимец? А ты не проходимец?

– Я?! – Евгений вскочил и встал в угрожающую позу. – Лучше бы ты этого не говорил! Ты даже не православный! Давай-ка, иди отсюда, это моё законное место, я устал и хочу спать.

– Что значит – не православный? Это я не православный? Да это как раз я – настоящий подвижник. У меня нет своего дома, потому что мне пришлось его продать, чтобы не умереть с голоду, когда в Болгарии была нищета. Я бездомный, но не опускаюсь, слежу за собой… Наконец, не пью раки, как некоторые. – Я заметил, как при этих словах Евгений покраснел. – Работаю, пока греки меня терпят, к тому же не запускаю своё здоровье – занимаюсь спортом, да и духовно развиваюсь.

– Ах, духовно развиваешься? – Евгений снова сел на койку и радостно потёр руки. – Давай тогда заключим с тобой договор: если ответишь на самый простой с точки зрения веры вопрос, я уступлю тебе место, если – нет, тебе придётся уйти. Ну что, согласен? По-моему, честно. Если ты православный, как утверждаешь, то легко ответишь на него.

Я растерянно посмотрел на хитрую физиономию сиромахи…

– Послушай, я православный, но не знаток православия.

– Не знаток? – Евгений, уперев руки в бока и обдавая запахом узо, надвинулся на меня. – А кто говорил, что образованный, что знает четыре языка?

– Пять!

– Тем более! Чего ты боишься?

– Одно дело знать языки, математику, там, биологию, но я же мирской человек, а не монах, который только об этом и думает. Я не могу знать всё!

– Хорошо! – Евгений стал в нетерпении ходить из утла в угол. – Как ты меня достал, Лала! Я задам тебе вопрос, ответ на который знают все без исключения на Святой горе – каждый монах и даже каждый новоначальный послушник, не говоря уж о сиромахах. Ну что, Лала? Пойдёшь на такое условие?

– Говоришь, все знают? Ну, тогда я согласен. Только и у меня есть небольшое условие.

– Молодец, Лала. Какое?

Между тем, русский уже поставил на мой газаки воду для чая.

– Если я выиграю или, проиграв, найду ещё хотя бы одного человека, который не знает ответа на твой вопрос, ты всегда будешь уступать мне в подобных ситуациях.

Евгений улыбнулся и протянул мне руку.

– Конечно, Лала! А теперь назови-ка мне имена четырёх евангелистов и можешь оставаться здесь на ночлег. А я уйду, клянусь Богом. Давай, богослов, я жду.

– Четырёх евангелистов? – Я покраснел, на лбу от волнения выступила испарина. – М-м-м… Л… Лука?

– Браво! – Евгений хлопнул в ладоши.

…Минут через десять, по прошествии которых я так и не смог вспомнить больше ни одного имени, Евгений стал выпроваживать меня из вагончика.

Что мне было делать! Не драться же с ним. Евгений не был сильней меня, но в дерзости, несомненно, превосходил. Да и сам я, честно сказать, трусоват, к тому же, я проиграл в споре. Перед уходом, я спросил торжествующего победителя:

– Ну, что, как договорились? Если я найду хотя бы одного монаха на Святой горе, который не знает имена четырёх евангелистов, могу я быть уверен, что у меня будет преимущественное право ночевать в этом вагончике?

– Конечно!

Евгений не без злорадства пожелал мне помощи Божьей в моих делах, которые, на данный момент, несомненно, были плохи, и громко захлопнул за мной дверь.

На гору уже спустилась ночь, было довольно холодно. Конечно, произошедшее со мной не так уж и страшно. Уже бывало, что я ночевал на голой земле, и сегодня меня беспокоило не это. А вдруг я, и в самом деле, настолько чужой здесь, на Святой горе? Ведь, действительно, в вопросах веры я не знаю и самого элементарного. Погружённый в такие скорбные раздумья, я вышел на главную дорогу, ведущую вверх, к Карьесу. Было темно, но для таких случаев у меня припасён хороший фонарик – без фонарика сиромахам на горе никак нельзя.

До афонской столицы путь непростой: сначала, рискуя наступить на змею и обливаясь потом, ты поднимаешься по горному серпантину, а затем начинается ещё более трудный спуск. Думаю, альпинисты меня поймут. Неожиданно я услышал звук двигателя, и, обернувшись, увидел свет фар направляющейся в сторону Карьеса автомашины. Я поднял большой палец правой руки вверх и стал ждать, не надеясь на успех, но машина всё-таки остановилась. За рулем старого грузовичка был знакомый румын-рабочий из скита Колицу. Я, как мог, всё объяснил ему, и тот предложил доехать с ним до Колицу и переночевать в рабочем бараке. Его приятель отправился сегодня в Уранополи, и на ночь освободилось место. Я обрадовался столь неожиданному повороту событий и забрался на скрипучее, обшитое искусственной кожей, сиденье рядом с добрым водителем.

Колицу был маленьким румынским скитом, находившимся на территории Пантократора. Там жил известный святогорский старец, отец Дионисий, который в отличие от многих, ни разу не бранил меня и не выгонял на улицу, как собаку. Он был поистине духовным человеком.

Я подумал, раз всё так удачно сложилось, может быть спросить его, стоит ли мне и дальше оставаться на Святой горе? Ведь пришёл я сюда не ради подвига, а из-за собственных житейских неурядиц. Здесь богатые монастыри и тёплый климат, – бродяжничать на Афоне гораздо легче, чем по Греции. И, быть может, всё это – большой грех. Пусть старец мне объяснит, ведь он мудрый человек.

Рабочие приняли меня радушно, накормили, налили стакан хорошего молдавского вина и уложили спать.

На следующее утро я подошёл к келейнику отца Дионисия и спросил, сможет ли старец принять меня сегодня? Молодой послушник, как и все келейники, минут пять упирался, но затем всё-таки провёл меня к старцу.

– Здравствуй, дорогой Лала! – радостно приветствовал меня отец Дионисий. – Ну, как твоя жизнь, где подвизаешься?

Я в ответ рассказал старцу о своём конфликте с сиромахой Евгением и покаялся в том, что из четырёх евангелистов не знаю трёх.

– Наверняка, геронта, все на Афоне, даже албанские рабочие знают это. Стоит ли мне после такого позора оставаться на Святой горе?

– А сколько ты, Лала, уже здесь?

– Скоро семь лет.

– Семь лет? Это серьёзный срок – Отец Дионисий задумался. – Знаю я этого Евгения – хороший малый, только пьёт много.

– Это точно.

– Вот что я тебе скажу. Евгений часто приходит к нам в Колицу, просит у меня совета. В следующий раз как он появится, я ему накажу, чтобы он всегда уступал тебе место в том вагончике, потому что ты на горе уже семь лет, а он всего лишь три. По афонским законам ты старше его. И, конечно, раз Матерь Божья принимает тебя на этой земле уже семь лет, значит, это неспроста. Оставайся здесь и дальше.

– Мулцумеск[5]5
  Спасибо – Румынск.


[Закрыть], отец Дионисий, но… мы заключили с Евгением договор. Если найдётся на Святой горе человек, который, так же, как и я, не знает имён евангелистов, то я смогу ночевать в этом вагончике, когда захочу. А если не найду – он наше пари выиграл. Я человек честный.

Старец улыбнулся.

– Ну, эти имена ты можешь выучить за десять секунд.

– Так-то оно так. Но договор есть договор.

– Что ж. – Отец Дионисий похлопал меня по плечу. – Я скажу Евгению, что он проиграл спор, потому что я тоже не знаю имён евангелистов. Что ты так удивился? Думаю, он поймёт, что я имею в виду.

Я недоверчиво посмотрел на старца.

– Что?! Вы хотите сказать, что не знаете эти имена?

Неожиданно старец обнял меня за плечи и искренне и громко рассмеялся.

– Разве ты не знаешь, Лала, что Матерь Божья не с тем, кто больше знает, а с тем, кто больше всего нуждается в Её помощи?

Признаться, этого я не знал.